Текст книги "Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики"
Автор книги: Том Холланд
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)
Республика возрожденная
Январские иды 27 года до Р.Х. Сенат охвачен ожиданием. Теснящиеся на скамьях сенаторы увлеченно перешептываются между собой. Все ждут исторического заявления. Оно не только уже широко известно, но некоторым из членов Сената, его ведущим представителям, уже намекнули, какая реакция ожидается от них. Дожидаясь момента, когда консул начнет свою речь, они стараются изобразить на лицах удивление, втихую припоминая заготовленные реплики.
И вдруг голоса смолкают. Консул, еще стройный, тридцатипятилетний, поднимается с места. Наступает полная тишина, сейчас заговорит молодой Цезарь, спаситель отечества. Как всегда сдержанно он обращается к палате. Речь его размерена, холодна и – отягощена важностью момента. Он говорит, что гражданская война закончена; дарованные ему полномочия – пусть и по общему согласию, но тем не менее незаконно, – более не являются обоснованными; миссия его завершена; Республика спасена, и теперь, наконец, после самого жестокого и мучительного кризиса в ее истории, настало время возвратить власть тем, кому она принадлежит: Сенату и народу Рима.
Он садится, и по залу пробегает недовольный ропот. Вожди Сената начинают протестовать. Почему, избавив римский народ от уже казавшейся неизбежной гибели, Цезарь намеревается покинуть его именно сейчас? Да, он объявил о восстановлении конституционных ценностей, и Сенат испытывает подобающую случаю благодарность. Но разве отсюда следует, что ради нового процветания традиций Республики Цезарь должен отказаться от своей роли хранителя государства? Неужели он хочет обречь свой народ на вечную анархию и войны? Ибо такова без него будет общая участь!
Быть может, он выслушает контрпредложение, чтобы не подвергать Республику несчастью? Цезарь объявил незаконными любые из своих действий и почестей, которые противоречат конституции, – очень хорошо, тогда пусть, как всякий консул получит в свое управление провинцию, правда такую, которая принесет ему двадцать с лишним легионов, и будет включать Испанию, Галлию, Сирию, Кипр и Египет, но тем не менее будет считаться провинцией. И пусть она останется за ним в течение десяти лет: в конце концов, такой срок не является неслыханным, разве не десять лет отец Цезаря, великий Юлий, правил Галлией? Республика будет процветать, и Цезарь будет исполнять свои обязанности перед Римом, и боги будут улыбаться и городу и человеку. По Сенату прокатился одобрительный ропот.
И кто такой Октавиан, чтобы отвечать отказом на подобную просьбу? Раз Республика нуждается в нем, то с любезностью, подобающей всякому гражданину, он готов подставить свое плечо под общее бремя. Благодарность Сената становится беспредельной. Какое великодушие – столь же большое, как и заслуженные Цезарем исключительные награды. За них должным образом проголосовали. Было решено, что дверные косяки его дома увьют лавровыми листьями, а над дверью поместят гражданский венец. В Доме Сената будет помещен золотой щит с упоминанием о проявленных им отваге, милосердии, справедливости и чувстве долга – проверенных временем римских добродетелях. А потом была предложена последняя почесть, новая и высшая, и единственная подобающая его заслугам. Было определено, чтобы Цезарь отныне именовался «Августом».
Такой стала для человека по имени Гай Октавий кульминация всей его карьеры, потраченной на собирание впечатляющих имен. Став Цезарем в возрасте девятнадцати лет, он всего лишь через один-два года после официального обожествления его приемного отца получил право называться Divis Filius – «сыном бога». При всей экстраординарности подобного имени оно явно получило божественное одобрение, ибо успех никогда не разлучался с карьерой Цезаря Divis Filius'а. Теперь в качестве «Августа» он еще больше возвышался над простыми смертными. Титул наделял его светом неземной власти. «Ибо титул этот подразумевал, что он представляет собой нечто высшее, чем человек. Все наиболее священное и достойное определяется словом «august»» [295]295
Включая и сам Рим. Знаменитая фраза, укорененная в памяти всякого гражданина, уверяла, что город был «основан с августейшими предзнаменованиями»
[Закрыть]– и теперь, сделавшись Августом, Октавиан предъявил свои права и на нее. Заново основать Рим – таково было его жизненное предназначение, и, произнося его имя, сограждане должны всякий раз вспоминать об этом. Искусная, почти подсознательная природа такой ассоциации была просчитана с абсолютной точностью. Октавиан отверг предлагавшееся ему и, по логике вещей, более подходящее имя «Ромула»: первооснователь города был царем и братоубийцей… неблагоприятные знаки. Теперь, добившись высшей власти, Октавиан строгой рукой подавлял любые воспоминания о том, каким путем добыл ее. В предыдущем десятилетии уже были расплавлены восемьдесят серебряных статуй, изготовленных в его честь по указанию угодливого Сената. В официальном описании его карьеры годы между Филиппами и Актием зияют пробелом. И что наиболее важно, конечно, имени «Октавиан» надлежало кануть в забвение. Август Цезарь прекрасно понимал все значение переименования.
И понимал он это потому, что понимал римский народ. Август разделял его глубочайшие чаяния и мечты. Именно это в конце концов и позволило ему завоевать целый мир. Последний и величайший среди сильных людей Республики, он подметил злокачественную ржавчину, разъедавшую самые благородные идеалы его родного города, – и никогда не переставал использовать ее. «Сражайся всегда отважно, и властвуй над остальными», – советовал Посидоний Помпею, следуя непререкаемому авторитету Гомера. Однако век героев миновал, и стремление отважно сражаться и властвовать над остальными могло теперь повлечь за собой гибель Рима. Ставки сделались настолько высокими, настолько возросли ресурсы, доступные честолюбцам, настолько смертоносными и опустошительными сделались открывшиеся им методы правления, что все это вместе взятое поставило Республику и ее империю на грань уничтожения. Не являясь более полисом граждан, связанных общими убеждениями и ограничениями, Рим превратился в общество анархических охотников за головами, в котором добиться успеха могли только жестокие братоубийцы. Таковы были охотничьи угодья, на которые в девятнадцать лет вступил Октавиан, – и не следует сомневаться в том, что он с самого начала своей карьеры ставил себе целью захватить высшую власть в государстве. Однако добившись ее, когда соперники его были мертвы или укрощены, а народ утомлен, он оказался перед лицом глобальной проблемы: либо продолжать попирать традиции и прошлое собственного города и откровенно поддерживать свою власть мечом, в качестве военачальника, как делал его приемный отец, либо в качестве бога, как Антоний, или позиционировать себя как наследника традиции. Приняв имя «Августа» он обозначил свой выбор. Он не станет нарушать ни малейшего обычая Республики, а поставит их себе на службу. Он преподаст своим соотечественникам древний урок: честолюбие, если оно не служит общему благу, может оказаться преступлением. А сам он, как «лучший хранитель народа Ромула», [296]296
Гораций, Оды, 4.5.1–2.
[Закрыть]возобновит гражданские идеалы, чтобы впредь их невозможно было преступить, поставив общество на грань дикости и гражданской войны.
Безусловно, это было ханжество воистину олимпийского размаха, однако народу Ромула было не до нюансов. Граждане теперь считали свою судьбу неизбежной.
Чего не портит пагубный бег времен?
Отцы, что были хуже, чем деды, – нас
Негодней вырастили; наше
Будет потомство еще порочней.
(Пер. Н.С. Гинцбурга)
Пессимизм этот был рожден не просто усталостью от войны. Прежняя уверенность, которую давало право называться римлянином, оказалась отравленной, и испуганный и пребывающий в смятении народ разочаровался в том, что некогда связывало его воедино: в чести, в любви к славе, в военной доблести. Свобода их предела Республика утратила свою свободу, хуже того – душу. Этого, во всяком случае, боялись римляне.
И Август оказался перед вызовом – и великой возможностью – убедить их в противоположном. Надо было добиться этого, и тогда основы его режима сделались бы прочными. Гражданин, который сумеет вернуть своим собратьям не только мир, но также их обычаи, прошлое и гордость, будет воистину достоин высокого звания августа. Однако он не мог сделать это чисто законодательным путем: «зачем нужны пустые законы без оживляющих их традиций?» [297]297
Ibid., 3.24.36–7.
[Закрыть]Одни только декреты не способны воскресить Республику. Это может сделать только римский народ, показав себя достойным трудов Августа, – и в этом заключались гениальность и величие его политики. Новую эру можно было представить моральным вызовом такого рода, с какими часто встречались римляне в прошлом и какие преодолевали. Август, не претендующий на власть большую, чем подобает ему согласно достижениям и престижу, призывал своих соотечественников разделить с ним труды по восстановлению Республики. Короче говоря, он предлагал им вновь ощутить себя гражданами.
Программа по обыкновению была оплачена золотом побежденных. На реализацию мечты Августа ушли доходы, полученные после падения Клеопатры. В 29 году до Р.Х. Октавиан возвратился в Рим с Востока, доставив в трюмах своих кораблей сказочные сокровища Птолемеев – и немедленно начал расходовать их. В Италии и провинциях были приобретены огромные участки земли: Август ни в коем случае не намеревался повторять чудовищное преступление свое молодости – расселение ветеранов на конфискованных землях. Ничто не вызвало большего горя и смятения, ничто не оказало такого жестокого воздействия на самосознание римлян. И теперь Август пытался загладить прошлые грехи ценой колоссальных расходов. «Гарантия прав собственности каждого гражданина» – таким стал долгосрочный лозунг нового режима, во многом способствовавший укреплению широкой популярности Августа. Римляне видели в землевладении в такой же мере моральное благо, как и социальное или экономическое. И люди, облагодетельствованные его возвращением, усматривали в этом провозвестие нового золотого века: «возделывание возвращается на поля, с уважением ко всему священному, освобождая человечество от тревоги». [298]298
Веллей Патеркул, 2.89.
[Закрыть]
Конечно, золотой век потребует исполнения некоторых обязанностей от тех, кто будет наслаждаться его благами. В отличие от описанной Вергилием утопии он не будет раем, избавляющим от трудов и опасностей, иначе не вырастить стойких и выносливых граждан. Август тратил сокровища Птолемеев не для того, чтобы сограждане его ленились, как изнеженные люди Востока. Напротив, он представлял себе мир таким, как исстари видели его все римские реформаторы: в обновлении простых и старинных крестьянских добродетелей, в возвращении Республики к своим основам. Он затрагивал нужную струнку, ибо такой была сущность римского мифа: ностальгия по чтимому прошлому, само собой, но в духе строгом и несентиментальном, том самом, что ковал железные поколения граждан и донес штандарты легионов Республики до краев света. «Труд неустанный все победил, да нужда в условьях гнетущая тяжких!» [299]299
Вергилий, Георгики, 1145–6. Пер. С. Шервинского
[Закрыть]Так писал Вергилий, пока Октавиан на Востоке расправлялся с Клеопатрой и полагал конец гражданской войне. Никакого праздного рая, но нечто более неопределенное, интригующее – и по римским понятиям более стоящее. Почести в Республике никогда не являлись самодостаточной ценностью; в них видели средство достижения бесконечной цели. И то, что можно было сказать о гражданах, естественно, оказывалось справедливым и для самого Рима. Борьба и непоколебимость перед несчастьям всегда были сутью его бытия. Такое утешение даровала история поколению, пережившему гражданскую войну. Бури рождают величие. Из нищеты возникает обновление цивилизованного порядка.
В конце концов, кем являлся сам Цезарь Август, как не потомком изгнанника? Задолго до того, как возник город Рим, князь Эней, внук Венеры и предок рода Юлиев, бежал с небольшим флотом из горящей Трои в Италию, совершив дарованный ему Юпитером путь ради нового начала. От Энея и его троянцев в результате пошел римский народ, который в душе своей до сих пор чувствовал какую-то неприкаянность. Сколь бы ни были довольны римляне тем, что имели, они всегда были готовы бороться и сражаться за большее, ибо такова была судьба граждан Республики – и она освящала Августа и его миссию.
В начале Рима был заложен и его конец. В 29 году до Р.Х., том самом, когда Октавиан возвратился с Востока, чтобы начать свою программу возрождения Республики, Вергилий начал сочинять поэму об Энее. Ей предстояло стать великим эпосом римского народа, исследованием его первородных корней и недавней истории. Подобно призракам, знаменитые имена из будущего посещают видения троянского героя: естественно, Цезарь Август, «сын бога, вернувший золотой век», [300]300
Вергилий, Энеида, 6792–3.
[Закрыть]а с ним и другие – Катилина, «трепещущий пред ликами Фурий», и Катон, «дающий закон справедливым». [301]301
Ibid., 8669–70.
[Закрыть]Когда Эней, потерпевший кораблекрушение у африканского берега, забывает о своих богом данных обязанностях перед будущим Рима и тешится с Дидоной, царицей Карфагена, читателя волнует то, что случится с потомками троянцев – Юлием Цезарем и Антонием; тает Карфаген и сливается с Александрией, а Дидона – с Клеопатрой, столь же роковой царицей. Ушедшее и грядущее бросают тень друг на друга, встречаются, сливаются и разделяются снова. Когда Эней плывет вверх по Тибру, на поле мычат коровы – там, где через тысячу лет будет находиться Форум Рима времен Августа.
С точки зрения римлян, остававшихся консервативным народом вопреки всем перипетиям неоднократных гражданских войн, не было ничего удивительного в том, что в прошлом может отражаться тень настоящего. Уникальным достижением Августа стал тот блеск, с которым он воспользовался и тем и другим. Его стремление возродить утраченное моральное величие своего города пробуждало в римлянах глубокие чувства и представления, способные и вдохновить самого Вергилия, и вновь сделать Рим священной обителью мифов. Однако эти стремления также служили и другим, более программным целям. Так, например, они поощряли ветеранов оставаться в своих хозяйствах и не докучать своими посещениями Риму; быть довольными своей участью, оставив мечи ржаветь на сеновалах. Они окутывали вуалью фантазии бесконечные сельские поля, остававшиеся собственностью агробизнеса и обрабатываемые закованными в железо рабами.
Так с тонкой иронией писал друг Вергилия Гораций, превосходно понимавший, что его представление о доброй жизни не имеет почти никакого отношения к сельскому бытию. И все же представление это не переставало от этого быть для него драгоценным. В гражданской войне Гораций сражался на проигравшей стороне; бесславно бежав из-под Филипп, он обнаружил в Италии, что ферма его отца конфискована. Его политические представления, как и видение жизни на земле, в скромной вилле, были порождены ностальгией – при всей ироничности его произведений. Август, никогда не ставивший Горацию в вину опрометчивые поступки его молодости, предложил великому поэту дружбу и помог реализовать мечты. И распределяя огромные поместья павших сторонников Антония между своими людьми, новый режим устроил Горацию идиллическое существование за пределами Рима, – с садом, ручьем и небольшим лесом. Гораций был слишком чувствителен, слишком независим, чтобы его можно было купить в качестве пропагандиста, однако Август и не требовал примитивной пропаганды ни от него, ни от Вергилия. Поколение за поколением передовые граждане Рима страдали от необходимости выбирать между личным интересом и традиционными идеалами. Август, гениально умевший находить квадратуру круга, ограничился тем, что назначил себя покровителем их обоих.
И он мог сделать это потому, что, как и всякая сценическая звезда, был вправе выбирать среди прочих ролей ту, что была близка его сердцу. Он не был готов признать одну-единственную реальность: Август не хотел закончить свою жизнь в луже крови на полу зала заседаний Сената. И вместо этого, с помощью досужих сограждан, опасавшихся посмотреть правде в глаза, он предпочел облачиться в одеяния, извлеченные из старинного сундука Республики, отказываясь от всякой не освященной прошлым магистратуры, а зачастую вовсе не занимая их. Значение имела лишь власть, а не административная должность… то таинственное качество, которое предоставляло Катулу или Катону их престиж. «Во всех качествах, что составляют человека, – признавался некогда Цицерон, – М. Катон был первым гражданином». [303]303
Цицерон, Филиппики, 13.30.
[Закрыть]«Первый гражданин» – «princeps»: Август дал понять, что не желает более гордого титула. Сына Юлия Цезаря следовало считать и наследником Катона.
И это сошло ему с рук. Неудивительно, что Август хвастался своим актерским мастерством. Лишь великий лицемер мог сыграть столь различные роли с такой тонкостью – и таким успехом. Принцепс носил кольцо с печаткой в виде сфинкса – и всю свою карьеру оставался загадкой для соотечественников. Римляне привыкли к гражданам, хваставшим своей властью, восторгавшимся блеском и шиком своего величия, – но Август был другим человеком. Чем тверже его рука держала поводья государственной власти, тем меньше он стремился афишировать это. Впрочем, Республика всегда была полна парадоксов, и Август, просочившись в самое ее сердце, подобно хамелеону, принял такой же облик. Все двусмысленности и нюансы гражданской жизни, ее двойственность и напряженность, все было поглощено загадкой его собственного характера и роли. Он сам словно бы сделался парадоксом, увенчавшим собой всю Республику.
Во время своей последней болезни Август, будучи достопочтенным семидесятипятилетним старцем, спросил своих друзей о том, хорошо ли он сыграл свою роль «в мимическом представлении жизни». [304]304
Светоний, Божественный Август, 99.
[Закрыть]Он сохранил за собой верховную власть в течение более чем сорока лет; и все это время Рим и подвластный ему мир не знал гражданских войн; он не требовал для себя никакого особого чина, кроме тех, что были освящены законом; легионы не окружали его, они находились вдали, среди лесов и пустынь, на границах с варварскими племенами; и умирал он не от нанесенных кинжалом ран, не у подножия статуи своего врага, а мирно, в своей постели. Такую память о себе оставил он среди граждан. Конечно, можно возразить, что Август превосходно изобразил все это. В конце концов, он сделал так, что других сценических звезд, кроме него, в городе уже не осталось.
Август скончался летом 14 года после Р.Х. в Ноле – том самом городе, от стен которого столетием раньше Сулла начал свой судьбоносный поход на Рим. В ту же ночь – во избежание тления – сенаторы доставили его тело в столицу и, как и некогда Суллу, сожгли на огромном костре посреди Марсова поля. Старый диктатор – если дух его до сих пор скитался по этой равнине, – нашел бы, что обстановка самым драматическим образом изменилась по сравнению с той, которую он знал при жизни. С почестями перенесенный из дымящихся остатков костра пепел Цезаря Августа был помещен в мавзолей. Сооружение это было настолько огромным, что даже включало общественный парк; утверждали, что на масштаб его и округлую форму вдохновила создателей гробница Александра Великого. Марсово поле, некогда служившее местом упражнений римской молодежи, теперь превратилось в огромную витрину для демонстрации добродетелей принцепса. Его великодушия – ибо на юге, как и прежде, располагался театр Помпея: имя и трофеи врага Цезаря был сохранены по милости сына Цезаря. Его доброты – ибо там, где некогда граждане Республики собирались, чтобы потренироваться с оружием и отправиться на войну, ныне располагался Алтарь Мира. Его благотворительности – ибо сверкающие портики, протянувшиеся на целую милю – что превосходило в длину театр Помпея, – сделались после завершения строительства в 26 году до Р.Х. основной ареной развлечений, на которой Август ставил наиболее пышные среди спектаклей, разыгрывавшихся в городе. Официально это место оставалось Овиле, залом для голосования, экстравагантным образом преображенным из прежних деревянных загородок в мрамор. Однако теперь здесь редко голосовали. Там, где римский народ прежде собирался, чтобы избрать своих магистратов, ныне сражались гладиаторы и демонстрировались различные чудища – например змеи длиной почти в девяносто футов. [305]305
Примерно 30 метров.
[Закрыть]А когда здесь ничего не выставлялось, граждане могли собраться около модных лавок.
Республика давно умерла – а теперь она просто выходила из моды.
Величие стоило римлянам их свободы, однако оно подарило им весь мир. При Августе легионы Рима продолжали демонстрировать все свои лучшие, славные исстари военные качества – отодвигали границы империи, уничтожали варваров, – однако слова эти для горожанина-потребителя на Марсовом поле оставались просто далеким шумом. Война более не смущала течение его мыслей, как, впрочем и нравственность, долг или прошлое и даже предупреждения небес. «Знамений, – со смущением отмечал современный историк, – в наши дни никто не замечает и не записывает их». [307]307
Ливии, 43.13.
[Закрыть]Однако для этого находилось самоочевидное объяснение: боги, узревшие опустившиеся на Рим мир и покой, явным образом решили, что теперь им нечего больше сказать.
«Плодом слишком большой свободы становится рабство», [308]308
Цицерон, О государстве, 1.68.
[Закрыть]– с прискорбием заключил когда-то Цицерон. И кто дерзнет сказать, что его поколение, последнее поколение граждан свободной Республики, не доказало справедливость этих слов? А как насчет плода рабства? На этот вопрос должно было ответить новое поколение и новый век.
