Текст книги "Рубикон. Триумф и трагедия Римской республики"

Автор книги: Том Холланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Жалко слоника

В Риме оставался человек даже более знаменитый и богатый, чем Цезарь. Помпеи Великий не мог находиться в тени кого бы то ни было, и тем более в тени Цезаря, в котором Помпеи всегда видел собственного протеже. Несомненно, с подобающей первому полководцу Рима снисходительностью, он был горд достижениями своего тестя – но не более того. Сама мысль о том, что Цезарь может сделаться его соперником и даже превзойти его, никогда не приходила в голову великому человеку.

Некоторые отчаянно пытались открыть ему глаза. Еще в 55 году до Р.Х., пока Красе готовился к экспедиции на Восток, а находившийся в далекой Галлии Цезарь обращался мыслями к Британии, в дверь Помпея постучался неожиданный гость. Катон только что пережил несколько весьма неприятных для себя месяцев. В январе, во время попытки заблокировать второе консульство Помпея и Красса, он был жестоко избит подручными Помпея. После этого он непрестанно вел отважную борьбу против предоставления обоим консулам пятилетнего командования, но опять безуспешно. И теперь Помпеи хотел, чтобы Цезарю было предоставлено такое командование. Поправ собственную гордость, Катон пришел к своему противнику, чтобы умолять его отказаться от такого намерения. Разве не видит он, какое чудовище взращивает на собственных плечах? Настанет такое время, когда Помпею не хватит сил ни на то, чтобы стряхнуть Цезаря со своей шеи, ни на то, чтобы и дальше терпеть его вес. И когда это произойдет, положение их, сомкнувшихся в смертельной схватке, пошатнется, и оба они рухнут. А что будет с Республикой? Под тяжестью двух таких колоссов она, несомненно, рассыплется в пыль.

Помпеи не счел нужным отреагировать на эти уговоры. В 55 году он как никогда ощущал полную уверенность в собственных силах и удаче. Рабочие, трудившиеся все эти годы над возведением его великого театра на Марсовом поле, наконец, убрали леса. И потрясенным очам римского народа явился в высшей степени впечатляющий комплекс зданий, какого еще не знала история их города. Посреди прекрасного парка располагался не только зрительский амфитеатр, но и общественный портик, палата Сената и новый дом самого Помпея. Комплекс венчал собой храм Венеры, постройкой которого Помпеи оправдывал все свое предприятие и который предусмотрел как защитную меру против разрушительных инстинктов своих ревнивых соперников.

Предосторожность эта была вполне оправданной, ибо весь комплекс воспринимался как открытый вызов, брошенный зависти. Помпеи не жалел денег. В садах благоухали редкие растения, навевая полководцу утешительные воспоминания о его триумфальном восточном походе. Между колоннами портика были развешены шитые золотом занавеси, а вокруг из множества фонтанов изливались певучие ручейки. Стыдливо пристроившаяся в тени богиня в прозрачных облачениях добавляла обаяния этому уголку, буквально за одну ночь сделавшемуся самым романтическим в Риме. Все выставленные здесь изваяния и картины являлись прославленными шедеврами, старательно отобранными крупным знатоком Аттиком вкупе с целым коллективом экспертов, ибо Помпеи пожелал, чтобы его выставка несла на себе печать высочайшего, абсолютного качества. Однако самым импозантным объектом здесь был не какой-либо греческий шедевр, а выполненная по специальному заказу статуя самого Помпея. Со стратегическим расчетом помещенная в новом здании Сената, она обеспечивала эффект присутствия великого человека, даже когда он лично не имел возможности посетить заседание.

Зачем же меценату такого размаха гоняться за варварами, чтобы доказать им собственное превосходство? Действительно, на севере назначенной ему провинции Испании дикари до сих пор требовали укрощения, однако эта «мелкая живность» едва ли заслуживала внимания покорителя мира. Не то чтобы Помпеи подумывал отказаться от командования или от предназначавшихся ему легионов, скорее он намеревался управлять Испанией издалека, руками своих помощников. Пусть Красе воюет с парфянами, а Цезарь – с галлами, он, Помпеи, уже совершил победное шествие по трем континентам. Теперь, после завершения строительства театра, он получал возможность ознакомить римский народ со своими многочисленными, одержанными во славу Республики победами в виде зрелищных спектаклей. Для Помпея Великого – никаких более походов на край света. По его приказу пусть края света сами сойдутся в Риме.

И зрелища эти будут жестокими. Еще двадцатилетним, не по годам молодым полководцем Помпеи уделял время львиной охоте, оторвавшись ради нее от «стирания в порошок» ливийцев. «Даже обитающие в Африке дикие животные, – провозгласил он, – должны научиться уважать силу и доблесть римского народа». [215]215
  Плутарх, Помпеи, 12. 20Петроний, 119.17–18.


[Закрыть]Вдоль всех границ республиканской империи, вдали от мерцающих костров легионеров, по ночам свирепствовали львы; так было от начала мира: первобытные символы ужаса всегда смущали человека. И теперь, на шестом десятке лет, желая отпраздновать открытие своего театра, Помпеи мог приказать доставить этих зверей в Рим, и приказание его было исполнено. Привозили не только львов. Столетие спустя флотилии, тяжело груженные подобной экзотической живностью, можно будет назвать идеальным символом новой глобальной власти Республики. «Мягко-ступающий тигр, привезенный в золотой клетке, лижущий человеческую кровь, окруженный овациями толпы». Так писал Петроний, церемониймейстер Нерона, давая характеристику своему веку.

Для целей Помпея было важно, чтобы привезенные им звери не только развлекали римлян, здесь имел место и поучительный аспект. Именно поэтому животных редко содержали в зоопарках. Лишь продемонстрировав их в бою, выставив чудовище против человека, мог Помпеи показать своим согражданам, чего это стоит – быть правителем мира. Иногда урок оказывался непосильным для граждан. Когда на двадцать слонов (беспрецедентное доселе количество) напали копейщики, горестные трубные голоса животных буквально повергли в слезы всех зрителей. Присутствовавший на представлении Цицерон был озадачен общей реакцией. Как может быть, удивлялся он, чтобы столь впечатляющее зрелище совершенно не вызвало восхищения?

Он обратился к собственным чувствам. Сцены насилия не приносили радости и не вызывали в нем отклика. Растерзанные львами узники, поднятые на копья гордые и великолепные звери – подобного рода развлечения не могли доставлять культурному человеку особого удовольствия. И все же, если что-то и угнетало в них Цицерона более остального, то это размах зрелищ. Убийство двадцати слонов попросту представляло собой апофеоз представления, которое он называл «самым расточительным и великолепным зрелищем всех времен», – не имевшей равных демонстрацией величия Республики. Помпеи наполнил свой театр чудесами, свезенными со всех концов империи: там были не только львы, тигры и слоны, но и леопарды, рыси, носороги и оленьи волки, не говоря уже о доставленном из Эфиопии загадочном цефосе, [216]216
  Цефоса обыкновенно считают разновидностью бабуина. Плиний Старший, 8.28.


[Закрыть]существе с руками и ногами человека, настолько редком, что в Риме его ранее не видели. И тем не менее Цицерон, гражданин, пылко гордившийся достижениями своего города, самый красноречивый пропагандист всемирной роли Рима, которого только породила Республика, ощущал скуку и уныние на устроенных его героем игрищах: «Если таковые зрелища надлежит видеть, тогда вы видели их множество раз». [217]217
  Цицерон, Друзьям, 7.1.


[Закрыть]Избыточное количество глушило всякое удовольствие и волнение. Цицерон не мог более ощущать тех чувств, которые хотел вызвать в его душе Помпеи. Игры, целью которых было прославление Республики, прославляли только самого их устроителя. На бойню кротко взирали установленные по периметру театра четырнадцать изваяний, каждое из которых изображало покоренный Помпеем народ. [218]218
  Плиний Старший, 36.41. Возможно, что четырнадцать плененных народов окружали статую Помпея, а не его театр. Латинский текст можно понять двояко.


[Закрыть]Кровь и мрамор – самореклама, не имевшая равных в истории Республики. Никогда еще римлянам не приходилось ощущать себя столь ничтожными рядом с человеком, который, как бы то ни было, оставался гражданином – таким же, как и сами они. Не поэтому ли смертный ужас слонов тронул их сердца больше, чем мастерство копейщиков? По окончании игр, вместо того чтобы «приветствовать полководца и благодарить его за устроенное им в их честь щедрое представление, римляне поднялись на ноги и принялись сквозь слезы призывать проклятия на его голову». [219]219
  Плиний Старший, 8.21.


[Закрыть]

Конечно, нрав римского народа был переменчив: гнев его на Помпея редко затягивался надолго. Тем не менее подозрительность – к его величию, к его щедрости – осталась. Игры Помпея состоялись в сентябре 55 года до Р.Х.; спустя несколько недель сограждане полководца отправились к избирательным урнам. Несмотря на новый театральный комплекс, высившийся неподалеку – а может быть и благодаря ему, – они дали щедрому спонсору «полный отлуп». В предыдущем году Помпеи заблокировал избрание Домиция Агенобарба и Катона; теперь же, в 54 году, избранными оказались оба: Домиций – в консулы, а Катон – в преторы. Конечно, уверенно победил и кандидат, поддерживавшийся Помпеем, и никак не менее чем на консульскую должность – Аппий Клавдий; однако невзирая на его участие в состоявшемся в Лукке заговоре, едва ли он мог считаться надежным союзником. Невозмутимый и эгоистичный, он исполнял только собственные желания. Он не имел возможности построить театр, однако обладал внушительной родословной, что, с его собственной точки зрения, значило существенно больше.

Результаты голосования заставили Помпея ощутить полнейшую двусмысленность собственного положения. По любым критериям он являлся первым гражданином Республики. Помпеи только что завершил свой второй консульский срок; он являлся наместником Испании, командующим ее армией; он удивлял своей щедростью Рим. И тем не менее чем сильнее пытался он упрочить собственную власть, тем более она ускользала сквозь его пальцы. Каждая его попытка укрепить свое доминирующее положение заканчивалась сокрушительным поражением. Все более укреплявшийся в своих криминальных методах, Помпеи оставался в мечтах истинным конформистом. Консульства Аппия и Домиция, прискорбно известных своим высокомерием, насмешливо подчеркивали его положение выскочки, как – в еще более обидной форме – и преторство Катона. Этот упрямый, занудливый и противный, но неординарный человек не обладал легионами, у него не было огромных богатств на подкуп сограждан. По своему положению он уступал даже консулам, не говоря уже о Цезаре или Помпее, и тем не менее обладал авторитетом, не меньшим, чем каждый из них. Даже занимая места в театре Помпея или тайком принимая присланные из Галлии подношения, сенаторы по-прежнему отождествляли себя с Катоном, с его принципами и убеждениями. За прошедшие годы он как будто бы стал воплощением законности – и едва ли не самой Республики. Цезарь мог фыркать в ответ на подобные претензии из своей далекой Галлии. Однако Помпеи, в сердце своем еще мечтавший об одобрении Катона, не был способен на это.

И подобное одобрение, как и прежде, оставалось недостижимо далеким. Жестокость действий Помпея при захвате консульского поста не могла оказаться так просто забытой. Армия его несла в себе постоянную угрозу. Помпеи не намеревался также отказываться ни от одного из своих легионеров. И все же, не переставая устрашать истеблишмент, Помпеи не оставлял мечты завоевать его сердце. Ибо гражданин Римской Республики не мог даже представить себе одиночества, видя в нем одновременно нечто возмутительное и абсолютно непонятное. Истинно познать его могли только преступники – или цари. Поэтому-то Помпеи, невзирая на все обиды, нанесенные равным себе, по-прежнему добивался их расположения. Его любили слишком долго и слишком пылко, чтобы он мог перестать нуждаться в любви и добиваться ее.

А потом, по жестокой иронии судьбы, как раз тогда, когда он вновь приступил к обольщению Сената, личная жизнь, являвшаяся для него таким источником счастья и утешения, вдруг омрачилась. В августе 54 года до Р.Х. его обожаемая жена Юлия была в тягости. Беременность вновь закончилась выкидышем, но на сей раз она не пережила утраты ребенка. Ее муж и отец были в равной степени сокрушены утратой. Со стороны Цезаря, однако, к горю примешивалась тревога. Любовь, которую оба они питали к Юлии, соединяла их связью, достаточно прочной, чтобы выдержать любые политические напряжения. Теперь эта связь исчезла. Занятый восставшей Галлией Цезарь всеми силами добивался, чтобы его позиции в столице не ослабли. Он нуждался в Помпее больше, чем Помпеи в нем, и оба они знали об этом. Общая утрата могла на короткое время сохранить прежнюю связь, но только не навсегда. Как долго Помпеи останется холостым? Возможность связать себя брачными узами представляла собой ценное достояние – слишком ценное, чтобы им можно было пренебречь. Возвращение Помпея на рынок женихов давало ему возможность маневра. И именно это более всего и тревожило его партнера по триумвирату.

Тем не менее Помпеи был по-прежнему связан обещаниями. И пока грозная фигура Красса еще маячила на горизонте, он боялся задеть Цезаря. Взаимный страх, а не привязанность представляли собой тот цемент, которым был скреплен триумвират. Ни один из его партнеров не мог в открытую выстоять против двоих других. Вот почему, разделяя между собой империю Республики, три заговорщика постарались так прочно переплести источники своей силы. Делая так, они обеспечивали себе защиту не только от внешних врагов, но и друг от друга. Однако через год после смерти Юлии, в середине 53 года до Р.Х., из Карр пришло известие о гибели Красса. Для Цезаря она стала сокрушительным ударом, однако можно усомниться в том, что Помпеи пролил много слез. В конце концов, что делает успех слаще, чем неудача противника? Пусть трепещет римский народ – победа парфян послужит напоминанием о том, что победу над восточными варварами никогда нельзя считать заранее гарантированной. И если ситуация на границе действительно примет скверный оборот, то соотечественникам Помпея прекрасно известно, к кому следует обратиться. Разве что только парфяне предпримут наступление на Сирию… Так и случилось. Помпеи получил возможность расправить плечи и порадоваться этому новому ощущению. Злобная тень ушла из его жизни. Никогда больше она не затмит его, не будет ограничивать и мучить. Красса более нет в живых.

И тут сразу все как будто бы специально стало складываться в пользу Помпея. Моральный авторитет Сената подвергся «коррозии». Консульства Аппия и Домиция завершились великим скандалом, когда их обоих уличили во взяточничистве перед будущими консульскими выборами. На них было выдвинуто четыре кандидата, и все четверо оказались под судом. В атмосфере слухов о еще более темных сделках выборы были отложены на шесть месяцев. Скандал стал огромным ударом для Домиция и дела сенаторской респектабельности, поборником которой он являлся. Как лукаво отмечал Цицерон, Аппий не обладал репутацией, которую можно было бы потерять, «однако коллега его уподобился переломленной тростинке, он полностью дискредитирован». [220]220
  Цицерон, Аттику, 4.17.


[Закрыть]Началась такая свистопляска, что, казалось, порядок может навести лишь один человек. Ручные собачонки Помпея уже начали тявкать о том, что его пора возвести в диктаторы. Когда Катон взорвался (что никого не удивило), узнав о подобном предложении, Помпеи – напоказ – отверг его. Однако шепотки заглушить было нельзя. Они гуляли по всей пребывающей в лихорадочном возбуждении столице: зданию Сената, Форуму, трущобам. Республика рушится. Нужен сильный человек. На эту роль подойдет только Помпеи. Однако сам Помпеи помалкивал, изображал скромность и ждал своего момента.

Стратегия эта была идеальной. По мере углубления кризиса настроения в Республике принимали ожесточенный характер и дурно попахивали. Отчаявшись найти достаточный противовес Помпею, Катон остановился на неожиданной кандидатуре. Его кандидатом на консульских выборах 52 года стал не кто иной, как старинный «спарринг-партнер» Клодия, буйный уличный задира Мил он. Некогда свирепый боец Помпея, Милон был бесцеремонно брошен великим человеком и потому мог с радостью соединить свою судьбу с партией Катона. Помпеи посоветовал своему прежнему протеже не высовываться, а когда Милон отказался, стал всем своим весом поддерживать других кандидатов. Однако ярость его была совершенно несравнима с той, которую испытывал смертельный враг Милона. Три года Клодий вел себя самым лучшим образом, пытаясь вопреки своей прежней репутации зарекомендовать себя надежным и трезвым государственным деятелем, однако перспектива иметь дело с Милоном в качестве консула была для него попросту невозможна. И подобно возвращению к бутылке «завязавшего» алкоголика, Клодий возвратился на улицу. Воскресли его прежние банды. В качестве ответной меры Милон приобрел несколько школ гладиаторов. И к концу 53 года до Р.Х. Рим погрузился в анархию, а вместе с ним – и Республика. За четыре года выборы были перенесены трижды, на сей раз потому, что председательствующий на них чиновник был выведен из строя ударом кирпича. Все общественные дела временно прекратились, по улицам бродили ребятки с кистенями, а законопослушные граждане прятались, кто где мог.

Казалось, что уж хуже-то быть не может. Но 18 января 52 года до Р.Х. события приняли еще более скверный оборот. Клодий и Милон встретились лицом к лицу на Аппиевой дороге. Последовал обмен оскорблениями; один из гладиаторов Милона бросил дротик; Клодий был ранен в плечо. Его телохранители повлекли своего раненого вождя в близлежащую таверну, однако бросившиеся следом за ним сподвижники Милона оказались сильнее. Клодия вышвырнули из таверны на дорогу, где поспешно прикончили. Искалеченный и нагой труп его остался в пыли возле святилища Доброй Богини. Казалось, что богиня наконец, отомстила ему.

Однако дружки Клодия придерживались иного мнения. После того как тело его было найдено и доставлено в Рим, весть об убийстве побежала с перекрестка на перекресток. В трущобах зазвучали горестные вопли. Скоро возле дома Клодия на Палатине собралась большая толпа. Фульвия вынесла к людям израненное тело своего мужа, старательно показывая на каждую нанесенную ему рану. Толпа взвыла от горя и ярости. На следующий день труп народного героя перенесли с Палатина на Форум и уложили на рострах. Тем временем в соседствовавшим с местом событий здании Сената переворачивали скамьи, разбивали столы, крали конторские книги. После этого, на полу палаты сложили погребальный костер. Клодия положили на него, принесли факел. Прошло более тридцати лет после разрушения храма Юпитера на Капитолии, предупредившем римский народ о приближающейся катастрофе. И вот Форум снова озарился багровым пламенем. Его неровный свет придавал новый и пьянящий вкус вседозволенности баталиям между партизанами Клодия и его убийцами. Пламя ярилось, и когда здание Сената превратилось в обугленные руины, огонь перекинулся на соседнее – Базилику Порция. Именно на этом месте был построен первый постоянный суд Рима – причем предком Катона. Здание также погибло, явив символическое зрелище. В ту ночь партизаны Клодия справляли поминки по своему погибшему предводителю на пепле власти Сената.

Теперь, наконец, пришел час Помпея. С этим вынужден был смириться даже Катон, увидевший обугленные руины прародительского монумента. Все что угодно было предпочтительнее анархии. Катон по-прежнему не мог заставить себя признать диктатуру, однако предложил, чтобы в порядке компромисса Помпеи на один год стал единственным консулом. Парадоксальная природа подобного назначения как ничто иное свидетельствовала о чудовищности положения дел. Сенат собрался в театре Помпея и по предложению Бибула пригласил великого человека спасать Республику. Помпеи повиновался с истинно военной быстротой и решимостью. Впервые после гражданской войны в Рим вошли вооруженные войска. Банды Клодия и Милона не могли сопротивляться легионерам Помпея. Милона в спешным порядке предали суду. Поскольку обвиняли его в убийстве Клодия, Цицерон ухватился за шанс стать защитником. По такому поводу он надеялся произнести речь, которая стала бы шедевром всей его жизни. Возможность представилась ему в последний день суда. Утром он направился из своего особняка на Палатине в суд. Над городом царило странное, необычайное безмолвие. Все лавки были закрыты. На каждом перекрестке стояла стража. Сам Помпеи находился возле суда, прикрытый стальной стеной легионеров, на шлемах которых играло солнце, – и все это творилось на Форуме, в самом сердце Рима. Цицерон, повергнутый этим спектаклем в недоумение, утратил отвагу. Он произнес свою речь, как сообщает один из источников, «без обыкновенной уверенности». [221]221
  Асконий, 42С.


[Закрыть]Другие источники утверждают, что он едва выдавливал из себя слова. Милона сочли виновным и на той же неделе отправили в ссылку в Марсель. Аналогичным образом обошлись и с другими предводителями народных банд. В течение какого-то месяца на улицы Рима вернулся порядок.

Даже Катон вынужден был признать, что Помпеи прекрасно справился с задачей, хотя и сделал все, как всегда – без изящества. Когда Помпеи отвел его в сторонку, чтобы поблагодарить за поддержку, Катон суровым тоном ответил, что поддерживает не Помпея, но Рим. «Что касается совета, он охотно даст его в частной обстановке, если его попросят об этом, а если не попросят, даст в любом случае публично». [222]222
  Плутарх, Помпеи, 54.


[Закрыть]При всей оскорбительности этого предложения Помпеи принял его с благодарностью. Десять лет после своего возвращения с Востока он дожидался этого мгновения. Катон, пусть и против воли признал его статус первого гражданина. Наконец-то Помпеи обрел и власть и уважение – одновременно.

Не стоит удивляться тому, что когда в том же наступившем году Цезарь, напрягавший мозги в поисках подходящей невесты для своего партнера, наконец, остановился на своей внучатой племяннице Октавии, Помпеи отклонил это предложение. Он не намеревался дать этим отказом знак об окончании дружбы, просто давал понять, что отныне на него нельзя полагаться во всем. Теперь, когда респектабельность его была восстановлена в глазах сенаторского истеблишмента, находились и другие претендентки на его руку, способные предложить больше, чем Цезарь. Помпеи уже присматривался к дочерям самого верхнего слоя сливок общества. Его заинтересованный взгляд в особенности привлекла одна из них. После гибели при Каррах молодого Публия Красса его жена Корнелия осталась вдовой. Прекрасная и хорошо воспитанная, она обладала также прекрасными связями. Родословная ее отца, Квинта Цецилия Метелла Пия Сципиона Назики, находила прекрасное выражение в звучном перечне его имен. Тот факт, что Метелл Сципион представлял собой всего лишь злобное ничтожество, получившее известность в качестве постановщика порнографических представлений, не имел абсолютно никакого значения. Главное заключалось в том, что он был главой рода Метеллов, находившихся в тесном родстве едва ли не со всеми видными патрициями и происходившего от тех самых Сципионов, которые нанесли поражение Ганнибалу и захватили Карфаген. Собственные достоинства Корнелии прилагались ко всему этому в качестве премии. Сделав перерыв в зачистке улиц Рима, Помпеи украсил себя свадебными венками. Подобная возможность предоставлялась ему в пятый раз. Теперь он был в два раза старше своей новой невесты, однако отмахнулся от всех легко предсказуемых в таком случае насмешек. Супружеская жизнь вполне устраивала его. Кроме того, он обретал утешение: отступала тоска по Юлии. Счастливая пара скоро эпатировала окружающих – оказалась влюбленной.

Мужчина, попавший в объятия Корнелии, оказывался в лоне самой аристократии. Этому приятному достижению еще более прибавлял сладости тот факт, что Катон, некогда посчитавший Помпея недостойным руки своей племянницы, сам получил в свое время отказ от матери Корнелии. Старые раздоры пускают глубокие корни, и между Катоном и Метеллами Сципионами не было никаких симпатий. Однако когда Помпеи отменил чрезвычайное положение в Риме и пригласил своего тестя разделить с ним консульские обязанности – до конца 52 года до Р.Х., Катону нечего было возразить. В конце концов, Помпеи поступал в точном соответствии с буквой конституции. Республика пережила тяжелый недуг и сейчас выздоровела. Все стало таким, каким было прежде.

Сограждане Помпея лихорадочно пытались в это поверить. Даже те, кто давно испытывал подозрения относительно его амбиций, теперь не могли не признать превосходство Помпея. Надменные аристократы, увидевшие, чего может достичь Помпеи, когда тот женился на дочери «великого порнографа» Метеллы Сципиона, начали смирять свой норов. Катон мог сколько угодно затыкать уши, когда Помпеи говорил что-нибудь неконституционное, однако в целом впервые был готов выслушать своего старинного противника. Кроме того, приходилось считаться с Цезарем. Из далекой Галлии, посреди крови и дыма Алезии, партнер Помпея все еще искал его дружбы. Все множество различных, подчас противоречивых интересов Цезаря было обращено к одному-единственному человеку.

Факт этот не имел прецедента в истории Республики, и не стоит удивляться тому, что Цицерон не переставал восхищаться «способностям и удаче Помпея, которые позволяли ему добиваться того, чего никто еще не умел достичь». [223]223
  Цицерон, В защиту Милана, 79.


[Закрыть]И все же, пока великий человек восторгался собственным первенством, каждая из домогавшихся его внимания группировок стремилась уничтожить все остальные и вынудить Помпея стать именно на ее сторону. Кто и кого эксплуатировал? Вопрос этот едва начинал находить решение. Однако скоро оно было получено.