Текст книги "Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики"

Автор книги: Том Холланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Этот самый «чрезвычайного развития дух» мужчин – и женщин, – блиставших на сцене этой драмы, удивляет и поныне, по прошествии двух тысячелетий. И в такой же мере изумляет и другой персонаж – пусть и менее знаменитый, быть может, чем Цезарь, или Цицерон, или Клеопатра, но куда более потрясающий воображение, – сама Римская Республика. Если многое в ней нам никогда уже не удастся познать, достаточное количество информации еще можно вернуть к жизни; лица ее граждан проступают под покровом античного мрамора на фоне отблесков золота и огня, освещающих чуждый нам, но и одновременно, непонятно почему, знакомый мир.

Предисловие к русскому изданию

Может показаться, что Римская Республика далека от современной России. Римляне, конечно, обладали лишь самыми туманными представлениями о тех землях, что ныне образуют Российскую Федерацию – и мнение их к тому же являлось далеко не лестным. В 8 г. по Р.Х. поэт Овидий, отправленный в изгнание из Рима в Томы, греческую колонию, находившуюся неподалеку от устья Дуная, взирал на terra incognita, простиравшуюся за Черным морем, с ощутимым и полным ужаса содроганием. «Там нет ничего другого, – писал он, – кроме холода и врагов, и волн враждебного моря». Обитатели этих далеких земель, с точки зрения такого утонченного столичного софиста, каким был Овидий, являлись подлинными и архетипичными варварами: хищными кочевниками, наделенными истинно зловещей страстью к горячительным напиткам. И населенные ими края в буквальном смысле этого слова являлись краем земли.

Однако история имеет склонность к иронии. Есть основания полагать, что истинный свой конец рассказанная в «Рубиконе» история обрела не после падения самого Рима, и даже не после гибели императора Константина XI в 1453 г. в ходе штурма Константинополя победоносным турками, но много позже, в самой сердцевине тех краев, которые в древности презрительно именовали дикой пустыней, – в России, в подвале екатеринбургского дома. И как константинопольские императоры справедливо именовали себя наследниками Августа, так и великие московские князья с полным основанием считали себя наследниками Константина XI. Государь всея Руси Николай II мог возводить собственную родословную в конечном итоге к самому Юлию Цезарю. Подобным происхождением не мог похвастать ни один европейский монарх.

Но даже если забыть про любопытную наследственную связь между царями и римскими правителями времен падения Римской Республики, на мой взгляд, существует куда более близкая к нашим временам причина, делающая этот удивительный исторический эпизод особенно интересным для русского читателя. Еще в 2001 году, когда я начал писать «Рубикон», Россия постоянно фигурировала в новостях. Слово «олигарх», занимающее видное место в трудах по древней истории, начало более или менее регулярно появляться в британской прессе в качестве названия нового русского богача из числа тех, которые к настоящему времени скупили едва ли не весь Лондон, город, в котором я живу. И описывая ведущих деятелей Римской Республики, таких как Цезарь, оплативший серебряные доспехи гладиаторов, сражавшихся ради развлечения свихнувшейся на играх римской публики, я не мог полностью изгнать из своего воображения хотя бы Романа Абрамовича, нового владельца футбольного клуба «Челси». И когда я пытался понять древнюю Республику, Россия никогда не оставляла мои мысли: дело в том, что мне, человеку стороннему, страна эта казалась не менее удивительной и загадочной, чем Рим для завороженных им греков. И если такие древние аналитики, как изучавший римлян Полибий, не могли установить точную природу власти в этой державе, не могли назвать ее самодержавием, олигархией или демократией, то эксперты британского телевидения не могли вынести подобного определения в отношении России. Пытаясь понять, каково это было – жить в Древнем Риме, я обращался к Москве не реже, чем к Лондону или Нью-Йорку. Римляне – граждане древней Республики – на первый взгляд могут показаться нам чужими, но это не совсем так. И потому меня особенно радует то, что «Рубикон» нашел своего издателя в Третьем Риме.

Том Холланд.

^{Июль 2007.}

^Лондон

Глава 1
Парадоксальная республика

Человек по природе повсеместно наделен стремлением к свободе и ненавистью к неволе.

Цезарь. Записки о Галльской войне

Лишь немногие предпочитают свободу – большинство ищет только хорошего господина.

Саллюстий. Истории

Голоса предков

В самом начале существования Рима, до образования Республики, им правили цари. Об одном из них, надменном тиране, носившем имя Тарквиний, рассказывают странную историю. Однажды к его дворцу явилась старуха с девятью книгами в руках. Когда она предложила их Тарквинию, тот расхохотался ей в лицо – настолько непомерную цену запросила карга. Старуха не стала торговаться, повернулась и вышла. Она сожгла три книги и вновь предстала перед царем, запросив за оставшиеся прежнюю цену. Царь отказал и на сей раз, хотя и с меньшей самоуверенностью, и старуха вновь отправилась восвояси. История эта встревожила Тарквиния: кто знает, от чего он отказывается? При следующем появлении таинственной старухи, на сей раз только с тремя книгами, царь поспешил купить их, заплатив ту цену, которую запрашивала она за девять книг. Получив свои деньги, старуха исчезла, теперь уже навсегда.

Кем она была? Как оказалось, книги содержали пророчества такой важности, что римляне вскоре осознали, что автором их могла быть только Сивилла. Однако такое заключение лишь порождало дальнейшие вопросы, так как о Сивилле рассказывали весьма странные и удивительные вещи. Поскольку было известно, что Сивилла предсказывала еще Троянскую войну, шли споры о том, не идет ли здесь речь о десяти пророчицах сразу, поговаривали также, что она бессмертна или ей суждено богами жить тысячу лет. Некоторые из самых больших умников позволяли себе выразить сомнение в ее существовании. На деле с подлинной уверенностью можно сказать только о двух вещах – что книги эти, исписанные мелкими древнегреческими буковками, существовали на самом деле и что в них была записана цепь грядущих событий. Благодаря совершенной Тарквинием, хотя и с опозданием, сделке римляне обнаружили раскрытое окно в свое будущее.

Впрочем, Тарквинию оно не очень помогло. В 509 г. до Р.Х. он пал жертвой дворцового переворота. Цари правили Римом более двухсот лет, с момента основания города, и вот Тарквиний, седьмой, оказался последним. [15]15
  Хотя следуя словам Варрона, великого эрудита времен поздней Республики. Сивилла посетила Тарквиния Приска, пятого римского царя.


[Закрыть]После его изгнания была отменена и сама монархия, вместо которой установили вольную республику. Начиная с того времени титул «царя» воспринимался римским народом с почти патологической ненавистью, при упоминании его едва ли не полагалось плеваться. Свобода стала девизом для заговорщиков, выступивших против Тарквиния, и свобода, свобода города, в котором не было повелителя-деспота, стала присущим от рождения правом каждого гражданина. Чтобы охранить ее от покушений будущих кандидатов в тираны, основатели Республики придумали интересную формулу. Они старательно разделили масть изгнанного Тарквиния между двумя городскими выборными магистратами, не имевшими права занимать этот пост дольше одного года. Так появились консулы. [16]16
  На самом деле консулов первоначально именовали преторами. В сумраке начальных времен истории Рима полно таких недоразумений.


[Закрыть]Присутствие во главе собратьев-сограждан двух старательно следящих друг за другом правителей стало волнующим воплощением руководящего принципа Республики: одному человеку никогда не будет дозволено обладать высшей властью над Римом. И хотя введение консульского правления сделалось точкой отсчета, факт этот не стал настолько существенным, чтобы полностью отделить римлян от прошлого. Монархия была упразднена, однако нововведения практически этим и ограничились. Корни новой Республики уходили глубоко в толщу прошедших времен – и часто чрезвычайно погружались в нее. Консулы, например, в качестве даруемой саном привилегии носили тоги, окаймленные полосой царского пурпура. Обращаясь за советом к гадателям, они поступали согласно обрядам, существовавшим задолго до самого основания Рима. И, конечно же, наиболее сказочными во всей этой истории были книги, оставленные изгнанным Тарквинием, три таинственных свитка, содержащих писания древней и, по всей видимости, не подвластной времени Сивиллы.

Они предоставляли настолько точную информацию, что доступ к ним был строго ограничен, как к государственной тайне. Гражданина, застигнутого за их перепиской, следовало зашить в мешок и бросить в море. Обращаться к книгам позволялось лишь в самых грозных обстоятельствах, когда страшные предзнаменования предупреждали Республику о неминуемой катастрофе. И лишь когда оказывались исчерпанными все прочие варианты, специально назначенным чиновникам разрешалось подняться в храм Юпитера, где книги хранились в обстановке самой строгой секретности. Тогда лишь разворачивались свитки, и пальцы касались поблекших под рукой времени строчек греческих букв. Тогда лишь толковались пророчества и обнаруживался совет, рекомендующий лучший способ умилостивить разгневанные небеса.

Совет обретался всегда. Римляне, народ практичный и суеверный, не имели ни малейшей склонности к фатализму. Будущее интересовало их постольку, поскольку они верили в то, что его можно исправить. Кровавые ливни, извергающие огонь пропасти, мыши, грызущие злато, – все зловещие пророчества воспринимались как эквивалент предупреждений бейлифа, говорящих римскому народу, что он досадил богам. Вернуть их благосклонность можно было учреждением в городе культа бога чужого народа – или вовсе ввести почитание божества, доселе неведомого. Впрочем, более обыкновенной мерой являлось требование соблюдать некоторые ограничения, и магистраты в таких случаях отчаянно пытались определить, какая из давних традиций была забыта. Обращение к прошлому помогало восстановить привычный ход событий и обеспечить сохранение безопасности Республики.

Идея эта глубоко коренилась в душе каждого римлянина. В течение столетия, последовавшего за учреждением Республики, новая социальная организация неоднократно сотрясалась в разного рода общественных конвульсиях: народ требовал расширить гражданские права, шли постоянные конституционные реформы – и тем не менее во все это время бурных волнений римский народ никогда не терял стойкого отвращения к переменам. Новизна в глазах граждан Республики всегда была чревата чем-то зловещим. При всем своем прагматизме они могли принять какую-то новацию лишь в том случае, если она была подана как воля богов или древний обычай, но не как нечто новое. Будучи в равной мере консервативными и гибкими, римляне хранили полезное, приспосабливали к делу неудачное и как священный хлам хранили сделавшееся излишним. Республика представляла собой одновременно строительную площадку и свалку. Будущее Рима созидалось на обломках его прошлого.

Сами римляне видели в этом отнюдь не парадокс, а нечто заданное. Какой еще вклад могли внести они в созидание собственного города, кроме верного соблюдения заветов предков? Чужеземные аналитики, взявшие себе в привычку рассматривать римское благочестие как «суеверие», усмотрев в нем уловку стремящегося сохранить власть над плебсом лукавого правящего класса, неправильно поняли суть. Республика не была похожа на другие государства. В то время как греческие города постоянно потрясали гражданские войны и революции, Рим не был подвластен подобным несчастьям. Невзирая на все социальные потрясения первого столетия существования Республики, ни разу не пролилась на улицах кровь ее граждан. Насколько свойственно было грекам сводить идеал общего гражданства к софистике! Но для римлянина не было ничего более священного или желанного. В конце концов, именно этот идеал и определял суть римлянина. Общее дело – res publica – так переводится слово «республика». Только увидев собственное отражение в глазах собратьев или услышав свое имя, произнесенное чужими устами, римлянин мог назвать себя настоящим человеком.

Добрым гражданином Республики считался гражданин, признанный таковым. Римляне не знали разницы между нравственным совершенством и репутацией и пользовались одним и тем же словом, honestas, для описания обоих понятий. Одобрение всего города было высшим и единственным доказательством достоинства. Вот почему возмущенные граждане, выходя на улицы, требовали одного – больших почестей и славы. Гражданские беспорядки неизменным образом становились причиной учреждения новых должностей: эдилов и трибунов в 494 г., квесторов в 447 г. и преторов в 367 г. до Р.Х. Чем больше становилось общественных постов, тем более расширялся круг их обязанностей; и расширение обязанностей предоставляло больше возможностей отличиться и заслужить одобрение. Каждый их граждан более всего желал похвалы – как и более всего страшился общего осуждения. Не законы, но сознание и ощущение неусыпного наблюдения за собой не позволяло соревновательному началу в душе римлянина превратиться в эгоистическую амбицию. Хотя испытание на пути к славе неизбежно оказывалось суровым и жестоким, в нем не было места для пустого тщеславия. Ставить собственные шкурные интересы над интересами общества мог только варвар – или хуже того, царь.

Итак, в отношениях между собой граждане Республики были приучены умирять свои соревновательные инстинкты ради общего блага. Однако в отношениях с другими государствами подобные ограничения их не смущали. «Более всякого другого народа римляне искали славы и были жадны до похвалы». [17]17
  Цицерон, О законе Манилия, 19–21


[Закрыть]Для соседей последствия подобного стремления к почестям всегда носили сокрушительный характер. Свойственная легионам комбинация эффективности и безжалостности являла собой качество, к которому были готовы немногие среди противников Рима. Когда римляне встречали сопротивление и были вынуждены брать город штурмом, в обычае их было убивать всякое встреченное живое существо. В мусоре, оставленном легионерами, отрубленные собачьи головы и объеденные кости домашних животных всегда перемежались мертвыми человеческими телами. [18]18
  Полибий, 10.15.


[Закрыть]Римляне убивали, чтобы возбудить ужас, – не в припадке дикарской ярости, но как дисциплинированные части отлаженной боевой машины. Отвага, проявленная ими на службе в легионе и рожденная гордостью за свой город и верой в его судьбу, была чувством, знакомым каждому гражданину. Нечто особенно смертоносное – а в глазах римлян славное – отличало их способ ведения войны.

Но даже при всем этом прочие государства Италии не сразу сумели понять природу хищника, оказавшегося посреди их стада. В первое столетие существования Республики римляне были заняты установлением власти над городами, расположенными в радиусе десяти миль от их городских ворот. Что ж, даже самый смертоносный хищник не рождается взрослым, и римляне, кравшие чужой скот и нападавшие на мелкие племена, развивали в себе инстинктивное стремление к власти и убийству. К 360-м гг. до Р.Х. они сумели сделать свой город господином Центральной Италии. В последующие десятилетия во время походов на север и юг, они сокрушали любое сопротивление. К 260-м годам, проявив удивительную быстроту, они овладели уже всем полуостровом. Их честь, конечно же, не могла удовлетвориться чем-нибудь меньшим. Государствам, смиренно признававшим их превосходство, римляне даровали милости, подобные тем, которые патрон дарует своим клиентам, но на долю посмевших сопротивляться выпадала бесконечная битва. Ни один римлянин не потерпел бы, чтобы его город утратил лицо. И, чтобы этого не случилось, он был готов на любые страдания, любые войны.

Скоро пришло время, когда Республике пришлось продемонстрировать эти качества в истинной борьбе не на жизнь, а на смерть. Войны с Карфагеном стали самыми ужасными в ее истории. Карфаген, город, основанный финикийскими поселенцами на побережье Северной Африки, доминировал на торговых маршрутах западного Средиземноморья и обладал по меньшей мере такими же ресурсами, как и Рим. Будучи в основном морской державой, Карфаген в течение столетий вел войны с греческими городами Сицилии. Появившиеся за Мессинским проливом римляне стали опасным, но новым и интригующим фактором в сицилийском военном уравнении. Населявшие остров греки не устояли перед искушением втравить Республику в свои постоянные конфликты с Карфагеном. Получив подобное приглашение, Республика отказалась играть по правилам. В 264 г. Рим превратил мелкий спор из-за договорных прав в тотальную войну. Невзирая на отсутствие каких-либо мореходных традиций, теряя флот за флотом в штормах или сражениях с противником, римляне выдержали два десятилетия жутких потерь, но заставили наконец Карфаген покориться. Согласно условиям вырванного силой мирного договора карфагенянам пришлось полностью оставить Сицилию. Так, не имея никаких предварительных намерений, Рим оказался владельцем ядра заморской империи. В 227 г. Сицилия стала первой римской провинцией.

Театр военных действий Республики скоро сделался еще шире. Карфаген был только побежден, но не уничтожен. Потеряв Сицилию, он обратил свои имперские амбиции к Испании. Бросив вызов кишевшим в горах племенам воинственных горцев, карфагеняне начали добывать там драгоценные металлы. Приток средств от копей скоро позволил им возобновить военные действия. Лучшие полководцы Карфагена более не пребывали в заблуждении относительно природы врага – Республики. На тотальную войну они ответили тотальной войной, победа в которой становилась возможной лишь после полного уничтожения силы римлян.

И чтобы достичь этой цели, Ганнибал в 218 г. повел карфагенскую армию на Рим из Испании – через Галлию и Альпы.

Продемонстрировав недоступное противникам искусство стратега и тактика, Ганнибал нанес неожиданное поражение трем римским армиям. В третьей из побед, в битве при Каннах, Ганнибал уничтожил восемь легионов, нанеся Республике самое тяжелое за всю ее историю поражение. Согласно всем современным теориям и практикам ведения войны, Риму оставалось только признать свое поражение и победу Ганнибала и попытаться выторговать мир. Однако город проявил наивысшую стойкость перед лицом катастрофы. Естественно, что в такой момент римляне обратились за помощью к прорицаниям Сивиллы. Согласно ее предписаниям, на городской рыночной площади следовало живьем похоронить двоих галлов и двоих греков. Городские чины должным образом последовали совету Сивиллы. Совершив этот варварский поступок, римский народ продемонстрировал, что пойдет на все, чтобы сохранить свободу своего города. Ибо единственной альтернативой свободе – как это бывает всегда, – являлась смерть. В угрюмой сосредоточенности, год за годом, Республика старалась избежать гибели. Были собраны новые армии; Сицилию удалось сохранить; легионы захватили испанские владения Карфагена. Спустя пятнадцать лет после Канн Ганнибал встретился лицом к лицу с новой римской армией, но на сей раз уже на родной ему африканской земле. Он потерпел поражение. У Карфагена более не было людских ресурсов, необходимых для того, чтобы продолжать борьбу, и, выслушав условия победителей, Ганнибал посоветовал соотечественникам принять их. В отличие от Республики после Канн он предпочел не рисковать существованием своего города. Несмотря на это, римляне никогда не забывали, что масштабом своих трудов и амбиций среди всех врагов Республики Ганнибал был наиболее похож на них самих. По прошествии столетий поставленные в его честь изваяния все еще украшали улицы Рима. И уже превратив Карфаген в бессильный обрубок, конфисковав его провинции, флот, прославленных боевых слонов, римляне все еще опасались выздоровления своего соперника. Подобная ненависть являлась высочайшим комплиментом, который они могли высказать в адрес чужого государства. Карфагену не следовало доверять даже в его покорности. Заглянув в собственную душу, римляне приписали обнаруженную в ней безжалостность злейшему своему врагу.

Никогда более не станут они смиряться с существованием силы, способной поставить под угрозу их собственное существование. И чтобы не идти на такой риск, они взяли на себя право наносить превентивный удар сопернику, способному вырасти в грозную силу. Подобных противников было легко – и даже слишком легко – найти. Еще до войны с Ганнибалом для Республики стало привычным посылать специально созданные экспедиционные корпусы на Балканы, где римские преторы не сдерживали себя в притеснениях местных правителей и произвольных изменениях границ. Как охотно подтвердили бы италики, римлянами владела не знающая времени страсть к этой разновидности поднятия тяжестей, отражавшей в себе знакомое нам уже нежелание Республики терпеть любого рода неуважение. Для склонных к предательству и припадкам сварливости греческих государств, однако, это был урок, на усвоение которого потребовалось известное время. Недоумение их было вполне понятным – во время первых столкновений с Римом Республика вела себя совершенно не так, как положено обыкновенной имперской силе. Легионы наносили опустошительный удар с быстротой молнии, грянувшей с ясного неба, а затем с такой же быстротой исчезали. При всей ярости этих кратковременных интервенций, они перемежались продолжительными периодами, когда Рим, казалось, терял всяческий интерес к греческим делам. Даже когда войска Республики вмешивались, их трансадриатические походы представлялись в качестве миротворческих миссий. Целью их, как и прежде, являлись не аннексия территорий, но неукоснительное поддержание престижа Республики, выражавшееся в жестоком наказании любой набравшей силу и осмелевшей местной власти.

На ранних стадиях римского вмешательства в дела Балкан слова эти в первую очередь относились к Македонии. Расположенное в северной части Греции Македонское царство в течение двухсот лет благополучно правило всем полуостровом. И цари этого государства, унаследовавшие свой трон от Александра Великого, не имели ни малейшего сомнения в том, что власти их нет иной границы, кроме их собственной воли. Подобная самоуверенность не оставляла правителей Македонии, невзирая на все поражения в стычках с армиями Республики, и в 168 г. до Р.Х. терпение Рима, наконец, лопнуло. Низложив местную монархию, Рим сперва выкроил из территории Македонии четыре марионеточных республики, а потом, в 148 г., завершая трансформацию из миротворческой силы в оккупационную, установил прямое правление. Как и в Италии, где дороги легли на ландшафт подобием рыболовной сети, инженерное искусство последней печатью завершило военные завоевания. Надежная насыпь виа Игнатиа камнем и гравием пролегла через балканскую глушь. Дорога эта, протянувшаяся от Адриатического до Эгейского моря, стала жизненно важным звеном цепи, соединившей Грецию с Римом. Она уводила и к горизонтам еще более экзотическим, открывавшимся за синим простором Эгейского моря, где сверкающие золотом и мрамором города, отягощенные произведениями искусства, а также утонченной и изощренной кухней, воистину требовали строгого глаза Республики. И уже в 190 г. римская армия вступила в Азию, растоптав в пыль военную машину местного деспота и унизив его на глазах всего Ближнего Востока. Немедленно забыв обо всякой гордости, обе местные сверхдержавы, Сирия и Египет, поспешили смириться с вмешательством римских посланников, против собственного желания признавая гегемонию Республики. Официально имперские владения Рима оставались еще ограниченными Македонией, Сицилией и областями Испании, однако руки его к 140-м годам до Р.Х. протянулись в чужие земли, о которых в Риме прежде и слыхом не слыхивали. Масштаб силы Рима и стремительность его возвышения производили потрясающее впечатление – и не в последнюю очередь на самих римлян, не веривших собственным глазам.

И хотя достижения родной державы вселяли в души большинства сограждан восторг, но многие из них испытывали тяжелое чувство. Моралисты, занятые привычным для римских моралистов делом, сравнивали прошлое с настоящим и приходили к невыгодным для нынешних времен выводам, поскольку губительные последствия влияния империи были очевидны. Приток золота пагубным образом сказывался на древних добродетелях. Среди «плодов» грабежа оказывались иноземные обычаи и философии. Разгрузка сокровищ Востока на площадях Рима и звуки чуждой речи на его улицах, помимо гордости рождали тревогу. Никогда еще строгие крестьянские нравы не казались настолько восхитительными, как в это время, когда их откровенно игнорировали. «Республика основана на своих древних обрядах и собственной людской силе» [19]19
  Энний, цит. Цицероном, О государстве, 5.1.


[Закрыть]– такой вывод был триумфально сделан по завершении победоносной войны с Ганнибалом. Но что, если этот фундамент, если эти блоки начнут крошиться? Неужели тогда Республика пошатнется и рухнет? Ошеломляющее преображение родного города из захолустья в столицу сверхдержавы смущало римлян и заставляло их опасаться ревности богов. Согласно некоему «неуютному» парадоксу их взаимодействие с миром включало в себя как меру успеха, так и неудачи.

Ибо при всем новом величии Рима не было недостатка в предсказаниях злой судьбы, ожидающей его. Рождение всяческих страхолюдин, зловещие полеты птиц и прочие чудеса подобного рода продолжали тревожить римский народ и требовать – в случае особенно зловещего их характера – обращения к пророческим книгам Сивиллы. И как всегда, были обнаружены должные предписания и нужные средства. Освященные временем обычаи предков были воскрешены или утверждены заново. Катастрофа была предотвращена. Республика выжила.

Однако весь мир бурлил, бродил и изменялся, а с ним вместе – и Римская Республика. Некоторые симптомы кризиса не поддавались любым стараниям исцелить их посредством древних обрядов. Начатые самим римским народом перемены трудно было замедлить – даже с помощью рекомендаций Сивиллы.

Чтобы проиллюстрировать это, не нужно было никаких предзнаменований – достаточно было просто пройти по улицам новой столицы мира.

Не все было ладно на бурлящих народом улочках города.