Текст книги "Маленький Большой человек"

Автор книги: Томас Бергер (Бри(е)джер)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

Она откинула голову назад и прижалась тёплой щекой к моему лбу. Я почувствовал запах материнского молока, этот сладко-кислый аромат, а потом все старые, знакомые с давних времён шайенские запахи: огня, земли, жира, крови, пота и полной дикости.

Она сказала:

– Теперь я верю тебе. Ты – Маленький Большой Человек, и я буду теперь твоей женой, чтобы заменить ту, которую ты потерял, а это – твой сын.

Она положила его мне на руки, он тут же проснулся и, могу поклясться, этот кроха улыбнулся мне своими чёрными глазенками-бусинками! Здорово странно я себя почувствовал…

Она сказала:

– Думаю, нам пора идти. Они, наверное, соберутся на Весенней Речке.

– Кто?

– Наши, – ответила она, как если бы это было ясно без слов. – Сегодня великое волшебство было на стороне Поуней, но в следующий раз мы их побьём и отрежем им члены, и их женщины будут спать одни и рыдать всю ночь.

Я все ещё держал младенца.

– У тебя красивый сын, – сказала она, с восхищением глядя на нас обоих, а потом забрала его. – Есть у тебя какая-нибудь ноша, чтоб мне нести?

Я до сих пор был малость ошеломленный и ничего не ответил, так что она сунула дитя за пазуху, затянула пояс так, чтобы захватить его ножки, а потом влезла на берег, туда, где лежала моя убитая лошадь, сняла с неё одеяло, седельную подушку и куртку, которую я снял и привязал позади седла. Потом сползла обратно вниз. Похоже, она была разочарована тем, что ей придётся нести так мало.

– Ночью волки сожрут тело моего отца, – сказала она. – Нам следовало бы возложить его на погребальный помост, но здесь нет леса, а нести его туда, где есть деревья, слишком далеко.

И отступила назад, чтобы я мог занять место впереди и вести её, как подобает мужчине. Подозреваю, что только теперь я начал понимать её намерения.

– Но мы не можем вернуться в племя, – сказал я.

– Ты думаешь, белые люди разрешат тебе взять жену из Настоящих Людей? – спросила она. Тут она попала в точку, хоть малость и преувеличила. Такой поступок – не преступление, но Франку Норту, конечно, показалось бы здорово странным, если бы я вернулся из боя с семьей, которую я вдруг забрал у врага. Я, конечно, мог представить эту женщину и ребёнка как своих законных пленников, только тогда они бы подверглись поношениям и обидам со стороны Поуней, а после их забрали бы военные, отправили бы в какой-нибудь форт и держали бы там для обмена на белых, захваченных Шайенами. Это было как раз то, о чём я и сам думал раньше, надеясь, что смогу проследить за переговорами и выторговать Олгу и Гэса. Но сейчас, в этот поистине диковинный час, я обрёл чувство реальности. До меня ведь никогда и словечка не дошло, что моя белая семья все ещё живая, а я проверил все форты вдоль Арканзаса. И форты на реке Платт – когда работал на железной дороге.

Истина была в том, что я уже считал их мёртвыми, хоть и не признавался себе в этом.

– В таком настроении как сейчас, – сказал я, – Шайены меня застрелят сразу, как увидят.

Моя женщина ответила:

– Я буду с тобой.

Вот так я снова соединился с Настоящими Людьми. Я ни о чём не жалел, оставив в прошлом только мою лошадь – у кузнеца в Джульсберге – да мою долю в нашем маленьком транспортном деле. А что до моей сёстры Кэролайн, то должен сказать, что перед самым моим отъездом в Джульсберг она мне сообщила, что Фрэнк Затейник, хозяин борделя и импровизированного салуна, просил её руки и что она склонна ответить согласием.

Не буду подробно описывать наш путь по сухому руслу до следующей долины и дальше по ней за холмом, скрывавшим нас от Поуней, которых мы больше не видели. И как мы дальше шли миля за милей то в гору, то вниз, пока нас не застигла ночь, и эта женщина устроила какое-то укрытие в кустах, накрыв его сверху одеялами, как крышей, и мы там спали, тесно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, – ночью в прерии, где все время дует ветер, обычно холодно.

На следующий день мы добрались до Весенней Реки и, продвигаясь вдоль нее, нашли место сбора племени; туда все ещё приходили уцелевшие, вроде нас. Как я и ожидал, пару раз мне пришлось столкнуться с молодыми Собаками, но моя женщина отогнала их от меня, как и обещала, – у неё был острый язык и непреклонная целеустремленность.

Старая Шкура обзавелся новым типи с тех пор, как я видел его в последний раз, но я узнал его щит, висящий перед входом.

– Подожди здесь, женщина, – сказал я; она сделала, что ей было сказано, а я вошёл внутрь.

– Дедушка, – сказал я.

– Сынок, – приветствовал он меня, как будто мы расстались две минуты назад. – Ты голоден?

Такого уравновешенного темперамента я не встречал ни у одного человека!

Когда я рассмотрел его, мне показалось, что он ничуть не изменился, вот только глаза у него оставались закрыты. Я подумал, что он погружен в свои видения, и, будьте уверены, он тут же принялся живописать словами всю картину происшествий в сухом русле.

– Я видел, что ты возвращаешься к нам, – говорил он. – Ты ничем не мог помочь Тени-Что-Он-Заметил. Он знал, что умрет в этот день, так он мне и сказал. Наша магия оказалась слабой против этих стреляющих много раз винтовок. Наверно, мы не должны были снова идти к железной тропе, но молодые воины хотели разрушить ещё один огненный фургон, если удастся поймать его. Мне рассказывали, что очень интересно видеть, как эта большая штука едет, фыркая и выбрасывая струи искр, как будто хочет сожрать весь мир, а потом натыкается на тропу, которую мы загнули к небу, и переворачивается на спину, всё ещё испуская пар и рёв, и умирает с большим шипением.

Я сел рядом с ним, и мы закурили, само собой. Заметив, что в течение всей процедуры он так и не открыл глаз, я наконец решил, что он ослеп, и спросил – возможно, проявив тем самым дурные манеры.

– Это правда, что я слепой, – признал он, – хотя винтовочная пуля не попала мне в глаза, она прошла через шею сзади и перерезала тропу, по которой увиденное попадает в сердце. Смотри, – сказал он, приподняв веки, – мои глаза все ещё видят, но оставляют все увиденное внутри себя, и оно теряется без пользы, потому что не доходит до сердца.

Глаза и вправду были яркие и блестящие. Я думаю, у него был перерезан или как-то иначе поврежден нерв.

– Где это случилось, дедушка? – я передал ему обратно длинную трубку.

Его как будто смутил этот вопрос, потому что дым надолго задержался у него в груди, прежде чем наконец повалил из носа и рта.

– На Санд-Крик, – сказал он в конце концов.

– О Господи! – простонал я.

– Я помнил твой совет, – сказал он, – но мы всё же не ушли на Пороховую Реку – Паудер. Вместо этого мы отправились на совет, вести переговоры. Я расскажу тебе, как это вышло. Горб никогда ещё не посещал таких собраний, и ему хотелось иметь серебряную медаль, как у меня. А потом наши молодые люди сказали: «Почему мы не можем получить подарки от белых людей за то, что поговорим с ними? Мы всегда на севере, и всё достаётся этим южным Шайенам». Должен признать, что я и сам был не прочь получить новое красное одеяло…

Старая Шкура тихо вздохнул и продолжил:

– Вот поэтому мы повернули и пошли обратно, и коснулись пера вместе с белыми людьми, которых послал их Отец, и Горб получил свою медаль, а молодые люди – новые трубки-томагавки, ножи и зеркала, а потом мы собрались уйти на реку Паудер, но солдатский вождь сказал: «Вы должны остаться на этом месте. Вы на это согласились, когда коснулись пера». Скажу тебе, я этого не понял. Однако я знал очень мало о договорах, и я поверил, что солдатский вождь прав, и мы остались; хотя эта земля была очень плохая, без воды и без дичи. А потом солдаты напали на селение, где мы расположились лагерем вместе с Чёрным Котлом, и уничтожили очень многих из нас, и вот тогда я был ранен в шею и стал слепым…

Меня охватили самые страшные мысли, и я спросил о его жене, Бизоньей Лощине.

– Она погибла на Санд-Крик, – ответил Старая Шкура Типи. – И женщина Белая Корова тоже. И Горящий Багрянцем На Солнце, и его жена Падающая Звезда. И Горб, и Высокий Волк, и Резаный Нос, и Птичий Медведь…

– Мой брат Горящий Багрянцем На Солце…

– Да, и его жена, и дети. И многие другие, чьи имена я назову только в том случае, если ты захочешь оплакать их, хотя это случилось несколько зим назад, и теперь они достигли Другой Стороны, где вода сладка, бизоны изобильны и где нет белых людей.

Последние два слова он произносил теперь по-особому, но не с откровенной ненавистью, потому что Старая Шкура Типи был настоящий мужчина и не позволил бы себе сидеть здесь и поносить своих врагов. Это занятие для побежденных, вроде мятежников, которые проиграли Гражданскую Войну. А он не был побеждённым. Может быть, он не был победителем, но уж никак не побежденным. Шайенов нельзя было назвать неудачниками, как если бы они построили паровоз и он оказался хуже, чем у «Юнион Пасифик» или изобрели ружьё, которое не стреляет прямо.

Ну, я и спрашиваю у него – просто чтоб проверить своё впечатление:

– Ты ненавидишь американцев?

– Нет, – говорит он и прикрывает глаза – блестящие, хоть и мёртвые. – Но теперь я понимаю их. Я больше не считаю, что они дураки или сумасшедшие. Я знаю теперь, что они прогоняют бизонов не по ошибке, поджигают прерию своими огненными фургонами не случайно и уничтожают нас, Настоящих Людей, не по недоразумению. Нет, они хотят все это делать, и делают успешно. Они – могучий народ… – В этом месте он снял что-то со своего украшенного бусами пояса, встряхнул и сказал: – Настоящие Люди верят, что все живое – не только люди и животные, но также вода, и земля, и камни, и даже мертвецы и их вещи, как эти волосы. Человек, которому принадлежали эти волосы, теперь лысый там, на Другой Стороне, потому что сейчас я владею его скальпом. Так уж устроена жизнь. Но белые люди верят, что всё мёртвое: камни, земля, звери – и люди, даже их собственные люди. А если, несмотря на это, кто-то сопротивляется, пытаясь остаться живым, белые люди уничтожают его. Вот, – говорит он в заключение, – в чем разница между белыми людьми и Настоящими Людьми. Тут я взглянул поближе на скальп, которым он потрясал, – а волосы были светлые и шелковые. На мгновение я решил, что он снят с головы моей дорогой Олги, и подумал еще, что где-то среди этих мерзких трофеев он должен держать и крошечный скальп с головы маленького Гэса… этот вонючий старый дикарь, проживший всю жизнь среди убийств, грабежей и грязи, и я чуть не зарезал его – но спохватился и понял, что волосы эти желтее, чем у моей жены-шведки.

Я упомянул об этом эпизоде, потому что он показывает, как в одно мгновение могут перевернуться чувства человека, когда он вспоминает о собственном горе. Только что он потряс меня рассказом про Санд-Крик, а в следующую минуту я был готов убить его…

Ну, Старая Шкура распознал мое состояние, даром что слепой был.

– Есть ли у тебя, – спрашивает он, – большое горе, или это просто на душе горько?

Тогда я рассказал ему все, только он никогда не слышал о схватке, в которой были захвачены Олга и Гэс. Врать он не умел. Я уже говорил, что это поразительно, как индейцы узнают о событиях, происходящих где-то далеко от них, но, тем не менее, бывают вещи, о которых они ничего не слышали. В те времена пленение белой женщины с ребёнком было делом обыденным. И Шайены из одной общины могли ничего не знать о пленниках, захваченных другой общиной, если не стояли лагерем вместе.

Ну, Старая Шкура и говорит;

– Наши молодые люди в эти дни злы. Много раз бывало, что им не хватало терпения дождаться выкупа или обмена пленников, они теряли разум от бешенства и уничтожали пленных… Но скажи, не голос ли Солнечного Света слышал я недавно у моего типи? Она вдова Маленького Щита, который был убит две луны назад, но теперь она будет твоей новой женой и даст тебе нового сына, так что у тебя будет снова то, что ты имел раньше, и даже лучше, потому что, конечно же, женщина из племени Настоящих Людей куда лучше, чем любая другая. Он вовсе не был бессердечным, просто выбрал самую лучшую возможность, как приходится делать индейцу в той жизни, какой он живет. У него у самого две жены были зверски уничтожены, и он оплакивал их положенное время, а потом нашёл замену обеим. Его новые жёны то входили в типи, то выходили, пока мы разговаривали – молодые женщины, и тоже сёстры, и, наверное, лет на пятьдесят моложе вождя, но, клянусь Господом, мне показалось, что обе беременны.

– Ладно, – сказал я. – Но вот что и тебе скажу: если я снова найду мою первую жену и сына, то я отберу их у любого мужчины, который их сейчас у себя держит. А если их убили, то я убью того, кто это сделал.

– Конечно, – сказал Старая Шкура, потому что для индейца нет ничего понятнее, чем месть, и он бы презирал меня, если бы я не хотел отомстить.

Худшего времени, чтоб поселиться с Шайенами, было не сыскать. Их преследовали по всей границе, а они, стоило только оторваться от преследователей, тут же совершали какой-то новый акт насилия против белых. Так что я, присоединившись к ним, превращался в ренегата и должен был опасаться своей собственной расы. С другой стороны, и сами Шайены представляли для меня постоянную угрозу, потому что для многих из них один вид белого лица уже был поводом для нанесения увечий. Я полагаю, единственное, что спасло меня, это что община Старой Шкуры держалась вдали от главных сил Вождя Индюшачьей Ноги, который командовал сражениями у железной дороги, так что я почти все время находился в клане, где меня вырастили и где легенда о Маленьком Большом Человеке все ещё что-то значила. Моя женщина Солнечный Свет была для меня хорошей защитой, и, конечно, Старая Шкура. Но были здесь воины, выросшие с тех пор, как я покинул племя, вроде молодого Разрезанного Живота, который однажды совершил налёт на почтовую станцию, вернулся с кувшином виски и говорит мне:

– Я хочу, чтобы ты ушёл в прерии и спрятался, потому что, хоть я и не хочу убивать тебя сейчас, но захочу, когда стану пьяным. Мне от этого печально, потому что мне говорили, что ты – хороший человек, но так будет.

Самый лучший способ быть убитым – это позволить, чтоб вот такой мальчишка отдавал тебе приказы, ну, я и говорю:

– Я думаю, это тебе лучше уйти в прерии, чтобы пьянствовать, потому так уж я устроен, что на меня что-то находит, когда я вижу пьяного, и я вынужден застрелить его, даже если это мой брат. И ничего я с этим не могу поделать, уж такой я есть.

Он принял к сведению мой совет. Сумел я пережить и другие подобные угрозы, но не могу сказать, чтобы меня особенно любили, и меня это задевало – ведь я помнил своё детство на Пороховой Речке, годы, когда я был Маленьким Большим Человеком. Что ж, теперь я вырос, а это всегда приносит разочарования. Ладно, я ведь настоящий счастливчик просто потому, что сумел до сих пор сохранить волосы. Я жил сегодняшним днём, а в таком образе жизни есть своя прелесть, даже если имеется у тебя какая-то отдаленная цель… но я не стал гнаться за ней, я решил, пусть она сама придет ко мне, а зная, что она придет, я мог жить спокойно, без видимой цели, как индеец, есть жаренный горб, когда мы находили бизона, и затягивать потуже пояс на пустом брюхе, когда не находили, и валяться под тополем, наблюдая, как моя женщина Солнечный Свет работает вовсю, а этот маленький парнишка спит, привязанный к специальной доске у неё за спиной. Его звали Лягушка-На-Склоне-Холма, потому что мы прошли мимо такой лягушки, когда удирали после битвы у железной дороги, а младенец как будто проснулся в этот момент и кивнул лягушке, и мы оба, я и Солнечный Свет, решили, что будет правильно, чтобы мальчик сам выбрал себе имя.

Когда мы добрались до индейского лагеря, Солнечный Свет должна была исполнить траурные обряды по своему умершему отцу, и хотя она отдавалась этому вполне добросовестно, вопя и рыдая с ужасающей громкостью, ей всё же приходилось прерывать это важное занятие, когда она кормила Лягушонка, и не было у неё возможности рвать волосы и резать себя ножом с малышом на спине. Так что пришлось её родственницам помочь, и они старались всю ночь и следующую ночь тоже, потому что Тень пользовался в племени большим уважением и, что самое ужасное, не имел погребального помоста, который защитил бы его тело от волков. Ну, эти женщины выли и стонали, пока не начинали задыхаться, как ребёнок, который рыданиями доводит себя до исступления – я имею в виду белого ребёнка; маленькие индейцы этого не делают.

Взять хоть этого Лягушонка, привязанного к своей доске-колыбели, с маленькой головкой, похожей на коричневую бусинку; когда он не спал и не ел, эти острые чёрные глазки так и рыскали по сторонам, изучая все вокруг, и никогда он не хныкал. Он часто напоминал мне маленького Гэса, потому что мой мальчик спокойным нравом пошёл в свою маму, но была между ними и примечательная разница. Гэсу всегда страшно нравились мои карманные часы – я их держал перед ним на весу, чтоб они тикали, как все делают с детишками, а им это доставляет жуткое удовольствие. А вот Лягушонку – нет. Они его не огорчали, да его вообще ничего не огорчало, но он на них никакого внимания не обращал: смотрел мимо них и слушал тоже мимо – если можно так выразиться.

А, может быть, его просто не интересовал человек, державший часы. Солнечный Свет и Старая Шкура все уговаривали его, что он мой сын, но только Лягушонка нелегко было одурачить. Не то чтобы он ненавидел меня; я был для него просто вроде устройства, которое его время от времени поднимает и обнимает, а ещё подбрасывает высоко в воздух и ловит, ему нравились эти движения и прикосновения, но ничего личного он в этом не признавал.

А, может быть, вина была моя, потому что, хоть он мне и нравился, я не участвовал в его воспитании и никак не мог представить нас с ним в будущем, как отца и сына, независимо, найду я когда-нибудь Гэса и Олгу или нет.

С Шайенами покончено. Они сами это знали, и я знал, и маленький Лягушонок был рождён с этим знанием. Самое лучшее, что я для него мог сделать в качестве отца, – это отвезти в Омаху или Денвер и отдать в школу. Сделать из него белого, приучить жить в постоянном квадратном доме, каждое утро вставать и отправляться на работу по часам… Но вы уже видели, что он думал об этом приборе для измерения времени.

Однако я не мог бы просить у Бога более пылкой жены, чем Солнечный Свет. Эта женщина была очень предана мне, и до такой степени, что – стыдно признаться, но это правда – начинала надоедать мне. Я думаю, обстоятельства нашей встречи в какой-то мере определили наши последующие отношения. Она видела что-то особенно трогательное в том, что я явился к ней в час острой необходимости – хотя тут она явно преувеличивала: она была достаточно крепкая, чтоб произвести на свет это дитя и спастись своими силами. Для меня же она с самого начала была бременем, которое я тогда, в той балке, по собственной воле принял на себя в качестве единственного выхода в минуту опасности и которое, кажется, становилось все тяжелее, когда мы жили здесь, в лагере.

Я должен объяснить, потому что, как вы знаете, Шайенские мужчины никогда не делают того, что в мире белых считается работой. Когда я не охотился, то проводил большую часть времени, лежа на спине под деревом, или, если что-то мешало, то в тени типи. Я немного играл в карты с другими воинами и изредка скакал с ними на перегонки на своём пони, которого мне дал Старая Шкура, но старался не побеждать, чтобы не иметь потом неприятностей с проигравшими. Я никогда не присоединялся к военным отрядам, потому что в эти дни они всегда выступали против белых людей. Вы можете подумать, что сохранить такую позицию мне было невозможно, но если так, то вы не знаете индейцев, среди которых человек может жить практически на любых условиях, кроме открытой вражды, да и в этом случае останется цел до тех пор, пока у него будет хоть один верный защитник. А у меня таких было двое: вождь и моя жена. Иногда какой-нибудь возбуждённый молодой воин являлся со свежим белым скальпом и пытался оскорбить меня, размахивая им, но я либо управлялся с ним подобно тому, как управился с Разрезанным Животом, либо смотрел прямо сквозь него, как будто он был стеклянный, – в зависимости от ситуации и от того, какой у него, по моему мнению, был характер. Ну, а если Солнечный Свет была рядом, то она так на него набрасывалась, что под конец я начинал втайне ему сочувствовать, потому что у неё был воистину острый язычок, – я не помню, говорил ли я уже, что, если Шайенские девушки застенчивы и скромны в речах, то, став замужними женщинами, они совершенно изменяют своим манерам и специализируются на темах, которые в цивилизованном обществе более свойственны салунам, чем местам, где бывают приличные люди. Я полагаю, им простительно говорить таким образом, ибо в семейной жизни они весьма добропорядочны. Среди Шайенов вы редко встретили бы женщину с отрезанным носом – не упоминал ли я, что индейцы Равнин отрезают своим женщинам кончик носа, если те развлекаются с другими мужчинами?

Так вот, сударь, я так полагаю, что по всему свету холостяк всегда оказывается в крайне невыгодном положении, беседуя с почтенной замужней дамой, а Солнечный Свет принималась крайне неодобрительно высказываться о потенции молодого парня, его мужских доблестях и всякое такое, а вокруг хохотали другие женщины, среди которых могла находиться и некая юная девица, по которой он страдал, так что бедняга спешил поскорее удрать… кому приятно явиться героем, а уйти шутом? Довольно противно, когда тебя защищает женщина, да ещё в таком стиле… но Солнечный Свет на том не успокаивалась и начинала восхвалять меня. Для начала она рассказывала, как я спас её от Поуней, и простая история о том, как мы прятались в кустах, все дальше отходила от действительности; теперь это была повесть, в которой я сражался с пятью или шестью врагами и троих поверг в прах. Ну, а дальше, само собой, если она была так красноречива насчёт сексуальных способностей другого мужчины, о которых ей ничего не было известно, представьте себе, что она могла наплести о человеке, относительно которого она здесь была авторитетом: я превращался в племенного жеребца-рекордиста.

Скажу вам честно, такая характеристика меня смущала, но сами знаете, как оно бывает: человек временами становится жертвой собственного тщеславия, и ночами, под одеялом из бизоньей шкуры я из сил выбивался, пытаясь подтвердить такую репутацию. Господи Иисусе, иногда утром я выпрямиться не мог я чувствовал себя так, будто меня лошадь лягнула в поясницу. Наверное, нехорошо говорить об этом, потому что Солнечный Свет была мне Шайен женой, а хотя мужчина может бесконечно трепаться о своих похождениях на стороне, тема эта становится проявлением дурного вкуса, как только речь заходит о законном супружестве, – не знаю уж почему.

Но наконец, мне удалось сорваться с крючка: в один прекрасный день Солнечный Свет забеременела. Случилось это, должно быть, в последних числах марта шестьдесят восьмого года, судя по тому, что произошло девять месяцев спустя; другим способом я оценивать время не ногу, потому что к тому дню я уже прожил среди Шайенов три сезона и вернулся к их способу датировки событий, например, «когда дикие гуси летят на север», что означает приход весны, так же как появление шерсти на неродившихся телятах, извлекаемых нами из тел убитых бизоньих маток.

Все это время мы кочевали в основном между реками Арканзас и Платт, сейчас это южная часть Небраски и север Канзаса, а там строилась очередная железная дорога, Канзасская Тихоокеанская, вдоль Реки Дымных Холмов – Смоки-Хилл-Ривер, где раньше были богатые бизонами места, а теперь – из-за строительства – зверя Становилось все меньше, и мы чаще ели коренья, чем мясо. За нами гонялись войска и Поуни, но под руководством Старой Шкуры, хоть и был он слеп, нашей общине удавалось ускользнуть от них; однако наши небольшие военные отряды, уходящие в набеги, не раз участвовали в мелких схватках.

По-прежнему наша община держалась в стороне от остальных Шайенов, хотя время от времени мы встречались с другими общинами, и в таких случаях я принимался расспрашивать про Олгу и Гэса. Дело это, из-за моей белой кожи, было трудное и щекотливое, и потому, возможно, я не всегда слышал правду. Как бы то ни было, эти расспросы ничего мне не приносили, кроме нескольких напряжённых моментов, потому что некоторые из этих общин держали в плену других белых, и вовсе не хотели, чтобы я совал нос в их типи.

И от Старой Шкуры в этом деле немного было помощи. Слепота заставила его отказаться от привычных манер поведения – он больше не мог видеть толстых шлюх – но зато усилила в нем желание идти своим путем. Осенью шестьдесят седьмого года случилось кое-что: правительство подписало очередной договор с южными Шайенами, Кайовами и Команчами, по которому индейцы соглашались оставаться в западной части Оклахомы, известной в те времена как Индейская территория. Гонец нашёл наш лагерь и доставил приглашение Старой Шкуре, но после Санд-Крика вождь уже был сыт по горло договорами и не поехал на конференцию. Он не считал себя обязанным соблюдать этот договор.

– Я не буду жить в этом плохом месте, – сказал он мне, имея в виду западную часть Индейской территории, – Трава здесь растет плохо, вода горькая. И по праву это земля народа Змеи – я знаю, они сейчас наши друзья, но они совокупляются с лошадьми, и это делает их чуждыми мне. Придет туда и Народ, Играющий На Скрипке (он имел в виду Апачей), это отважные люди, но ужасно уродливые, коротышки, кривоногие, вовсе не такие красивые, как Шайены. Давным-давно, когда мы с ними воевали, я захватил в плен Апачскую женщину, но с ней лежать было всё равно что с кактусом, так я отправил её обратно к её народу с подарком – а это большое оскорбление… Мне сказали, что Чёрный Котёл был на этом собрании. Но я слишком хорошо знаком с договорами, которых он касается пером. Я был с ним на Санд-Крик и потерял мою семью, моих друзей и мое зрение. Но я и без глаз вижу яснее, чем он.

В моих интересах было оставаться на юге и даже уговорить его присоединиться к основной группировке южных Шайенов, потому что если моя семья ещё жива, то, вероятнее всего, она где-то среди них. Но я не мог, просто не мог. Была у меня слабость к этому старому индейцу.

Вот потому-то я и сказал ему:

– Я не могу понять, почему ты не уходишь на Паудер. Если бы ты сделал так, когда я первый раз это советовал, то не оказался бы на Санд-Крик.

– Я скажу тебе, почему, – говорит на это Старая Шкура. – Я родился там, на Ручье Розового Бутона, Роузбад-Крик. И волшебство мое действует лишь в половину силы, когда я ухожу южнее Реки Раковин (так он называл реку Платт). Но американцы, кроме немногих трапперов, не интересуются этими краями, и до тех пор, пока Настоящие Люди будут оставаться там, их не потревожат белые люди.

– Вот я точно так считаю, – говорю я ему, а сам думаю: «неужели старый чёрт и мозги потерял вместе со зрением?»

– Да, – отвечает он, – и я, вождь самых великих воинов на лице земли, должен прятаться от опасностей, как заяц? Я должен позволить им прогнать меня из этих краев, где восемьдесят лет я убивал бизонов и Поуней? Настоящий Человек всегда идет туда, куда хочет, и если какие-то люди попытаются остановить его, он уничтожит их или погибнет от их рук. Если бы я был таким трусливым, мой народ никогда бы не уважал меня. В этой общине есть много замечательных молодых людей, и они больше не имеют сомнений, которые испытывали наши воины в прежние дни. Они решили сражаться с белыми людьми повсюду, где найдут их, и срывать эти железные рельсы и прогонять прочь огненные фургоны. Когда это будет сделано, они уничтожат всех остальных американцев, чтобы мы снова могли без помех охотиться и воевать против Поуней.

– Дедушка, – говорю я, – и ты честно веришь, что это возможно?

– Сын мой, – отвечает Старая Шкура, – если это невозможно, тогда солнце озарит своими лучами день, подходящий для смерти…

А потом произошла битва у острова Бичера, когда пятьсот или шестьсот Шайенов загнали полсотни белых разведчиков на песчаный остров посреди сухого русла реки Арикари у впадения её в Арканзас и осаждали их там девять дней. Но и на этот раз белые были вооружены многозарядными винтовками Спенсера и отбивали все атаки, убив множество индейцев; в их числе погиб и великий шайенский воин, Прямой Нос. А потом пришла кавалерия…

Я там не был, но наши молодые люди были, а они возвратились в лагерь, угнетаемые чувством усталости и поражения. Какое-то время я не выходил из вигвама, чтобы избежать неприятных случайностей, но я мог бы этого и не делать, если бы знал их настроение. У Шайенов до сих пор не было огнестрельного оружия, стоящего доброго слова, а люди чувствуют себя очень паршиво, когда имеют численное преимущество и всё же не могут побить врага, у которого оружие лучше. Я давным-давно закопал свой револьвер, а «Боллард» держал подальше от глаз – незачем портить людям настроение.

Итак, теперь индейцам оставалось попробовать взяться за эту проблему с другого конца и изобрести какое-то волшебство, чтобы сделать себя неуязвимым для пуль. Одному парню, кажется, это удалось – ему прострелили грудь у острова Бичера, а он сделал какой-то фокус-покус с раной, и она закрылась без неприятных последствий. Он после этого взял себе имя Защищённый От Пуль. Ну, подверг он своему волшебству несколько других воинов, и через пару недель после битвы у острова они отправились сражаться с кавалерией. Из семерых Настоящих Людей, попробовавших это волшебство, двое были немедленно подстрелены. Защищённый От Пуль привез их обратно в лагерь и попытался поднять из мёртвых. Один слегка дрыгнул ногой, а другой замер навсегда – так он и не воскрес. Тогда только Защищённый От Пуль признал свою неудачу.

Я полагаю, именно из-за таких событий Старая Шкура и даже его свирепые молодые люди вынуждены были ограничить свои амбиции и постараться просто выжить, и через некоторое время мы оказались в одном селении с людьми Черного Котла, которого белые люди в более поздние времена называли иногда великим индейским государственным мужем, – я думаю, потому, что он всегда подписывал договоры, чтобы сохранить мир, и отдал большую часть шайенских охотничьих земель железнодорожным компаниям и ранчерам.

Как бы то ни было, именно так я оказался в битве при Уошито. И, как обычно, на стороне побеждённых.