355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Том Арден » Султан Луны и Звезд » Текст книги (страница 28)
Султан Луны и Звезд
  • Текст добавлен: 7 сентября 2016, 17:54

Текст книги "Султан Луны и Звезд"


Автор книги: Том Арден



сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)

Глава 47
ЧЕТВЕРТОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

Ката, придя в себя, пошевелилась. Сколько же она проспала? Ей казалось, что несколько дней подряд. Образы из странных снов теснились в ее сознании. Пышные сады... дом, похожий на дворец... глубокий продолговатый пруд... небо, цвет которого из полуденного быстро становился полуночным и снова сменялся полуденным. Ката подняла руку, прижала ко лбу, выглянула из-за ширмы. Сквозь прорези в ставнях лился бледный лунный свет, поблескивали шерстинки пушистых ковров, тени лежали в складках покровов на зеркалах. А больше ничего видно не было. Где же принцесса Бела Дона? Куда она подевалась?

И тут Ката услышала голос, шепчущий в полумраке. Она не сразу разобрала слова, не сразу догадалась, что они складываются в странные, злокозненные строфы.

 
Медная лампа горела возле постели отца,
Улыбка тогда не сходила с его лица
Или слезы восторга лились из глаз,
Так бы бывало еще не раз,
Слез и восторгов было б не счесть,
Если бы я не замыслил страшную месть!
 
 
Обиду мне больше терпеть невмочь!
И я ему отомщу через дочь!
Злые настанут для него времена -
Он пожалеет о том, что она рождена!
 

То был голос мужчины – сильный, но далекий. Казалось, ветер донес его сюда через пески безлюдных пустынь. А потом посреди комнаты возникло сияние и, подобно тому как голос слышался как бы из воронки мрака, явилось видение. Колыхнулись покровы на зеркалах, лунный свет стал ярче. Ката, испуганная и зачарованная, не отводила глаз от фигуры странного мужчины.

 
Пламени язычок, разгорайся ярче зари!
Тело и дух разделяются, видишь? Смотри!
Лампа, это заклятие свято храни,
Не выдавай его долгие ночи и дни!
 
 
Пусть на дне твоем оно дотоле лежит,
Покуда другое заклятье не прозвучит!
 

Мужчина был очень стар, но передвигался, раскачивался с необыкновенной гибкостью и плавностью. Он ходил и ходил по кругу. Его длинная седая борода была разделена на три пряди. Он был одет в халат, расшитый золотыми звездами. В одной руке он держал блестящий предмет – может быть, золотой, а может быть, и медный. Сначала Ката не могла разглядеть, что это за предмет, но потом поняла, что это – лампа. Она не раз видела подобные во дворце калифа. Всего-навсего медная лампа.

Но нет. Лампа была не простая.

Старик продолжал свое злобное песнопение. Кату трясло, как в ознобе.

 
Колокол бьет, к концу близится ночь...
Больше, Эльмани, тебя не коснется дочь!
Впредь тебе только страдания суждены,
Дни для тебя станут, как ночи, черны!
 
 
Джинн, раб лампы, скорее явись!
Тело с духом отныне навек разлучись!
 

При этих словах Ката чуть было не выскочила из-за ширмы – у нее было полное ощущение, что злобный старик сейчас погубит какое-то дитя.

Но на самом деле в это мгновение она очнулась, разбуженная собственным криком. Сон, еще один сон? Но ведь все выглядело настолько реально! Ката приподняла руку и обнаружила, что по-прежнему скована кандалами. Наручники и цепь никуда не делись. Они-то по крайней мере были настоящими. И лунный свет. И ширма.

Вот только теперь из-за ширмы донесся другой голос.

Посередине комнаты, окруженный зеркалами, стоял на коленях, словно молящийся, калиф Оман Эльмани. Он едва заметно раскачивался из стороны в сторону, а перед ним, не касаясь ковра ступнями, парила таинственная девушка, которую Ката видела тогда, когда та общалась с видениями в зеркалах. Со страхом и волнением Ката стала слушать, как коротышка-калиф жалуется на свои беды и несчастья. Он рыдал, и порой слов было не разобрать, но часто с его губ срывалось: «свадьба» и «уабин». Ката без труда поняла, что должно произойти в скором времени. Принцесса, воплощенное сострадание, взирала на своего горько страдающего отца так, словно ей хотелось утешить его, заключить в объятия. А калиф беспомощно проклинал уабина, которого называл шейхом, и прорицателя Эвитама.

– Дитя мое, как я надеялся на то, что еще есть возможность излечить тебя! Сколько боли мы пережили, сколько превозмогли страданий в надежде на то, что найдем какой-то способ вернуть тебе целостность! Я думал – если нам удастся разыскать прорицателя... о увы, увы, он мертв, а лампа потеряна!

Калиф еще долго сокрушался в таком духе, но Ката довольно скоро перестала слушать его излияния. Мало-помалу смысл ее странного сновидения стал доходить до нее. Она начала понимать, что это, пожалуй, было вовсе не сновидение. Ей представлялось, как она выходит из-за ширмы и кричит калифу, что ему не нужно отчаиваться, что хотя прорицатель мертв, он не покинул этот мир окончательно. Но на самом деле Ката не могла пошевелиться, а только смотрела и смотрела... Калиф корчился в безутешных рыданиях на ковре. Ката не отводила глаз от светящегося силуэта принцессы Бела Доны.

Поначалу красавица выглядела полупрозрачным белым призраком, похожим на покровы на зеркалах. Но потом Ката различила свечение внутри призрачной фигуры девушки. Свечение пульсировало подобно сердцу. Сначала оно было лиловым, потом стало зеленым, потом – алым... но ведь это же были цвета волшебных кристаллов! У Каты возникло такое ощущение, будто бы ее посетило дивное озарение, будто ей дарованы очень важные знания – но что они означали, этого она пока не понимала. Принцесса Бела Дона раскинула руки и закружилась, словно танцовщица. Ката встала на колени. Звякнула цепь. Кате стало страшно: исходившие от принцессы лучи выгнулись дугами, переплелись, уподобились разноцветному смерчу.

Лиловый. Зеленый. Алый. Синий. Золотой.

Порывом ветра – так, словно он был самым настоящим – с зеркало сорвало легкие покровы. Калиф лежал ничком на ковре и стонал. Ката поднялась, вышла из-за ширмы, с трудом держась на ногах, шагнула к сверкающей и вертящейся девушке. Почему-то Ката знала, что должна прикоснуться к ее руке. И еще она почему-то знала, что должно произойти что-то очень важное.

– Принцесса! – выкрикнула Ката, но ее слова унес разноцветный смерч. Ката без сил опустилась на пол, вцепилась в край ковра. Ее длинные распущенные волосы метались из стороны в сторону.

Но вдруг послышался другой крик. Голос звучал визгливо и дико. Затем завывание смерча заглушило его. Ката, ахнув, увидела перепуганное лицо в одном зеркале... в другом... в третьем... Во всех зеркалах – одно и то же, сильно увеличенное, искаженное страхом лицо. То была принцесса. На миг Кате показалось, что весь мир сосредоточился в ее лице, в ее непрекращающемся крике...

А потом крик утих и с губ лика принцессы в зеркалах сорвались слова – но, что удивительно, то был вовсе не голос Бела Доны!

Калиф, визжа от страха, пополз назад из круга зеркал.

 
Долгие, долгие годы с тех пор миновали,
Как мои чары Куатани крепкою цепью сковали.
Да, я жестоко калифу сумел отомстить!
Стоит ли, с жизнью расставшись, об этом грустить?
 
 
О, даже если б желал я его пощадить,
Я уж не в силах теченье судьбы изменить!
 

Взгляд Каты бешено метался от зеркала к зеркалу. Она вновь попыталась подняться, наступила на цепь, споткнулась. Она проклинала кандалы, сковывающие ее, она дерзко кричала, ругая на чем свет стоит бушующий в покоях ураган. Вот тут-то перед ней предстало видение, явившееся ей во сне. Силуэт старика вращался в разноцветной воронке смерча.

– Чудовище! Коварное, злобное чудовище! – визгливо выкрикнул калиф.

 
Все же есть способ на время единство создать.
Слушай меня, иноземка, не вздумай роптать:
За руку призрак принцессы возьми поскорей
И не пугайся ты вспышки безумных огней!
 

Ката протянула руку. Ее пальцы прошли сквозь призрачные пальцы принцессы, но все же даже такого прикосновения оказалось достаточно. В следующее мгновение кандалы упали с запястий Каты. Чудеса начались! К добру ли это было? Или нет? Ката знала одно: она должна повиноваться. И вот она уже закружилась вместе с принцессой. Рядом с ней.

Но нет – не рядом! Внутри принцессы. Внутри!

– Мерцалочка! Мерцалочка! – всхлипывал перепуганный калиф, но в ответ послышалось только песнопение прорицателя, произносимое губами ликов в зеркалах. Только теперь в зеркалах поочередно мелькали то лицо принцессы, то лицо Каты. Бела Дона... Ката... Снова Бела Дона... Снова Ката...

 
Видишь, калиф, как скромен мой дар, невелик?
Что ж ты молчишь? Проглотил ли от счастья язык?
Только запомни: не твое я жалею дитя, а свое!
Свет всемогущий пребудет в руках у нее!
 
 
Ну, а пока я одно составляю из двух:
Слейтесь, велю, воедино, тело и дух!
 

Все было конечно. Когда калиф решился поднять голову, он увидел только слепящее сияние и решил, что лишился зрения. Оман зарыдал, застонал, но через пару мгновений вспышка померкла и в покоях не осталось иного света, кроме лунного. Ковер и ширмы – все было на своих обычных местах. Только разбросанные по полу газовые покрывала напоминали о чудесах, творившихся здесь только что.

Только эти покрывала да девушка, которая стояла перед калифом.

Это была не Ката – Ката исчезла. Калиф неуверенно пролепетал:

– Мерцалочка?

Губы калифа тронула робкая улыбка. Затем он нахмурился. Могло ли это быть правдой? Неужели перед ним стояла его дочь – настоящая, во плоти?

Ката – ибо она исчезла не окончательно – медленно повернулась, посмотрела на свое отражение в первом зеркале... во втором...

– Мое лицо, – прошептала она. – Мое лицо!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ПОБЕГ ОТ ЧАРОДЕЯ

Глава 48
ПРОКЛЯТИЕ КАЛЕДА
(Окончание истории Симонида)
 
Всадник в одеждах лиловых,
Скорбно вершащий свой путь,
Если ты грезишь о славе,
Лучше о ней забудь!
 
 
Царство твое – Катакомбы...
 
 
Вождь в одеждах зеленых,
В джунглях живущий вождь,
Там, где листва густая,
Там, где годами дождь...
 

Деа, рассеянно глядевший в чашку с зеленым чаем, прервал негромкое пение. Теплый солнечный свет заливал все вокруг, согревал благоуханные цветы и листву. За густыми кустами слышалось щебетание Таргонов. Симонид молчал, но его тяжелое, хриплое дыхание встревожило юношу. Деа поднял голову и посмотрел на старика.

– Симонид, – окликнул он своего учителя. – Что означает эта песня? Эта «Песнь о Султане» – каков ее смысл?

– Деа, ты же знаешь, – отозвался старик, – что она прославляет величие твоего отца и величие его предков.

– Да, но что все это означает? Я знаю, что лиловым и зеленым были султаны древности, и все же песня кажется мне загадочной. Я глуп?

– Напротив, Деа, ты из тех, кто смотрит в глубину. На самом деле эта песнь повествует о пятерых богах-султанах, которые, согласно пророчеству, должны править нами до скончания Эпохи Искупления, в которую мы сейчас живем. Помимо этого, все это – символ некоего духовного состояния. Лиловые Катакомбы. Зеленые Джунгли. Красная Пыль. Синяя Волна. Все это – остановки на пути, на нашем пути к единению с богами. Разве не этой очередности мы следуем каждый день, производя пять Поклонений?

– Следовательно, наша судьба – это Луна и Звезды? – Деа сосредоточенно прикусил губу, но тут же снова обратился к старику: – Достопочтенный Симонид, судя по тому, что ты поведал мне о моем отце, я диву даюсь, как он сумел достичь таких высот.

Старик вздохнул. Конечно же, он понимал, что до этого непременно дойдет. Деа, несомненно, был благовоспитанным юношей и всеми силами старался избегать болезненных тем, прежде затронутых в беседах со старым учителем. Но Симонид ничего не мог с собой поделать. Медленно, постепенно он возвращался к тому единственному, что положено было узнать юноше.

Симонид наклонился, взял юношу за руку. Да, он был еще очень слаб после недавнего припадка, но какое это имело значение? Какого наказания ему стоило опасаться? Дела в империи шли из рук вон плохо, до отчаяния плохо. Если верить слухам, уабины напали на Куатани, и теперь войско султана отправилось в поход, чтобы освободить город. Симонида очень тревожили брожения при дворе, которые он замечал уже давно и которые теперь стали намного более очевидными. Ничто не огорчало его сильнее, но, что бы ни случилось, он скоро должен был расстаться и с жизнью. И если уж он затеял эти изменнические речи, теперь оставалось только договорить до конца.

– Не бойся, юный принц, я завершу свой рассказ.

Худощавый юноша молча, затаив дыхание, кивнул, подсел ближе к креслу-качалке и вперил пытливый взор в выцветшие глаза старика.

Да, это должно было случиться.

На этот раз история должна была быть досказана до самого конца.

– Дитя мое, я рассказывал тебе о той зависти, которая выжгла из сердца твоего отца всю ту любовь, что некогда он питал к Мале. Я поведал тебе и о том, как Мала был объявлен изменником и жестоко казнен, и о том, как твой отец добивался любви прекрасной Изабелы, некогда предназначенной в жены Мале. Я рассказал тебе о том, как эта прекрасная девушка, сестра твоей матери, вышла замуж за калифа Куатани, а затем о том, как внезапная смерть настигла твоего деда и как твой отец стал султаном. Но что значили для него, для этого молодого человека все радости власти, когда он утратил то единственное, чего желал всей душой? Я говорю, конечно же, о любви Изабелы.

И тогда, оставшись в одиночестве, твой отец снова предался занятиям наукой. Я вновь стал сопровождать его в то время, которое он проводил в библиотеке и лаборатории, но теперь уже не в качестве учителя – ибо кто имеет право чему-либо учить султана? Теперь я стал его помощником. Поначалу твой отец предавался научным изысканиям только ради того, чтобы отвлечься от тоски, и наши труды носили неупорядоченный характер. Мы вновь наблюдали за движением созвездий по небесной тверди, мы вскрывали змей и дождевых червей, испытывали действие различных ядов на самых жалких из дворцовых рабов. Лишь через несколько лун наша работа приняла определенное направление. Как-то раз, когда мы прогуливались в саду, твой отец поведал мне нечто пугающее – нет, нечто страшное!

С тех пор как он взошел на престол и стал султаном, долг монарха стал диктовать ему необходимость встреч с Пламенем во время церемоний, происходящих каждую луну в Святилище. Прежде твоему отцу много раз доводилось видеть, как его отец – твой дед – падает ниц перед Священным Пламенем. Теперь и для него настала очередь простираться перед этим символом власти и впитывать исходящую от него мудрость.

«Но, Симонид, – произнес он печально и торжественно, – никакой мудрости нет».

«Государь?» – непонимающе откликнулся я.

«Симонид, повторяю: я не слышал никакого голоса, мне не явилось никаких видений, – прошептал мне в ответ султан. – Следует ли страшиться того, что я страдаю некоей неполноценностью? Быть может, я вообще не из султанского рода? Ах, мой старый наставник, бывают времена, когда я просто-таки сгораю от стыда, храня свою тайну!»

От слов твоего отца у меня потемнело в глазах, закружилась голова. Я был верным сыном Унанга, я был звездой Школы Имамов, и хотя я посвятил свою жизнь изучению тайн природы, мне никогда не являлась мысль о том, что к Священному Пламени можно относиться иначе, как только с самой несокрушимой верой. И вот теперь вдруг та дверь, которую я для себя считал навсегда закрытой, вдруг открылась нараспашку.

«Симонид, – сказал султан, – ты понимаешь, что мы должны сделать?»

Я кивнул, хотя сердце мое от страха ушло в пятки. С того дня наши научные труды приняли совершенно особенный характер и стали поспешными. Конечно же, это было неизбежно: твой отец жаждал раскрыть тайну Пламени. Его изыскания не ведали границ. Из всех концов государства он призвал ученых мужей и женщин. Каждому из призванных было отведено почетное место во дворце, и со всеми ними султан подолгу беседовал. Некоторые его не понимали и полагали, что владыка говорит с ними туманно и загадочно. Другие же, напротив, понимали его слишком хорошо. Имамы забеспокоились – запахло еретичеством. Твой отец посмеивался над их страхами и отвергал их, но наедине с собой давал волю своему еретическому воображению.

Он медленно приближался к постижению истины, но в конце концов она поразила его подобно удару грома. Сколько раз он видел, как твой дед корчится на полу перед столпом Пламени? Да ведь старик попросту обманывал его! То ли твой дед был всего-навсего рабом собственных мечтаний, то ли умело играл свою роль – это не имело никакого значения. Ведь твоему отцу никаких откровений при общении с Пламенем дано не было!

Не было никакого священного экстаза! Не было никакого божества в Пламени! Древние сказания о кристалле были обманом, годным разве что только для незрелых детских умов!

Радость этого открытия так захватила твоего отца, что он был готов кричать о нем всем и каждому – но так было только поначалу. В науке нет ценности выше истины, но получилось так, что сфера изысканий твоего отца перестала принадлежать науке. Она принадлежала религии. И политике. В Каль-Тероне, при дворе, нужно учиться хитрости, и твой отец этот урок усвоил очень хорошо. Он не был глуп: какая ему была бы выгода от того, что он бы всем поведал правду? Как правда могла состязаться с могуществом обмана? Ради этого обмана, ради этой иллюзии Пророк преодолел долгий путь по пустыне. Ради этой иллюзии за ним последовали тысячи людей, а когда Пророк умер, эти люди решили, что потомки Пророка должны править ими до скончания веков. Нет, твой отец ни за что бы не стал ни с кем делиться познанной им истиной! На чем же еще могла покоиться его власть, как не на бесполезных молитвах его подданных, произносимых перед столпом горящего газа?

Пойми, юный принц, что сейчас я говорю только о том, во что верил твоей отец. Но истина не становится истиной лишь оттого, что кто-то верит в нее, даже если речь идет о самом могущественном человеке на свете.

Обуреваемый новообретенной уверенностью, твой отец ощутил себя неограниченно свободным. Ему противостояли одни только суеверия, и он убедил себя в том, что ни весь свет, ни тем более имамы не смогут поставить препятствий на его пути к осуществлению желаний. Он больше не желал покоряться велениям судьбы.

Миновало, пожалуй, около одного солнцеворота после смерти твоего деда, когда твой отец подверг свое могущество проверке и сделал это за счет указа, касающегося своего брата, с которым они были разлучены с раннего детства. В изданном указе было прописано о том, что калиф Куатани является важным союзником – притом, что империи постоянно грозят набеги уабинов.

«Я решил, – с хорошо разыгранной невинностью заявил твой отец, – совершить дружеское деяние. Я намерен лично навестить моего дорогого, горячо любимого брата».

Придворные при этих словах возроптали, ибо доселе султан никогда не покидал Каль-Терона – со времен Пророка. Замысел султана казался его приближенным возмутительным и глупым, но твой отец не желал слушать никаких возражений. Как хоть кто-то смел возражать ему, когда он разговаривал с Пламенем?

Я, конечно же, догадывался об истинных намерениях твоего отца. Он мечтал выкрасть невесту своего брата. Как горько я сожалею о том, что тогда не собрался наконец с мужеством и не попытался отговорить твоего отца от этого глупого замысла! Он мог бы стать хорошим правителем! Разве не сумел бы он покаяться в своих прошлых прегрешениях? Разве не смог бы он познать счастье, если бы только навсегда забыл о красавице Беле?

Но вышло так, что всего один престарелый имам дерзнул выказать самое невинное предостережение.

«Неужто, – вопросил этот старик, – Священный Владыка готов к тем неудобствам, которыми чреват долгий путь по пустыне? Неужто он готов рискнуть своей драгоценной жизнью, за которую молятся все унанги?»

«Но ведь я продолжил род, верно? – ответствовал твой отец. – Если я погибну, меня сменит сын. (Надо сказать, это утверждение некоторым показалось легкомысленным, ибо султан должен был иметь много сыновей ради обеспечения продолжения рода.) Кроме того, если все унанги молятся за меня, мне нечего опасаться за собственную жизнь», – с улыбкой добавил твой отец, и потрясенный его логикой имам не решился возразить и сказать, что за твоего деда также молились все унанги.

Я был среди тех, кого твой отец взял с собой в странствие по пустыне. С самого начала наше путешествие не задалось. Караван несколько раз надолго останавливался. То заболевали вельможи, то рабы. Но твой отец был полон решимости. Жгучий огонь полыхал в его глазах, и я страшился того, что могло случиться в то время, когда мы доберемся до Куатани. Часто мое сердце в страхе трепетало, стоило мне бросить взгляд на воинов, сопровождавших караван. Я гадал: только ли затем они едут с нами, чтобы охранять нас? В пустыне разум человека становится подверженным множеству иллюзий, и порой мне казалось, что за нами следует еще множество воинов: я оглядывался назад и видел – как мне казалось – блеск ятаганов и доспехов.

Как-то ночью твой отец позвал меня к себе в шатер. Он курил трубку, набитую джарвелом, и предложил мне тоже покурить. Я, старательно скрыв нежелание, согласился, и твой отец вовлек меня в философскую беседу. На какое-то мгновение мне показалось, что возвратились наши прежние отношения, и я с радостью вспомнил о днях, когда твой отец был невинным дитятей, но вскоре заметил, что сам он вовсе о тех днях не сожалеет и что все его мысли заняты теперешней манией.

Твой отец повел разговор о времени, о его таинственных покоях, о хитросплетениях его коридоров, и хотя я не мог отказать ему в мудрости и проницательности, некогда воспитанных мною в нем, я заметил, что теперь роль наставника взял на себя он, определив меня себе в ученики. Я с грустью рассматривал его отросшую бороду, а он задавал мне загадочные вопросы. Могло ли быть так, что течение времени естественно и что события происходят так, как им суждено произойти? А не могло ли случиться так, что нить событий отклонится от намеченного пути? Если это возможно и если человеку дано это предвидеть, то не долг ли его в том, чтобы исправить время и вернуть события к их естественному течению?

Я бы мог возразить, что никому из людей, даже султану, не дано вмешаться в течение времени. Но вряд ли бы твоего отца обрадовало такое возражение. От меня ему нужно было только, чтобы в ответ на каждый его вопрос я молча кивал. Я так и делал и, конечно же, прекрасно понимал, к чему он клонит. Твой отец убедил себя в том, что утрата твоей тетки Белы – это ошибка в линии времени. Ошибка, которую он считал своим долгом исправить.

Он посмотрел на меня в упор сквозь клубы дыма.

«Я не убедил тебя, старый друг?» – спросил он.

«Государь, – ответил я, – разве я вправе усомниться в речах того, кто разговаривает с Пламенем?»

«Ха! – воскликнул он. – Хорошо я поступил, взяв тебя с собой, Симонид, ибо я вижу, что ты – хороший дипломат. – Однако он тут же стал серьезен и наклонился ближе ко мне. – Старый друг, – продолжал он, – если бы тебе было ведомо то о судьбе прекрасной Белы, что ведомо мне, ты бы не посчитал меня ни тираном, ни глупцом. До Куатани далеко, но и в этом городе у меня есть глаза и уши, которыми я вижу и слышу. О, черен был тот день, когда эта прекрасная девушка была отдана моему брату!»

Затем последовала вспышка ярости, и хотя твой отец говорил не очень связно, я все же сумел понять, что именно разузнали лазутчики, подосланные им. Султан говорил о том, что его брат – глупец и слюнтяй, что он не стоит любви красавицы Белы. Калиф, по словам султана, отвергал радости естественных услад, которым можно предаваться с женщинами, и предпочитает извращения.

Конечно же, я выразил свое отвращение к этому отвратительному пороку, и в это самое мгновение глаза твоего отца сверкнули, а губы тронула улыбка. Но тогда я еще не мог понять, какие мысли тогда овладели его разумом. Только затем, впоследствии, я догадался, в чем было дело: твой отец не только жаждал изменить течение времени, он, в любовной слепоте своей, уповал на то, что красавица Бела до сих пор девственна и чиста. И если бы он стал ее первым и единственным мужчиной, разве не смог бы он тогда посмеяться над временем и его деяниями?

«Очень скоро, Симонид, – сказал твой отец, – все будет хорошо, поскольку я теперь не женат, а замужество моей милой Изабелы и вовсе нельзя считать замужеством. Пусть только ее отец посмеет отказать мне теперь, и он падет замертво у моих ног! Я мог бы обладать всем миром, но я готов отдать все на свете за любовь Изабелы, и ничто на свете меня не остановит!»

То были дерзкие речи, но в их искренности я не мог усомниться. Увы, вся власть твоего отца была бессильна против того соперника, противостоять которому не может ни один мужчина. О да, я говорю о смерти! Ибо, прибыв в Куатани, мы застали город в трауре, а когда стали спрашивать, о ком скорбят тамошние жители, с уст каждого из них слетало одно и то же имя.

Принцесса Изабела была мертва, и молитвы всех унангов до единого не могли вернуть ее к жизни.

Твой отец обезумел от горя и гнева и был готов дать приказ своему войску разрушить город и уничтожить всех его жителей – всех, кроме собственного брата, которого он желал увезти в Каль-Терон, чтобы там подвергнуть жестокой пытке на ступенях Святилища.

«На глазах у моих подданных, – поклялся твой отец, – я отрублю его руки, которые не пожелали обнимать и ласкать мою возлюбленную Изабелу! Я выколю его глаза, которые не пожелали любоваться ее красотой! Я отсеку его пакостные органы похоти и брошу на съедение бродячим собакам!»

Мало каким страшным пыткам не желал подвергнуть своего брата твой отец. Только тогда, когда он узнал, какой смертью умерла твоя тетка, его гнев стал убывать. Что бы ни болтали о ее супруге, принцесса Изабела умерла точно так же, как твоя мать.

«При родах?» – вскричал султан.

«Государь, это правда. Умирая, принцесса Изабела разрешилась от бремени дочерью».

Вот каким было возмездие за зло, совершенное твоим отцом: та из сестер, к которой он пылал столь страстной любовью, умерла той же смертью, что и твоя мать, которую он отвергал и унижал. Страсть снова обуяла твоего отца, но теперь то была иная страсть. Он рухнул наземь, он стал корчиться и кричать:

«О, я наказан! Справедливо и страшно наказан!»

Затем твой отец присутствовал на похоронах Белы. Он был так бледен, что, казалось, стоит на пороге смерти. Помню: я смотрел на него в тот день, когда он стоял рядом с братом, трудно было сказать, кто из них стал безутешным вдовцом. На самом деле, пожалуй, только в тот день и были эти, столь разные, братья так схожи в своем горе. Если твой дядя и был жесток с Белой, как твой отец с твоей матерью, он, казалось, устыдился своего поведения.

Вот так вышло, что наша поездка в Куатани закончилась для твоего отца горем и насмешкой. Твой отец говорил о том, что намеревается вступить с братом в переговоры, дабы в итоге упрочить узы, благодаря которым провинция Куатани была привязана к империи. Так и получилось, ибо визит султана завершился торжественным договором между безутешными правителями. Договор был заключен не только на словах, ибо правители поклялись друг другу в том, что в урочное время их союз будет упрочен новым бракосочетанием. Дочь калифа, названная Бела Доной, должна была выйти замуж за сына султана. Состоялась церемония помолвки, во время которой твой отец разрыдался, потому что даже во младенчестве малышка Бела Дона красотой напоминала свою мать.

Твой отец вернулся в Каль-Терон более печальным и, пожалуй, более мудрым человеком. Было видно, что он сильно постарел, и порой, когда он звал меня к себе, он заводил разговоры о днях, проведенных с Малой, с Доной и с Белой, и говорил так, словно миновало не несколько солнцеворотов с тех пор, а целый ген и даже больше. Твой отец поклялся в том, что более никогда не женится, но ни разу со времени той вспышки покаяния, что охватила его в Куатани, он не признавался в том, что повинен в происшедшем. О случившемся он говорил так, словно некий злой рок преследовал его и в конце концов настиг.

«Не потому ли так случилось, – размышлял он порой, – что я усомнился в Пламени?»

На этот вопрос у меня не было ответа.

В ту пору твой отец стал мрачен и замкнут. Он оставил занятия, которые некогда доставляли ему такую радость. Если он и призывал к себе ученых мужей и женщин, то только за тем, чтобы судить их за ереси и измену, а затем жестоко и мучительно казнить. Публичные казни принесли твоему отцу одобрение и славу. Его вера укреплялась и становилась все более страстной. Имамы были вне себя от счастья. Много солнцеворотов подряд они призывали твоего отца, а до него – его отца к священной войне. И вот теперь непокорное королевство Ваши и далекие острова Ананда подверглись поочередно жестоким атакам. Победа следовала за победой. Эмира Ормуза и пятьдесят его жен привели в Каль-Терон и четвертовали перед городскими воротами под радостные вопли толпы. Кровь ручьями текла по улицам в сточные канавы. А вскоре по всему Унангу стали говорить о том, что ни один из султанов со времен Пророка не был более страстно предан вере, чем твой отец. Со временем он приобрел титул, которым теперь гордится, и все были убеждены в том, что твой отец станет величайшим из правителей Унанга.

Увы, как сильна власть лжи!

Симонид откинулся на спинку кресла-качалки. Он часто и тяжело дышал, лицо его побледнело, взгляд был встревоженным. Что он наделал! О, что же он наделал? Он ведь не рассказал принцу всей правды, не поведал ему о своем брате Эвитаме, чье ужасное пророчество омрачило церемонию помолвки. Но какое это имело значение, если покою Деа, как бы то ни было, пришел конец?

Но должно было произойти еще кое-что...

Солнце клонилось к закату. В рощице сгустились тени, от земли потянуло прохладой, но Деа дрожал не от холода. Юноша смотрел на старика. Его глаза были полны тоски. Сдвинув брови, Деа слушал, как Симонид тихо и горестно напевает:

 
Султан негасимых звезд! Султан белоликой Луны!
Хоть края твоих одежд мы коснуться должны!
– Окститесь, тупицы! Ишь, дали волю мечтам!
Хотя б в колесницах вы мчались по небесам,
Султана Луны и Звезд вовек не коснуться вам!
 

Эти слова были так знакомы Деа, но теперь, слетавшие с губ Симонида, казались странными, бесконечно странными. Деа хотелось, чтобы старик пел и дальше, но тот умолк и проговорил с горечью:

– Это стало вершиной в величии твоего отца. Так оно было запечатлено. Десять солнцеворотов назад он стоял на ступенях Святилища, и все его подданные не спускали с него глаз, и он объявил во всеуслышание, что Пламя поведало ему великую и прекрасную истину: оно объявило его последним и величайшим из Богов-Султанов – Султаном Луны и Звезд.

Деа задумчиво потупился. Он мог бы задать Симониду много вопросов, но спросил только:

– Значит, мой отец ошибался, утверждая, что в Пламени нет бога?

– Да, Деа, я уверен: он ошибался.

– Значит, мой отец снова уверовал в бога, и бог вознаградил его?

Симонид ответил не сразу. Он уже достаточно наговорил. Более чем достаточно. И потому теперь он сказал только:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю