Текст книги "Маленький Большой человек"

Автор книги: Томас Бергер (Бри(е)джер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)

Однако, сэр, наблюдать, как Его Преподобие поглощает свой обед – это было настоящее наслаждение! Лично я съел крылышко цыплёнка, одно яйцо, кусок хлеба и кусок пирога, после чего испытал неприятную тяжесть в животе, словно переел. Все остальные припасы очень быстро оказались в бездонном чреве Пендрейка. Через пятнадцать минут от всего содержимого корзины осталась только кучка обглоданных костей и яичной скорлупы. Потом он отряхнул и разгладил свою бороду, хотя я ни разу за все время не видел, чтобы хоть крошка упала в его буйную растительность. Я подозревал, что он ест так аккуратно по той простой причине, что не хочет потерять ни грамма из того, что ему причитается. Потом он поковырялся в зубах и, наконец, чтобы ополоснуть глотку, влил в себя полгаллона воды из кувшина, что тоже припасла Люси.

– Наш с тобой разговор, мой мальчик, принёс мне чувство глубокого удовлетворения, – заговорил он опять. – Я верю и надеюсь, что ты сумеешь извлечь из него пользу для себя. У нас до сих пор не было возможности познакомиться с тобой поближе, ибо будучи тебе отцом земным, я, однако, совершенно поглощён служением Отцу моему небесному. Но Он и твой отец небесный, и, служа Ему, я в то же время служу тебе, сын мой, и надеюсь, что делаю это подобающим образом. Всё это почти не оставляет мне времени для физических радостей, вроде тех, коим мы предаёмся с тобой сегодня, хотя я убежден, что скромные развлечения отнюдь не грех.

Я ещё не говорил, что по воскресеньям мне приходилось сидеть в церкви и слушать его болтовню. Утешало только одно: рядом была миссис Пендрейк, всегда одетая как королева. Да-а, здорово это было: сидеть рядом с самой прекрасной женщиной города, наблюдать, как мужчины, включая дряхлых стариков, бросают на неё огненные взгляды, а жёны их тихо бесятся!.. Но проповеди – Боже мой! Понимаете, Пендрейку не хватало темперамента. Религия не возносила его ввысь, как моего папашу, а, скорее, наоборот – загоняла его в какой-то тесный сосуд. Может, так оно безопасней: в конце концов, смерти от рук дикарей он избежал; но мне кажется, лучше, Шайен, дать своей душе воспарить на воле, чем держать её взаперти…

В общем, он постоянно говорил про «грех», и, сидя с ним под повозкой на берегу реки, я призадумался – а что, собственно, он называет этим словом? Если помните, папаша мой считал грехом сквернословие, жевание табака, а ещё – когда плюются и ходят немытыми. Я подозревал, что у Пендрейка на этот счёт иное представление…

В общем, рыбы не было и не намечалось, обед мы съели. Хоть Его Преподобие и сказал насчёт «глубокого удовлетворения», мне казалось, что чего-то ему, Шайен, не хватает. Наверное, человек, который всю жизнь произносит речи, рано или поздно начинает задумываться – а слышит ли его кто-нибудь?

Короче говоря, чтобы угодить ему (так же, как и миссис Пендрейк, когда я назвал её «мама»), я спросил его про грех. Он ведь был совсем неплохой парень, и лицо мне вытер… А я ведь как индеец: если ко мне по-доброму, то и я стараюсь платить добром.

Так вот, пендрейково определение греха оказалось пошире, чем папашино, а список конкретных грехов – подлиннее. Вообще-то, ничего удивительного: папаша-то в этом деле был всего лишь любитель, он и читать-то не умел. А Пендрейк, кстати, признался, что перечень грехов не сам составил, а взял у библейского апостола Павла.

– Грех, сын мой, весьма и весьма многолик: это и прелюбодеяние, блуд, нечистота, непотребство, идолослужение, волшебство, вражда, ссоры, зависть, гнев, распри, разногласия, соблазны, ереси, ненависть, убийство, пьянство, бесчинство и прочее…

Забавно, вообще-то: в решающие годы детства моим воспитанием занимался мой второй отец, Старая Шкура Типи. А теперь возьмите этот самый список, вычеркните зависть (он ведь никому особо не завидовал, потому как считал, что у него и так есть все, что нужно человеку) – и у вас получится его точная характеристика. И при всем при этом он пользовался у Шайенов уважением, о котором можно только мечтать.

Что касается меня, то я тогда знал за собой всего-то парочку грехов – не больше; хотя, конечно, у меня все было ещё впереди.

Однако тот день я дожил до конца в чистоте и непорочности, а потом протянул в том же духе ещё несколько недель. Вот до чего довела цивилизованная жизнь: стоило один раз промокнуть, и я подцепил пневмонию.

Глава 10. СКВОЗЬ СУМРАК

Мне и впрямь было худо, как не бывало с самого раннего детства. Видите ли, уж очень я не люблю болеть. Уж лучше пусть меня ранят, но болеть – болеть я ненавижу. Хотя раненым быть, конечно, тоже ничего хорошего, но если суждено страдать за грехи – я Шайен предпочёл бы хорошую рану: лежишь и наблюдаешь, как она постепенно затягивается.

Я не случайно сказал «страдать за грехи». В свои шестнадцать лет я и так был парень довольно испорченный, а тут ещё Преподобный со своими преподобными разговорами – они такой произвели эффект, что ночью после рыбалки мне приснились сны, в которых я вытворял всё мыслимое и немыслимое, чтобы «священный сосуд, каковым Господь создал женщину, превратить в ведро с нечистотами» – так он, кажется, выражался.

Небось, это я у него подцепил дурные мысли, точно так же, как пневмонию подхватил на рыбалке. Ибо это была именно пневмония, хотя поначалу смахивало на обычную простуду, и наутро я встал, как обычно, и все было, вроде бы, в порядке, но за завтраком я почувствовал себя неважно, а когда Пендрейк принялся поедать свою обычную гору яиц, мне и вовсе сделалось дурно, хотя ел он как всегда аккуратно; и тогда миссис Пендрейк кладет свою прохладную руку мне на лоб, а он просто пылает, хотя самого меня морозит…

Ну, тут меня, конечно, уложили в постель; потом пришёл доктор – старик в седых бакенбардах. Бакенбарды бакенбардами, но до Леворукого Волка ему было, конечно, далеко – это я вам точно говорю.

Провалялся я недели три. Был момент, когда все решили, что я умираю, и Его Преподобие приходил и молился у моей постели. Это я потом узнал. Лавендер рассказал. Он часто наведывался, когда я пошёл на поправку.

Помню, как он пришёл в первый раз… Я тогда спал целыми днями – с утра до вечера – и вот, помню, очнулся я от дремы, смотрю – стоит возле кровати кто-то чёрный… и пригрезилось мне тут, что я снова среди Шайенов… У него – у Лавендера-то – физиономия, конечно, совсем чёрная, но индейцы иногда тоже размалевывают себя в такой цвет… да это и не важно; главное, что не белый он был.

Я что-то сказал ему по-шайенски, а он глаза выпучила.

– Что, что? – говорит, и тут я понял, кто он такой, и ужасно смутился… – Ничего-ничего, – говорит он. – Ты, эта… лежи себе спокойно. Старик Лавендер – он тебе не помешает, он эта… просто так зашёл – посмотреть, как ты поживаешь.

Вот так он всегда говорил о себе – в третьем лице, словно про кого-то другого. Похоже, боялся, что собеседник обидится, если услышит от него «я», или «мне»…

– Мне показалось, что ты индеец, – говорю я ему.

Знаете, иногда человека одним словом можно расположить к себе, причём, обычно это получается ненароком. А когда и впрямь хочешь подпустить удачный комплимент – как правило, ничего не выходит. Я вовсе не хочу сказать, что до этого момента мы с Лавендером были враги – ничего подобного. Просто он в этом доме был слуга, а я – ребёнок, вот мы и не замечали друг друга, словно мебель. Сдается мне, он зашёл взглянуть на меня просто из любопытства…

– Понимаешь, дома никого нету, только Люси – вот Лавендеру и пришло в голову эта… проведать тебя. Люси, вообще-то, тоже не знает, что я здесь – а то подняла бы крик.

Я лежал на втором этаже и один занимал целую комнату, где стояла огромная кровать, такая пружинистая, что поначалу я уснуть не мог, потому как меня укачивало, словно на волнах.

– А ты что, никогда здесь не бывал, что ли?

– Почему, бывал, – отвечает Лавендер. – Мебель таскал, и эта… окна мыл, но просто так общаться никогда не поднимался. Так что, если узнают, что я здесь, ты уж, пожалуй, скажи, что сам меня позвал.

– Конечно, – говорю я ему. И тут – знаете, как бывает, когда болеешь – так вдруг жалко себя стало, я и говорю: – Кроме тебя, никому, наверное и дела нет, живой я тут или помер уже. Ни одна живая душа проведать не пришла.

– Да ты просто не помнишь, – говорит он. – Хозяйка тут все время с тобой сидит, и Пендрейк заходил – молитвы свои читал. Небось, если б не он, был бы ты уже покойничек. И положили бы тебя в гробик. И вырыли бы тебе уже могилку в сырой земле, опустили бы туда, землицей позабросали бы, а сверху холмик бы насыпали. И утрамбовали…

– Слушай, давай-ка оставим эти подробности, ладно? – говорю я ему – Раз уж все обошлось, скажи-ка лучше, как ты думаешь, меня и впрямь Бог спас потому, что Его попросил Преподобный?

Тут Лавендер состроил лукавую физиономию.

– Ну, уж явно не доктор! Он и Люси прогнал, когда она принесла тебе свой настой от всех болезней – из трав, кореньев и всякого такого. Знаешь, я однажды занемог не на шутку: что не съем – все будто в отраву превращается и в желудке не удерживается. Так Люси, эта, дала мне своего настою – и недели не прошло – как рукой сняло, снова кость мог сжевать и проглотить, как собака – и хоть бы что.

Тут я ему говорю:

– А чего ты стоишь? Присел бы, что ли.

– А я, эта, вовсе и не возражаю, – проговорил он и уселся на стул, поначалу как-то скованно и неловко, но потом постепенно освоился. – Слушай, а забавно вышло, эта, что ты меня за индейца-то принял. Я и не знал, что они чёрные, индейцы.

Тут только я сообразил, что на груди у меня, оказывается, горчичник, потому как в этот момент он начал пощипывать, и пока мы говорили, я усиленно скрёб себе грудь.

В общем, я ему говорю:

– Я видел Шайена черного, почти как ты – на Соломоновой речке это было. Они его называли Мохк-ста-випи, потому как они таким манером всех цветных, вроде тебя, называют.

– Это что же значит – Чёрный Человек, что ли?

– Нет, Чёрный Белый Человек.

Тут он громко рассмеялся, а потом вдруг умолк, с сокрушенным видом покачал головой, а потом говорит:

– Мне надо идти жечь листья, – и ушёл. Уж не знаю, обидел я его, или нет, но я сказал правду, а значит, и винить мне себя не в чем.

Однако на следующий день он снова явился – не запылился, как только миссис Пендрейк ушла по магазинам, а Его Преподобие засел в своём кабинете. Люси он на сей раз не боялся, потому как, набравшись храбрости, испросил у Пендрейка разрешения наведаться ко мне, каковое разрешение и было ему дадено.

Он осмелел настолько, что взял стул и уселся, не дожидаясь приглашения, против чего я лично возражений не имел, потому как вследствие моего особого воспитания у меня никогда не было никаких теорий насчёт того, что чёрномазому можно позволить, а чего нельзя, хотя множество белых в Миссури постоянно ломали голову над этой проблемой.

Видите ли какое дело, оказалось что Лавендер просто влюблен в индейцев. Помните, я говорил, что миссис Пендрейк в первый день все слушала мои воспоминания, ловила каждое слово. Только это было в первый и в последний раз, и больше мы с ней к этой теме не возвращались. А в первый раз она – с её манерами – просто не могла поступить иным макаром. А остальные, с кем доводилось сталкиваться, – они, я так полагаю, скорее сквозь землю провалились бы, чем заговорили со мной про индейцев.

А Лавендер – наоборот, ему все было мало. Ей-Богу, если не знать, что он неграмотный, можно было подумать, что он книгу пишет про краснокожих…

В общем, слушал он, слушал, а потом говорит:

– Помнишь, ты вчера сказал про черного индейца? Я эта, все думаю про него… Сдаётся мне, это мог быть мой родич…

Головастый парень был этот Лавендер. Ни читать, ни писать не умел, в школу ни разу в жизни не заглядывал, но при этом знал просто массу разных интересных вещей. Вот и теперь он заговорил про какого-то капитана Льюиса и какого-то капитана Кларка, и я этих имен ни разу в жизни не слыхал, потому как в школе мы их ещё не проходили.

– Так вот, – говорит он, – белые, значит, шли и шли вверх по реке, покуда не добрались до такого места, где она – река-то – была таким худосочным ручейком, что вполне можно было одной ногой стать на левый берег, а другой – на правый, и смотреть, как она бежит у тебя между ног. А потом они прошли ещё немного и нашли малюсенькую дырочку, из которой она – река-то сочится, и могли запросто заткнуть её пальцем, и тогда – тогда все, пиши пропало, не было бы у нас реки Миссури, а была бы просто грязная лужа в две тыщи миль длиной, а летом бы и она пересохла, и грязь трескалась бы на солнце…

Я тогда ему не поверил, но потом узнал, что это правда в смысле, что были такие Льюис и Кларк; насчёт того, чтобы одним пальцем заткнуть Миссури – это уж другой разговор.

– Так вот, капитан Кларк и капитан Льюис – они взяли с собой негра по имени Йорк. А индейцы цветных-то никогда раньше не видели, и решили они, что он просто раскрасился в чёрный цвет, и стали плевать на руки да тереть его – хотели, значит, краску с него стереть, но ничего у них не получилось, и тогда созвали они краснокожих со всей округи, и те пришли и тоже стали тереть Йорка руками – да только все без толку.

Вообще, этот самый Йорк – он индейцам больше всего понравился. Да к тому же парень он был весёлый, и представляешь, что он выкинул? – стал он им заливать, что родился мол диким зверем, а потом капитан Кларк поймал его в силки, приручил, и сделал, значит, человеком. Тут он рычал и скалил зубы, и индейцы бросились наутёк. Но, вообще, они его полюбили, Йорка-то, подарили ему подарки, женщин своих подсовывали – чтобы, значит, чёрных детишек нарожали…

Тут он выпучил глаза и говорит:

– Так вот, сдается мне, что ежели теперь отправиться туда, наверняка наткнешься на кого-нибудь из его отпрысков, и, похоже, с тобой так оно и случилось. Этот самый Йорк моему деду двоюродным братом доводился. Самый замечательный человек в нашем роду был.

– Может ты и прав, – говорю я ему.

– Чем больше я об этом думаю, тем сильней мне кажется, что так оно и есть.

Тут он нагибается ко мне, к самому моему лицу, и многозначительно шепчет:

– Если хочешь знать, я собираюсь туда податься. Один… Если расскажешь об этом Люси – мне крышка.

– Так ты не берешь её с собой?

– В том-то все и дело, – шепчет он, испуганно косясь на двери. – А иначе зачем уходить? Знаешь, что такое женщина? Только попадись к ней в лапы – и будешь жалеть об этом каждый Божий день всю жизнь, до самой смерти, Понимаешь, Его Преподобие, эта, выкупил меня у хозяина и дал мне вольную – все как положено по закону. Помню он любил говорить: «Ни один человек не имеет права владеть другим человеком, как вещью». А сам женит меня на Люси – как будто женщине, значит, разрешается владеть человеком. Знаешь, я на это дело так смотрю: право – это штука хорошая, конечно, но оно, эта, палка о двух концах; в одном я выиграл, в другом проиграл – при своих, значит, остался – и покуда не попал в минуса, надо мне выходить из игры да отправляться туда, где ни закона, ни права вообще никакого нету, и люди без них живут себе в полной дикости, так сказать.

Тут я ни с того, ни с сего говорю:

– Может, и я с тобой…

Вот такие дела. А ведь до этой самой минуты мне ни разу и в голову не приходило бежать от Пендрейков, потому как они меня любили и все такое. Однако я к тому моменту уже месяца два или около того прожил в цивилизации, а стоило миссис Пендрейк выйти за дверь – и я по-прежнему не видел в этой жизни никакого смысла. А теперь вот ещё заболел самым постыдным образом – промок под дождём, видите ли. Не положено человеку от этого болеть, потому как дождь – он явление природное. А раз заболел, значит что-то со мной не так. Неправильно живу, значит. Единственный раз за всё это время и почувствовал себя человеком – это когда того парнишку, Лукаса Инглиша, свалил и ножик выхватил, В общем кровь моя в жидкую водицу превращается. По причине отсутствия в моём рационе сырой бизоньей печенки – так я решил, короче, сплошная – как это? – деградация. То есть гидратация… Ежели что во мне и окрепло за эти месяцы, так это вожделения плоти, но Преподобный ведь сказал, что это грех.

– Погоди недельку, я поправлюсь, и тогда мы… – начал было я, но тут Лавендер нахмурился и говорит:

– И слушать не хочу. Ты и я – мы, эта, две большие разницы: я цветной, а ты – ребёнок. Ежели, к примеру, сбежит цветной – никому и дела нет, потому как он не раб. Но ежели он, к примеру, утащит за собой мальчонку, то ему несдобровать, потому как это не по закону.

– Кто кого утащит-то? – говорю я. – Слушай, дай только добраться до Форт-Ливенворта, а дальше – дальше я потащу тебя, а не ты меня!

Это его, похоже, уязвило, потому как он потупился, пробормотал что-то себе под нос, а потом говорит:

– Ну, ты как хочешь, а я ухожу сегодня ночью. Я бы подождал тебя, если б мог. Но я не могу.

– Ну, какая разница – днём раньше, днём позже?

– Каждый час даётся мне ценою эта, невыразимых страданий, – говорит он. – Противоестественно и чудовищно, когда мужчина оказывается во власти женщины.

Ну, это он явно у Пендрейка подслушал, и потому я решил его спросить, ежели с Люси у него так худо, отчего бы ему не посоветоваться с Его Преподобием.

– Слушай-ка, – говорит он, – против твоего папеньки я и слова плохого не скажу.

– Папеньки? Его Преподобие ведь мне папенька только по закону. А закон – ну, сам знаешь… Чудеса, да и только, – я ему говорю, – бумажку написал – вот тебе и новый родственничек готов.

На Лавендера явно произвело впечатление, что я тоже о законе не слишком высокого мнения, и, как и он, считаю себя его жертвой, хоть и пострадал в меньшей степени.

Он то ли скривился, то ли усмехнулся, и тихо так говорит:

– А обычным-то способом у него, эта, ничего не выйдет. Насчёт родственничков-то.

Тут я повернулся в постели, потому как от долгого лежания в одной позе у меня заломило в спине.

– То есть, как это? – спрашиваю я, хотя, в общем-то, понял его; а в новой позе мне стало ещё неудобнее.

Лавендер заморгал, откинулся на стуле и говорит:

– Знаешь что, я не хочу неприятностей на свою голову…

– Да ты ведь, вроде, собирался ночью бежать. Он вытаращил на меня глаза.

– Да, точно, – говорит он словно прозрел. – Правильно! – и вздыхает с облегчением. – Конечно. Совершенно верно.

– Там на столе бумага и карандаш – дай-ка мне, я нарисую тебе, как найти Шайенов. – И я рассказал ему множество полезных вещей про то, как себя вести с индейцами, и закончил так:

– Смотри же, в драку почем зря не лезь, но главное – что бы ни случилось, не ползай перед ними на брюхе, потому как хуже будет – Шайены этого не любят. У них недавно большая неприятность вышла с белыми и, может статься, они ещё не остыли и обижаются…

– На белых?

– На бледнолицых. А ты для них тоже бледнолицый, только черного цвета. Ничего не попишешь – такое уж у них мнение. А у них мнение – это всё равно как закон.

Я подложил под листок книгу и нарисовал ему карту. Читать Лавендер не умел, но опознать на рисунке реку и сообразить, как идти вдоль неё – это уж сам Бог велел.

– Если б ты меня подождал, я бы тебя языку жестов научил, а может, и шайенскому тоже, – сказал я.

– Нет, – говорит он. – Мне, эта, нельзя медлить. Но всё равно спасибо тебе.

– Постой-ка, – говорю я, потому как он встал и хотел было уйти. – Ты не договорил, что хотел, про Его Преподобие.

Тут Лавендер с заговорщицким видом подошёл к двери, выглянул в коридор, посмотрел налево, направо и, наконец, вернулся назад к моей постели.

– Он не спит с хозяйкой, – еле слышно проговорил он. – Наверное, потому что он проповедник. Хотя у других проповедников, у них ведь есть дети – значит, и ему, наверное, можно, эта…

– Постой, как не спит? Никогда, что ли? – спрашиваю я. – К примеру, индейцы тоже иногда, это самое, не спят – перед войной или, например, ежели сон плохой видели.

– Нет, – говорит Лавендер. – Совсем не спит. Никогда. Мне Люси сказала – она видела в яичном желтке. Она, эта, колдует, как ведьма. И всё видит. Потому-то я и ухожу. Стоит мне переспать с другой женщиной, она тут же знает всё. В яйце видит…

* * *

Той ночью Лавендер не сбежал. Утром пришёл как ни в чем не бывало, и даже не извинился, что ввёл меня в заблуждение. Какой там извинился, как бы не так – он тут же сделал вид, что имел в виду следующую ночь; а назавтра произошло то же самое, и через день – опять та же история… Лично меня просто бесит, когда БОЛТАЮТ и не ДЕЛАЮТ. Я, конечно, понимаю, что Лавендеру, наверно, просто надо было выговориться, излить кому-нибудь душу, так сказать, и ничего тут нет страшного, но Шайен мне бы хотелось, чтобы он сам в этом признался. Хотя с другой стороны, ежели человека до двадцати двух лет от роду держали рабом, то к нему, наверное, надо подходить с другими мерками, критериями, так сказать. Может, уже и то хорошо, что он вообще думает про свободу.

Да и вообще, кому-кому, а мне-то обижаться было нечего, что он остался, потому как мне в этом городишке, кроме как с ним, и поговорить было не с кем… Пока я ещё лежал, ко мне наведался тот парнишка, которого я свалил, Лукас Инглиш. Он, конечно, ненавидел меня лютой ненавистью и считал, что его не побили в честном бою, а просто провели – белые всегда так говорят, стоит индейцам поколотить их – но его папаша хотел подлизаться к Пендрейкам и послал его отнести кекс с глазурью, который испекла его мамаша. Лукас по пути где-то притормозил и слизал всю глазурь, но мне-то было всё равно, потому как у меня все ещё не было аппетита, да к тому же такое пушечное ядро, как этот самый кекс, я и в лучшие времена ни за что бы не съел.

Как только вышла за дверь миссис Пендрейк, которая провела его, он тут же начал говорить гадости. Ей-Богу, этот Лукас вместе с Его Преподобием мог бы выступать в цирке шапито – из них вышла бы шикарная пара комиков. Толстый и Тонкий. То есть, Грешник и Праведник. Спорили бы про женщин…

– Слушай, – говорит Лукас, обшаривая мою комнату своими подлыми глазенками – а у тебя тут вигвам что надо. Признайся, девок к себе таскаешь?

– А ты? – спрашиваю я его с издевкой.

– Ну, у меня не такие хоромы. У меня в комнате ещё трое братьев. Мои старики поработали на славу – нарожали полный дом детей, приткнуться негде. Ещё ведь четыре сёстры имеется… Старшей восемнадцать. Какой-то мужлан каждую ночь влазит к ней в постель и вытворяет с нею чёрт-те что. Папаша совсем голову потерял.

Я попался на его дурацкую уловку и задал дурацкий вопрос:

– Чего ж он его не пристрелит?

– Гы-гы, – гоготнул он. – Так это её муж! Тут он садится в ногах моей кровати.

– Слушай, а краснокожие скво – как они, а? Я слыхал, воняют сильно. Я слыхал, у них если хочешь бабу, бросаешь горошку через костёр, и возле какой бабы упадет, та и идёт с тобой, будь она хоть женой самого вождя. Лично я с краснокожей ни разу не пробовал. Которые мне попадались страшные были – жуть. По мне так уж лучше жирную овцу трахнуть, если ничего другого под рукой нету… А у меня и так все в порядке. Позавчера вот захожу к себе наверх, а там – наша чёрномазая, пол моет. Смотрю никого нету, все внизу, мать и сёстры – в кухне. Мне захотелось – жуть. Беру я её, прямо на пол – бац, и давай…

Никогда я не любил, эти гнусные байки слушать – кто кого трахнул. В лучшем случае от них тоска берёт, а в худшем – если просто треп – ничего скучнее на свете не бывает. А хмырь этот чем больше трепался, тем яснее мне становилось, что никого-то он за всю жизнь ни разу не трахнул, а только игрался своими блудливыми ручонками с самим собой до полного идиотизма.

Но всё равно испытал чувство ревности – когда вошла миссис Пендрейк и сразу же предложила нам молока, а я отказался и сделал вид, что устал, а этот тип согласился, и она повернулась к нему спиной и повела его в кухню, а это гадёныш давай разглядывать её с готовы до ног – и я испытал чувство ревности. Потому как даже такой сморчок – он всё равно мужского пола, и миссис Пендрейк это знала, А она – она сама того не желая, ни на минуту не давала тебе забыть, что она женщина, хотя ни слова, ни жеста – ничего для этого не делала, а наоборот холодна была с мужчинами, как лед, и смотрела на них сверху вниз словно они где-то в яме, в дерьме по пояс копошатся…

Лукаса долго не было, словно ему молока целое ведро выдали, потом пришёл – кепку забыл. По пути он облизывал свои толстые губы, и правильно делал, конечно, потому как под носом у него были молочные усы и вообще вся физиономия была в молоке. Мой нож лежал у меня под подушкой, и, помню, я в тот момент поклялся: пусть скажет хоть одно плохое слово но адресу миссис Пендрейк – и я выну его черное сердце из его подлой груди…

Но все обошлось.

– В общем, я скажу папаше, что ты уже оклемался от той трепки, – проговорил он, – Я на тебя не обижаюсь. Когда встанешь с постели, я познакомлю тебя с хорошей девкой в заведении у миссис Лиззи… – И ушёл.

Вот так. Я уже побывал взрослым воином, а теперь вот опять превратился в младенца – лежал лежнем целыми днями, и если никто не приходил поболтать со мной, то я просто лежал и глазел в потолок, а на нем приляпана была, или нарисована, голая женщина. Нет, не такая, как миссис Пендрейк, вы не подумайте. И не такая, как индейские женщины, на которых мне иногда случалось натыкаться, на голых, хотя вообще у Шайенов женщины скромные, а ежели бы я застукал Ничто голую, мы бы с ней оба сквозь землю провалились… Нет, на потолке была не такая, эта была нарисованная голая женщина, вроде той, что висела над стойкой бара в Эвансвиле в салуне – ещё в те времена, когда мой папаша читал там свои проповеди.

А забавно получается, я тогда не соображал, а теперь вот вспомнилось: бабу на картине одеялом прикрывали во время проповедей, Билл, помню, зубы скалил, а сестрёнки краснели, глядя на неё, а мне, помню, просто скучно было смотреть: толстый зад, толстые сиськи, толстые ляжки одну на другую закинула, чтобы, значит, хозяйство своё спрятать. Соски, помню, пунцовые были, на вишни похожие – вот почему я их и запомнил-то.

И вот теперь она была тут как тут, на потолке, прямо у меня перед глазами… Похоже, у них тут, в этом доме, все так – одна видимость и никакого толку, короче – липа: миссис Пендрейк – липовая мать, Преподобный – липовый пастырь, у Лавендера – липовая свобода, а теперь и у меня вот – женщина липовая. Лепная, то есть.

Наконец окреп я настолько, что стали меня даже на улицу выпускать погулять – укутав предварительно как следует, потому как зима была в разгаре и пока я лежал, пару раз случались даже снегопады. И вот однажды после обеда – во время которого Пендрейк, по-моему побил все свои рекорды и в одиночку одолел громадную индейку – миссис Пендрейк говорит мне:

– Мальчик мой, не хочешь ли пройтись со мной по городу? Мне кажется, тебе было бы полезно развлечься. Мы могли бы зайти в магазин купить что-нибудь из одежды, а потом выпить стакан содовой.

Ну, про покупки я долго говорить не буду. Миссис Пендрейк управилась с ними поразительно быстро для женщины, хотя накупила целую кучу всякой всячины и себе, и мне. Вообще, к одежде она, конечно, относилась, как её муж к еде: хватала жадно, но аккуратно. Но я, надо сказать, был ещё слабенький, да у меня в самые лучшие времена в магазинах всегда голова кругом шла. Она заметила, что мне не по себе, и говорит:

– А теперь пошли пить содовую.

В заведении, куда мы пришли, я раньше не бывал, оно как раз открылось пока я болел. Довольно шикарная, надо сказать, забегаловка была: мраморные столики, венские стульчики, везде медь блестит, стойка в баре из белого мрамора, а на ней какой-то сосуд вроде урны с прахом, серебром отделан, а сверху на нем купидон сидит, тоже серебряный, а сбоку две слоновьих головы торчат. Снизу у этой штуковины шесть или семь шишечек – это краники для сиропа. Ставишь стакан под такой краник, сиропу немного нацедишь, а потом суешь стакан слонику под хобот, ухо ему повернешь – и оттуда, из хобота, содовая шипит, брызжет.

Парень, который этим заведением заправлял, мне сразу пришёлся не по вкусу, потому как уж слишком высокого был о себе мнения, и росту тоже – под потолок, носил парчовый жилет и бумажный цветок в петлице. У него были чисто выбритые щёки и чёрные вьющиеся волосы. Пожалуй, кто-то счел бы его даже красивым. Сам он явно был просто уверен в своей неотразимости. Но лично меня раздражали его нагловатые ухватки – Шайен, его заведение посещали женщины с детьми.

Так вот этот красавец сам разливал в стаканы содовую, ставил стаканы на серебряный поднос, а маленький мальчишка-негритос, разряженный под арапа в тюрбан и шаровары, хватал поднос и семенил к столику. Я сунул ему монетку, которую дал мне Преподобный, но этот арапчонок и тени благодарности не показал, а только укусил её, монетку-то, чтобы проверить, не фальшивая ли, и сунул в туфлю с загнутым кверху носком. Вы спросите, зачем я это сделал, да просто затем, чтобы казаться взрослым и сделать вид, что это я привёл сюда миссис Пендрейк, а не наоборот, потому как мне было уже почти шестнадцать. Я хоть и уступал ей ростом, но за столом это было незаметно.

Она сразу поняла ситуацию, потому как вообще в отношениях мужчины и женщины видела все насквозь, и, не привлекая внимания, сунула мне доллар, чтобы я смог расплатиться, когда придет время.

Минуты две я был абсолютно счастлив и все было как во сне: мы с нею вдвоём, одни; она зовет меня «мальчик мой» и «дорогой», а на губе у неё розовая пенка от содовой с вишневым сиропом. И никогда в жизни я не видел ничего прекраснее, чем её лицо под меховой шапкой! Мы вдвоём – и никто нам не был нужен, и никого больше не существовало в этой кондитерской лавке, а, может, и на всем свете тоже…

И тут подходит этот чёртов хозяин заведения и скалит свои лошадиные зубы, что у него, наверно, сходит за улыбку, и говорит миссис Пендрейк:

– Может, парнишка съест пирожное?

Говорил он не так, как она – изысканно культивированно, и не безграмотно, как я, а просто как-то погано. А ещё – он был первым, кто не пасовал перед миссис Пендрейк, а смотрел на неё в упор, нагло прищуриваясь.

Она запнулась на секунду, а потом говорит мне:

– Знакомься, Джек. Это мистер Кейн.

Надо сказать, что я к тому моменту уже кое-что знал про хорошие манеры, и потому встал, чтобы не позорить её, но этот тип ничего не сказал, не протянул руки и вообще меня проигнорировал; он ушёл за мраморную стойку, снарядил там поднос с печеньем и карамелью и отправил их мне посредством арапчонка в шароварах.

– Как это мило, – сказала миссис Пендрейк, когда сладости были доставлены на наш столик. – Мальчик мой, надеюсь, ты не станешь возражать, если я пойду и заверну покупки, покуда ты занят всем этим? Мне необходимо купить ещё кое-что, но я не прощу себе, если ты переутомишься в первый же день после болезни.