Текст книги "Том 3. Повести. Рассказы. Стихотворения"

Автор книги: Томас Гарди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

– Ведь вам бы полезно побыть на чистом воздухе, правда? У меня сегодня только полфургона. Почему бы вам не прокатиться со мной до Ковент-Гардена? Я на капусте постелил мешок, сидеть вам будет удобно. А потом вернетесь домой в кебе, никто и знать ничего не будет.

Сначала она отказалась, потом, трепеща от волнения, поспешно оделась потеплей и, накинув пальто и вуаль, соскользнула вниз по перилам – она еще раньше приладилась это делать на случай какой-нибудь крайности. Сэм встретил ее на пороге – он, как пушинку, поднял ее на руки и пронес через палисадник к фургону. Ни души не было на ровной прямой улице, только часовые-фонари шагали в обе стороны, уходя в бесконечную даль и превращаясь в едва заметные точки. Воздух был свежий-свежий, словно ранним утром в деревне, на небе сверкали звезды, и только на северо-востоке брезжила светлая полоска. Сэм бережно усадил Софи на приготовленное для нее место и тронул лошадей.

Они непринужденно болтали, как это бывало в старину, только время от времени Сэм себя одергивал, когда думал, что становится слишком фамильярным. Раз или два она неуверенно промолвила, что не следовало бы ей пускаться в эту поездку.

– Но дома я так одинока, – прибавила она, – а сейчас мне так хорошо.

– Ну, и надо будет опять поехать, миссис Твайкотт. Лучше времени для прогулки не выберешь.

Светало. На улицах появились деловитые воробьи, город вокруг оживал. Когда они подъехали к реке, уже совсем рассвело, и на мосту ИМ в глаза сверкнуло яркое утреннее солнце, вынырнув из-за собора св. Павла, и протянувшаяся к востоку пустынная река вся блистала. В этот ранний час ни одного суденышка не виднелось на ее поверхности.

У Ковент-Гардена Сэм усадил Софи в кеб, и они расстались, открыто глядя друг на друга, как старые друзья. Доехала она без приключений, прихрамывая, прошла через палисадник и вошла в дом, никем не замеченная, отперев дверь своим ключом.

Свежий воздух и общество Сэма подействовали на нее благотворно: она разрумянилась, стала почти красивой. Теперь, кроме сына, у нее было еще кое-что, ради чего стоило жить. И вместе с тем она не могла отделаться от какого-то чувства вины: правда, как человек с чистой душой, она знала, что в этой поездке не было ничего дурного, но, с точки зрения светских условностей, это был недопустимый поступок.

Все же вскоре она снова уступила искушению поехать с Сэмом, и на этот раз разговор их был явно нежного характера: Сэм сказал, что хоть в прошлом она и причинила ему столько горя, он все равно никогда ее не забудет. После некоторых колебаний он поведал ей о своем плане, который он давно задумал, а теперь можно бы и за дело взяться, он даже и денег прикопил. Эта работа в Лондоне ему не по сердцу, его мечта – открыть зеленную лавку в Олдбрикэме, городке в их родном графстве. А тут и случай подвернулся – хозяева одной лавки, пожилые люди, хотели уйти на покой.

– За чем же остановка, Сэм? – спросила она, и сердце у нее упало.

– Вот не знаю, как вы, – захотите ли поехать со мной? Наверное, нет да вам и нельзя! Столько лет вы были настоящей леди, – как же вам теперь выходить за такого, как я.

– Да, навряд ли это можно, – согласилась она, сама напуганная подобным предположением.

– А если бы можно, – продолжал он с чувством, – у вас только и было бы работы – посидеть в задней комнатке да приглядеть за товаром через стеклянную переборку, если я куда выйду, – чтобы свой глаз был. И больная нога не помешала бы… И жили бы вы у меня как благородная, милая Софи, уж как бы я вас берег! – уговаривал он.

– Сэм, – проговорила она, пожимая его руку, – скажу тебе прямо, будь дело только во мне, я бы согласилась, даже с радостью, хоть со вторым замужеством я потеряю все, что у меня есть.

– Ну и что же! Эдак еще лучше – никому не будем обязаны.

– Какой ты добрый, Сэм, милый ты мой. Но тут еще одно. Сын у меня… Иногда бывает, я загрущу, и мне мерещится, что он и не сын мне вовсе, а будто бы покойный муж только доверил мне за ним ходить, пока он не вырастет. Словно у меня и прав на него никаких нет, весь он только отцовский. Он такой образованный, а я неученая, я вроде и матерью его быть недостойна… Сыну-то ведь придется все рассказать.

– Ясное дело. – Сэм понял ее мысли, ее тревогу. – И все-таки вы вольны поступать по-своему, Софи… то есть миссис Твайкотт, – поправился он. Ведь из вас двоих он ребенок, а не вы!

– Ах, это не так просто! Если бы можно было, Сэм, я бы согласилась. Подожди немного, дай мне подумать.

Этого было для него достаточно, и он весело простился с ней. Но она была в ином настроении. Как заговорить об этом с Рэндольфом? Можно, конечно, дождаться, пока он поступит в Оксфордский университет, тогда то, что она выйдет замуж, не повлияет на его судьбу. Но стерпит ли он самую мысль о ее замужестве? А если нет – хватит ли у нее сил пренебречь его волей?

Близился день, в который обычно каждый год устраивался крикетный матч между закрытыми школами, и хотя к этому времени Сэм уже уехал в Олдбрикэм, она все еще ничего не рассказала сыну. В тот день миссис Твайкотт чувствовала себя бодрее, чем обычно, – она явилась на матч вместе с Рэндольфом и даже изредка вставала с кресла, чтобы немного пройтись. Ей пришло в голову, что хорошо было бы заговорить с сыном на трудную тему как бы невзначай, прогуливаясь в толпе зрителей, когда мальчик, взбудораженный матчем, будет в веселом настроении и домашние дела сочтет пустяковыми по сравнению со спортивными победами. И вот эти двое, столь близкие и в то же время столь далекие друг другу, гуляют под горячим июльским солнцем; и Софи видит множество мальчиков, на которых, как и на ее сыне, широкие белые воротники и маленькие шапочки, а вокруг – ряды великолепных экипажей, подле которых валяются свидетельства обильных закусок – кости, корки от пирогов, бутылки из-под шампанского, стаканы, тарелки, салфетки, фамильное серебро, а в экипажах горделиво восседают отцы и матери, и нет среди них ни одной бедной женщины, подобной ей. Какое это было бы счастье, если бы эти люди не завладели всеми помыслами Рэндольфа, если бы он не тянулся к ним, не стремился бы им во всем подражать! Послышались крики – родственники игроков восторгались удачным ударом – и Рэндольф высоко подпрыгнул, чтобы рассмотреть, что творится на поле. Софи уже было заготовила нужную фразу, но она замерла у нее на устах. Нет, обстановка все-таки неподходящая. Контраст между тем, о чем расскажет Софи, и этой выставкой роскоши, которой Рэндольф привык считать себя сродни, может оказаться роковым. И она оставила разговор до более удобного времени.

Это произошло однажды вечером, когда они вдвоем коротали время в своем скромном домике на окраине, где вся обстановка была далеко не аристократической, а, наоборот, самой скромной. Софи спросила наконец сына: что он скажет, если она вторично выйдет замуж? И тут же постаралась уверить его, что если это и произойдет, то не скоро, во всяком случае, тогда только, когда сын уже будет жить отдельно от нее.

Мысль показалась мальчику разумной, и он спросил: значит, она уже кого-нибудь выбрала? Она помедлила с ответом, и в нем вспыхнуло подозрение.

– Надеюсь, мой будущий отчим настоящий джентльмен? – сказал он.

– Не то чтобы джентльмен, как ты это понимаешь, – робко ответила она. Он из таких же, как я была до знакомства с твоим отцом. – И она ему все рассказала.

На мгновение лицо юноши застыло, потом залилось краской, – он упал головой на стол и разрыдался.

Мать подошла к нему, она целовала его лицо там, где он не прикрыл его руками, гладила по спине, точно он снова, как когда-то, был ребенком, и сама плакала.

Придя в себя после этой вспышки, он тотчас убежал в свою комнату и заперся там.

Она пыталась завязать с ним переговоры через замочную скважину и, стоя у двери, поджидала, не ответит ли он. Он долго не отвечал и наконец строгим голосом сказал:

– Я стыжусь тебя! Ты меня погубишь! Какой-то огородник! Мужлан! Невежда! Все джентльмены Англии будут презирать меня!

– Не надо, не надо – я, наверное, не права. Я постараюсь пересилить себя! – горестно восклицала она.

В то же лето, еще до того как Рэндольф уехал в школу, от Сэма пришло письмо, в котором он извещал Софи об удачном завершении своей покупки. Все уже оформлено, теперь у него самый большой магазин в городе – с овощным и фруктовым отделениями, и свой дом он теперь сможет так обставить, что и Софи жить в нем будет не стыдно. Нельзя ли приехать к ней повидаться?

Она встретилась с ним тайком и попросила еще подождать, сейчас она не может дать окончательный ответ. Осень тянулась долго; наконец на рождество сын прибыл домой, и она снова затеяла с ним разговор о Сэме. Но юный джентльмен остался непреклонен.

Шли месяцы, и ни мать, ни сын не касались этой темы; потом она опять пробовала заговорить, он и слушать ее не хотел, она умолкала – и все начиналось сызнова; так прошло долгих четыре или пять лет, а Софи, это кроткое создание, продолжала убеждать и упрашивать сына. Наконец верный Сэм уже более решительно потребовал ответа. Вскоре после этого Рэндольф, теперь уже студент Оксфордского университета, приехал домой на пасху, и Софи вновь завела с ним разговор о своем замужестве. Вот примет он духовный сан, говорила мать, заживет своим домом, а она со своей неправильной речью и своим невежеством будет для него только обузой. Пусть он лучше просто вычеркнет ее из своей жизни.

Теперь он гневался уже не так по-ребячьи, как раньше, но никакие доводы не могли сломить его упорство. Однако и Софи на сей раз проявила больше настойчивости, и сын усомнился – не вздумала бы она сделать по-своему в его отсутствие. Возмущенно и презрительно высказываясь об ее избраннике, он пока держал ее в повиновении, но однажды он подвел ее к маленькому кресту над алтарем, который устроил у себя в спальне, чтобы там молиться в уединении, и заставил мать опуститься на колени и дать клятву, что без его согласия она не выйдет замуж за Самуэля Гобсона.

– Это мой долг по отношению к отцу, – заявил он.

Несчастная поклялась, втайне надеясь, что когда Рэндольф примет духовный сан и будет поглощен своими новыми обязанностями, он смягчится. Но не тут-то было. И хотя мать могла бы счастливо жить в сельской простоте со своим верным зеленщиком и никому в мире не было бы от этого хуже, сын оставался непоколебим: ученость уже успела вытравить в нем человеческие чувства.

Время шло. Хромота Софи еще усилилась; бедняжка почти никогда не покидала своего дома на длинной улице южного предместья, и сердце ее сохло от тоски.

– Почему я не могу сказать Сэму, что согласна, почему? – жалобно бормотала она, когда никого не было поблизости.

Года четыре спустя в дверях самой большой зеленной лавки в Олдбрикэме стоял пожилой человек. Это был хозяин лавки, однако сегодня вместо будничного рабочего костюма он был во всем черном; и витрина лавки была наполовину прикрыта ставнями. От станции показалась траурная процессия; миновав его дом, она проследовала через город по дороге к деревне Геймэд. Сняв шляпу, человек полными слез глазами провожал двигавшиеся мимо экипажи, а из траурной кареты гладко выбритый молодой человек в одежде священника бросил на лавочника мрачный взгляд.

<1891>

ТРАГЕДИЯ ДВУХ ЧЕСТОЛЮБИЙ

 
Перевод Н. Волжиной
 

I

В окно влетали крики деревенских мальчишек вперемешку со взрывами хохота с порога харчевни, но братья Холборо упорно продолжали свои занятия.

Они сидели в доме мельничного слесаря, в спальной комнате, и самоучкой разбирались в греческих и латинских текстах. Не гомеровские сказания о битвах и схватках, не странствия аргонавтов, не трагедия фиванского царя воспламеняли их воображение и заставляли одолевать науку. Они корпели над Новым заветом по-гречески, уйдя с головой в сложное, трудное по языку Послание евреям.

Жаркое летнее солнце, клонясь к западу, коснулось лучами низкого покатого потолка, и тени от развесистой ивы скользили по стенам, точно по ним двигались, то и дело перестраиваясь, призрачные войска. За растворенным окном, пропускавшим в комнату отдаленные звуки, раздался чей-то совсем близкий голос. Это окликнула их снаружи сестра, миловидная четырнадцатилетняя девочка.

– Я вижу ваши макушки. И охота вам сидеть взаперти! С уличными мальчишками вы не водитесь, и это очень хорошо, но со мной-то можно бы поиграть!

Пускаться в разговоры с такой собеседницей было ниже их достоинства, и они двумя-тремя словами отделались от нее. Она ушла разочарованная. Вскоре где-то совсем близко послышались шаги, и один из братьев выпрямился на стуле.

– Идет, кажется, – негромко проговорил он, глядя в окно.

Из-за угла дома, пошатываясь, вышел человек в светло-коричневой плисовой куртке и штанах, какие спокон веков носят деревенские мастеровые. Старший брат, покраснев от гнева, встал и зашагал вниз по лестнице. Младший так и просидел за столом до тех пор, пока брат не вернулся.

– Роза его видела?

– Нет.

– А другие?

– Нет.

– Куда ты его увел?

– В сарай. Пришлось силой – не хотел идти, а теперь свалился и спит. Вот тебе и вся причина его отлучки. Так я и думал! Значит, жернова у мельника Кенча не отшлифованы, маховик на лесопилке не работает, да сколько еще людей победнее ждут, когда он удосужится починить им колеса!

– А мы корпим над этим! Зачем? Какой смысл? – сказал младший, резким движением захлопнув лексикон Доннегана. – Ах! Если бы нам удалось получить материнские девятьсот фунтов, чего бы мы только не сделали на такие деньги!

– Как она точно подсчитала нужную сумму! По четыреста пятьдесят фунтов каждому. И я не сомневаюсь, что, расходуя их бережливо, мы своего бы достигли.

Потеря этих девятисот фунтов не давала им покоя, как саднящая рана. Это были те деньги, которые их мать скопила с величайшим трудом, добавляя к неожиданно полученному наследству каждый пенни, что попадал ей в руки, и отказывая себе решительно во всем. На эти сбережения она думала осуществить свою заветную мечту – послать сыновей, Джошуа и Корнелиуса, в университет, где, как ей было доподлинно известно, четырехсот – четырехсот пятидесяти фунтов им хватило бы каждому на все время учения, ибо что касается бережливости, то тут за них можно было не беспокоиться. Но она умерла года за два до этого, положив последние силы на достижение своей цели; деньги достались их отцу и почти все ушли у него между пальцев. С исчезновением денег рухнули и возможности и надежды сыновей на университетский диплом.

– Такое меня зло берет, просто думать об этом не могу, – сказал старший брат, Джошуа. – Трудимся мы, трудимся одни, без всякого руководства, а что нам это даст? Самое большее – место учителя в церковноприходской школе, или кончим духовную семинарию и станем захудалыми священниками без прихода.

Старший брат говорил со злобой, в глазах младшего была только грусть.

– Проповедовать слово божие можно и без полного облачения, – вяло сказал он, лишь бы подбодрить и себя и брата.

– Проповедовать слово божие можно, – ответил Джошуа, чуть заметно скривив губы, – а достичь высокого сана – нельзя.

– Ну что ж, наберемся терпения и будем зубрить дальше. Джошуа промолчал, и они снова угрюмо склонились над книгами.

Виновник всей этой беды, слесарь Холборо, который похрапывал сейчас в сарае, был, несмотря на некоторую свою безалаберность, преуспевающим механиком, пока пристрастие к неумеренному употреблению спиртных напитков не овладело им полностью, что весьма пагубно отразилось на его делах. Чем дальше, тем мельники все чаше и чаще обращались с заказами к другим слесарям, и работа у Холборо велась уже в одну смену, тогда как раньше ее хватало на две. Чем дальше, тем ему все труднее и труднее стало расплачиваться с рабочими в конце недели, и хотя теперь их осталось всего два-три человека, они сплошь и рядом сидели сложа руки.

Солнце опустилось еще ниже и скрылось совсем, крики деревенских мальчишек стихли, спальню, в которой братья сидели над книгами, окутала темнота, и за окнами ее все дышало покоем. Никто и не подозревал, какие честолюбивые мечты кипели в груди двоих юношей за тихими, увитыми плющом стенами этого дома.

Через несколько месяцев братья уехали из родной деревни и поступили в учительскую семинарию, но до отъезда они успели определить свою младшую сестру Розу в школу на модном курорте, постаравшись выбрать какую получше, насколько позволили это их средства.

II

По дороге от станции к одному провинциальному городку шел человек в семинарской одежде. Человек этот неотрывно читал на ходу книгу, лишь изредка поднимая глаза, чтобы не столкнуться со встречными и проверить, не сбился ли он с пути. Те, кто помнил двоих братьев из дома деревенского слесаря, узнали бы в этом бродячем книгочее старшего из них, Джошуа Холборо.

Раньше лицо Джошуа выражало лишь юношескую силу, теперь в нем чувствовался ум зрелого человека. Характер легко читался в его чертах. По ним нетрудно было угадать, что он все больше и больше печется о своем будущем, что он непрестанно «склоняет ухо свое к поступи дня грядущего», вряд ли внемля чему-либо другому. Неуемное его честолюбие обуздывалось волей; замыслов было много, но не все они созревали; он не позволял мечтам уводить его слишком далеко, чтобы не отвлекаться от ближайших целей.

Пока что все складывалось благоприятно. Вскоре после того как ему удалось получить место школьного учителя, он добился доступа к епископу епархии, далекой от его родных мест, и епископ, угадав в нем богатые задатки, взял его под свое покровительство. Теперь он учился на втором курсе духовной семинарии в городе с кафедральным собором и в недалеком будущем ждал рукоположения в священники.

Он вошел в город, свернул на боковую улицу, потом во двор и, только ступив под каменную арку ворот, отвел глаза от книги. По арке бежала полукругом надпись: «Церковноприходская школа» – а столбы были так стерты, как могут стереть камень только бока и спины мальчишек да океанские валы. Через минуту-другую до его слуха донесся монотонный гул ребяческих голосов.

Корнелиус, учительствовавший здесь, положил указку, с помощью которой он привлекал внимание учеников к мысам Европы, и шагнул ему навстречу.

– Это его брат Джош, – шепнул один из старшеклассников. – Он будет священником, а сейчас учится в семинарии.

– Корни тоже пойдет в священники, когда накопит денег, – сказал другой мальчик.

Поздоровавшись с братом, которого он не видел несколько месяцев, Корнелиус стал объяснять ему свой метод преподавания географии.

Но старшего Холборо это не интересовало.

– А сам ты занимаешься? – спросил он. – Книги, что я посылал, пришли?

Книги были получены, и Корнелиус стал рассказывать о своих занятиях.

– Непременно работай по утрам. Когда ты встаешь? Младший ответил:

– В половине шестого.

– Летом мог бы и раньше – в половине пятого. Синтаксическим разбором и переводом лучше всего заниматься с самого утра. Не знаю почему, но когда меня клонит ко сну даже над какой-нибудь легкой книжкой, делать подстрочник я все-таки могу – в этой работе, видимо, есть что-то механическое. Нет, Корнелиус, отставать нельзя. Если ты решил уйти из школы к рождеству, тебе придется много поработать.

– Да, придется.

– Надо поскорее получить заручку епископа. Он познакомится с тобой, и тогда место священника тебе обеспечено, я в этом ни минуты не сомневаюсь. Наш ректор советует сделать так: ты приедешь к нам, когда у нас начнутся экзамены в присутствии его преосвященства, и тебе устроят свидание с ним. Постарайся понравиться ему. Я убедился на собственном опыте, что вся соль в этом, а не в верности догматам. И быть тебе, Корни, если не священником, то уж дьяконом-то наверняка.

Младший все молчал, думая о чем-то.

– Роза тебе пишет? – спросил он наконец, – Я сегодня получил от нее письмо.

– Да. Эта девчонка слишком уж щедра на письма. Тоскует по дому, хотя Брюссель, наверно, приятный город. Надо, чтобы она получила там как можно больше пользы для себя. Сначала я думал, что после школы в Сэндберне одного года в Брюсселе ей хватит, а потом решил – пусть пробудет там еще год, хотя станет это мне не дешево.

Их суровые лица сразу смягчились, лишь только речь зашла про сестру, о которой они пеклись более ревностно, чем о самих себе.

– Но откуда ты возьмешь такие деньги, Джошуа?

– Деньги у меня уже есть. – Он оглянулся и, увидев, что двое-трое школьников стоят близко к ним, отошел в сторону. – Помнишь фермера, у которого участок был по соседству с нашим? Так вот, он дал мне в долг под пять процентов.

– А как ты ему выплатишь?

– Буду погашать по частям из своей стипендии. Нет, Корнелиус, останавливаться на полпути нельзя. С годами Роза станет не скажу красавицей, но очень привлекательной девушкой. Я это давно предвижу. И если ей не следует полагаться только на свое хорошенькое личико, то личико вкупе с умом составят ее счастье, или я сильно ошибаюсь в своих суждениях и оценках. Для того чтобы занять подобающее ей место в жизни, для того чтобы выйти в люди вслед за нами, она должна стать образованной, деликатной барышней, вся с головы до пят. И вот увидишь, так оно и будет. Я скорее заморю себя голодом, чем возьму ее из этой школы.

Они огляделись по сторонам, присматриваясь к школе, в которой им довелось встретиться. Корнелиусу вид этой классной комнаты был знаком и привычен, но Джошуа – человеку черствому и попавшему сюда из другого, не столь убогого места, она неприятно резнула глаз, напомнив то, что для него уже отошло в прошлое.

– Я буду очень рад, когда ты наконец выберешься отсюда, – сказал он, взойдешь на кафедру и прочтешь свою первую проповедь.

– И добавь уж заодно – когда я получу богатый приход.

– Да… Но нельзя так непочтительно говорить о церкви. Ты еще убедишься, что для любого деятельного человека церковь – достойное поприще, на котором можно свершить многое, – с жаром проговорил Джошуа. – Преграждать путь потокам неверия, по-новому истолковывать старые понятия, букву закона заменять истинным его толкованием, искать в нем дух божий… – Он задумался, прозревая свое будущее, стараясь убедить себя, что не тщеславие движет им, а ревность поборника веры. Он воспринял учение Христа и готов был отстаивать его до последней капли крови только ради той славы и чести, которая есть удел воина.

– Если церковь наша гибка и сможет подчиниться духу времени, тогда ей ничто не грозит, – сказал Корнелиус. – Если же нет… Ты только подумай! На днях я купил у букиниста «Апологию христианства» Пэйли – самое лучшее издание, с широкими полями, книга в прекрасной сохранности. И за сколько купил? Всего за девять пенсов. Судя по такой цене – дела нашей церкви не блестящи.

– Нет, нет! – чуть ли не в гневе воскликнул старший брат. – Это только доказывает, что она не нуждается в заступничестве. Люди видят истину без подспорья со стороны. Кроме того, мы связали свою жизнь с христианской догмой и должны держаться ее, несмотря ни на что. Я сейчас штудирую «Отцов церкви» Пьюзи.

– Ты еще будешь епископом, Джошуа!

– Ах! – воскликнул старший брат, с горечью покачав головой. – Все бы могло быть… все! Но где у меня диплом доктора богословия или диплом доктора права? Как же можно думать о епископстве без этих привесков? Архиепископ Тиллотсон был сыном портного из Соурби, но он окончил Клэр-колледж. Я… мы с тобой оба никогда не удостоимся чести величать Оксфорд или Кэмбридж нашей alma mater.[8]8
  Мать-кормилица (лат.).


[Закрыть] Боже мой! Когда я думаю о том, кем мы могли бы стать, какую светлую дорогу преградил нам этот ничтожный, мерзкий…

– Не надо! Не надо!.. А, да что там! Я сам не меньше тебя думаю об этом, и чем дальше, тем все чаще и чаще. Ты уже давно получил бы диплом… может быть, даже звание члена колледжа, и мне недолго бы осталось ждать степени.

– Довольно, перестань, – сказал старший брат. – Терпение, терпение вот что нам нужно.

Они грустно посмотрели в окно, сквозь грязные его стекла, за которыми виднелось только небо. Мало-помалу мысль о их неотступной беде снова завладела ими; Корнелиус первый нарушил молчание, прошептав:

– Он был у меня.

Джошуа словно помертвел, и лицо у него стало неподвижное, как застывшая лава.

– Когда? – отрывисто спросил он.

– На той неделе.

– Как он сюда добрался, в такую даль?

– Приехал поездом просить денег.

– А!

– Сказал, что к тебе тоже поедет.

Судя по ответу Джошуа, он покорился судьбе. Конец их разговора омрачил ему остаток дня, убив в нем всякую жизнерадостность. К вечеру он собрался домой, и Корнелиус проводил его до станции. В поезде, на обратном пути в фаунтоллскую духовную семинарию, Джошуа уже не читал. Неизбывная беда грязным пятном марала всю его жизнь, и прошлую и будущую. На следующий день он вместе с другими семинаристами сидел на хорах в соборе, и мысли об этой беде темнили в его глазах пурпурное сияние, падавшее из витражей на пол собора.

Был летний день. В соборной ограде стояла такая тишина, какая бывает на ее зеленой лужайке в перерыве между воскресными службами, и только непрестанное грачиное карканье нарушало ее. Джошуа Холборо кончил свою аскетическую трапезу, вошел в библиотеку и остановился на минуту у большого окна, выходившего на лужайку. По ней медленно шагал человек в плисовой куртке и помятой белой шляпе с вытертым ворсом; под руку он вел высокую цыганку, в ушах у которой болтались длинные медные серьги. Человек этот насмешливо оглядывал фасад собора, и Холборо по лицу и фигуре узнал в нем своего отца. Кто была женщина, он не имел ни малейшего понятия. Едва до сознания Джошуа дошло, какое нашествие ему угрожает, как на тропе, ведущей от калитки через погост, появился ректор семинарии, которого молодой семинарист почитал больше, чем самого епископа. Парочка поравнялась с ректором, и к ужасу Джошуа отец обратился к почтенному священнослужителю с каким-то вопросом.

О чем у них шла речь, угадать было трудно. Но вот Джошуа, обливаясь холодным потом, увидел, что отец фамильярно положил руку на плечо ректору; брезгливое движение и поспешный уход последнего были как нельзя более выразительны. Женщина все это время молчала, а когда ректор отошел, они двинулись прямо к семинарской калитке.

Холборо стремглав бросился по коридору и выскочил во двор через боковую дверь, рассчитывая перехватить их до того, как они подойдут к главному входу. Он настиг их за кустами лавра.

– Черт побери, а вот и сам Джош! Нечего сказать, почтительный у меня сынок! Мало того что не подумал прислать отцу табачку по такому случаю, еще заставляет разыскивать себя за тридевять земель!

– Прежде всего, кто это? – белый как полотно и все же с достоинством спросил Джошуа Холборо, поведя рукой в сторону пышнотелой женщины с длинными серьгами.

– Как кто? Моя супруга, а твоя мачеха. Ты разве не знаешь, что я женился? Она помогла мне однажды добраться домой с рынка, и по дороге мы с ней столковались, да и ударили по рукам. Правильно я говорю, Селина?

– Истинное слово, все так и было, – жеманясь, прощебетала женщина.

– В каком это заведении ты поселился? – спросил слесарь. Исправительный дом, что ли?

Джошуа, покорный судьбе, не вникал в слова отца. Терзаясь внутренне, он только собрался спросить, не нужно ли им чего – может быть, пообедать – как отец перебил его, сказав:

– Да я сам хочу пригласить тебя закусить с нами чем бог послал. Мы остановились в «Петухе и бутылке», а сейчас идем повидаться с ее родней в Бинегаре, на ярмарке, где они стоят табором. Хорошо ли кормят в «Петухе», я не знаю, не могу ручаться, но джин у них такой, какого мне давно не приходилось пить.

– Благодарствую, но я уже позавтракал и, кроме того, вообще не пью, сказал Джошуа, догадываясь по винному перегару, которым несло от отца, что его отзыву о джине можно верить. – У нас здесь порядки строгие, и мне нельзя показываться сейчас в «Петухе и бутылке».

– Ну, и шут с вами, ваше преподобие. Впрочем, может, вы соизволите раскошелиться на угощение тем, кому там можно показываться?

– Ни единого пенни не дам, – твердо ответил молодой человек. – Ты и так довольно выпил.

– Премного вам благодарен. Кстати, кто этот голенастый попик в башмаках с пряжками, который нам встретился? Он так от нас прыснул, точно испугался, как бы мы его не отравили.

Джошуа холодно пояснил, что это ректор семинарии, и осведомился с опаской:

– Ты сказал ему, кого ищешь?

Вопрос этот остался без ответа. Старший Холборо вместе со своей дородной женой цыганкой – если она действительно была его законная жена зашагали по направлению к Хайстрит и вскоре скрылись из виду. Джошуа вернулся в библиотеку. Несмотря на всю свою выдержку, он проливал горючие слезы над книгой и был куда более жалок в тот день, чем его незваный гость слесарь. Вечером он сел за письмо брату, подробно написал ему о том, что произошло, о новом позоре, обрушившемся на их голову, – об отцовской жене-цыганке, а в конце поделился своим планом: раздобыть денег и уговорить супружескую чету эмигрировать в Канаду. «Это единственный выход, – писал он. – Наше положение невыносимо. Для преуспевающего художника, скульптора, музыканта, писателя – для тех, кто повергает общество к своим ногам, родители-парии, родители – человеческая мразь не препятствие. В иных случаях это даже придает им романтический ореол. Но священник англиканской церкви с таким родством! Корнелиус, для нас это гибель! Преуспеть на нашем поприще можно лишь тогда, когда люди будут знать, что ты, их пастырь, во-первых, человек из порядочного общества, во-вторых, человек со средствами, в-третьих, ученый, в-четвертых, хороший проповедник и, пожалуй, только в-пятых, истинный христианин. Но прежде всего они всей душой своей, всем сердцем, всей силой разума должны верить, что ты доподлинный джентльмен. Я примирился бы с тем, что мой отец мелкий ремесленник, и попытал бы счастья, будь он хоть мало-мальски достойный, порядочный человек. Христианская догма зиждется на смирении, и с помощью божией я не посчитался бы ни с чем. Но это бродяжничество, эта позорная связь! Если он не примет моих условий и не уедет из Англии, это уничтожит нас обоих, а меня вдобавок и убьет. Ведь не сможем же мы жить, отказавшись от своей высокой цели и низведя нашу любимую сестру Розу на уровень падчерицы какой-то цыганки!»