Текст книги "Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики"

Автор книги: Том Холланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

Провинцией этой была Азия: бывшее царство Пергамское, которое и по прошествии сорока лет после перехода в руки римлян все еще оставалось для них любимой дойной коровой. Для жителей римских провинций суд над Руфом мог являть еще одно доказательство, если доказательства еще были нужны: римляне никогда не будут обуздывать свою алчность. Но что они могли сделать? Никто не осмеливался даже огрызнуться. Обугленные руины Коринфа красноречивым образом свидетельствовали об опасности подобных намерений. Отчаяние и налоги душили греков Азии. Как могли они надеяться сбросить с себя ярмо Республики, ее хищных финансистов и непобедимые легионы?

А потом, наконец, через три года после осуждения Руфа, провинциальные власти зашли в своей алчности слишком далеко. Стремясь расширить поле своей деятельности, римские деловые круги начали обращать свои жадные взоры к царству Понтийскому, расположенному у берега Черного моря, в северной части нынешней Турции. Летом 89 г. римский комиссар в Азии, Маний Аквилий, придумал повод для вторжения. Чтобы не рисковать собственными войсками, он предпочел отправить на войну зависимого царька – с фатальной самоуверенностью предполагая, что любой исход такой провокации будет выгодным для него. Однако Митридат, царь Понтийский, был отнюдь не ординарным противником. Его биография, старательно украшенная гением в пропагандистских целях, читается как настоящая сказка. Притесняемый в детстве злой матерью молодой принц был вынужден найти себе убежище в лесу. Там он прожил семь лет, гоняясь за оленями и отбиваясь от львов. Опасаясь, что матушка все же может попытаться убить его, Митридат обнаружил навязчивый интерес к токсикологии и стал принимать противоядия до тех пор, пока не сделался невосприимчивым к ядам. Короче говоря, мальчик был не из тех, кому семейство может преградить путь к трону. Наконец-то возвратившись в столицу вполне уместным в таком случае образом – во главе победоносной армии, Митридат приказал казнить свою мать и – просто на всякий случай – брата с сестрой. И по прошествии более чем двадцати лет после этого события он оставался столь же жадным до власти и жестоким, как прежде, – безусловно, слишком наделенным этими качествами для нерешительного римского пуделя. Вторжение было отражено – самым небрежным образом.

Далее, однако, последовал более судьбоносный шаг. Митридату нужно было решиться напасть на сам Рим. Супердержаву никогда нельзя считать легкой добычей, однако война с Республикой была вызовом, к которому Митридат готовился все время своего правления. Подобно любому честолюбивому деспоту он самым усердным образом стремился укрепить свои боевые возможности, так что войско его было новым, «с иголочки», и сверкало – в буквальном смысле этого слова, поскольку оружие его украшало золото, а панцири – яркие самоцветы. Однако хотя взор Митридата и услаждала пышность, он был не меньшим энтузиастом плаща и кинжала: путешествуя инкогнито по Азии, он в достаточной степени навидался всякого, что убедило его в ненависти провинциалов к Риму. Это прежде всего и побудило его принять окончательное решение. Вступив на территорию провинции Азия, он нашел, что ее защищают слабые и не подготовленные гарнизоны, а греческие города готовы приветствовать его как спасителя. За считанные недели власть Рима в провинции рухнула, и Митридат обнаружил, что ноги его стоят на берегах Эгейского моря.

Едва ли этот варвар и убийца собственной матери принадлежал к той разновидности заступников, которым в нормальной обстановке могли симпатизировать греки. А сейчас пусть он варвар и убийца – это все же лучше publicani, ведь тоска по свободе стала настолько отчаянной, а ненависть к Риму сделалась столь «нутряной», что провинциалы были готовы на все, лишь бы избавиться от своих угнетателей. Летом 88 г., когда римские цепи были уже сброшены, они продемонстрировали свою решимость с жуткой свирепостью. Чтобы необратимо привязать к себе греческие города, Митридат отправил им послания, в которых приказал истребить всякого римлянина и италика, который еще найдется в Азии. Греки выполнили инструкцию с дикарской решимостью. Свирепость их была ужасна. Они готовились к избиению тайно; их атаки были отлично скоординированы. Наемные убийцы выслеживали и убивали указанных им людей, которых крошили в куски, если они искали убежища возле священных изваяний, или расстреливали из луков, если они пытались спастись в море. Тела их бросали гнить без погребения за городским стенами. Утверждают, что в одну страшную ночь было убито восемьдесят тысяч человек – мужчин, женщин и детей. [48]48
  Валерий Максим, 9.2. К числам следует относиться с некоторым недоверием.


[Закрыть]

Римской экономике был нанесен сокрушительный и хорошо просчитанный удар; однако куда более серьезным оказался ущерб, нанесенный престижу Рима. Митридат, обнаруживший в себе истинное мастерство пропагандиста, извлек из забвения пророчества Сивиллы, добавив к ним несколько новых – как бы относящихся уже к нему самому. Подразумевался приход с Востока великого царя, которому суждено в качестве орудия божественного воздаяния смирить надменных римлян и захватить власть над миром. Массовое убийство откупщиков было только одним из способов, с помощью которых Митридат решил драматизировать ситуацию. Еще более просчитанным был эффект, произведенный казнью Мания Аквилия, римского комиссара, спровоцировавшего Митридата на вступление в конфликт. Не вовремя заболевшего горемыку Аквилия поймали и вернули в Пергам, причем всю дорогу ему пришлось проделать пешком и в оковах, прикованным к семифутовому варвару. После того как Мания привязанным к ослу провезли сквозь ликующие толпы, Митридат приказал растопить некоторое количество драгоценного металла. Когда все было готово, голову Аквилия запрокинули назад, разжали губы и влили в глотку расплавленный металл. «Будучи поджигателями войны против всякого народа, государства и царя под солнцем, римляне имеют всего только одно стремление – ненасытную жадность и стремление к власти и богатству». [49]49
  Саллюстий, Истории, 4, отрывок 67. Слова едва ли принадлежат Митридату, однако бесценны в том смысле, что отмечают отношение римлян к сожалениям своих врагов.


[Закрыть]Таким был приговор, вынесенный Митридатом Республике, и в лице легата ее он осуществил и символический акт правосудия. Маний Аквилий был удавлен расплавленным золотом.

Труба небесная

Когда груженный имперскими трофеями корабль подплывал к Италии, ориентиром на пути его неизменно становился голый конус Везувия. Моряки вглядывались в горизонт, разыскивая знакомый плосковерхий силуэт вулкана, а заметив его, принимались возносить молитвенную хвалу богам за то, что те помогли им благополучно избежать всех опасностей путешествия. Путь через море заканчивался. За сверкающей лазурью уже видны были городки, выстроившиеся вдоль побережья: живописное наследие Греции на итальянском берегу, оставленное колонистами несколько столетий назад, – из деловых интересов, которые всегда имели в Неаполитанском заливе международный характер. Впрочем, в те дни корабли в них приходили нечасто. Но Неаполь, нежившийся на берегу под солнцем, зарабатывал себе на пропитание торговлей иного рода. Находящиеся всего лишь в двух днях конной езды от Рима древние улицы города с недавних пор стали наполняться туристами, стремившимися постичь греческий образ жизни – либо путем философских дебатов, либо обращением к докторам, либо пользуясь любовными услугами остроумной и начитанной шлюхи. Тем временем из морских далей возникали пузатые транспортные корабли и следовали дальше.

В те времена порт их назначения располагался в нескольких милях дальше по побережью. Римские бизнесмены давно затоптали все следы греческого пребывания в Путеолах. К огромным бетонным пирсам приставали корабли со всех уголков Средиземноморья, груженные зерном, чтобы утолить чудовищный аппетит Рима, рабами, чтобы вращать шестеренки его машины, и редкостями из дальних стран: скульптурами и пряностями, картинами и диковинными растениями. Естественно, подобного рода раритеты могли позволить себе только самые богатые из горожан, однако спрос на них все возрастал – в виллах, усыпавших берег по обе стороны от Путеол, которые, собственно, являлись самыми богатыми военными трофеями. Подобно сверхбогачам всех времен, римская аристократия стремилась украсить своей отдых, и потому начала скупать редкости.

Бум на недвижимость в регионе был раздут в 90-х годах разбогатевшими предпринимателями, и в особенности торговцем устрицами по имени Сергий Ората. Рассчитывая нажиться на неутолимой любви римлян к моллюскам, Ората разработал процесс устричной марикультуры до небывалого прежде уровня. Он построил протоки и дамбы, чтобы регулировать морские течения, поставил высокие навесы над устьем соседнего Лукринского озера, которое объявил домом вкуснейших устриц во всем мире. Фантастическое умение Ораты произвело такое впечатление на современников, что они были полностью уверены в том, что он сумеет выращивать моллюсков даже на крыше своего дома. Однако подлинную известность Орате принесла другая его техническая новинка: сделавшись монополистом в области устричной торговли, он изобрел плавательный бассейн с подогревом воды.

Так, во всяком случае, с наибольшей степенью вероятности следует переводить загадочное латинское словосочетание balneae pensiles – дословно обозначающее висячие бани. Мы узнаем, что изобретение это требовало море подогретой воды и даровало удивительный отдых, что помогало Орате торговать им не менее успешно, чем устрицами. Достаточно скоро ни одно частное владение нельзя было счесть законченным, если в нем не была установлена «висячая ванна». Конечно же, установкой их занимался сам Ората – покупавший виллы, строивший там плавательные бассейны и затем продававший их.

Прошло не столь уж много времени, и спекуляции его превратили Неаполитанский залив в синоним богатства и шика. Бум не ограничивался одним побережьем. Знаки мира и процветания наблюдались в таких далеких от моря городах, как Капуя, улицы которой благоухали духами, или Нола, бывшая примерным союзником Рима в течение более двух веков. От стен их яблоневые сады, виноградники, рощи маслин и цветущие луга простирались к Везувию и к морю. Так выглядела Кампанья, жемчужина Италии, место игрищ богатых, процветающих, купающихся в изобилии.

Однако так было не везде. Начинавшиеся от Нолы долины поднимались в совершенно другой мир. В гористом Самнии все было иначе. Подобно тому как зубастые горы резко контрастировали с остававшейся внизу равниной, так менялся и характер людей, которым приходилось выжимать пропитание из каменистой, затянутой кустами почвы. В Самнии не было устриц, не было плавательных бассейнов с подогревом, по склонам бродили только неуклюжие мужики, выговаривавшие слова с комичным, сельским акцентом. Они занимались колдовством, носили на шеях уродливые железные кольца и самым неприличным образом позволяли цирюльникам прилюдно брить им волосы на лобке. Не стоит и говорить, что римляне относились к ним с презрением.

При этом они никак не могли забыть, что эти дикари последними среди народов Италии оспаривали власть Рима над полуостровом. Всего в десяти милях от Нолы, у горного ущелья, известного под названием Кавдий, самниты нанесли римлянам самое унизительное в их истории поражение. В 321 г. до Р.Х. целое римское войско было окружено в ущелье и было вынуждено сдаться. Самниты предпочли не убивать своих пленников, а раздели их до рубах и провели под связанным из копий ярмом, наслаждаясь сим сладостным для победителей зрелищем. Унизив своего врага подобным образом, самниты продемонстрировали фатальное непонимание его природы. Римляне терпеть не могли мира, – если только не диктовали сами его условия. Невзирая на все оговоренные и подтвержденные клятвой условия, они скоро нашли способ нарушить договор и снова перешли в нападение. Самнии был покорен. На вершинах далеких холмов возникли колонии, по долинам пролегли дороги, более мирным сделался и сам ландшафт. И век, в котором самниты могли делать вылазки со своих гор, опустошая Кампанью, казался глубокой древностью тем, кто нежился возле плавательных бассейнов Ораты.

Но вдруг, в конце 91 г. до Р.Х., невероятное все-таки произошло. Долго сдерживавшаяся, но не угасавшая вражда вновь вырвалась на свободу. Война вернулась в горы Самния. Долгие годы оккупации горцы тихо вооружались и, наконец, хлынули из своей горной твердыни на равнину, как это делали их предки. Римляне, не ведавшие о собиравшейся над их головами буре, держали в Кампанье лишь минимум сил, которые теперь были застигнуты врасплох. По всему неаполитанскому побережью, только что являвшемуся воплощением лени и покоя, города сдавались мятежникам – как сыплются с яблони спелые яблоки: Суррент, Стабии и Геркуланум.

Однако величайший среди всех трофей, имевший выгодное стратегическое положение, находился дальше от берега полуострова; это была Нола. После кратчайшей из осад город был сдан самнитам. Гарнизону предложили присоединиться к мятежникам, но когда командир и старшие офицеры с презрением отказались, их заморили голодом. Город укрепили и снабдили запасом продовольствия. Достаточно скоро Нола сделалась могучей опорой мятежников.

И среди защитников их дела числились не одни самниты. Измена, благодаря которой Нола попала в руки бунтовщиков, отнюдь не являлась единичным случаем: например, город Помпеи, расположенный на склоне Везувия лишь в нескольких милях от Неаполя, с самого начала был соучастником мятежа. По всей Италии брались за оружие племена и города, сражавшиеся с Римом в век легендарный и почти забытый. Но основным средоточием восстания являлся прилегавший к Апеннинам район, занимавший подобные Самнию гористые и отсталые регионы, где бедность давно уже ожесточала сердца крестьян. Она-то и придала такую жестокость их вторжению на урбанизированные равнины. После взятия Аскулия, первого из захваченных ими городов, они перебили всех римлян, которых сумели найти. Тех из жен побежденных, которые отказались присоединиться к ним, пытали и скальпировали.

Размах подобной жестокости на первый взгляд свидетельствовал только о мстительном и примитивном варварстве. И все же проявления крестьянской ненависти не могли бы сыграть такой роли, если бы у олигархий, правивших различными италийскими государствами, не было своих причин выпустить ее на свободу. В обычае римлян было льстить правящим классам своих союзников и покупать их – и в самом деле, именно успех подобной политики более чем что-либо другое в прошлом обеспечивал Риму верность италийцев. Однако те, кто обладал решающей возможностью влиять на своих соотечественников – богачи, землевладельцы, грамотные люди, – начали становиться в оппозицию Риму. Причин для недовольства было много. Тяжесть войн Рима непропорциональным образом ложилась на их плечи. В римском законодательстве они обладали урезанными правами. Но, быть может, самым неприятным было то, что глаза их открылись, и они увидели и не снившийся их прародителям мир власти и возможностей. Италики не только помогли Риму завоевать его империю, но и с пылом эксплуатировали завоеванное. Куда бы ни шло римское оружие, за ним, вне всякого сомнения, следовали италийские деловые люди. В провинциях италийским союзникам предоставлялись практически те же самые привилегии, что и полноправным гражданам Рима, и несчастным провинциалам, безусловно, было крайне сложно отличить одних от других, и все вместе они назывались полным ненависти определением «Romaioi». Опыт жизни за рубежом в качестве расы господ, не смягчив норова италийцев, укрепил их в решимости добиться такого же статуса на своей родине. В те времена, когда власть Рима обрела столь универсальный характер, едва ли можно удивляться тому, что ограниченное право на самоопределение, которое Республика всегда предоставляла своим италийским союзникам, начало казаться последним крайне недостаточным. Разве можно сравнивать право улаживать межевые раздоры с властью над миром?

И в той же мере, как кишевшие кораблями причалы Путеол и изысканные в предоставляемых удовольствиях виллы побережья свидетельствовали о том, что мир начинает уменьшаться, о том же самом, пусть и на другом языке, говорили и восстания италийцев. И если основная масса восставших, возможно, сражалась ради каких-то неясных ценностей местного значения, однако их вожди, бесспорно, не имели никакого желания оставаться для Рима провинциалами. Отнюдь не собираясь избавить свои сообщества от хватки централизующего сверхгосударства, они не могли придумать иного выхода, как создать новую державу такого же толка – уже собственную. В самом начале войны вожди мятежников избрали своей столицей расположенный в сердце Италии город Корфиний, «предоставляя возможность всем италийцам принять участие в замене им Рима». [50]50
  Страбон, 5.4.2.


[Закрыть]И чтобы никто не мог не заметить символического характера этого жеста, Корфиний и все новое государство получили имя Италия. Начали чеканить монету, появилось зачаточное правительство. Следующая попытка создать независимое италийское государство будет предпринята лишь Гарибальди в XIX веке.

Но если подражание является самой искренней из разновидностей лести, тогда провозглашение Италии свидетельствует о том, что по крайней мере для огромного большинства италийских лидеров восстание против Рима стало жестом не столько неповиновения, сколько разочарованного восхищения. Все, начиная от монет до конституции, было скопировано у Рима. И все это шаткое новое государство никогда не было ничем иным, как запасной альтернативой истинной цели италиков – стать гражданами Рима. Даже простые солдаты, которым римское гражданство особой выгоды не сулило, подчас обнаруживали признаки симпатии к Республике. В начале войны, после поражения основной армии Рима в Центральной Италии, уцелевшим остаткам ее пришлось сопротивляться бойцам, столь же хорошо обученным, как и они сами. Все лето 90 г. до Р.Х. велась отчаянная окопная война, постепенно отодвигавшая фронт мятежников, пока, наконец, с приближением жатвы и концом сезона военных действий обе стороны не приготовились к решительному сражению. Но когда оба войска выстроились друг против друга, солдаты обеих армий начали перекликаться, узнавать друзей, а потом положили на землю оружие. «Напряженная атмосфера рассеялась и превратилась в подобие праздника». После братания войск римский командир и его соперник также встретились, чтобы обсудить условия «мира и стремления италийцев к гражданству». [51]51
  Диодор Сицилийский, 37.15. Теория принадлежит Luce (1970). Противоположную точку зрения см. в McGing, Foreign Policy, р. 76.


[Закрыть]

Переговоры провалились – и это было вполне естественно. Разве мог римлянин когда-либо пойти на уступки врагу на поле брани? Тем не менее сам факт их проведения предполагает взаимные сожаления сторон. Особое значение здесь имеет личность римского полководца. Им был Гай Марий, самый прославленный среди солдат Республики. Даже в ту пору, «разменяв» седьмой десяток, потеряв ловкость в седле, он не утратил былого блеска. Мятежники знали его и восхищались, – многим приходилось ходить в бой под его командованием. Все с благодарностью вспоминали властную привычку Мария награждать римским гражданством целые когорты отличившихся в бою италийских союзников за особую доблесть. Симпатию вызывало и то, что Марий не был уроженцем города Рима: он вырос в Арпинии, небольшом городке, расположенном в трех днях пути от столицы, известном разве что своей бедностью и удаленностью. В первобытные времена он служил приютом сопротивлявшемуся римлянам племени, однако за поражением последовала ассимиляция и в итоге – предоставление гражданских прав. Этот последний шаг, однако, был совершен менее чем за столетие до того, как прочие италийские союзники развязали свою отчаянную войну за гражданство. Поэтому карьера такого человека, как Марий, возвысившегося из ничем не примечательной среды до таких чрезвычайных высот, могла послужить для мятежников источником вдохновения.

И не только для мятежников. Многие римляне симпатизировали требованиям италийцев. В конце концов, разве сам Рим не был городом изгнанников? Первыми римлянками во времена Ромула стали похищенные сабинянки; встав между своими отцами и новообретенными мужьями, они умоляли их не сражаться между собой, но жить в мире как граждане единого города. Просьба была услышана, и римляне вместе с сабинянами вместе поселились на семи холмах. Легенда отражала тот факт, что не было города, более щедро распоряжавшегося своим гражданством, чем Рим. Становиться римлянами и разделять римские ценности и верования всегда разрешалось людям различного образа жизни и происхождения. И конечно, если не парадокс, то иронию судьбы можно усмотреть в том несокрушимом презрении, с которым потомки этих людей относились к неримлянам.

Трагично, однако, что в годы, предшествовавшие италийской революции, мнения в пользу открытости и эксклюзивности начали приобретать опасную поляризацию. Многие из римлян усматривали огромную разницу в предоставлении гражданства отдельным лицам и всей Италии. Мотивация римских политиков не строилась исключительно на шовинизме и высокомерии – хотя находились среди них и носители обоих качеств, – им нетрудно было понять, что город может быть «затоплен» притоком населения. Как могли древние установления Рима приспособиться к внезапному многомиллионному увеличению количества граждан, собранных по всей Италии? С точки зрения консерваторов, угроза казалась настолько отчаянной, что в борьбе с ней они были готовы прибегнуть к самым отчаянным средствам. Принимались законы, требующие изгнания всех неграждан из Рима. И что более зловеще, призывы к насилию против сторонников противоположных законов становились все настойчивее. В 91 г. до Р.Х. предложение предоставить гражданство италийцам было отвергнуто во время бунта и яростных демонстраций, а рассерженный автор его, в негодовании возвращавшийся домой, был заколот в сумерках у собственных ворот. Убийцу так и не нашли, однако вожди италиков знали, кого винить. Через несколько дней после убийства они начали собирать своих горцев для войны.

Когда до Рима дошли вести о побоище и скальпированиях в Аскуле, испытанное потрясение заставило соперничавшие группировки, чьи пустячные пререкания и вызвали кризис, броситься в объятья друг друга. Даже наиболее горячие сторонники дела италиков препоясались для боя. Суровая непреклонность походов Мария всякий раз при встрече с прежними союзниками наталкивалась на равное сопротивление, однако в конце концов «переламывала» в свою пользу длинную и кровавую череду катастрофических поражений, знаменовавших для Рима начало войны. К тому времени, когда Марий сел за обсуждение условий вместе со своим италийским противником, дело римлян стабилизировалось во всей Северной Италии; а по прошествии нескольких недель положение мятежников пошатнулось. Бойня в Аскуле положила начало бунту, что в результате позволило римлянам отпраздновать свою первую решительную победу в войне. Ее принес римлянам Гней Помпеи по прозвищу Страбон, вероятно, самый презренный человек в Риме, печально известный сомнительной репутацией и косоглазием, послужившим поводом для прозвища. Страбону принадлежали огромные поместья в Пицене, на восточном побережье Италии, и отрезанные от Рима с начала войны. С наступлением осени, явно не желая голодать зимой, Страбон отправил два отряда, сумевших благополучно взять противника в клещи. Остатки войска мятежников бежали в Аскул, который Страбон, обрадованный благосклонностью фортуны, решил взять измором.

Теперь, когда победа казалась совсем уже близкой, Сенат решил устроить италикам собственные клещи. Одно из атакующих крыльев продолжило военные действия и после завершения обыкновенных сроков кампании, разграбив селения восставших по всей Центральной Италии и заставив их все более истощавшиеся армии отступить в горы – туда, где снег был толще. Второе крыло «клещей» возглавляли политики, всегда выступавшие за предоставление прав италикам. Будучи уверенными в том, что военный успех позволяет теперь Риму быть щедрым, они сумели склонить на свою сторону даже самых стойких консерваторов, и поскольку в долгой перспективе не было никаких альтернатив предоставлению союзникам гражданских прав, в октябре 90 г. до Р.Х. был предложен и принят соответствующий закон. Согласно ему, все общины италиков, сохранившие верность Республике, немедленно получали римское гражданство, оно же предлагалось и мятежникам – но только после того, как они сложат оружие. Предложение было для многих соблазнительным, и к лету 89 г. до н. э. на большей части Северной и Центральной Италии воцарился мир.

Однако в Самнии конфликт уходил корнями в старинную неприязнь, и примирение не было столь легко достижимым. И именно в этот момент, когда и без того утомленная Республика еще гасила пожар на заднем дворе, из Азии начали поступать тревожные вести. Хотя на первый взгляд неизмеримая пропасть разделяла теснившиеся к вершинам гор деревушки самнитов и великие космополитические города греческого востока, украшенные мраморными и позолоченными монументами, правление римлян перекинуло через нее мост. Вне сомнения, среди наводнивших Азию орд италийских деловых людей и сборщиков налогов не было недостатка и в самнитах, которые активно вселяли в тамошних провинциалов ту ненависть к Риму, которая заставила их родину, Самнии, восстать против власти Республики. И вопреки свирепствовавшей в Италии войне азиатские римляне и италики были слишком заняты выжиманием денег из провинции, чтобы подниматься на борьбу друг с другом – да, и вообще с кем бы то ни было.

Тут-то и явился Митридат. Когда в 89 г. до Р.Х. рухнула власть Рима в Азии, вызванные ее падением ударные волны быстро распространились по всей экономике Средиземноморья. Италия была поставлена на колени. По иронии судьбы, хотя предводители мятежников и воспользовались деловыми связями своих соотечественников на Востоке, чтобы просить понтийского царя помочь их восстанию, именно в тот момент, когда Митридат, наконец, принял это предложение, они поняли, что симпатии их лежат на стороне италийского бизнесмена. Напротив, в Риме, сенаторские круги, не скрывая облегчения, приветствовали перспективу войны с Митридатом. Всем было известно, что люди Востока мягки и нестойки в бою. Еще более вдохновлял римлян другой столь же общеизвестный факт: люди Востока богаты до неприличия. Нечего удивляться тому, что знатные языки принялись облизывать не менее аристократические губы.

Среди римлян был один человек, который считал своим правом возглавить эту войну. Марий давно имел в виду войну с Митридатом. За десять лет до того он совершил путешествие в Азию, где виделся с царем с глазу на глаз, и с откровенностью человека, готового к битве, посоветовал ему или стать сильнее Рима, или повиноваться его командам. В тот раз Митридат сумел поступиться собственной гордостью и не рискнул начать войну. Возможно, не случайно он, наконец, схватил наживку: спровоцировал его на этот поступок близкий союзник Мария. Маний Аквилий, римский наместник, вынудивший союзного с Римом марионеточного царька вторгнуться в Понт, прежде был военным помощником Мария и коллегой по консульству; Марий в свой черед помогал Аквилию оправдаться по обвинению в вымогательстве. Ход событий в повествовании источников неясен, однако, возможно, именно здесь, ко всему прочему, следует искать объяснение рыцарственному отношению Аквилия к безопасности Рима на Востоке в то время, когда родной город его боролся с италиками за собственное существование. Он намеревался обеспечить своего патрона победоносной азиатской войной. [52]52
  Диодор Сицилийский, 37.15. Теория принадлежит Luce (1970). Противоположную точку зрения см. в McGing, Foreign Policy, р. 76.


[Закрыть]

Однако замысел – если таковой действительно существовал, – возымел фатальные последствия: для самого Аквилия, для Мария и для Республики в целом. К пагубной заразе борьбы партий, десятилетия свирепствовавшей на улицах Рима, а потом и на просторах всей Италии, добавился новый и смертоносный микроб. Командование восточной армией сулило такие невероятные перспективы, что гарантировать его себе не мог никто, даже Марий. Голодных честолюбцев, рвавшихся к нему, было чересчур много. Рвавшихся и, как скоро станет ясно, не считавшихся при этом ни с чем.

Если смотреть из будущего, осенью 89 г. до Р.Х. римский народ оказался охвачен коллективной паранойей. Заканчивалась ужасная война, однако, невзирая на победу, ликования не было – только тяжелые предчувствия. Казалось, что данные богами странные знаки вновь предвещают гибель Республики. Наиболее зловещим казалось пение трубы, доносившееся с чистого и безоблачного неба. Столь страшен был голос ее, что все, кто слышал этот звук, едва ли не теряли рассудок от ужаса. Охваченные тревогой авгуры перечитывали свои книги. И обращаясь к ним, к собственному смятению находили, что толкование подобного чуда не оставляет места сомнению: грядет великое изменение в порядке вещей. Закончится эпоха, настанет другая, которой суждено изменить мир.