Текст книги "Маленький Большой человек"

Автор книги: Томас Бергер (Бри(е)джер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)

– Уходи и дай нам спокойно умереть от горя. Оказалось, что это изречение, возможно, вполне искреннее, но в то же время с дальним прицелом, имело также и сиюминутную цель – выяснить, понимаю ли я язык. Потому что, как только я дал знак, что понимаю, она вцепилась в рукав моего френча и давай опять причитать, впрочем, перемежая причитания следующими словами:

– Я – сестра Чёрного Котла. Я говорила ему, что нас покарают, если он не остановит нашу молодежь от набегов на белых. Но он меня не слушал. «Закрой рот, глупая женщина», – бывало, говорил он мне. Ну, разве я не была права?! Теперь Черного Котла нет больше в живых. Все наши воины погибли. И нас, беспомощных, солдаты предадут смерти. А я столько раз говорила ему, что нехорошо затевать войну с белыми людьми – ведь они всегда были нам друзья. Они замечательные люди, хорошие и добрые, и я понимаю, почему они покарали плохих Шайенов. Но что мы, немощные, могли поделать?! А теперь, думаю, из-за наших плохих людей придется страдать нам.

– Закрой рот, глупая женщина, – говорю я. Эту старуху я знал. Звали её Рыжеволосая, хотя космы у неё были седыми и, честно говоря, о том, что она – сестра вождя, я слышал впервые. Не стану утверждать, что это – враньё, но, если и не враньё, то единственная крупица правды во всём её разглагольствовании. Но, представьте себе, я её не упрекаю, потому что это была неплохая линия поведения, и убежден, что несколько попозже она её с успехом применила по отношению к самому генералу Кастеру. Однако у меня имелись дела поважнее, чем выслушивать старую каргу.

Тогда она мгновенно прекращает рыдать и говорит:

– А хочешь сегодня ночью красивая девушка принесёт луну и звезды в твой вигвам?

Конечно, все это время я осматривал лица вокруг, но Солнечного Света не увидел.

– Ну, тебя никто не собирается убивать, – говорю я ей, – так что можешь больше не кривить душой. Если бы сейчас ты меньше была занята враньём, ты бы разглядела, кто я такой. Ведь тебе отлично известно, что я – не солдат. Я только что сюда вернулся, потому что помогал нашим, тем, кто остался в живых, невредимыми спуститься в низовья, а одет я так, чтобы можно было ходить среди синих мундиров.

Старая ведьма, хитро прищурившись, зыркнула на меня:

– Конечно, я знаю, кто ты такой. Я просто подумала, что ты стал предателем.

Это вольный перевод. На самом-то деле она сказала; что думала, будто я, увидев мясо в руках белого человека, стал его собакой.

– Послушай, старая, я ищу свою жену и сына и хочу найти их до того, как они достигнут твоих лет, когда разум высыхает и превращается в прах, и его ночью через дырочки в ушах выдувает ветер.

Вижу, эта перепалка стала доставлять ей удовольствие. С такими, как она, гарпиями, завсегда так. Она входит во вкус и отплачивает мне той же монетой, громко выразив сомнения в моей мужской зрелости и так далее. Словно это мы благодушно подтруниваем друг над другом в самой гуще обычной индейской жизни за тысячу миль от белых кавалеристов, потому что у Шайенок язык как бритва – палец в рот им не клади – а с годами они становятся ещё языкастее. Строптивая и беспощадная, эта старая сучка, дай ей только нож, выпустит кишки этому кобелю-сержанту, распоров ему брюхо от пупка по самую грудину и глазом не моргнет, вот только б знала, что это сойдет ей с рук. Но в данной ситуации, как мне кажется, она могла бы выступить и в роли сводни. О, за жизнь она будет цепляться изо всех сил, и я снимаю за это перед нею шляпу – честь ей и хвала!

Однако, что сталось с Солнечным Светом, она и правда не знала, и я принялся осматривать остальные типи, но с тем же успехом, и тогда в мое сердце закралось страшное предчувствие, и с этим предчувствием я направился на верхний край селения, где находился мой типи Вернее, прежде находился, ибо от него ничего не осталось, только зола от нашего очага, одна-две шкуры, несколько пучков бизоньей щетины и тому подобное. Солдаты развалили все типи, а потом вместе со всем добром сожгли на одном большом костре, на самом берегу Уошито, дым от которого я раньше видел. Но к этому часу от костра осталась только дымящаяся гора пепла; снег вокруг нее растаял и образовался большой бурый круг.

А на лугу тем временем приступили к уничтожению восьми сотен пони; то-то поднялась неразбериха, потому что кое-кому из истребительной команды при виде обезумевших, поднимающихся на дыбы, храпящих и истекающих кровью животных, колошматящих друг друга как только свинец обжигал их нутро, должно быть, ударило в голову, так что очень скоро пули стали залетать в лагерь, а оттуда посыпалась отборная брань перепуганных солдат. По-моему, кто-то кинулся жаловаться Кастеру, потому что я видел, как рядом с ним скакал какой-то офицер, пытаясь докричаться до его неподвижной спины, но тот, как всегда, не слушал и, единственно, что сделал, когда подъехал к табуну, так это собственноручно прикончил несколько пони, наверно, чтобы показать пример, как это следует делать.

И все это время гремел и гремел оркестр. Потом я поплелся туда, где рыли могилу для индейцев, убитых в селении; их тела, выложенные бок-о-бок в линию, не были раздеты, разве что на сувениры солдаты сняли кое-какие мелкие предметы: ожерелья и тому подобное. Скальпированы тоже были единицы, а следов надругательств я вообще не заметил. Надо всё же признать: на Санд-Крик это не было похоже. Здесь были кадровые войска, а не волонтеры. Профессиональные солдаты не так жестоки и кровожадны, как любители. Там я вновь увидел Чёрного Котла, но уже без серебряной медали. Потом я увидел юную Вунхэй… увидел Роющего Медведя… Должно быть, там были останки семи-восьми десятков человек, и, как мне кажется, ещё немало трупов осталось лежать в кустах и лесной чаще неподобранными, да и потом, наверное, какую-то часть тел погибших отбили индейцы из низовья.

Женщина-Кукуруза со своими детьми и нашим маленьким Лягушкой, видать, спаслись, бежав по Уошито, потому как здесь их не оказалось. Но что случилось с Солнечным Светом и Утренней Звездой? Среди убитых, слава Богу, я не нашёл их, но, с другой стороны, когда я кинулся помогать старому вождю, они всё ещё прятались под шкурами. Я бы их увидел, если бы им удалось добраться до реки, обязательно бы увидел, когда находился за излучиной.

С места погребения я ушёл до того, как в яму опустили Вунхэй и Роющего Медведя, до конца всего этого… Помню, тогда я был вне себя, я совсем впал в отчаяние, едва ли не сошёл с ума; чувствую, если б не ушёл, то обязательно бы бросился в эту могилу вслед за ними. Вунхэй лежала, похожая на мёртвого воробушка, а Роющий Медведь… нет, смерть её легкой не была, как мне казалось раньше… но не хочу больше об этом говорить – они ведь мне были не чужие. Может, они и были индианки всего-навсего, но это были мои женщины, я их любил, а вот им от меня было совсем немного проку…

Я облазил весь лес, я облазил все кусты, я нашёл три мёртвых тела, но ни одно из них не принадлежало Солнечному Свету; я забрел под самые утёсы, и Шайены, засевшие в них, увидели меня и устремились вниз – так что пришлось мне спасаться бегством. Индейцев было более чем достаточно для того, чтобы отбить селение, тем более, что солдатам было не до них – они уничтожали лошадей, жгли добро, сгоняли пленных, ну и тому подобным были заняты, но Кастер знал, как навязывать индейцам оборону – и только оборону. Была зима – он сжег их вигвамы. Индейцу нельзя без лошади – вот он и уничтожил всех их пони. А ещё он захватил в плен пятьдесят человек женщин и детей, и индейцы теперь оказались не в силах что-либо предпринять, только беспомощно следили за солдатами.

Они теперь боялись, что потом он обрушится на селения вдоль Уошито ниже по течению, и он знал это, вот и решил выступить в этом направлении, и, имитируя угрозу другим стойбищам, поддержать в индейцах состояние тревоги и страха, тем самым заставив их воздержаться от решительных ответных мер. Это я узнал уже (потом. А в то время, скрываясь в чаще, услышал, как труба заиграла сбор. И думаю, не прошло и получаса после этого, как весь полк двинул маршем вдоль реки. Пленных захватили с собой – усадили их верхом на пони, которых по такому случаю пощадили во время уничтожения табуна. И, разумеется, на марше гремел оркестр.

Из укрытия я вылезать не стал ни чтобы проводить их взглядом, ни чтобы выяснить, что они делают. Впрочем, последнее несложно было определить на слух. Представьте зимнюю застывшую долину, где ружейный выстрел слыхать за пять миль. А теперь представьте себе, докуда доносился гул оркестра. Шайены в панике оставили утесы, чтобы присоединиться к своим семьям. У Кастера был свой особый почерк, что да – то да. И что бы он ни делал, всем этим он говорил Остальным: Я всегда побеждаю, а вы вечно терпите поражение.

Так вот, когда я на слух определил, что арьергард уже дошёл до излучины-подковы, то вернулся туда, где раньше было наше селение. Перед уходом солдаты снесли даже те типи, где содержались пленные, а потом подожгли их. Эти вигвамы всё ещё горели. На лугу лежали трупы восьми сотен лошадей, некоторые ещё дергали копытами. Благодаря морозу мертвечина своим душком ещё не привлекла стервятников, хоть я и заметил, что по долине, где-то в полумиле в сторону верховья, рыщут три койота, да в тополиных кронах таится ворон или два. Леденящий ветер, задувший со второй половины дня, поднимал с пепелища на берегу чёрные клочья и разносил их по долине.

Кастер перестрелял не только индейских лошадей, но и собак, не ушедших вслед за бежавшими от него индейцами, и их окоченевшие трупики то и дело попадались среди пустых гильз, стрел и мусора. На снегу и земле было много кровавых следов, в тени её алые капли замерзли, но на солнце кровь впиталась в снег и побурела.

Из нескольких сот душ, совсем недавно обитавших на этом месте, из них из всех только один я остался тут. Я примостился на неприветливом берегу Уошито. Быстрые воды этой реки и прежде знавали кровь; красные пятна в проточной воде никогда долго не застаивались, а смешивались с потоком и уносились вниз; и где-то там, за тысячу миль, кто-нибудь напьется воды и, сам того не зная, проглотит частичку ещё чьего-то сока жизни. Солнце садилось за дымчатые горы, золотя их края, словно это небо на западе украсили орденской лентой. Кастер, если можно так сказать, разметал свои личные цветы даже на горизонте.

Заметьте, я не сидел там, охваченный жалостью к самому себе или пылая яростью. Я просто сидел и пытался во всём разобраться. Казалось, жизнь только вот-вот стала налаживаться, и нате – всё полетело к чёртовой матери. Мне было уже двадцать шесть, однако, насколько припоминаю, здесь я тогда впервые в жизни виновным во всех моих несчастьях назвал конкретного человека.

Если бы не он, я спокойно перезимовал бы в этом стойбище на Уошито, а потом, когда весной полезла бы новая трава, мы бы наплевали на договор и двинулись бы на север, по пути охотясь на бизонов и Поуней, и, может, вновь бы устроили обложную охоту на антилоп, был бы только здоров Старая Шкура, да не разгони железная дорога дичь, и так бы кочевали до самого Паудера, где бы хорошо повоевали с Воронами, а в горах Бигхорн поохотились бы на медведей и нарезали бы кольев и жердей для типи. И все это время вместе со мною были бы эти четыре славные женщины, тотчас готовые исполнить мое малейшее желание…

И во всех этих своих утратах я обвинял генерала Кастера. И хотя я ещё не представил, где и как я это сделаю, но я определенно решил убить этого сукиного сына.

Глава 19. К ТИХОМУ И ОБРАТНО

Что случилось с Солнечным Светом? Тела её я так и не нашёл. Наверное она спаслась, затаилась, пока кавалерия прочесывала вигвамы, потом незаметно выскользнула и сумела добраться до утёсов. Женщина она была решительная, хладнокровная, и не теряла головы в таких ситуациях.

Индеец и по духу, и по складу ума и характера так устроен, что легче меня переносит удары судьбы. А возьмите меня: я вот, с одной стороны, вроде как собрался убить Кастера, а с другой стороны, решил, что больше никогда уже не смогу жить среди Шайенов, хотя бы потому, что не хочу быть жертвой во время очередной резни.

Пока я, замышляя убийство, неподвижно сидел на берегу Уошито, сгустились сумерки. Повеяло жутким холодом, а на мне ничего, кроме фланелевой форменной рубашки да кавалерийского френча не было. Все одеяла и шкуры, всё солдаты растащили, а что не растащили, то сожгли. А куда им было деваться – свои рюкзак и шинели они оставили на месте сбора перед атакой, и те в свою очередь стали добычей Шайенов. Что касается отсутствия оружия – то мне было просто не до него надо было подумать, чем прикрыть своё бренное тело иначе холод доконает меня прежде, чем я доберусь до Кастера.

Поэтому я побрел на пепелище тех типи, где содержали пленных. К счастью покрытие одного типи до конца не сгорело; я притоптал его тлеющие края и за вернулся в уцелевший кусок. Это была бизонья шкура с которой соскоблили мех, так что если она и согревала то не сильно. Но мне угрожал не только холод – вышла луна и осветила поля, усеянные лошадиными трупами Там уже копошились койоты; но что койоты, если в лунном свете я разглядел большие сумрачные тени; то были волки – самые кровожадные и опасные создания в прериях. Рыча и громко чавкая, они клыками разрывали мерзлую конину и от этого зрелища, и от этих звуков меня пробирал лютый мороз – до самых кишок.

Что было делать? Ополоумев от такой горы мертвечины, волки наглеют и у них появляется искушение отведать живого горячего мяса. Спасение одно – костёр! Я принялся лихорадочно ползать по пепелищу в надежде отыскать хоть один тлеющий уголек. И тут со стороны реки послышался конский топот и храп. То возвращалась конница Кастера.

Его задумка удалась: он распугал индейцев в низовьях реки, заставил их сворачивать селения и спасать женщин и детей, вместо того чтобы напасть на него объединёнными силами. Осуществив задуманное, он спокойно повернул назад.

И волки, и койоты, и я – все бросились врассыпную. Уж не знаю куда подевалось зверьё, сам я драпанул в кусты, и скорее услышал, чем увидел, как молчаливые всадники проезжали по сожжённому селению. Потом, когда прошёл арьергард, я пристроился сзади шагах в трёхстах-четырёхстах и трусил за ними несколько часов аж до тех пор, пока они не стали биваком. Как я добежал, не знаю, но добежал, несмотря на стужу, безысходность и неприкаянность. И грело меня только то, что солдаты мерзнут так же, как и я. Но у них были товарищи по несчастью, в то время как мои не Вскоре они разложили большие костры: издалека казалось, будто в долине праздничная иллюминация. Ну, что ж, подумал я, перерезать Кастеру горло я ещё успею, первым делом надо отогреться. А то зуб на зуб не попадает и пальцы сводит; дрожь такая, что не до Кастера – до костра бы добраться. Ну, я и прошмыгнул сначала мимо часовых, потом протиснулся сквозь плотный круг солдат к огню.

– Пожевать есть чего? – обратился тут ко мне какой-то солдатик, закутанный в индейское одеяло. Я покачал головой. В его мутных глазах отражались пляшущие языки огня.

– Ну, не молодчина ли этот Крепкий Зад! – заговорил он. – Здорово придумал: оставил нас без шинелей, без жратвы. Не иначе как получит за это ещё одну медаль.

С другого боку послышалось:

– Свою-то шинель, небось, прихватил, а заодно и мяса с полтуши не меньше, и бьюсь об заклад в эту самую минуту его денщик как раз жарит, варит…

– Лафа же некоторым, верно, парни? – это сказал парень с мутными глазами, а кто-то другой шикнул на него – ещё Крепкий Зад услышит.

– Да пошёл он! – ответил Мутноглазый. – Что он мне сделает? Паек что ли урежет?

На что другой ему ответил:

– Прикажет вырыть холодную, прямо тут, в снегу, и посадит туда тебя. Вот так вот!

– Да ты что?! – спросил я, стараясь выглядеть своим в этой компании.

– Что «что»? Да то самое! Ты, небось, новобранец, а то б знал: в прошлом году летом, во время кампании, он так и сделал. Вон спроси у Гилберта, – и кивнул на длинного тощего солдата с крючковатым носом и пышными бакенбардами, который тер озябшие руки, протянув их поближе к костру. Тот подтвердил:

– Точно. Мы тогда были как раз в походе – и «губы» у него под рукой не было. И вот несколько парней припозднились на вечернюю поверку. Так он приказал вырыть яму, где-то десять на десять и глубиной, может, ярдов пять, посадил нас всех туда, а сверху приказал накрыть досками. Пекло было жуткое, а нас там как сельдей в бочке, не продохнуть…

– А сам зато свалил спокойненько в самоволку – к своей бабе, – перебил Мутноглазый. – Смылся как раз в разгар индейской компании. И знаешь, что ему было? На год отстранили от должности! Так он поехал к своей тёще в Мичиган, и весь год только и делал, что удил рыбу!

И вновь вмешался Гилберт:

– Ну, тут я его не осуждаю, хоть он и сукин сын, глаза б мои его не видели, потому как было ради чего ехать – она у него и впрямь краля – пальчики оближешь.

– Прямо уж… – подыгрываю. Я уже вполне согрелся и стал подумывать о деле.

– А то нет! Ты что, никогда не видел миссис Кастер? Уж можешь мне поверить, как увидишь – так колом встанет, аж выть захочется! А поделиться не с кем… ха-ха… – кроме доньи Ладони. Вот тебе и вся разница между солдатом и генералом. Кстати, никто не хочет смотаться к пленным и подыскать какую-нибудь скво – старую каргу?

Дальше разговор вконец низвёлся до похабщины, что вряд ли станет для вас чем-то неожиданным, если вы имеете хоть какое-то представление об армии. Так что я бочком-бочком и скользнул в темноту – пошёл обшаривать лагерь. В конце концов я пришёл сюда не затем, чтобы слушать непристойности. Но чтобы убрать Кастера, нужно было первым делом его найти, при этом, заметьте, не вызывая подозрений. А я отнюдь не пожарная каланча, чтобы смотреть поверх голов – да и голов-то здесь было сотен семь, не меньше.

Пленники содержались особняком; у них горело два небольших костра; у костров на земле, завернувшись в одеяла, спали женщины, многие вместе с детьми. Краснокожий есть краснокожий, он будет спать, что бы ни случилось. Индейских лошадок сгуртовали в стороне и от кавалерийских жеребцов их отделяла широкая полоса. Животные заметно нервничали.

Я облазил весь бивак, а раскинулся он, изрядно растянувшись, да и к тому же его ярко высвечивали огромные костры; солдаты намерзлись, намотались, проголодались – эх, какую резню могли б устроить каких-нибудь три-четыре десятка индейцев. Но индейцы были кто разбит, а кто одурачен тем же Кастером. Да и потом вообще: какой индеец воюет ночью? Кастер мог и не выставлять охранение. А чего ему было бояться – ведь на всю округу был всего лишь один боеспособный противник.

И это был я. В конце концов мне методом исключения Шайен удалось его вычислить. У подножия небольшой высотки пылал офицерный костёр, но генерала там не оказалось. В гордом одиночестве он сидел наверху. У него был своей отдельный небольшой костёр и при его желтом свете он что-то писал. Лишь ординарец генерала, в смысле его денщик, время от времени появлялся у костра и подкладывал в огонь поленце-другое. Дрова он брал у команды бедолаг, что всю ночь напролет рубили их в лесу и носили в лагерь.

И вот, когда они в очередной раз принесли дрова, я принялся помогать им складывать поленья в штабеля, против чего никто из них не возражал. Сам же я выжидал, пока за дровами придет этот самый денщик, что он в конце концов и сделал; к тому моменту я уже валился с ног: ни согнуть, ни разогнуть спину не мог, и проклинал нерадивость всех денщиков на свете.

– Ну и как там генерал? – спрашиваю.

Тут надо вам объяснить, что денщиком может быть не каждый, а лишь человек особого склада: он должен уметь подать шинельку, прислуживать за столом, а потом ещё и выкопать гальюн и, насколько знаю, подтереть своему хозяину щепетильное место. Но на этом месте вся его щепетильность и заканчивается, а с остальными он и груб, нагл, и заносчив до безобразия.

– А тебе то что? – роняет он через плечо. – Ты давай – пошевеливайся! Подай-ка лучше два чурбачка посуше.

– Да мне-то что – мне ничего. Я просто подумал – измотался старик. Небось, с ног валится?

Денщик хмыкнул с чувством сопричастности к Великому Заду.

– Хм-м… Жди – как же! Скорее вся армия свалится с ног, чем генерал. Да он здесь задаст перцу любому, в любое время суток. Ты думаешь это ему нужно поспать да пожрать? Он что – встретили индейцев, порубили на бифштексы, – он и сыт. Ему хватит. А если и велел стать биваком, то только ради таких слабаков, как ты.

– А-а-а… То-то я гляжу, что он не спит, не ест, а что-то пишет и пишет, – замечаю я.

– Да-а-а, – с любовью отвечает денщик, – разумеется, пишет! Письмо супруге – миссис Кастер, Он пишет ей чуть ли не каждый день.

В то время, как вы догадываетесь, почтовых ящиков в прерии не было. Так что когда Кастер отправлял свои письма по почте – это означало, что он попросту отправлял нарочного за многие сотни миль – в неизвестность. Но денщика это не волновало: он уже оседлал любимого конька и принялся взахлеб расписывать достоинства Крепкого Зада – и вскоре мне стало до того тошно, что, честное слово, я бы с большим удовольствием просидел все это время своим собственным голым задом на кактусе, чем слушать этот бред сивой кобылы.

Но когда я уж было решил, что снискал благоволение Задового холуя он вдруг заткнулся и подозрительно покосился в мою сторону.

– Слушай, а ты, часом, не метишь на мое место, а?

– Нет, что вы, что вы, сэр, – замахал я на него руками. – Упаси Боже! Признаться, для этого я слишком туп. Но я без ума от героев. Возможно, потому как сам немного трусоват. Честно скажу, во время последней атаки я сегодня чуть в штаны не наложил. И знаете, что меня спасло от такого позора? Гляжу, а впереди лавы сам генерал, на лихом коне, волосы дыбом – развеваются на ветру; он нам машет рукой – мол, за мной, ребята, вперёд! Вот это я понимаю – герой! Хорошо вам, сэр, все время быть рядом с ним…

При этом я скорчил такую умиленную, обожающую рожу, что он клюнул.

– Ладно, – говорит он, – хочешь понести вместо меня дрова? Думаю, ничего страшного не будет, если ты донесешь их до подножия и оттуда, так и быть, посмотришь на генерала. Запомни, это высокая честь! Только тебе, по дружбе. Больше никому. Ну их засранцев…

– Увидеть генерала… так близко! Да, я об этом и мечтать не мог! – Тут я аж зубами заскрипел, но совсем не по той причине, по какой, небось, подумал этот холуй. – Да за такое счастье… Послушай, а что если… месячное жалованье за ещё большую честь: самому подложить дрова в костёр такого великого человека!

От такого предложения он сперва опешил и даже возмутился, но не настолько, чтобы не дать себя уговорить. Я написал ему расписку – разумеется, от чужого имени – на то, что как только получу жалование, то тут же обязуюсь отдать ему 13 (тринадцать) долларов (что составляло месячное жалование рядового) за право единовременно и самолично отнести дрова на вершину вышеупомянутого бугра и сунуть их в генеральский костёр, после чего незамедлительно спуститься вниз. В чём и подписался – тем же именем.

Ударив таким образом по рукам, мы отправились к высотке. Согласно уговору он остался внизу, а я поднялся по склону с моими двумя бревнышками. Те солдаты, что почем зря костерили генерала зря это делали: генерал был без шинели – в одном мундире; более того, он даже расстегнул ворот рубахи и снял шапку, которая лежала рядом. Правда, у костра было тепло и в его свете генеральские локоны и усы отливали золотом. Сам генерал тем временем, не отрывая взгляда от листа бумаги, под который подложил штабную книгу, испещрял его беглым почерком. При этом он макал время от времени перо в походную чернильницу и стряхивал лишние капли в огонь. Поленья сердито шипели.

Я сунул бревно в угли и пошуровал. Спиной я повернулся к денщику, чтобы он случайно не заметил, как свободной рукой я полез за ножом – нож был за пазухой. Яркий сноп искр взметнулся в черную пропасть неба. Но Кастер не пошевелился, ведь тогда ему пришлось бы изменить угол, под которым освещался его благородный профиль, ибо сейчас он также рисовался, как и утром, когда геройской поступью вышагивал по сожжённому дотла индейскому селению. Но тогда он изображал «Генерала, обходящего поле брани», а сейчас – «Солдата на привале».

Просто удивительно, до чего такой человек, как Кастер, может подействовать на воображение его будущего убийцы; в моей голове тут же замелькала целая череда столь же монументальных картин: нож, занесенный над генералом; генерал в нимбе золотых волос; грозный оскал убийцы (то есть, мой) и тому подобная дребедень, но все это – увы! – заканчивалось одной и той же картиной: «Убийца схвачен!»

Не знаю, сколько времени ушло впустую на эти детские фантазии. Пришёл убивать – так убивай, чёрт побери, а воображение лучше оставить дома. По крайней мере, если ты белый. Так или иначе, но момент был упущен, потому как тут заговорил Кастер.

По-прежнему не отрывая глаз от бумаги и не прекращая писать, он открыл рот и сказал:

– Будьте любезны, кофе, пожалуйста!

Может, я в тот момент просто сдрейфил, а, может, у меня всегда была кишка тонка – просто так взять и зарезать человека, но как мне тогда показалось, да и сейчас так кажется, в ту минуту ничто иное как доверие, а может, доверчивость в его голосе спасли ему жизнь, тем самым изменив ход истории. Можете назвать меня малодушным, трусом, кем угодно, но я не мог перерезать горло человеку в то время как он пишет письмо жене и собирается пить кофе.

Так что убийца покорно отвечает: «Есть, сэр!» – и спускается вниз, где ждёт денщик.

– К генералу, бегом марш! – говорю я ему. – Он хочет принять ванну.

* * *

Не стоит, думаю, рассказывать во всех подробностях о том, как я покидал расположение 7-го Кавалерийского полка – потому как я ушёл оттуда той самой ночью. Ушёл прямо в лютую стужу, в глухую пору, в одиночку по заснеженному полю. Ну, а что было делать?

И пусть от своего замысла я не отказался, но мне требовалось время, чтобы прийти в себя. Я знал, что рано или поздно, а придет мой час и я доберусь до него, но это будет потом, когда я избавлюсь от этого наваждения. Да, находиться рядом с пленными Шайенами было для меня невыносимо. А уйти в низовья, к ещё свободным индейцам, об этом я и думать не хотел. Всё, с меня хватит! Я был сыт по горло.

Вот я и решил вернуться к белым, вернуться в город и раздобыть денег – где и как, всё равно – и на эти деньги купить себе сюртук, парчовую манишку и револьвер с перламутровой рукояткой. И вот, разодетый таким франтом, в один прекрасный день я встречу, обязательно встречу генерала Кастера, фланирующего под ручку со своей супругой по улице какого-нибудь городка, скажем, Топики или Канзас-сити, потому как мне было известно, что он любил эти города. (О, я разузнал о нем намного больше, чем сказал: так, он питал слабость к шикарным ресторанам и театральным зрелищам, и даже как свои пять пальцев знал Нью-Йорк – так, по крайней мере, сказал его денщик).

«Позвольте засвидетельствовать моё почтение вашей Супруге, сэр!» – скажу я ему и попрошу его на пару слов конфиденциально, и мы отойдём на несколько шагов в сторону, а его красавица-жена останется стоять на месте, кокетливо при этом улыбаясь из-под зонтика. И вот мы отойдём в сторону и я ему скажу: «Сэр, – скажу я ему, – вы – сукин сын». И тут он, конечно, как джентльмен, непременно потребует сатисфакции. Поэтому следующая сцена мне виделась уже в прерии, на заре: мы стоим спина к спине, дальше отсчитываем ровно по десять шагов, поворачиваемся и стреляем, потом он лежит на земле и сквозь расшитую рубаху у него на груди проступает красное пятно. Оно расплывается, расплывается…

«Сэр, – говорит он на последнем издыхании, – ваша взяла!»

Потом смотрю, а я палкой ковыряю мерзлую землю, выковыриваю ледяной корешок и грызу его, грызу. Очнулся ещё раз, смотрю – а я подкладываю какие-то листья под френч, вроде как от этого теплее будет – и бреду, еле волоча ноги, дальше. Вскоре все спуталось у меня в голове: я потерял представление о времени, забыл кто я, что я, где, куда и зачем – я просто спятил. Может, я не столько брел, сколько бредил. Вообще я удивляюсь, что выжил.

Я ничего не видел, кроме белой тьмы, будто бреду я бесконечной тополиной рощей и тополя осыпают меня белым пухом. Конечно, то был не пух, а снег – поднялся буран. Но холода я не чувствовал, ибо дошёл до такого состояния, когда притупляются все чувства. Может, это отупление чувств меня и спасло, иначе я бы, наверное, улегся прямо в пуховую перину и уснул бы вечным сном. Кажется, только теперь я понимаю, что же мной двигало в тот момент. Я брёл почти что на восток, случайно вышел к Симарону, и дальше двигался уже по льду. В бреду вы будете цепляться за что угодно, лишь бы оно вело хоть куда-нибудь. Потому-то я и брёл по мёрзлому руслу, т. е. пересекал Индейскую территорию по горизонтали, вместо того чтобы идти, как собирался раньше, на север – в город Канзас. Вот так-то я добрел до земли криков, когда просто свалился посреди заснеженной прерии, которая казалась одним большим белым саваном… Очнулся я уже в бревенчатой хижине. Там жило индейское семейство из племени криков. Глава этого семейства натолкнулся на меня совершенно случайно во время охоты и принес к себе в дом. И вот эти добрые люди – сам он, жена его и несколько человек детей – выходили меня, подняли на ноги, дали во что переодеться, ибо мундир мой совсем превратился в лохмотья. Индейцы эти были родом из Джорджии. Там их немало истребил Эндрю Джексон, прежде чем удалось их победить и окончательно сломить, а вскоре правительство силком переселило их из родных мест сюда, далеко на Запад, аж за штат Арканзас, точно так же как и Чероков, Чоктавов и ряд других. Причём, племена эти совсем не были дикими, наоборот: они жили в бревенчатых домах, одевались как белые, пахали землю, а перед войной даже имели собственных рабов из негров. Так вот у этих криков я провалялся до весны шестьдесят девятого. А после поправки сходил несколько раз на охоту, чтобы хоть как-то отблагодарить своих хозяев за хлеб да соль, ну и помог управиться им с весенним севом. Конечно, я рад был подсобить, но при этом своими собственными глазами лишний раз убедился, что когда дело доходит до работы на земле, то тут я совсем уже становлюсь вылитым Шайеном.

В действительности же эта вполне цивилизованная и тихая налаженная жизнь в восточной части Индейской территории была куда опасней, чем на первый взгляд казалось, если только судить по этим мирным крошечным фермам, разбросанным вокруг. Так вот, это индейское семейство, когда увидело мой синий мундир, приняло меня за дезертира, которых здесь было как собак нарезанных, и за это ко мне расположилось, ведь они давно имели зуб на армию, ещё со времен Джексона, да и потом, в войну, большинство криков приняли сторону мятежников-южан; курьезный случай, ежели вспомнить, как те их выперли из Джорджии, но вот что было им по нраву у южан, так это рабство. Во всяком случае, когда война закончилась, им это федеральные власти попомнили, а заодно с ними проучили и Чоквавов, Арапахов и других – когда западную часть Индейской территории превратили в резервации для степных индейцев – Шайенов и им подобным. Вот где они-то, настоящие причины битвы при Уошито…