Текст книги "Рокки, последний берег"
Автор книги: Томас Гунциг
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
Александр
Александру удалось войти в дом, не столкнувшись с отцом, но, как на грех, в коридоре он встретил мать. Он нашел ее еще более постаревшей, еще более подурневшей и окончательно свихнувшейся. Своего отца Александр ненавидел пламенной ненавистью, сжигавшей ему душу и сердце, ненавистью, населявшей его воображение сценами кровавых драк, в которых он всегда выходил победителем (а отец, с окровавленным лицом, жалким плачущим голосом просил у него прощения).
Александр ни за что бы не уехал со своей семьей на этот остров. Александр никогда не хотел бежать. Он попытался бы выжить, как все остальное человечество, бился бы в конвульсиях с агонизирующим миром, наверняка умер бы, но лучше смерть, чем это жалкое существование, которое он влачил уже пять лет. Жизнь труса, жизнь без всякого смысла, жизнь хуже всех мыслимых смертей. Останься он, смог бы отыскать Хлою, они бежали бы вдвоем, пробирались ночами, прятались днем, находили пропитание в развалинах брошенных городов и любили друг друга, как любят в пятнадцать лет, зная, что скоро умрут, что эта любовь будет первой и последней, это был бы абсолют, это продолжалось бы всего несколько недель, но эти несколько недель значили бы бесконечно больше всех этих тоскливых лет на острове. Когда они приехали, он думал, что это ненадолго, он помнил, что был почти счастлив познакомиться с этим местом, но все затянулось, время шло, и отвращение к себе и своей семье разрослось так, что заполнило его всего.
Он вошел в свою комнату и понял, что очень устал. Дни, когда он пил водку, жевал черные ягоды и скорее дремал, чем спал, вымотали его. Он сел на кровать и огляделся: комната почти не изменилась с его приезда пять лет назад. Он помнил все в точности. Сначала они много часов летели в маленьком самолете, арендованном для такого случая его отцом, первый пилот и второй пилот перешептывались, они говорили по-немецки, Александр уловил только слова reicher bastard. У него был второй немецкий, и он понял: «богатый ублюдок». Спустя годы он помнил стыд, стиснувший ему горло и заливший краской щеки в ту минуту. Потом они шли на яхте, где он познакомился с Марко, а после, уже на берегу, встретил Иду и Же-та, их пса. «Чудесные люди», – говорил про них отец. У Иды была смуглая кожа и темные волосы, крепкое тело человека, который всю жизнь работал. Зубы – молочной белизны, глаза – черные, как угли. Когда она в материнском порыве прижала Александра к своему животу, запахло апельсином. Марко был невысок ростом, но от него веяло недюжинной физической силой: его торс под белой футболкой с логотипом мадридского «Реала» походил на тело молодого бычка, а пальцы напоминали обрубки оросительного шланга. Он почти не разговаривал, но за ночь на яхте Александр понял, что этот человек умеет все: он поднимал и спускал паруса, мог завести заартачившийся двигатель, уверенно спрыгнуть на понтон и привязать трос. В последовавшие за этим месяцы Александр видел, как Марко меняет лопасть ветряка, прочищает фильтр резервуара для дождевой воды, прикрепляет отвалившуюся от фасада водосточную трубу. Теперь его не было, и всем этим занимался отец. Он худо-бедно справлялся, но все у него получалось медленнее, не так ловко, иногда приходилось переделывать по несколько раз, а результат был зачастую приблизительный.
Он разделся и принял душ в маленькой ванной, примыкавшей к комнате. Из-за системы фильтрации вода слегка отдавала хлоркой и в последние несколько месяцев была не очень горячей. Термостатический клапан забился известью. Отец не умел чинить такие вещи, и необходимых запчастей не имелось. Таких мелочей было много, и с годами их количество росло: соковыжималка отдала богу душу, выдвижной ящик в кухне перекосился от сырости, застекленная дверь скрипела, когда ее открывали (причину искали, но не нашли), это все были пустяки, но Александр подозревал, что со временем их такой комфортабельный дом превратится в руины, все рано или поздно превращается в руины, достаточно только подождать, это вечный закон энтропии, против которого люди бессильны. Даже звезды гаснут: сначала они медленно остывают, потом расширяются, деформируются, разрушаются и дырявят пространство-время. Мысль, что и здесь все будет мало-помалу разваливаться с годами, на глазах у отца, который тоже будет стареть и терять силы, необходимые, чтобы противостоять крушению, наполняла Александра злобной радостью. Ему уже приходило в голову ускорить события и (например) поджечь дом, но он знал, что никогда этого не сделает, ведь люди уже стали причиной стольких разрушений, он не желал идти по этому пути, ему хотелось, чтобы каждый его поступок был благородным, красивым и верным. Это не искупит тысячелетий грехов его биологического вида, но хотя бы не ляжет грузом на чашу весов.
Требовалось больше трех часов, чтобы стиральная машина завершила цикл, и еще два часа на сушку. Значит, он проведет здесь пять часов. Эти часы покажутся ему месяцами. Он стоял голый и мокрый посреди ванной. Вода стекала с волос на плиточный пол. Александр посмотрелся в зеркало: пробивающаяся щетина, почти черная, как будто бросала тень на подбородок и щеки, борода росла медленно и неаккуратно. Он побрился, потом поводил триммером по волосам, используя двадцатипятимиллиметровую насадку: коротко, но не наголо.
За окном он видел море. Оно было тихое, лишь чуть подернутое рябью, темно-синее с белыми гребешками пены там и сям. Порой, похожая на стрелу из слоновой кости, в волны ныряла крачка и выныривала с рыбой в клюве. Несколько лет назад Александр прочел все о местной фауне и флоре. Об островах Атлантики на сервере нашлось немало, и он научился распознавать многие виды. Он знал, что розовая крачка, известная также как морская ласточка, – перелетная птица, прилетающая сюда только на время гнездования и выведения птенцов. Ему нравилось наблюдать за их брачными ритуалами. Самцы выполняли на лету сложнейший танец, иногда с рыбой в клюве, в окружении тучи самок. Александру не суждено было узнать любовь, ни в какой форме. От этой мысли голова шла кругом, она удручала его, но еще больше завораживала. Каким человеком он стал без любви? Ему, незрелому, незавершенному, никогда не узнать того, что составляет суть жизни. При виде птиц эта мысль вновь посетила его, сердце сжалось, и он закрыл глаза, силясь вспомнить лицо Хлои. К этому упражнению он прибегал часто. По несколько раз в неделю. Его приводила в ужас мысль, что он забудет, как выглядела девушка, но еще хуже было то, что воспоминание размывалось, искажалось: со временем оно претерпит необратимые изменения, и ее образ в его сознании перестанет быть похожим на нее, это будет ложь себе самому, как будто Хлоя умрет во второй раз, еще более окончательно, чем в первый, потому что единственным местом в этом мире, где уцелел след ее прежней, была его память. Это воспоминание оставалось самым дорогим, что было у него в жизни. Он хотел сохранить его в неприкосновенности как можно дольше, и регулярная тренировка памяти была в каком-то смысле главным в его кропотливой и такой необходимой работе хранителя.
Он вернулся в комнату, комфортабельную и безликую – это могла быть комната ребенка, взрослого или старика, как гостиничный номер. Агентство, занимавшееся строительством и обустройством дома, не заботили вкусы четырнадцатилетнего подростка. Полутораспальная кровать, метр шестьдесят на два, письменный стол, которым он почти не пользовался, гардероб (за пять лет он вырос с метра шестидесяти трех до метра восьмидесяти двух и носил теперь одежду отца, тот был пониже, ну да ладно…). Изначальное убранство без фантазии: над кроватью фото в рамке, закат солнца над морем, а на противоположной стене абстрактная картина, цветные пятна на охряном фоне, такая живопись генерировалась искусственным интеллектом, после чего ее ставили на поток и продавали китайцы. В шестнадцать лет Александр несмываемым маркером нарисовал на морском пейзаже волчью морду (которая ему не очень удалась, сестра говорила, что она больше похожа на крысиную), а на абстрактной картине написал каракулями стихотворение, единственное стихотворение, которое он в жизни сочинил:
В кровь свою я обмакнул перо,
чтобы увидеть твой взгляд хоть на миг.
Как смерть, моя любовь к тебе навеки.
С тех пор больше ничего не менялось. Александру было плевать на эту комнату, он не считал ее своей, этот дом не был его домом, этот остров не был его островом, его память была единственным местом, где он хотел жить.
За окном крачка взмыла ввысь, ослепительная белизна ее оперения ярко выделялась на синеве неба, как жемчужина на бархате. Потом птица спикировала в океан и скрылась за нагромождением скал серого, почти черного цвета на западной оконечности острова. В этом месте, в зависимости от ветра и течений, волны бились о берег сильнее всего.
В этом месте жило худшее воспоминание Александра.
Воспоминание о кошмарной ночи, холодной и дождливой, которая четыре года назад едва не увлекла его в пучину безумия.
Он стиснул зубы. Оставалось ждать еще три часа, пока белье не станет сухим и чистым.
После этого он сможет отправиться на пляж, слушать музыку и возвращаться к своим воспоминаниям.
Жанна
Иногда Жанну доставало снова и снова пересматривать «Городской колледж Сакраменто». Ее захлестывало странное чувство – одновременно усталость и грусть, совсем легкая, будто тонкий шелк погладил ей лицо, и еще едва ощутимое давление за грудиной. В такие моменты, казалось, случался сбой в ходе времени, оно как будто замедлялось. Минуты тянулись как часы, а часы как дни. Жанна знала: это симптомы скуки.
Скука…
Скука была самым ужасным, что могло случиться на острове, она пробуждала все, что Жанна пыталась забыть: что она заперта здесь пять долгих лет, что лучшие годы ее жизни погублены безвозвратно, потеряны навсегда, что дни похожи один на другой, размноженные в бесконечном количестве копий, что воскресенье не отличить от понедельника, а понедельник от вторника, до такой степени, что она давно не помнила, какой сегодня день. Скука была самым грозным противником, врагом номер один, дьявольской заразой, которая разом сдувала с действительности налет мечты и надежды, мало-мальски позволявший Жанне выносить свое положение.
И таким, обнаженным, от реальности оставался лишь безобразный облик, жуткий лик без макияжа и без прикрас на ярком свете.
Когда несколько лет назад накатили первые волны скуки, Жанна не поняла, что это было, она не смогла назвать симптомы и, стало быть, не знала, как реагировать. Она лежала без сил в своей комнате, чуть не плача, едва дыша, молитвенно сложив руки и сжимая ладони с такой силой, что было больно. А потом, со временем, она поняла, что физическая боль от стиснутых рук смягчает боль душевную. С тех пор она начала царапать кожу на руках, кусать пальцы до крови, однажды даже воткнула булавку в левую ладонь. Мать, увидев шрамы, встревожилась, говорила всякое, типа: «Я знаю, это нелегко, особенно в твоем возрасте, но ты должна быть сильной, ты должна попытаться найти что-то, что поможет тебе…» Позже Жанна поняла, что она делала: это была демонстрация «суки, абсолютной, всеобъемлющей скуки, скуки в метафизическом масштабе – мысленной камеры пыток, откуда рассудку не вырваться, и он бьется о невидимые стены, как птица в стеклянной клетке. Она знала, что от скуки можно сойти с ума. Знала, что от скуки спинные плавники косаток в океанариуме становятся дряблыми, жалко провисают, и тогда этих животных охватывает ярость, и они могут убить дрессировщика.
Жанна немного подумала над словами матери, но не нашла ничего, что могло бы ей помочь. Во всяком случае, так, как имела в виду мать. Вот тогда она и начала купаться в море. На острове никто никогда не купался, два пляжа, с желтым песком и галечный, не отличались удобством, из-за волн вода была мутной, непрозрачной, как алюминиевая пластина, в двух шагах от берега не видно было своих ног, оставалось только ощущение, что идешь в чем-то мягком непонятного происхождения. Вдобавок в волнах было полно водорослей и медуз, попавших в ловушку выдававшихся здесь в побережье бухточек. Купаться там значило войти во что-то мерзкое и враждебное. Никто не купался еще и потому, что вода была холодной. Летом она едва достигала двадцати градусов, но обычно потолок был восемнадцать. Никто не купался, наконец, потому, что, за исключением полустоячих вод у пляжей, море было опасным. Побережье состояло из острых скал, о которые яростно бились волны. Отец не раз предостерегал детей: «Если упадете туда, вас либо убьет волной, либо унесет течением, либо то и другое вместе!»
Но, несмотря на эти предостережения, Жанна нашла местечко.
На северной оконечности острова, скрытый густым кустарником, пологий склон вел к скалам, ныряющим в море. Спускаться надо было осторожно, но Жанна знала, куда ступать и за что цепляться, чтобы не упасть. Было немного страшно, когда руки и ноги искали точки опоры, а далеко внизу ревело море. Пройдя это испытание, она выбиралась к волнам, на большой плоский валун, черный и блестящий, как смазанная маслом сковорода. Здесь, близко к воде и брызгам, температура была ниже, чем на всем острове. Зачастую Жанну бросало в дрожь, но это не мешало ей раздеться (скомканную одежду она запихивала в рюкзак и засовывала его в расщелину скалы), присесть на холодный камень и тихонько спуститься в воду. Плоский валун заканчивался подобием лестницы, и Жанна, соскальзывая со ступеньки на ступеньку, добиралась до места, где вода была ей по грудь. В первое мгновение от холода перехватывало дух. Волны приподнимали ее и пытались унести в открытое море, но она упиралась, держась двумя руками за край каменной лестницы. Мало-помалу ощущение холода исчезало, сменяясь полным отсутствием ощущений. Она часто думала, что это, наверно, и есть анестезия. Но это была только анестезия тела, которое, погружаясь в соленую воду, теряло вес и, оцепенев от холода, ничего не чувствовало. Душа Жанны, избавившись от токсичной скуки благодатью вод Северной Атлантики, продолжала жить. Она покидала тело девушки, воспаряла над островом и, освободившись от силы тяготения, улетала в таинственные и загадочные дали, где рождаются мечты. В эти минуты Жанна мысленно составляла список всего, что ей хотелось хоть раз в жизни:
–лошадь;
– сумку печворк от Сhое (такую же, как у Эшли в «Городском колледже Сакраменто»);
– веганские кроссовки Buffalo яркой расцветки (такие же, как у Кэсси);
– велосипед (он был у нее, до того как они уехали на остров);
– топ от Chanel, брючки с низкой талией и все в стиле Эшли, которую она обожала (но помнила, что сериал снимали семь лет назад и мода могла измениться);
– машину, Fiat 500 кремового цвета с белыми сиденьями (она уже могла по возрасту получить права, во всяком случае, так она думала и мечтала вести машину ночью, включив музыку на полную громкость, обязательно чуточку пьяной и с парнем на пассажирском сиденье – лучше этого, наверно, нет ничего на свете).
Еще она, конечно же, хотела, чтобы у нее был хотя бы один возлюбленный.
Она хотела пойти к парикмахеру, хотела пройтись по магазинам, хотела сходить куда-нибудь вечером, например в ночной клуб, и заказать, с серьезным видом, чуточку надменно, джин-тоник в баре, хотела выйти на середину танцпола и танцевать, хотела гулять по городу, хотела, чтобы на нее смотрели, хотела встречать людей, самых разных людей, хотела видеть другие лица и слышать другие голоса.
Она выходила из воды, до того оцепенев от холода, что едва могла двигаться. Вытиралась полотенцем, которое брала с собой, и вот тут-то начинала дрожать всем телом. Одевалась, стуча зубами, и карабкалась на скалы, по которым спустилась.
Боль и близость смерти придавали ее мыслям кристальную ясность, жгучая радость охватывала ее, отчаяние уступало место экстазу.
Обычно именно тогда она шла домой, чтобы посмотреть серию «Городского колледжа Сакраменто», но иногда решала пошпионить.
Заинтересуйся какой-нибудь психолог ее манией шпионства, он, наверно, отметил бы в своем заключении, что это поведение создает у Жанны иллюзию контроля над действительностью. Но некому было ее расспросить, психологов больше не существовало, и Жанна предавалась этому занятию, сама толком не зная почему.
Вот и в этот день, дрожа, по дороге домой, она решила заняться именно этим.
Жанна понятия не имела, который час. Судя по положению солнца – середина дня, между двумя и тремя часами. Как бы то ни было, время не имеет никакого значения, когда хочется шпионить. После сладкой агонии от погружения в океан шпионство было одним из лучших способов прогнать, хотя бы на время, накатившую скуку. У шпионства к тому же имелось преимущество перед погружением: шпионить она могла в любое время: днем, утром, вечером, ночью, когда только захочется. Всегда можно было что-нибудь обнаружить. Шпионя, Жанна узнала уйму всего: например, что ее брат крадет бутылки спиртного из кладовой и берет их с собой, когда уходит на маленький неуютный пляж, как самый настоящий алкоголик. Знала она и то, что он жует черные ягоды с некоторых кустов на острове. Она их как-то попробовала. Ее затошнило, чуть не вырвало. Больше она эти ягоды в рот не брала. Еще она знала, что, оставшись один, он часы напролет сидит, заткнув уши наушниками, и смотрит на горизонт шальными глазами. О матери она тоже знала немало: например, что та принимает антидепрессанты и анксиолитики. Прозах и ксанакс. Шпионя, она почитала инструкцию: «1. Что такое ксанакс и в каких случаях его прописывают? Ксанакс в таблетках прописывается взрослым для лечения острых симптомов тревожности, приводящих к нетрудоспособности или глубокой депрессии. Препарат предназначен исключительно для кратковременного использования».
Вопреки инструкции, мать принимала его каждый день уже несколько лет (и отец, кстати, тоже). Жанна знала, что мать целыми днями почти ничего не делает. Это не переставало удивлять: мать, не в пример ей, была способна скучать. Казалось, она спокойно может лежать дни напролет в постели и смотреть кино. Жанна знала, что иногда мать ублажает себя вибратором, который прячет в ящике ночного столика (когда несколько лет назад Жанна нашла его, роясь там, ей было невдомек, что это такое, но она шпионила за матерью из-за приоткрытой двери и видела… Она все видела). Наконец, Жанна знала, что отец почти каждый день спускается в погреб и инспектирует запасы, как будто тонны еды могли исчезнуть за ночь. Казалось, эта ежедневная опись приносит ему какое-то облегчение. После этого большую часть дня он обычно проводил на террасе, с бокалом вина в одной руке и планшетом в другой, прокручивая на экране фотографии своей прежней жизни:
– его машины из прежней жизни, припаркованной перед его домом из прежней жизни;
– памятных моментов с горнолыжного курорта, из швейцарского шале, которое он снимал: вся семья в лыжных костюмах на фоне альпийских вершин;
– Александра лет семи, который плещется в бассейне, с улыбкой, демонстрирующей отсутствие одного зуба. Вероятно, на вилле, которую они обычно снимали в Ницце;
– всей семьи перед Микки-Маусом в парижском Диснейленде. Жанна пожимает затянутую в белую перчатку руку гигантского мышонка;
– Элен на «Ролан Гарросе». Широкополая шляпа защищает ее лицо от солнца;
– всей семьи перед Большим каньоном (огромный прокатный внедорожник слева с трудом уместился в кадр);
– Жанны и Александра, которые плавают с дрессированными дельфинами в Доминиканской Республике;
– всей семьи дома, в большой столовой: родители Элен здесь, это Рождество (елка, украшенная золотыми шарами и гирляндами, крестовины не видно под горой подарков, Александр совсем маленький, а Жанна, еще младенец, плачет на коленях у бабушки);
– Жанны с Зигги, домашним любимцем, рыжим котом, кастрированным и раздавшимся (он умер от рака кишечника в возрасте восьми лет).
Жанна шпионила за отцом, когда он на все это смотрел. У него при этом было странное выражение лица, которого она не могла понять. Не похоже ни на грусть, ни на радость, ни на ностальгию. Скорее на сосредоточенность. Как будто он изо всех сил пытался войти в картинку, как будто хотел убежать от того, чем стала его жизнь, предаваясь воспоминаниям о счастливых днях, когда катастрофа еще не превратила гармонию его семьи в хаотический ад. Но на этот счет у Жанны было свое мнение: катастрофа не изменила их семью, она лишь вскрыла истинное положение вещей. Легкая жизнь благодаря богатству, развлечения, путешествия без конца, все гладко, никаких шероховатостей, неприятностей, обид и тревог (разве что изредка огорчения по сущим пустякам, если кому-то из них случалось подхватить насморк, провалиться на школьном экзамене, опоздать из-за забастовки авиадиспетчеров или еще что-нибудь в этом роде) – все это только мешало раскрыться подлинной натуре семьи, которая объединила людей, не имеющих ничего общего.
И вот Жанна дома. Она еще дрожит от холода, который влили ей в тело океанские волны. Отец сидит на террасе. Видно, что он стареет. Сколько ему сейчас лет? Уже пятьдесят? Возможно, чуть меньше. Во всяком случае, она замечает, как морщины прорезали его лицо и как жирок постепенно обволакивает живот, образуя мягкий валик под пуловером. У него нет больше атлетического тела мужчины, который может позволить себе личного тренера трижды в неделю и платит бешеные деньги диетологу, разрабатывающему для него особую диету. На этот раз отец не смотрит в планшет. Он пьет вино, уставившись на маленькую птичку. Сзади к нему подходит мать. Надутая как воздушный шар. Ничего удивительного, она всегда ходит надутая как воздушный шар. Она говорит:
– Ты мне нужен.
Жанна удивлена. А ведь ее не так-то легко удивить. Ясно, происходит что-то серьезное, если мать заговорила с отцом. И уж совсем из ряда вон выходящее, раз она попросила у него помощи.
