Текст книги "Том 3. Повести. Рассказы. Стихотворения"

Автор книги: Томас Гарди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)

Томас Гарди

Повести и рассказы

Из сборника
«УЭССЕКСКИЕ РАССКАЗЫ»

ТРИ НЕЗНАКОМЦА

 
Перевод О. Холмской
 

Одной из немногих за долгие века не изменившихся черт сельской Англии являются поросшие травой и дроком высокие нагорья с разбросанными по холмам и по лощинам овечьими пастбищами; в некоторых южных и юго-западных графствах они занимают обширные пространства. Единственный след человеческого пребывания, какой можно здесь встретить, – это одиноко стоящий где-нибудь на косогоре пастуший домишко.

Лет пятьдесят тому назад на одном из таких косогоров стоял именно такой домишко; быть может, он стоит там и до сих пор. Пустынный этот склон, если точно подсчитать расстояние, находился всего в пяти милях от главного города графства; однако это соседство нисколько здесь не ощущалось. В ненастную погоду с дождем и снегом, слякотью и туманами мало нашлось бы охотников одолеть пять миль пути по такой гористой местности; и жителям домика осенью и зимой было обеспечено уединение, которое удовлетворило бы даже Тимона[1]1
  Тимон – древнегреческий философ (V в. до н. э.); вел уединенный образ жизни, чуждаясь людей.


[Закрыть] или Навуходоносора,[2]2
  Навуходоносор. – Согласно библейскому преданию, Навуходоносор, царь вавилонский, был по воле бога «отлучен от всех людей, и житие его было с полевыми зверями» для того, чтобы он в одиночестве постиг «могущество всевышнего» (Книга пророка Даниила).


[Закрыть] а в летнюю пору, хотя и не столь полное, но все же достаточное, чтобы прийтись по душе менее мизантропической породе философов, поэтов, художников и прочих любителей «творить в тиши и мыслить о прекрасном».

При сооружении таких одиноких жилищ обычно стараются использовать для защиты от ветра какой-нибудь курган или земляной вал древнего становища, кучку деревьев или хотя бы остатки полузасохшей живой изгороди. Но тут даже и эта мера предосторожности не была принята. Верхний Краустэйрс – так называлась усадьба – стоял на совершенно открытом и незащищенном склоне. Трудно сказать, что определило выбор места, – разве только то; что неподалеку от дома проходили, скрещиваясь под прямым углом, две тропы, проложенные добрых пятьсот лет тому назад. Дом, стало быть, со всех сторон был открыт воздействию стихий. Но хотя ветер если уж принимался дуть, то дул здесь на совесть, а дождь если уж шел, то хлестал изо всей мочи, – все же зимняя непогода была здесь не так страшна, как это казалось жителям низины. Сырость и изморозь приносили меньше вреда здоровью, и даже мороз терпеть было как-то легче. Если кто-нибудь начинал жалеть пастуха и его семейство за те мученья, которые им приходится выносить, они отвечали, что с тех пор, как они здесь поселились, они куда меньше страдают от насморка и кашля, чем прежде, когда жили у речки в соседней уютной долине.

На 28 марта 182… года выдалась как раз такая ночь, какие обычно побуждали добрых людей к подобным изъявлениям сочувствия. Косой дождь бил в стены, в склоны, в заборы, словно длинные стрелы лучников при Сенлаке[3]3
  Сенлак – холм недалеко от города Гастингса в Англии, где в 1066 г. происходила битва между англосаксами и нормандцами.


[Закрыть] или Креси.[4]4
  Креси – город в северо-восточной Франции, вблизи которого в 1346 г. произошло сражение между французами и англичанами.


[Закрыть] Овцы и другие домашние животные, которым негде было укрыться, стояли, повернувшись задом к ветру, а хвосты мелких пташек, свивших гнезда в колючем терновнике, выворачивались от ветра наизнанку, как зонтики. Одна сторона дома вся была в мокрых пятнах: воду, сбегавшую по застрехе, ветром кидало об стену. И все же меньше всего было оснований в эту ночь жалеть пастуха, ибо этот неунывающий поселянин справлял крестины своей младшей дочери и в доме у него было полно гостей.

Гости пришли еще до дождя, и теперь все вместе сидели внизу, в большой комнате. Тот, кто заглянул бы в нее часов около восьми в этот богатый событиями вечер, нашел бы здесь самое приятное убежище от непогоды, какого только можно пожелать. О занятии хозяина красноречиво говорили развешанные на стене вокруг камина отполированные до блеска, загнутые крюком ручки от пастушьих посохов – всевозможных образцов, начиная от самых древних, какие можно увидеть на картинках в старых семейных библиях, и до самоновейших, получивших общее одобрение на последней ярмарке. Комната освещалась десятком сальных свечей, с фитилями чуть потоньше самой свечки; они были воткнуты в парадные подсвечники, появлявшиеся на свет божий из сундуков только по большим праздникам и в дни семейных торжеств. Свечи были расставлены по разным углам, а две стояли на камине, что само по себе имело особое значение, – на камин свечи ставились лишь тогда, когда в доме были гости.

В камине весело пылал сухой хворост с громким, «как смех глупца», гулом и треском; крупные поленья, дающие жар, были сложены подальше, в глубине очага.

Всего собралось девятнадцать человек. Пять женщин в ярких цветных платьях сидели на стульях вдоль стены; девушки, и застенчивые и бойкие, теснились на скамье под окном; четверо мужчин, в том числе плотник Чарли Джэйк, приходский пономарь Элиджа Нью и тесть хозяина Джон Питчер, владелец соседней молочной фермы, развалились на большом ларе, служившем вместо дивана; молодой парень и девушка, пытавшиеся, краснея и смущаясь, затеять разговор о союзе на всю жизнь, пристроились в уголку возле буфета; а почтенного возраста жених – ему перевалило уже за пятьдесят – то и дело пересаживался с места на место, следуя, как тень, за своей нареченной. Все веселились от души, а свобода от всяких условностей еще более способствовала общему веселью. Каждый был уверен в добром мнении о нем соседей, и это рождало непринужденность; а отсутствие всякого стремления выделиться среди других, расширить свой кругозор, вообще как-нибудь отличиться, – стремления, которое в наши дни так часто убивает простоту и непосредственность во всех слоях общества, кроме самого высшего и самого низшего, – сообщало большинству присутствующих особое достоинство манер и поистине царственное спокойствие.

Пастух Феннел взял жену из зажиточной семьи, – у отца ее была молочная ферма, – и когда новобрачная пришла к мужу в дом, в кармане у нее было пятьдесят гиней; там она хранила их и доныне – поджидая, пока с увеличением семьи возрастут и расходы. Эта бережливая женщина порядком поломала голову над тем, как лучше устроить сегодняшнюю вечеринку. Можно сделать так, чтобы гости просто сидели и разговаривали; но мужчины, если их усадить с удобством, за мирной беседой выпьют столько, что назавтра в погребе будет пусто. А можно устроить танцы; но тут опять беда: выпьют гости, положим, и меньше, но зато от движения у них разовьется такой аппетит, что назавтра пусто будет в кладовой. Миссис Феннел избрала средний путь и решила перемежать пляску беседой и песнями – того и другого понемногу, чтобы гости в обоих случаях не слишком увлекались. Но хитрый свой замысел она держала про себя; сам хозяин настроен был так радушно, что ничего не пожалел бы для дорогих гостей.

На вечеринке был и местный скрипач, парнишка лет двенадцати, великий искусник по части исполнения жиги и других старинных танцев, хотя пальцы у него были так коротки и малы, что для того, чтобы взять высокую ноту, ему приходилось перебрасывать всю руку по грифу, а потом тем же порядком возвращаться в исходную позицию, что отнюдь не способствовало чистоте тона. В семь часов уже началось пронзительное пиликанье скрипки в сопровождении басовитых звуков, которые пономарь Элиджа Нью извлекал из любимого своего инструмента – серпента; он не забыл прихватить его с собой. Тотчас все пустились в пляс, а миссис Феннел тут же шепнула музыкантам, чтобы они ни в коем случае не смели играть дольше пятнадцати минут подряд.

Но Элиджа и скрипач, гордые своей важной ролью на празднике, совершенно забыли ее распоряжение. Кроме того, один из танцоров, Оливер Джайлс, парень лет семнадцати, влюбленный в свою пару, красотку, которой уже стукнуло тридцать три года, не поскупился – сунул музыкантам новенькую крону с тем, чтобы они играли, пока хватит духу. Миссис Феннел, видя, что на лицах гостей уже проступает пот, пробралась к скрипачу и потянула его за рукав, а потом прикрыла ладонью раструб серпента. Но музыканты даже и глазом на нее не повели, и она, боясь слишком явным вмешательством повредить своей репутации гостеприимной хозяйки, отошла и с безнадежным видом села поодаль. А пляска продолжалась все с большим жаром, танцоры без устали кружились как бы по планетным орбитам, вперед-назад, от апогея к перигею, до тех пор пока длинная стрелка часов, стоявших в углу комнаты, которым тоже порядком доставалось от каблуков танцующих, не описала полного круга по циферблату.

В то время как в пастушьем обиталище Феннела совершались все эти веселые события, за его пределами в ночной темноте тоже кое-что происходило, не безразличное, как оказалось впоследствии, для собравшихся. Как раз когда миссис Феннел сокрушалась о чрезмерном увлечении гостей танцами, на пустынном склоне, на котором стоял Верхний Краустэйрс, появилась человеческая фигура, приближавшаяся, видимо, со стороны города. Человек этот, не останавливаясь ни на минуту, шагал под проливным дождем по тропинке, которая немного подальше проходила у самого дома.

Близилось полнолуние, и поэтому, хотя пелена дождевых туч сплошь затягивала небо, все же можно было без труда рассмотреть окружающие предметы. В этом тусклом, печальном свете видно было, что одинокий пешеход худощав; судя по походке, он уже вышел из того возраста, которому присуще резвое проворство юности, однако не настолько еще был от него далек, чтобы не суметь двигаться быстро, если того потребуют обстоятельства; ему, пожалуй, можно было дать лет сорок. Он казался высоким, но сержант-вербовщик или кто-либо другой, привыкший судить о росте на глаз, тотчас определил бы, что это впечатление создается благодаря его худобе, а на самом деле в нем не больше пяти футов и восьми или девяти дюймов.

Несмотря на ровную свою поступь, он двигался с осторожностью, как бы все время нащупывая дорогу; и хотя на нем не было ни черного сюртука, ни другой какой-либо темной одежды, что-то в его облике заставляло думать, что он принадлежит к тому кругу людей, в котором черный сюртук – общепринятая одежда. Он был одет в простую бумазею, сапоги его были подбиты гвоздями, и все же он не походил на крестьянина, привыкшего в своей бумазее мокнуть под дождем и в грубых своих сапогах бесстрашно шагать по грязи.

К тому времени, как он поравнялся с домом пастуха, дождь с особым ожесточением принялся лить сверху или, вернее, хлестать сбоку. Крайние строения маленькой усадьбы давали кое-какую защиту от ветра и ливня, и путник остановился. Ближе других был пустой хлев, стоявший в переднем углу неогороженного сада, ибо в этих местах не был еще усвоен обычай скрывать прозаические хозяйственные приспособления за благопристойным фасадом. Тусклый блеск мокрой черепицы привлек взгляд путника; он свернул с дороги и, убедившись, что хлев пуст, зашел внутрь, под защиту его односкатной кровли.

Пока он стоял там, до его слуха донеслось гудение серпента и тонкий голосок скрипки, смешанные с другими бесчисленными звуками – тихим шелестом дождя по дерну, барабанной его стукотней по капустным листьям на огороде и по десятку ульев, смутно белевших возле тропинки, и звонким плеском струй, которые скатывались с крыши в ведра и лохани, расставленные вдоль дома. Ибо для обитателей Верхнего Краустэйрса, как и для всех жителей нагорья, главной бедой был недостаток воды; и когда шел дождь, для сбора влаги выставлялись все вместилища, какие были в доме. Можно бы рассказать немало любопытных историй о том, на какие хитрости пускались здесь в летнюю засуху, чтобы сберечь воду для стирки или для мытья посуды. Но сейчас в них не было надобности; достаточно было выставить ведро и собрать то, что посылало небо.

Наконец звуки серпента затихли, и дом погрузился в молчание. Внезапно наступившая тишина вывела путника из задумчивости, и, словно приняв какое-то решение, он пошел по тропинке к дому. У порога он первым делом опустился на колени на большой плоский камень, лежавший возле выстроившихся рядком посудин, и стал пить большими глотками. Утолив жажду, он встал и уже протянул было руку постучать, однако не сделал этого и продолжал стоять неподвижно, глядя на дверь. Так как темная деревянная поверхность ничего не открывала глазу, то надо полагать, что он пытался мысленно заглянуть сквозь нее, соображая, что его может встретить в этом одиноком доме, и колеблясь войти ему или нет.

В нерешимости он отвернулся и поглядел вокруг. Нигде не было ни души. У самых его ног начиналась садовая дорожка, блестящая, как след от проползшей улитки; тем же тусклым и влажным блеском отсвечивал навес над маленьким колодцем (который большую часть года стоял сухим), крышка над его отверстием и верхняя перекладина садовой калитки; далеко внизу, в долине, что-то смутно белело, и белизны этой было больше, чем всегда, – доказательство, что река вышла из берегов и затопила луг. Еще дальше сквозь сетку дождя мерцало несколько подслеповатых огней – фонари далекого города, из которого, должно быть, и пришел путник. В этом направлении незаметно было никаких признаков жизни, и это как будто укрепило его решимость: он снова повернулся к дверям и постучал.

В доме в эту минуту музыка и танцы сменились ленивой беседой. Плотник предложил было спеть песню, но никто его не поддержал, и стук в дверь пришелся кстати, обещая неожиданное развлечение.

– Войдите! – поспешно крикнул хозяин.

Щеколда звякнула и приподнялась, и путник шагнул из ночной темноты на соломенный коврик у порога. Хозяин встал, снял нагар с двух ближних свечей и повернулся к новому гостю.

В разгоревшемся их свете можно было разглядеть, что вошедший смугл лицом и черты его не лишены приятности. Поля шляпы, которую он не сразу снял, низко спускались ему на глаза, и все же видно было, что глаза у него большие, широко открытые, с решительным выражением; одним быстрым взглядом он, казалось, охватил комнату и все в ней заключавшееся, и осмотр, по-видимому, принес ему удовлетворение; он обнажил свою косматую голову и сказал низким звучным голосом:

– На дворе такой ливень, что приходится, друзья, просить у вас позволенья зайти отдохнуть немного.

– Милости просим, – ответил пастух. – Ты удачно попал, приятель, мы как раз собрались повеселиться, потому что у меня в доме радость, – хотя, по правде сказать, таких радостей не пожелаешь себе чаще чем раз в году.

– Но и не реже, – сказала одна из женщин. – Лучше уж поскорей обзавестись семейством, без лишних проволочек, чтобы потом было меньше хлопот.

– Какая же у вас радость? – спросил незнакомец.

– Дочка у меня родилась, – ответил пастух, – так вот, справляем крестины.

Незнакомец пожелал хозяину, чтобы в будущем подобные радости посещали его не слишком часто, но и не слишком редко; в ответ его жестом пригласили отхлебнуть из кружки, что он немедленно и сделал. Сомнения, которые мучили его, пока он стоял перед домом, видимо, рассеялись, и он держался теперь беззаботно и непринужденно.

– Поздненько же вы собрались в путь, – сказал пожилой жених, – ночью нелегко карабкаться по нашим косогорам.

– Да, поздненько собрался, это вы верно говорите; позвольте уж, я сяду у камелька, если вы не против, хозяйка; я малость отсырел с того боку, который к дождику был поближе.

Миссис Феннел выразила согласие и освободила местечко у камина для нежданного гостя, а тот, забравшись в самый угол, уселся с удобством и совсем уже по-домашнему принялся греть руки и ноги перед огнем.

– Да, полопались передки, – сказал он развязно, заметив, что взгляд хозяйки устремлен на его сапоги, – да и одежда поистрепалась. Мне туговато пришлось последнее время, ну и одевался во что попало. Вот доберусь домой, тогда оденусь как следует.

– Вы здешний? – спросила хозяйка.

– Да нет, не совсем: мои родные подальше живут, в долине.

– Я так и знала. Я сама оттуда, и когда вы заговорили, я сразу подумала, что вы из наших мест.

– Но про меня вы навряд ли слыхали, – поспешно перебил незнакомец, – я ведь много старше вас.

Это свидетельство моложавости хозяйки заставило ее умолкнуть и прекратить расспросы.

– Эх! Теперь только одного не хватает, – сказал незнакомец. – Табачок у меня вышел, вот беда.

– Давай сюда трубку, – сказал пастух. – Положим в нее табачку.

– Да уж придется и трубку у вас попросить.

– Куришь, а трубки нет?

– Обронил где-то на дороге.

Пастух набил табаком новенькую глиняную трубку и, подавая ее незнакомцу, сказал:

– Давай и кисет, заодно и туда положим.

Тот принялся шарить у себя по карманам.

– И кисет потерял? – спросил хозяин с некоторым удивлением.

– Боюсь, что так, – ответил тот в замешательстве. – Ладно, заверни в бумажку. – Он закурил от свечи, затянувшись с такой жадностью, что пламя все всосалось в трубку, а затем вновь уселся в углу и, словно не желая продолжать разговор, погрузился в созерцание тонкой струйки пара, поднимавшейся от его сапог.

Остальные гости все это время мало обращали внимания на вновь прибывшего, так как были увлечены другим важным делом – вместе с музыкантами обсуждали, что сыграть для следующего танца. Придя наконец к согласию, они уже готовились стать в пары, как вдруг снова раздался стук в дверь.

Заслышав стук, незнакомец, сидевший у камина, взял кочергу и принялся разгребать горящие угли с таким усердием, словно хорошенько их перемешать было единственной целью его жизни, а пастух снова, как и в тот раз, крикнул: «Войдите!» Через мгновение другой путник уже стоял на коврике у двери. Он тоже никому не был знаком.

Этот гость был совсем иного склада, чем первый, – гораздо проще манерами и, по всему своему облику, весельчак и человек бывалый, который в любом месте и в любой компании чувствует себя как дома. Он казался на несколько лет старше первого, седина уже тронула его волосы и щетинистые брови; щеки у него были гладко выбриты, только возле самых ушей оставлены небольшие бачки. Пухлое лицо его уже несколько расплылось, и вместе с тем это было лицо, не лишенное силы. Багровые пятна поблизости от носа говорили о пристрастии к рюмочке. Он откинул свой длинный темный плащ, и под ним обнаружился городской костюм пепельно-серого цвета; в качестве единственного украшения на часовой цепочке, свисавшей из жилетного кармана, болталось несколько тяжелых печаток из какого-то полированного металла. Стряхнув дождевые капли со своей лощеной шляпы с низкой тульей, он промолвил:

– Разрешите укрыться у вас на часок, друзья, а то ведь насквозь промокнешь, пока доберешься до Кэстербриджа.

– Заходите, сударь, сделайте милость, – ответил пастух, хотя, пожалуй, уже не с такой готовностью, как в первый раз. Не то чтобы Феннел был скуповат, этого греха за ним не числилось, но комната была невелика, свободных стульев почти не оставалось, и хозяина, возможно, смущала мысль, что вымокший до нитки путник будет не слишком приятным соседом для женщин и девушек в нарядных платьях.

Меж тем вновь пришедший сбросил плащ и повесил шляпу на гвоздь в одной из потолочных балок, словно ему нарочно указали для нее это место, а затем вышел вперед и уселся за стол. Стол был придвинут почти вплотную к камину, чтобы освободить место для танцев, и угол его приходился у самого локтя первого путника, примостившегося возле огня, так что теперь оба пришельца оказались в близком соседстве. Они кивнули друг другу, и когда знакомство, таким образом, состоялось, первый протянул второму фамильную кружку объемистую посудину из простого фаянса; подобно тому как порог бывает избит шагами пешеходов, так края ее были истерты жаждущими губами многих поколений, ушедших теперь туда, куда уходит все живое; выпуклые ее бока опоясывала надпись желтыми буквами:

 
Сладко из меня пить,
Без меня веселию не быть.
 

Второй пришелец с охотой поднял кружку к губам и отхлебнул из нее, а потом еще и еще, пока легкая синева не разлилась по лицу миссис Феннел, с немалым изумлением взиравшей на то, как щедро один из ее непрошеных гостей потчует другого тем, чем ему совсем бы и не пристало распоряжаться.

– Так я и знал! – с глубоким удовлетворением сказал гость, отрываясь от кружки и поворачиваясь к пастуху. – Еще когда я проходил по саду, перед тем как к вам постучать, и увидел ульи, что там расставлены, я еще тогда сказал себе: «Где пчелы, там мед, а где мед, там брага». Но такого славного медку я уж не чаял отведать в нынешнее время. – Он снова приложился к кружке с таким усердием, что дно ее поднялось угрожающе высоко.

– Рад, что вам понравилось! – радушно сказал пастух.

– Да, мед ничего себе, – подтвердила и миссис Феннел, однако более сдержанным тоном, видимо, считая, что похвала иной раз покупается слишком дорогой ценой. – Но с ним столько возни, мы, пожалуй, больше не будем его делать. – Мед и свежий берут нарасхват, а для себя можно сварить немножко сыты из той воды, что остается после промывки вощины.

– Ну, что вы, это было бы прямо грешно! – укоризненно воскликнул незнакомец в сером, в третий раз прикладываясь к кружке и отставляя ее на стол пустую. – Хлебнуть эдакого старого медку – да ведь это так же приятно, как в церковь пойти в воскресенье либо убогого приютить в любой день недели!

– Ха-ха-ха! – отозвался сидевший в углу; до сих пор он молча покуривал трубку, но теперь счел своим долгом показать, что им оценено остроумие собеседника.

Надо сказать, что старый мед, изготовленный так, как его готовили в те дни, из чистейшего, без крошки вощины, меда, собранного в том же году: четыре фунта меда на галлон воды, с надлежащей примесью яичных белков, дрожжей, кардамона, имбиря, гвоздики, мускатного ореха и розмарина перебродивший как следует, разлитый по бутылкам и постоявший в погребе, этот мед был весьма крепким напитком, хотя на вкус и казался не так крепок, как был на самом деле. Действие его мало-помалу начало сказываться на незнакомце в сером: вскоре он уже расстегнул жилет, развалился на стуле, вытянул ноги и вообще вел себя так развязно, что невольно привлекал внимание к своей особе.

– Так-то вот, – начал он, – в Кэстербридж лежит моя дорожка, и в Кэстербридж я должен попасть во что бы то ни стало. Я уже сейчас был бы там, да вот дождик сюда загнал: ну и что ж, я об этом не жалею.

– Вы разве живете в Кэстербридже? – спросил пастух.

– Пока еще нет, но думаю туда переехать.

– Ремеслом каким-нибудь хотите заняться?

– Что ты, – вмешалась жена пастуха. – Разве не видишь: гость наш, по всему, человек с достатком, на что ему работать.

Серый незнакомец помолчал с минуту, словно взвешивая, подходит ли ему такое определение. Затем решительно его отверг.

– С достатком! – сказал он. – Нет, сударыня, это не совсем верно. Я рабочий человек, да! Приходится работать. Вот доберусь я до Кэстербриджа дай бог, чтобы в полночь, – а уж в восемь пожалуйте на работу. Да-с! Дождь ли, снег ли, хоть разорвись, хоть лопни, а свою работу я завтра должен сделать.

– Бедняга! Так, значит, вы хоть и по-городскому одеты, а на поверку еще беднее нас? – откликнулась жена пастуха.

– Такое уж мое ремесло, друзья. Не в бедности дело, а ремесло такое… Ну пора мне в путь, а то в городе и пристанища не найдешь на ночь. – Однако он не двинулся с места и немного погодя прибавил: – Но распить с вами еще кружечку – в знак дружбы – времени хватит. Только вот беда, в кружке-то пусто.

– Не хотите ли сыты? – сказала миссис Феннел. – То есть мы. ее сытой зовем, а на самом деле это просто вода от первой промывки вощины.

– Нет, – презрительно отозвался незнакомец. – После мяса кто захочет глодать кости?

– Да зачем же, – вмешался Феннел. – Дети-то ведь не каждый день родятся; давай я еще налью меду.

Он встал и направился в темный угол под лестницей, где стоял бочонок. Жена пошла за ним.

– Что это ты выдумал? – укоризненно сказала она, как только они остались одни. – На такого разве напасешься? В кружке-то на десять человек было, а он все один высосал, да еще сыта ему нехороша, подавай меду! Да и кто он такой? Никто его не знает. Не нравится он мне, вот что.

– Да ведь он к нам в дом пришел, голубка. А на дворе непогода, а у нас праздник. Авось не разоримся от одной кружки. Вот станем летом подкуривать пчел, будет и меду вдосталь.

– Ну ладно, налей еще одну, – ответила жена, сокрушенно глядя на бочонок. – Но откуда он взялся и какое его занятие? Пускаем в дом, а кого не знаем.

– Да и я не знаю. Вот я его еще спрошу.

На этот раз незнакомцу в сером не удалось разом осушить всю кружку, миссис Феннел приняла против этого весьма решительные меры. Налив меду в небольшой стакан, она подвинула ему, а большую кружку отставила подальше. Когда гость выпил отпущенную ему порцию, пастух возобновил расспросы о его занятии.

Незнакомец помедлил с ответом, и тогда другой, сидевший у камина, вдруг заговорил с неожиданной откровенностью.

– А я вот своего занятия не скрываю, – сказал он, – пусть хоть всякий знает. Я колесник.

– Что ж, в наших местах это доходное ремесло, – сказал пастух.

– И я своего не скрываю, – отозвался незнакомец в сером. – Пусть хоть всякий знает, у кого хватит ума догадаться.

– Ремесло можно всегда по рукам узнать, – заметил плотник, глядя на свои собственные руки. – Уж какие-нибудь знаки да остаются. У меня, например, вон – все пальцы в занозах, словно иголки понатыканы.

Рука сидевшего у камина проворно скрылась в тень, а сам он, попыхивая трубкой, устремил взгляд на горящие угли. Незнакомец в сером подхватил замечание плотника.

– Это правильно, – сказал он с хитрой усмешкой, – да только у меня ремесло особенное: знаки не на мне остаются, а на тех, кого я обслуживаю.

Никто не сумел разгадать эту загадку, и жена пастуха снова предложила гостям спеть песню. Начались те же отговорки, что и в первый раз: у одного нет голоса, другой позабыл первый стих. Незнакомец в сером, к этому времени порядком уже разгорячившийся от доброго меда, внезапно разрешил затруднение, объявив, что он готов сам спеть, чтобы расшевелить прочих. Засунув большой палец левой руки в пройму жилета и помахивая правой, он обратил взор к пастушьим посохам, развешанным над камином, словно ища там вдохновения, и начал:

 
Подобрал я ремесло,
Эй, простые пастухи,
Видно, так мне повезло.
Я заказчика свяжу, и высоко подтяну,
И отправлю в дальнюю страну!
 

В комнате стало очень тихо, когда он закончил строфу, и только сидевший у камина по команде певца: «Припев!» – с увлечением подхватил низким, звучным басом:

 
И отправлю в дальнюю страну!
 

Все остальные, Оливер Джайлс, тесть хозяина Джон Питчер, пономарь, пятидесятилетний жених и девушки, сидевшие рядком у стены, как-то невесело примолкли. Пастух задумчиво глядел в землю, а его жена устремила любопытный и подозрительный взгляд на певца; она никак не могла понять, вспоминает ли он какую-то старую песню, или тут же сочиняет новую нарочно для этого случая. Все, казалось, были в недоумении, словно гости на пиру Валтасара,[5]5
  …на пиру Валтасара. – Согласно библейскому преданию, на пиру у вавилонского царя Валтасара таинственная рука начертала на стене знаки, истолкованные затем пророком Даниилом как предвещание смерти царя и раздела его царства.


[Закрыть] когда им дано было невнятное знамение; все, кроме сидевшего у камина, который только невозмутимо проговорил:

– Теперь второй стих, приятель! – и снова взялся за трубку.

Певец сперва основательно промочил себе горло, а затем опять затянул песню:

 
Инструмент мой очень прост,
Эй, простые пастухи,
Инструмент нехитрый у меня,
Столб высокий да веревка, вот и все, и очень ловко
Управляюсь с ними я!
 

Пастух Феннел тревожно оглянулся. Теперь уж не оставалось сомнения в том, что незнакомец песней отвечает на его вопрос. Гости вздрогнули, некоторые даже вскочили со своих мест. Юная невеста пятидесятилетнего жениха начала было падать в обморок и, пожалуй, довела бы до конца свое намерение, но, видя, что жених не проявляет довольно расторопности и не спешит ее подхватить, она, дрожа, опустилась на стул.

– Так вот он кто! – шептались сидевшие поодаль: название ужасной должности, исправляемой незнакомцем, шепотком пробегало в их ряду. – Затем и приехал! Это ведь на завтра назначено, в Кэстербриджской тюрьме, за кражу овцы… Часовщик, что в Шотсфорде жил… Ну да, мы все про него слыхали. Тимоти Сэммерс его звать… Не было у бедняги работы, видит, дети-то с голоду пропадают, ну, он пошел на ферму, что у большой дороги, да и унес овцу… Да, да, среди бела дня, и сам фермер тут был, и жена, и работник, да не посмели его тронуть… А этот (с кивком на незнакомца, только что объявившего о своем смертоубийственном ремесле) приехал теперь к нам, потому что там, где он раньше служил, работы не хватает, а наш, прежний-то, как раз помер… Наверно, он в том же самом домике будет жить, под тюремной стеной…

Незнакомец в сером не обратил никакого внимания на все эти высказанные шепотом догадки; он только подвинул к себе кружку и еще раз промочил горло. Видя, что никто, кроме соседа у камина, не откликается на его веселость, он протянул свой стакан этому единственному ценителю, а тот в ответ поднял свой. Они чокнулись, меж тем как глаза всех находившихся в комнате неотступно следили за каждым движением певца. Он уже открыл рот, собираясь запеть, как вдруг опять послышался стук в дверь. Но на этот раз стук был слабый и нерешительный.

Всех, казалось, охватил испуг; Феннел в смятении посмотрел на дверь, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы, наперекор предостерегающим взглядам встревоженной хозяйки, в третий раз произнести: «Войдите!»

Дверь тихонько растворилась, и на коврик шагнул третий пришелец. Он тоже, как и его предшественники, не был никому знаком. Это был небольшой белобрысый человек в добротном костюме из темного сукна.

– Не скажете ли мне, как пройти в… – начал он, обводя взглядом комнату и, видимо, стараясь понять, в какого рода компанию он попал; взгляд его остановился на незнакомце в сером, но тут речь его вдруг прервалась, и так же внезапно смолкло и перешептывание гостей, потому что певец, столь поглощенный своим намерением, что едва ли он даже заметил появление нового лица, в этот самый миг во весь голос затянул следующий стих:

 
Завтра мой рабочий день,
Эй, простые пастухи,
Хлопотливый день такой.
Парень утащил овцу и за это взят в тюрьму,
Боже, дай душе его покой!
 

Незнакомец у камина, размахивая кружкой с таким азартом, что мед выплескивался в огонь, как и раньше подхватил глубоким басом:

 
Боже, дай душе его покой!..
 

Все это время третий незнакомец стоял у порога. Заметив наконец, что он почему-то молчит и не подходит ближе, гости вгляделись в него с особенным вниманием. И тут они к изумлению своему увидели, что он перепуган насмерть: коленки у него дрожали, руки так тряслись, что щеколда, за которую он держался, громко дребезжала; его побелевшие губы раскрылись, глаза были прикованы к развеселившемуся блюстителю правосудия, сидевшему посреди комнаты. Еще миг – и он повернулся и, хлопнув дверью, обратился в бегство.

– Кто бы это мог быть? – спросил пастух.

Но гости, взволнованные своим недавним страшным открытием и сбитые с толку странным поведением третьего посетителя, только молчали в ответ. Каждый невольно старался отодвинуться как можно дальше от грозного гостя, восседавшего посередине, на которого многие готовы были смотреть, как на самого Князя Тьмы в человеческом образе, и мало-помалу он оказался в широком кругу, и между ним и другими гостями пролегло пустое пространство: «…circulus, cujus centrum diabolus».[6]6
  Круг, посреди коего – дьявол (лат.).


[Закрыть]