Текст книги "Том 3. Повести. Рассказы. Стихотворения"

Автор книги: Томас Гарди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

Постепенно семейство Моттисфонт и графиня так подружились, что стали видеться чуть ли не каждую неделю. И хотя Филиппа была начеку и понимала всю опасность такого сближения, ничего худого и предосудительного она не находила в графине… Было ясно, что не сэр Эшли, а Дороти тот магнит, который притягивает ее в Динслей Парк. Никогда раньше не встречала Филиппа в одной женщине столько ума, красоты и изящества, и она уверяла себя, не знаю, успешно ли, что ее ничуть не тревожит завязавшаяся между обоими семействами дружба: в самом деле, разве станет женщина, богатая, прекрасная, окруженная толпой вздыхателей, разбивать жизнь такого скромйого и безобидного существа, как Филиппа.

Подошла пора, когда, согласно обычаю, аристократические семьи уезжали на лето в Бат. Сэр Эшли Моттисфонт убедил жену поехать с ним и взять с собой Дороти. В Бате в том году собралось самое респектабельное общество. Моттисфонты встретили там немало своих знакомых. Тут были лорд Парбек с женой, граф и графиня Уэссекские, сэр Джон Греб, Дренкарды, леди Сторвейл, старый герцог Гемптонширский, епископ Мелчестерский, настоятель собора в Эксонбери и другие не столь блестящие представители знати, суда и гвардии. Приехала сюда и красавица графиня. Филиппа видела, как увиваются за ней молодые люди, и не могла допустить мысли, что графиня будет пытаться снова завлечь ее мужа.

Но для встреч с Дороти здесь у графини было больше возможностей: леди Моттисфонт часто прихварывала, а когда чувствовала себя здоровой, то по совести не могла удерживать девочку при себе и препятствовать свиданиям, которые так благотворно влияли на ребенка. Дороти привязалась к своему новому другу с той удивительной быстротой, которая убеждает нас в существовании чудесных незримых нитей, связывающих близких по крови людей.

Наконец наступила развязка, которую ускорил следующий случай. Как-то Дороти со своей няней была на прогулке, а леди Моттисфонт оставалась дома одна. Она сидела пригорюнившись и думала о том, что графиня сегодня, наверно, опять где-нибудь увидится с Дороти и они будут снова ласково разговаривать друг с другом. Внезапно в комнату вбежал сэр Эшли и сказал, что Дороти только что чудом избежала смерти. В том месте, где гуляли няня с девочкой, рабочие ломали дом. Вдруг передняя стена качнулась и повалилась прямо на них. К счастью, леса задержали падение; графиня с другой стороны улицы заметила, какая беда грозит ребенку, во мгновение ока она очутилась возле Дороти, схватила ее за руку и оттащила от опасного места, увлекая за собой и няню. Не успели они добежать до середины дороги, как стена рухнула, густое облако пыли окутало обеих женщин и ребенка, но ни один камень не задел их.

– Где Дороти? – спросила насмерть перепуганная леди Моттисфонт.

– У графини, она не отпускает ее сейчас…

– У графини? Но ведь Дороти моя, моя!.. – воскликнула леди Моттисфонт.

Но тут своим проницательным, обостренным любовью взглядом она заметила, что сэр Эшли забыл о ней, как забывают о чужом, постороннем человеке в подобные минуты. Мысли его были далеко: он видел Дороти, графиню, себя; и ничто за пределами тесного круга этих трех жизней его не интересовало.

Наконец Дороти привезли домой; она с восторгом рассказывала о графине, о том, что с ними произошло; в случившемся она не видела ничего страшного, а только все радовалась и восхищалась. Вечером, когда общее волнение улеглось, сэр Эшли сказал жене:

– Графиня спасла Дороти, рискуя жизнью, и я все думаю, как нам отблагодарить ее. Видно, уж придется отдать ей девочку, раз ей этого так хочется. Да и для Дороти так будет лучше. В конце концов нельзя же думать только о себе.

Филиппа схватила его за руку.

– Эшли, Эшли, что ты говоришь! Неужели вы отнимете у меня мою девочку, самое дорогое, что у меня есть?

Губы ее жалобно сморщились, на глазах выступили слезы, все лицо выражало такое горе, что сэр Эшли не стал продолжать разговор.

На следующее утро, когда Дороти еще спала, леди Моттисфонт тихо подошла к ее постельке, села у изголовья и долго глядела на нее. Наконец Дороти проснулась, открыла глаза и тоже принялась рассматривать Филиппу.

– Мама, ты ведь не такая красивая, как графиня, правда?

– Правда, Дороти.

– Почему не такая, мама?

– Дороти, скажи мне, девочка моя, с кем бы ты хотела жить, с ней или со мной?

Дороти смутилась.

– Мамочка, ты только не сердись, но мне бы так хотелось пожить у графини. Если, конечно, можно, и ты не обидишься, и все останется, как было.

– А она тебя когда-нибудь об этом спрашивала?

– Никогда, мамочка.

В этом и заключалась самая горькая обида: графиня вела себя в этой истории безукоризненно, с какой стороны ни глянь. В полдень леди Моттисфонт вошла в кабинет с выражением спокойной решимости на своем кротком лице.

– Эшли, вот уже пять лет мы с тобой женаты, и я ни разу не спрашивала у тебя о том, что мне и без того хорошо известно, – о происхождении Дороти.

– Ни разу, дорогая Филиппа. Хоть ты и догадывалась обо всем, я это видел, с самого начала.

– Догадывалась об отце, но не о матери. Я долгое время не знала, кто мать Дороти. Теперь я знаю.

– А, тебе и это известно? – заметил он без особого, впрочем, удивления.

– Трудно ли догадаться? Ну что ж, раз это так… я все снова обдумала, поговорила с Дороти и решила отпустить ее. Долг велит мне исполнить желание графини – ведь она рисковала жизнью, чтобы спасти моего… твоего… своего ребенка.

Затем эта самоотверженная женщина поспешно удалилась, чтобы скрыть от мужа свое отчаяние; так-то вот и случилось, что Дороти тут же, в Бате, переменила и маму и дом. Графиня вскоре уехала в Лондон, взяв с собой Дороти, а баронет и его жена вернулись одни в свое опустевшее гнездо.

Одно дело остаться без Дороти в шумном Бате, но совсем другое жить без нее в тиши уединенной усадьбы. Однажды Эшли, сойдя к ужину, не нашел за столом жены. Все последнее время она была как-то особенно молчалива и печальна, и теперь сэр Эшли не на шутку встревожился. Не сказав никому ни слова, он вышел из дому и принялся искать ее в парке; вдруг между деревьями мелькнуло ее платье, как раз в той стороне, где последние дни она любила бродить одна. Аллея вела вниз к озеру, в которое впадала речушка, он бросился туда и вовремя – в эту самую минуту послышался всплеск. Подбежав к берегу, он различил на воде светлое пятно. Вытащить ее было делом одной минуты, он на руках отнес ее в спальню, сам раздел и уложил в постель. Филиппа недолго пробыла в воде и скоро очнулась. Она призналась мужу, что поступила так, потому что у нее отняли ее дочку, как она все еще называла Дороти. Сэр Эшли побранил ее, сказал, что нельзя так поддаваться горю. Сделанного не воротишь, да так оно, пожалуй, и лучше. Филиппа покорно приняла его укоризны и согласилась, что поступила дурно.

После этого она как будто стала спокойнее, хотя сэр Эшли нередко заставал ее в слезах то над куклой Дороти, то над ее лентой, то над башмачком, и он решил увезти жену на север Англии, чтобы переменить климат и обстановку. Как увидим позже, и то и другое оказало самое благотворное действие на здоровье и душевное состояние Филиппы, хотя по-прежнему при малейшем упоминании о ребенке она вся настораживалась. Когда они вернулись домой, графиня с Дороти были в Лондоне, но месяца через два и они приехали в Фернелл Холл; вскоре после этого сэр Эшли вошел в комнату жены и принялся выкладывать новости.

– Кто бы мог подумать, Филиппа! Ведь ей так хотелось, чтобы ей отдали Дороти.

– О чем это ты?

– Наша соседка графиня выходит замуж! Говорят, – в Лондоне нашла себе жениха.

Леди Моттисфонт была весьма удивлена, подобная возможность ей и в голову не приходила. Распри из-за Дороти заслонили собой все, а что, казалось, было в этом неожиданного: графиня еще молода, ей нет и тридцати, хороша собой.

– Но что особенно интересно для нас, вернее для тебя, – продолжал ее муж, – это ее любезное предложение. Графиня согласна отдать тебе Дороти. Видя, как ты безутешна, она решилась расстаться с ней.

– Видя, как я безутешна? Как бы не так! – быстро возразила Филиппа. Всякому понятно, почему она теперь готова отдать Дороти.

– Право, дорогая, какое нам дело до графини, до ее фантазий, раз Дороти будет снова с нами. Нищим выбирать не приходится.

– Я не нищая больше, – с гордым и таинственным видом заявила Филиппа.

– Что ты хочешь этим сказать?

Леди Моттисфонт ничего не ответила. Но было ясно, что она охладела к той, из-за кого лишь месяц назад проливала горькие слезы.

Такая резкая перемена в ее настроении скоро объяснилась. Филиппа после пяти лет супружеской жизни вдруг почувствовала, что станет матерью, и взгляд ее на многие вещи стал иным. Самая важная перемена состояла, пожалуй, в том, что Дороти, без которой она не мыслила прежде своего существования, перестала быть ей необходима.

А между тем графиня, ввиду предстоящей свадьбы, решила покинуть Фернелл Холл, не дожидаясь, пока кончится срок аренды, и вернуться в свой хорошенький домик в Лондоне. Но устроить все было не так-то просто, и прошло полгода, если не больше, прежде чем она смогла навсегда уехать из этих мест; все это время графиня жила то в Лондоне, то в Фернелл Холле. В свой последний приезд сюда она встретилась с сэром Эшли Моттисфонтом; это было через три дня после того, как жена баронета подарила мужу сына и наследника.

– Мне надо поговорить с вами, – сказала графиня, устремив на него свой ясный взгляд, – о милой сиротке, которую я взяла к себе на время и хотела удочерить… Но теперь я выхожу замуж и, боюсь, это будет неудобно.

– Что ж, я предвидел это, – ответил сэр Эшли, не сводя глаз с графини. По ее щекам медленно катились две слезинки, видно, нелегко ей было так говорить о своей Дороти.

– Не судите меня строго, – умоляюще произнесла графиня и, справившись с волнением, продолжала, – может быть, леди Моттисфонт все-таки возьмет Дороти, для меня это сейчас очень важно, да и Дороти хуже не будет. Для всех, кроме нас с вами, Дороти – это всего лишь одна из моих причуд, а леди Моттисфонт так ведь страдала тогда, так не хотела отпускать ее… Согласится ли она теперь ее взять? – спросила графиня с затаенным беспокойством.

– Попробую еще поговорить с ней. Дороти пока будет жить здесь, в Фернелл Холле?

– Да. Мне самой надо ехать, но дом еще месяц остается за мной.

Сэр Эшли заговорил с женой о Дороти, только когда здоровье Филиппы несколько поправилось; и как раз в тот день из Лондона пришло известие о свадьбе графини. Но чуть только с уст Эшли сорвалось имя Дороти, жена прервала его раздраженно:

– Я не стала относиться к Дороти хуже. Но пойми, есть существо, которое мне ближе и дороже, чем она. Вспомни, она сама выбрала графиню, когда я спросила, у кого бы ей хотелось жить.

– Можно ли за это обижаться на ребенка! Ведь это наша Дороти.

– Нет, не наша, – ответила Филиппа и указала на кроватку. – Вот – наш.

– Так ты, значит, не хочешь брать Дороти, – воскликнул изумленный баронет. – Но ведь ты же чуть не умерла с горя, когда пришлось с ней расстаться!

– Не буду с тобой спорить, Эшли. Но теперь я не могу взять на себя ответственность за судьбу Дороти. Место ее занято.

Сэр Эшли вздохнул и вышел из комнаты. В тот день, как было еще раньше условлено, Дороти приехала в Динслей Парк в гости, но сэр Эшли не повел девочку к жене и даже не сказал, что она здесь. Он сам развлекал ее, как мог, они гуляли в парке, играли вдвоем. Потом сэр Эшли сел на корень старого вяза и, взяв Дороти к себе на колени, грустно проговорил:

– У одной мамы муж, у другой ребенок, куда же теперь тебе деваться, Дороти, а ведь совсем недавно перед тобой гостеприимно раскрывались двери сразу двух домов.

– Можно мне поехать к моей красивой маме в Лондон? – спросила Дороти, почувствовав по голосу сэра Эшли, что что-то произошло.

– Боюсь, что нет, малышка. Ты жила у графини, пока ей было скучно.

– Ну, тогда я останусь в Динслей Парке с тобой и с моей другой мамой.

– Нет, и этого нельзя, – сказал он с горечью. – У нас теперь есть свой маленький мальчик. – И с этими словами сэр Эшли наклонился к Дороти и поцеловал ее, стараясь скрыть навернувшиеся слезы.

– Никому я не нужна, – печально проговорила Дороти.

– Нет, Дороти, есть кто-то, кому ты нужна, – успокаивал он ребенка. Ну, а к кому бы еще ты хотела поехать?

Не так уж много было у Дороти знакомых, и она назвала крестьянина, у которого жила еще до того, как леди Моттисфонт вздумала взять ее к себе в Динслей Парк. Больше у Дороти не было никого в целом свете.

– Что ж, пожалуй, там тебе будет лучше всего и спокойней. Я буду приходить к тебе, маленькая моя, приносить игрушки и конфеты, вот увидишь, там тебе будет так же хорошо.

И, однако ж, когда пришло время и Дороти снова поселилась в маленьком доме у доброй крестьянки, она не переставала тосковать о прекрасных огромных залах Фернелл Холла и Динслея, и еще долгое время ее крохотные ножки, привыкшие к мягким пушистым коврам и дубовому паркету, зябли на холодном каменном полу, где ей теперь приходилось играть, а ручонки то и дело покрывались ссадинами от студеной воды, какой она теперь умывалась. Но грубые ботинки, подбитые гвоздями, все-таки немного грели, и вот мало-помалу жалобы и слезы из-за этих и десятка других таких же горестей стали утихать, и Дороти постепенно свыклась со всеми тяготами и невзгодами крестьянской жизни; она вырастала здоровой, крепкой и даже красивой девушкой. Сэр Эшли никогда не переставал заботиться о ней, но она так и не получила воспитания, какое мечтали ей дать сперва леди Моттисфонт, а потом ее вторая мама своенравная и взбалмошная графиня. У последней скоро появились другие Дороти, которые полностью завладели ее сердцем и досугом, а в сердце леди Моттисфонт безраздельно царствовал ее дорогой мальчик. Прошли годы, и Дороти, которую так горячо любили когда-то сразу две мамы и которую потом обе мамы так легко позабыли, вышла замуж, помнится мне, за одного почтенного дорожного подрядчика, того самого, который, если не ошибаюсь, перестраивал и ремонтировал шоссе, идущее из Уинтончестера на юго-запад через Нью-Форест, и в любви этого простого, доброго человека нашла бедная девушка счастье, которого не сумели ей дать ее знатные родители.

<1890>

ГЕРЦОГИНЯ ГЕМПТОНШИРСКАЯ

(рассказ тихого джентльмена)

 
Перевод М. Лорие
 

Тому назад лет пятьдесят тогдашний герцог Гемптонширский, пятый носитель этого титула, был первым человеком в своем графстве, а тем более в окрестностях Бэттона. Он происходил из древнего рода Сакслбай, известного своей приверженностью короне и еще до получения герцогского звания насчитывавшего по мужской линии немало прославленных воинов и духовных особ. Прилежному историку графства понадобился бы целый день, чтобы скопировать в боковом приделе приходской церкви многочисленные надгробные статуи и надписи на бронзовых досках, посвященные их памяти. Самого герцога, однако, мало интересовали старинные летописи на металле и камне, даже если они касались его собственных предков. Свои помыслы он предпочитал отдавать низменным и грубым забавам, которые ему в изобилии доставляло его положение. При случае он умел заткнуть рот какому-нибудь из своих подчиненных крепким ругательством, действовавшим как бомба, и он, бывало, подолгу пререкался со священником о сравнительных достоинствах петушиного боя и травли медведей.

Внешность у этого вельможи была незаурядная. Цвет лица его напоминал листья медного бука. Сложения он был богатырского, но немного сутулился; рот имел большой, а вместо тросточки носил с собой необструганный ствол небольшого деревца либо мотыгу, которой нещадно рубил попадавшиеся на пути кусты чертополоха. Замок его стоял в парке, окруженный со всех сторон, кроме южной, густыми вязами; и, когда светила луна, с большой дороги было видно, как поблескивает вдали каменный фасад, осененный тяжелыми ветвями, словно белое пятно на фоне мрака. Жилище это, хоть и называлось замком, почти не было укреплено, да и возводилось оно с большим вниманием к удобству обитателей, чем те неприступные твердыни, к коим, строго говоря, применимо это наименование. То был помещичий дом, внутри распланированный скучно, как шахматная доска, а снаружи украшенный, в подражание замкам, фальшивыми бастионами и бойницами, за которыми высились зубчатые дымовые трубы. В безветренную погоду, в тот утренний час, когда по коридорам, как призраки, снуют служанки, разжигая камины, и в узких полосках света, проникших сквозь щели ставен, словно подмигивают и улыбаются фамильные портреты, – десятка полтора тонких голубых дымков отвесно поднимались из этих труб, а потом, растекаясь вширь, повисали высоко над домом, точно огромный плоский балдахин. Вокруг раскинулись на десятки тысяч акров прекрасные, плодородные земли майората: живописные лужайки и боскеты повсюду, где их можно было увидеть из окон замка, а дальше – скромные пашни, заслоненные от любопытных глаз искусно расположенными насаждениями.

Следующим после владельца всего этого богатства должен быть назван второй человек в приходе – настоятель церкви, его преподобие достопочтенный мистер Олдборн, вдовец, чересчур сухой и суровый для священника. Внешний его облик – белоснежный шейный платок, аккуратно причесанные седые волосы, жесткие черты лица – никак не свидетельствовал о душевной теплоте, без которой так трудно пастырю делать добро своим ближним. Последним в ряду Нептуном среди этих местных планет – был младший священник мистер Элвин Хилл. Это был красивый юноша, кудрявый, с мечтательными глазами – до того мечтательными, что если долго глядеть в них, казалось, будто возносишься и паришь среди летних облаков, – с лицом свежим, как цветок, и без признаков усов и бороды. Было ему лет двадцать пять, но на вид – не более девятнадцати.

У настоятеля была дочь по имени Эммелина, девушка такая кроткая и простодушная, что чуть ли не все в той округе успели заметить, оценить и обсудить ее красоту, когда сама она еще и не догадывалась о том, что красива. С детства она мало видала людей; при встрече с мужчинами испытывала страх и смущение. Всякий раз, как в доме ее отца появлялся какой-нибудь незнакомый ей посетитель, она убегала в сад и оставалась там до его ухода, браня себя за малодушие, но не умея преодолеть его. Добродетельность Эммелины заключалась не в стойкости характера, но в прирожденном нерасположении ко всему дурному, привлекавшему ее не больше, чем мясо привлекает травоядных. Прелесть ее лица, повадок и нрава не оставила равнодушным посвященного в духовный сан Антиноя, а также и герцога, который, хоть и не смыслил ничего в тонком обращении и всегда держался неуклюже по отношению к прекрасному полу, – словом, отнюдь не был дамским угодником, однако же, увидев неожиданно Эммелину, вскоре после того как ей исполнилось семнадцать лет, воспылал к ней прямо-таки неистовой страстью.

Случилось это однажды летом на опушке рощицы между замком и домом священника; герцог стоял там, наблюдая за подземной работой крота, а девушка вдруг пробежала в нескольких шагах от него с непокрытой головой, ярко освещенная солнцем. Герцог вернулся домой потрясенный, как человек, увидевший ангела. Он поднялся в свою картинную галерею и провел там несколько времени, разглядывая портреты красавиц, давно успокоившихся в могиле, и словно впервые задумавшись над тем, какую важную роль эти женщины сыграли в продлении рода Сакслбай. Он пообедал в одиночестве, за обедом немало выпил и поклялся, что Эммелина Олдборн будет принадлежать ему.

А надо же было случиться, что тем временем между этой девушкой и младшим священником завязались втайне какие-то нежные отношения. Что именно у них произошло, навсегда осталось неизвестным, но отец ее явно этого не одобрял. Он повел себя холодно, твердо и неумолимо. Помощник его вскоре исчез из прихода, исчез почти внезапно, после того как однажды вечером в саду между ними разыгралась ссора, и вперемежку с их гневными возгласами, как стоны умирающих средь грохота битвы, слышались мольбы и рыдания женщины. А спустя немного времени было объявлено, что скоро – до странности скоро состоится бракосочетание герцога с мисс Эммелиной Олдборн.

День свадьбы наступил и прошел: она стала герцогиней. За весь этот день никто, казалось, не вспомнил о незадачливом любовнике, а может, кто и вспомнил, да счел за благо утаить свои мысли. Одни, кто посмелее, говорили о вельможных супругах в шутливом тоне, другие отзывались о них в словах изящных и почтительных, – смотря по тому, что подсказывал каждому его пол и свойства характера. И только вечером звонари на колокольне, среди которых Элвин пользовался особенной симпатией, немножко отвели душу разговорами о скромном молодом человеке и о сожалениях, возможно, терзающих женщину, которую он любил.

– Неужто вы не понимаете, что тут что-то неладно? – сказал, отирая вспотевший лоб, тот звонарь, что ведал дискантовым колоколом. – Я-то знаю, в какую конюшню ей хотелось бы нынче вечером поставить своих лошадей, когда они остановятся на ночлег.

– Скажи лучше, что знал бы, если бы имел понятие, где сейчас молодой мистер Хилл, а это никому во всем приходе не известно.

– Кроме как той леди, в чью честь мы сегодня трезвонили.

Но о том, сколь велико было горе Эммелины, не подозревали в то время ни эти добрые поселяне, ни даже те, кто общался с нею гораздо ближе, – так искусно она скрывала свою тоску. Однако вскоре после того, как молодые воротились в замок, состояние духа юной супруги перестало быть тайной. Ее слуги и служанки рассказывали, что она, как дурочка, плачет горючими слезами, когда всякая разумная женщина перебирала бы свои новые платья. В церкви, вместо того чтобы считать перстни на пальцах, дремать или посмеиваться про себя, разглядывая молящихся стариков и старух, как делали в прежние времена красавицы из герцогского дома, она истово молилась, сидя одна, незаметная, как мышка, на огромной резной скамье. Казалось – пить из хрусталя и есть на серебре для нее не большая радость, чем хлебать из глиняной плошки. Мысли ее и правда были заняты чем-то другим, и это не ускользнуло от внимания ее супруга. Поначалу он только насмехался над ней и советовал выбросить из головы размазню-священника. Но время шло, и попреки его становились все язвительнее. Он не верил, когда она клялась, что не поддерживала связи с прежним своим возлюбленным с тех пор, как рассталась с ним в присутствии отца. Это повело к бурным сценам, о которых нет нужды рассказывать подробно; страшные последствия их не замедлили сказаться.

Однажды темным тихим вечером, месяца через два после свадьбы герцога, какой-то человек вошел через ворота в аллею, ведущую от большой дороги к замку. Не доходя до него шагов двести, он свернул с широкой аллеи на кружную тропинку и по ней добрался до кустов, посаженных у самого дома. Спустя несколько минут на башне замка пробили часы, и тогда в тот же укромный уголок скользнула с противоположной стороны фигура женщины. Две тени мгновенно слились воедино, как две капли росы на листе, а потом отделились друг от друга, и женщина потупила голову.

– Эммелина, ты просила меня прийти, и я пришел, да простит меня бог! хрипло проговорил мужчина.

– Ты решил покинуть Англию, Элвин, – сказала она прерывающимся голосом. – Я слышала, ты отплываешь через три дня из Плимута на корабле «Слава Запада»?

– Да. Я не могу больше жить в Англии. Здесь жизнь для меня подобна смерти.

– Моя жизнь еще хуже – хуже смерти. Страх смерти не толкнул бы меня на такую крайность. Слушай, Элвин, я за тобою послала, чтобы просить тебя позволь мне уехать с тобой или хоть быть где-нибудь недалеко от тебя. Что угодно, только бы не оставаться здесь.

– Уехать со мной? – переспросил он в изумлении.

– Да, да. Или хоть научи меня, что мне делать. Как-нибудь помоги мне! Не ужасайся, выслушай меня. Только жестокость могла вынудить меня к этому. Если бы еще он меня не трогал, я бы примирилась со своей долей; но он меня мучает, и если я здесь останусь, то скоро, очень скоро, сойду в могилу.

В ответ на его смятенный вопрос она пояснила, что герцог мучает ее из ревности.

– Он хочет вырвать у меня признание, он не верит, что мы с тобой не виделись с тех пор, как отец сговорил меня за него и мне пришлось подчиниться родительской воле.

Бедный священник сказал, что это воистину дурные вести.

– Но неужели он с тобою жестоко обращается? – спросил он.

– Да, – отвечала она чуть слышно.

– Что же он делает?

Она опасливо огляделась вокруг и заговорила сквозь слезы:

– Чтобы заставить меня признаться в том, в чем я не повинна, он измышляет всякие способы, какие – этого я не смею рассказать, – лишь бы довести меня до полного изнеможения, чтобы мне стало все равно, в чем ни каяться. Вот я и решилась написать тебе, ведь больше друзей у меня нет. И прибавила с печальной иронией: – Я подумала, раз он все равно мне не верит, пусть уж будет прав, дам ему хотя бы повод для подозрений.

– Эммелина, – спросил он, весь дрожа, – ты не шутишь, ты вправду хочешь… хочешь бежать со мной?

– А ты думаешь, я в такое время могла бы шутить? Минуты две он молчал, потом ответил:

– Тебе нельзя ехать со мною.

– Почему?

– Это грех.

– Не может это быть грехом. Я за всю свою жизнь не помышляла ни о чем греховном, так неужели же стану теперь, когда я денно и нощно молюсь о том, чтобы смерть избавила меня от страданий!

– И все-таки это дурно, Эммелина.

– Разве дурно спасаться от огня, который жжет тебя?

– Но от нареканий ты все же не спасешься.

– Элвин, Элвин! – вскричала она. – Заклинаю тебя, увези меня с собой! Я знаю, вообще-то это нехорошо, но ведь случай совсем исключительный! За что мне послано такое испытание? Я никому не делала зла, я многим помогала и надеялась быть счастливой; а пришло горе. Неужели господь насмеялся надо мной? Меня некому было поддержать, я уступила. А теперь жизнь для меня позор и тяжкое бремя… Ах, если бы ты знал, чего мне стоило обратиться к тебе с этой просьбой, ты не отказал бы мне, ведь от этого зависит вся моя жизнь!

– Помоги нам бог, это выше сил человеческих! – простонал он. – Эмми, ты – герцогиня Гемптонширская, супруга герцога. Тебе нельзя со мной ехать.

– Значит, я отвергнута? Отвергнута? – вскрикнула она, как безумная. Элвин, ты в самом деле это сказал?

– Да, моя дорогая, моя бедная! С болью в душе я это сказал и повторяю. Тебе нельзя уехать. Прости меня, но выхода нет. Пусть я погибну, пусть погибнешь ты, но вместе бежать нам нельзя. Божеский закон этого не допускает. Прощай навсегда, на веки веков.

Он оторвался от нее, выбежал из кустарника и скрылся во мраке.

Три дня спустя после этой встречи и прощания Элвин отплыл дождливым утром из Плимута на пассажирском корабле «Слава Запада». Его красивые кроткие черты были отмечены печатью такой душевной муки, какой не могли бы наложить на них десять лет обычных житейских невзгод. Когда скрылась из глаз родная земля, он попытался по мере сил привести себя в стоическое состояние духа. Попытки эти, в сочетании с нравственной силой, позволившей ему устоять против соблазна страстей, которому подвергла его Эммелина, столь бездумно ему доверившись, до некоторой степени увенчались успехом, хотя часто, слишком часто в ропоте водной шири, на которую он взирал день за днем, ему чудились звуки ее незабвенного голоса.

Он составил себе строгий распорядок дня, чтобы легче было заглушать жгучие сожаления, которые по временам терзали его, когда он отдавался грезам о том, что могло бы быть, не послушай он голоса совести. Ежедневно он в течение долгих часов сосредоточивал свои мысли на философских трудах, которые взял с собой, и лишь изредка разрешал себе на несколько минут задуматься об Эммелине, – так занемогший эпикуреец, против воли обращаясь в скрягу, по капле отмеривает себе пьянящий напиток, причину своего недуга. В пути случилось несколько происшествий, обычных для переезда по морю в те времена: шторм, штиль, человек за бортом, рождение ребенка и похороны, причем последнее печальное событие потребовало его участия, – как единственный на корабле священник, он читал заупокойную службу. В начале следующего месяца корабль прибыл в Бостон, и оттуда Элвин отправился в Провиденс, где жил его дальний родственник.

Пробыв там недолгое время, он возвратился в Бостон и усердно взялся за работу, что очень помогло ему стряхнуть с себя мрачную меланхолию, все еще им владевшую. Недавние переживания ослабили и замутили его веру, поэтому он решил, что не может в ближайшее время достойно нести обязанности духовного пастыря, и попросил место учителя в школе. Тут ему пригодились некоторые рекомендации, полученные перед отъездом из Англии, а вскоре молва о нем как о серьезном ученом и почтенном человеке дошла до попечителей одного колледжа. Кончилось тем, что он оставил школу и водворился в этом колледже в качестве преподавателя риторики и ораторского искусства.

Так он жил и трудился, движимый единственно решимостью добросовестно исполнять свой долг. В зимние вечера он сочинял элегии и сонеты, изливая свои чувства в стихах, большей частью посвященных «Одной несчастной леди», а летом, если не бывал занят, проводил конец дня, наблюдая из своего окна, как удлиняются тени, и сравнивая их в воображении с тенями своей жизни. На прогулках он всегда смотрел, в какой стороне восток, и думал об океане, простершемся там на две тысячи миль, и о том, что осталось за его далью. Словом, каждую свободную минуту он уносился мыслями к той, что была для него лишь воспоминанием и едва ли могла стать чем-нибудь иным.

Прошло девять лет, и под действием их лицо Элвина утратило очарование молодости, ранее отличавшее его. Он был добр к своим ученикам и приветлив со всеми, с кем ему приходилось общаться; но ключ своей жизни, свою тайну, хранил так же крепко, как если бы был немым. Беседуя со знакомыми об Англии и о своей тамошней жизни, он обходил эпизод с Эммелиной и Бэттонским замком, точно ничего этого и не было в его прошлом. При всей своей неизмеримой важности для него те короткие дни промелькнули так быстро, что теперь, через столько лет, он и сам бы, возможно, не помнил о них, если бы не событие, которым они были отмечены.

И вот однажды, проглядывая на досуге старую газету, присланную из Англии, он увидел коротенькую заметку, которая для него, однако, заключала целые фолианты волнующего содержания, звенела ритмом более страстным, нежели все строфы всех поэтов земли. То было объявление о смерти герцога Гемптонширского, – он умер бездетным, оставив после себя только вдову.

Весь ход мыслей Элвина мгновенно принял другое направление. Взглянув еще раз на газету, он убедился, что получил ее уже давно, но по небрежности отложил, не читая. Если бы не вздумалось ему разобрать бумаги в своем кабинете, он мог бы еще много лет оставаться в неведении. Со смерти герцога прошло уже семь месяцев. Элвин не в силах был больше трактовать с кафедры об искусственно подобранных синекдохах, антитезах и метафорах, – в душе его сами собой рождались все эти риторические фигуры, но их он не смел произнести вслух. Нужно ли удивляться, что он предался блаженным мечтам о счастье, раз оно теперь, впервые за долгие годы, казалось возможным? Ведь он и сейчас не любил ничего и никого на свете, кроме Эммелины. Его безмолвный романтический монолог вылился в решение – возвратиться к ней, не теряя ни часа.