Текст книги "Султан Луны и Звезд"

Автор книги: Том Арден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 44 страниц)

Глава 26
СВЕТ ВО ТЬМЕ

 
Так гори же, гори, пламеней, полыхай!
И в горнило любви больше угля бросай!
Счастлив тот, кто женат на любимой своей.
Ты женился – гори, полыхай, пламеней!
 

Походные костры. Верблюды. Длинные белые балахоны. Песня, звенящая над барханами. Мы уже бывали тут раньше, или, по крайней мере, нам так кажется. На самом деле теперь уабины намного ближе к Куатани. Куда как ближе.

Сегодня, тайком пробираясь к месту тайной встречи, Рашид Амр Рукр ощущает нетерпение, граничащее со злостью. С тех пор как стемнело, он страдал и мучился ожиданием, но только теперь, посреди ночи, он уверился в том, что тот, кого он ищет, будет здесь. Разве не время поторопиться к тому, кто ждет так трепетно, так благоговейно? Как же именно сейчас, когда события близятся к развязке, Золотой может заставлять его ждать? У шейха чуть было не мелькнула мысль: «Как Золотой смеет!..»

Но, вспомнив обо всех вожделенных наградах, которые его ожидают, обуреваемый гордыней человек пытается прогнать эти опасные мысли, и тут наконец перед ним возникает долгожданное видение. Мужчина неуклюже валится ничком на песок.

– Глупец, – слышится голос, в котором звучит почти добродушное подшучивание. – Что это ты так взбесился? Это я тебя разозлил?

– О нет, Золотой, нет! – Шейх в страхе приподнимает голову. – Что, кроме вожделения, я могу ощущать, когда наша цель так близка?

Золотые глаза разгораются ярче. По телу шейха распространяется резкая, острая боль. Он охает, сгибается в поясе, но боль быстро проходит.

Это намек – не более. А может быть – обещание.

– Даже не вздумай лгать мне, уабин! Пусть ты всемогущ для своих грязных кочевников, но что такое твоя земная власть по сравнению с моей, божественной?

Золотистая фигура начинает медленно поворачиваться. Она сверкает в свете луны и медленно кружит над песком. Шейх дрожит и тут же мысленно ругает себя – ведь никогда прежде он не ведал страха и не опускал головы ни перед кем из людей... Да – из людей... На миг он задумывается: уж не сглупил ли он, поверив в обещания этого таинственного искусителя, поставив свою судьбу в зависимость от этой сделки, от этого союза? Но тут он вновь вспоминает об обещанных ему прелестях власти и богатства, и его сомнения превращаются в мельчайшие песчинки, которых такое великое множество в пустыне.

А потом он думает о том, что зачем-то нужен Золотому – точно так же, как Золотой нужен ему. Взгляд его становится дерзким, и когда странное видение поворачивается к нему, он встречает его этим прямым и смелым взором. Подобная дерзость может привести к новой пытке, но когда Золотой снова начинает говорить, его голос звучит совсем иначе.

– Это верно, уабин, мы нужны друг другу, если хотим достичь той власти, к которой стремимся. Целый мир для тебя – а для меня луна и звезды! Мы ведь так с тобой договорились, верно? Наша судьба близка – но, уабин, теперь мы не должны подвести друг друга. Даже за тот краткий срок, что истек со времени нашего последнего разговора, твоя роль стала еще более важной и насущной. Ты гадаешь, почему я опоздал на встречу сегодня? Я опоздал потому, что мое земное воплощение захвачено в плен.

– В плен, о Золотой? – Шейхом овладевает гнев. – Как же это так? Неужели куатанийцы уже явили свою трусость, коварство и предательство? Ярость, с которой я обрушусь на них теперь, будет страшнее вдвойне!

– Пусть это будет так, что бы ни случилось. Но нет, они еще не показали себя во всей красе – в отличие от меня. – Золотая фигура медлит – вероятно, что-то обдумывает. – Я не стал пытаться бежать из плена, потому что пленили меня ненадолго, а я пока не должен – и не желаю – появляться перед смертными в своем истинном обличье. Все, что случилось этой ночью, было игрой – так они думают. Игрой, развлечением для калифа. Но разве я глупец? Лазутчики, приспешники Тота уже добрались до этого маленького царька – вернее, до его визиря, который управляет калифом, как марионеткой. Случившееся было не игрой, а предупреждением. Один из моих спутников томится в подземелье дворца, а другой пропал без вести, и тут тоже дело в какой-то злобной игре, ибо мое сознание, способное свободно перемещаться по просторам этих пустынных земель, нигде не может разыскать его! Положение почти отчаянное. Тебе нужно поторопиться, уабин. Быстрота и натиск – вот что сейчас важнее всего.

Речи Золотого шейху малопонятны, но зато последние слова он понял прекрасно.

– Золотой, все будет, как мы задумали! Утром я освобожу город...

– Освободишь? – Золотой впервые в таком настроении – он едва удерживается от смеха.

– О, Золотой, я освобожу Куатани для нас с тобой! А остальные пусть называют это как хотят! Какое мне дело до того, что думают люди? Лишь бы они трепетали под пятой уабинов! Разве племя под моим предводительством не сотрясло всю империю? Разве не треснули уже ее стены? Разве они скоро не падут? Вспомни о сотнях бесстрашных набегов, которые я совершил в прошлом, вспомни...

– Не надо вспоминать прошлое! Что такое какие-то ничтожные маленькие победы по сравнению с той славой, которая ожидает тебя завтра? Что такое власть, которую ты знал до сих пор, в сравнении с той истинной славой, которой мы жаждем? Девушка, уабин, подумай хотя бы о девушке! Приблизься! Скрепим наш союз в преддверии предстоящего триумфа!

После этих слов двое странных союзников берутся за руки и между ними вспыхивает ослепительный свет. А когда Рашид Амр Рукр снова падает на песок и остается один, у него еще несколько мгновений остается такое ощущение, будто он уже наделен той властью, к которой так стремится, будто эта власть переполняет его, владеет им, сжигает его, как огонь. Нынче ночью это ощущение растает, но разве совсем скоро, через несколько лун, эта власть не станет принадлежать ему навсегда?

 
А женился – гори, пламеней, полыхай!
Все в огне свой страсти без меры сжигай!
Уабины одни править миром должны,
А милей Бела Доны не сыщешь жены!
 

В ту ночь, вернувшись в свою опочивальню, калиф Оман Эльмани чувствовал себя менее довольным, чем мог бы и должен был бы чувствовать по завершении столь удачного вечера. Захвачены в плен эджландцы – о да, это был забавный спектакль, что верно, то верно, но бед у калифа хватало, и, чтобы развеять его тоску, нужны были развлечения более яркие. Калиф размышлял о завтрашних казнях и о том, что его дочь должна вновь появиться перед толпами народа. Какая ужасная тайна скрывалась за ее прославленной красотой! Калиф горестно вздохнул, на его глаза навернулись слезы. Он сердито заморгал. Что толку плакать?

Только он успел разлечься на удобной кушетке, как послышался стук в дверь и вошел визирь Хасем. Калиф и визирь крепко обнялись. Их объятие было долгим – такой ритуал они всегда совершали перед тем, как расстаться на ночь. Ходили слухи о том, что их отношения несколько более близки, нежели положено владыке и его советнику, но на самом деле, хотя в обязанности визиря и входило обеспечение своего господина и повелителя определенными радостями жизни, самолично он калифу эти радости не дарил. На самом деле, он бы и не мог их подарить калифу при всем своем желании – относительно этих радостей у калифа имелись совершенно особенные пристрастия, речь о которых пойдет в свой черед. Пока же достаточно будет сказать следующее: для удовлетворения этих потребностей калифа визирь напрочь не годился и искренне тому радовался. Тем не менее он всей душой пекся о том, чтобы господину и повелителю было хорошо, и потому, естественно, поинтересовался, не нуждается ли калиф в маленьком... утешении.

Калиф снова тяжко вздохнул.

– Увы, Хасем, моя дорогая Мерцалочка терзает мое сердце. Куда она могла подеваться?

– Но я еще не показывал тебе, о мой господин и повелитель, новенькую амалианку. А что ты скажешь о прекраснейшем цветке из Ланья Кор?

– Думаю, они очаровательны, но, Хасем, нынче ночью я должен предаться сну. Забытье – вот лучшее из утешений.

– Как пожелаешь, Оман, как пожелаешь.

– Но ты посиди со мной немного, Хасем, пока я не засну. Ты же знаешь, как я люблю, когда ты сидишь со мной.

– Конечно, Оман, конечно.

Печаль наполнила сердце визиря, когда он устроился рядом со своим повелителем. Было время, когда он вот так сидел с калифом, пока тот не засыпал, исключительно из чувства долга, исполняя обязанность, которая порой была не самой легкой. Но уже давно Хасем полюбил эту обязанность, как полюбил своего «трудного» подопечного и посвятил себя преданному служению ему. Как он желал, чтобы и калиф тоже любил его и перестал воспринимать его как нечто, существующее взамен кого-то другого! Порой Хасем страшился того, что в один ужасный день этот, другой, вернется... но нет, это было невозможно.

Джинн исчез, исчез давным-давно.

Настал черед и визирю испустить горестный вздох, а его мыслям – отправиться в странствия по далекому прошлому.

СКАЗАНИЕ О ДЖИННЕ ДЖАФИРЕ

Если бы кто-то судил по внешности и манерам, он бы ни за что не догадался, что калиф Оман Эльмани – брат свирепого султана Каледа и сын султана Эль-Такира. Детство Омана было полным страданий – ведь он рос в тени красивого и умного брата. Собственно говоря, после того, как истекли солнцевороты детства, Оман своего брата почти не видел, но всегда знал о том, как его брат одарен, как он красив, какое перед ним блестящее будущее. С самого начала ни у кого не возникало сомнений в том, что Бесспорным Наследником станет именно Калед, а Оману было суждено стать самым обычным вельможей, одним из тех, на кого падали бы блики пылающей славы брата. Для многих в Каль-Тероне, в том числе и для самого Омана, было огромным потрясением известие о том, что султан Эль-Такир предназначил для своего младшего сына более выдающуюся судьбу.

Дело было в том, что Эль-Такир состоял в дальних родственных отношениях с тогдашним калифом Куатани, неким Абдулом Самадом. Уже много солнцеворотов подряд вельможи из Каль-Терона, расположенного в глубине континента, алчно поглядывали на Жемчужину Побережья – резиденцию Абдула. Без сомнения, город Куатани играл наиважнейшую роль в незыблемости имперской власти султана. Особо важна была роль Куатани в том, чтобы держать в повиновении заморские колонии. Само собой, Абдул, как и все прочие царьки, присягнул на верность своему дальнему родственнику, восседавшему на имперском престоле в Каль-Тероне, но не только сам султан Эль-Такир полагал, что этого недостаточно. Какое-то время он подозревал Абдула в имперских амбициях. До султана доходили слухи о том, что его родственничек вынашивает некие планы, которые, если о них задуматься хорошенько, попахивали самой настоящей изменой.

От открытых обвинений в адрес Абдула Эль-Такир воздерживался, однако принял решение о том, что именно его сын Оман, а никак не один из многочисленных сыновей Абдула, должен занять куатанийский престол. Если бы Абдула кто-нибудь оповестил об этих происках, он бы, несомненно, выразил бурное возмущение, но, как выяснилось впоследствии, от любого возмущения с его стороны не было бы ровным счетом никакого толку: несколько лун спустя шайка мужчин в масках – конечно же, то были засланцы-уабины – проникла во дворец калифа. Все сыновья Абдула были предательски заколоты. Обуянному горем калифу оставалось только покориться воле султана. Вот так и вышло, что Оман Эльмани был объявлен будущим калифом Куатани.

Стоит ли говорить о том, что на самом деле Эль-Такир вовсе не намеревался наделять своего младшего сына такой уж большой властью? О нет, напротив – Оману суждено было стать просто-напросто марионеточным владыкой, подвешенным на ниточках, за которые дергали те, кто находился в Каль-Тероне. Человеком, призванным дергать за ниточки, был назначен один из самых доверенных вельмож Эль-Такира, а именно – визирь Хасем. Все было устроено, как мы видим, превосходно, и на протяжении многих солнцеворотов на отлаженном пути имперской власти встретились только две помехи. На самом деле помехи эти были очень и очень серьезными. Первой из них стал джинн по имени Джафир, а второй – некий колдун, который имел способность противостоять много чему, и в том числе – джинну.

Стоит упомянуть о том, что при первом появлении джинна Хасем не присутствовал, но это зрелище он вполне мог очень ярко вообразить. Как-то раз, дождливым вечером, вскоре после обретения высокого титула, новоиспеченный калиф производил осмотр покоев своего покойного четвероюродного дядюшки Абдула, и вдруг на самом дне сундука, набитого шелками, обнаружил старую помятую лампу. Оман, ничего особо не ожидая, потер лампу, и из ее носика тут же вылетело облако дыма, и перед Оманом предстал джинн собственной персоной.

Одного этого вполне хватило бы, чтобы испытать нешуточное потрясение, но этого было мало: джинн как две капли воды походил на толстяка и коротышку калифа!

Калиф в страхе попятился, страшась злых чар.

– Не бойся, – прогремел голос джинна, физиономия которого озарилась искренней радостью, – ибо ты – мой долгожданный избавитель. Меня зовут Джафир Аль-Хасан, и я – твой друг. Несколько эпициклов назад я был учеником могущественного, но жестокого чародея, и в наказание за... – тут джинн облизнулся, – ...за самый ничтожный проступок этот злодей превратил меня в пленника и раба этой лампы. Должен сказать тебе, в рабстве я пробыл очень, очень долго! Но как я теперь вижу, чародей сдержал свое слово, ибо он обещал, что моим страданиям придет конец, когда я встречу своего близнеца. Я сразу понял, что мой близнец – это ты.

– Близнец? – Взгляд калифа озарился несказанной радостью, ибо всю свою жизнь он томился в тени старшего брата и ненавидел его. И вот теперь у него появился брат, которого он мог бы любить всем сердцем.

Джафир затем пообещал, что станет по своей воле служить калифу. Другим, как он сказал, он предлагал лишь исполнить три желания, но калиф мог высказать желаний столько, сколько его душеньке заблагорассудится.

– Представь себе, – продолжал джинн, – другие забывали обо мне сразу же после того, как я исполнял их желания. Наверное, отчасти в этом также состоит мое проклятие. Мало того: эти люди потом забывали даже о том, что меня можно вызвать с помощью лампы. Она становилась для них самым обычным старым светильником, который ни на что не годен и который можно безо всякой жалости выбросить. О, спаситель мой, ты даже представить себе не можешь, как долго мне порой приходилось ждать, пока кто-то явится и снова выпустит меня на волю! Даже не знаю, что хуже – томиться внутри лампы либо исполнять желания... жалких простолюдинов! Нужно же вести себя вежливо даже тогда, когда тебя довели до белого каления и хочется от отчаяния завопить во всю глотку! – Джинн скривился, выпучил глаза, но тут же склонился к пребывавшему в полном восторге калифу и взял его за руку. – Но все это теперь для меня позади. Ну, Оман, давай же теперь немного позабавимся!

Вот так в жизни калифа началось время великих чудес. В этот же вечер он, сопровождаемый Джафиром, пожелал, чтобы затянутое дождевыми тучами небо стало чистым и лазурным. Затем он, став невидимым, пронесся, словно птица, над вершинами гор. Потом... потом он удвоил размеры дворца покойного дядюшки; потом стал таким же высоким и красивым, как Калед; потом превратил всех мужчин, торговавших на базаре, в женщин, а женщин – в мужчин; потом предался самому обильному пиршеству, какое только мог вообразить, и это отнюдь не возымело плачевного воздействия на его драгоценное здоровье.

Стало ясно, что калиф может позволить себе все, чего только пожелает; но когда о том, что происходит, прознал визирь, он пришел в ужас. Страстные увещевания визиря в конце концов возымели действие, и калиф с превеликой неохотой повелел своему новообретенному братцу сделать так, чтобы все стало, как раньше. Терпеливо, как втолковывают несмышленым детишкам, визирь Хасем объяснил Оману, что один даже намек на обладание такой неслыханной властью встретит бурю возмущения в Каль-Тероне. Оману можно было предаваться беспечным забавам с новым приятелем, но всякие колдовские штучки должны были быть самыми невинными, иначе султан мог обрушить на калифа и джинна всю ярость огненного бога.

Получилось так, что в итоге ни калиф, ни джинн особых трудностей от этих ограничений не испытали. Так или иначе, рано или поздно они неминуемо устали бы от экзотических забав, а ума у калифа уж точно бы не хватило на то, чтобы приспособить джинна для достижения каких-то собственных политических целей. Вскоре их дружеские отношения стали более крепкими и спокойными, и они большей частью довольствовались тем, что предавались обильным пирам, которые сопровождались некими иллюзорными видениями. Глядя на двоих милых толстячков, визирь Хасем не испытывал неудовольствия: что же нехорошего было в том, чтобы Оман развлекался, а главное – отвлекался? Ничто не могло отвлечь его лучше Джафира. Если визирь и ощущал потаенную печаль, то эту печаль он сдерживал. Ему было положено печься исключительно о благе государства, а именно это и нужно было империи более всего. В те дни, желая калифу доброй ночи, Хасем порой ласково и благодарно поглаживал лампу, надежно водворившуюся около ложа Омана. Джинн имел обыкновение на ночь забираться в свое жилище, хоть и ругал его на чем свет стоит.

Вот такие славные деньки были в жизни Омана и его закадычного дружка Джафира. Однако этой идиллии не суждено было продолжаться бесконечно. Примерно в это самое время брат калифа в далеком Каль-Тероне взял в жены прекрасную госпожу Изадону. Султан Эль-Такир прислал в Куатани гонца, а гонец привез повеление о том, что и калиф также должен жениться. Ясное дело, подходящую невесту для Омана должен был подобрать визирь Хасем, и визирь уделил этому вопросу самое пристальное внимание. Своим окончательным выбором он заслуженно гордился. Многие полагали, что это будет блестящая партия, но супружество как-то сразу не задалось.

На протяжении многих лун визирь старался, чтобы придворные не проведали о Джафире, и вот теперь нужно было что-то сделать для того, чтобы и супруга калифа ничего не узнала о джинне. Вскоре поползли слухи о том, что калиф ведет себя жестоко со своей хорошенькой женушкой. На самом деле слухи эти были подлыми измышлениями, поскольку калиф со своей хорошенькой женушкой виделся крайне редко и, если на то пошло, даже ради того, чтобы его супруга зачала сына, прибег к помощи Джафира. Почему джинн ослушался и почему вместо сына на свет появилась дочь – этого Оман и сам не понял, но если и имело место непослушание со стороны его друга, калиф об этом нисколько не сожалел. Частенько, вспоминая о счастливых деньках с Джафиром, Оман говорил о том, что сколько ни есть у него печалей и страданий, но судьба хотя бы одарила его Бела Доной, Мерцалочкой – ребенком, которого коснулась десница волшебства.

К несчастью калифа, его возлюбленное дитя не было застраховано от воздействия иного волшебства. Во дворце сыскались такие люди, от которых стало невозможно скрыть наличие джинна, и главным из таких был прорицатель Эвитам – главный из подручных покойного калифа Абдула Самада по части всяческих колдовских делишек.

Прорицатель довольно поздно женился, и его супруга произвела на свет дочь. Супружеская жизнь и рождение дочери смягчили нрав старика, но ранняя кончина жены наполнила его сердце горечью, от которой он так и не сумел оправиться. Судя по рассказам, в юности прорицатель был жутко честолюбив, однако его мечтам было не суждено осуществиться. Старые обиды терзали его душу, и он нажил себе немало врагов. Только политические соображения удерживали визиря от того, чтобы безжалостно изгнать старика из дворца. Прорицатель был наделен магическим даром, но насколько силен был его дар – сказать было трудно. Визирь решил, что от изгнанного Эвитама вреда могло оказаться больше, чем если бы он остался во дворце, под бдительным присмотром. Так оно в итоге и оказалось.

Зависть переполняла сердце прорицателя, когда он видел, какими знаками расположения одаривает джинна калиф. Частенько, когда Оман предавался радостям общения со своим возлюбленным другом, визирь заставал прорицателя где-нибудь неподалеку. В эти часы Эвитам угрюмо бродил по дворцовым коридорам вблизи от покоев калифа, словно ему до смерти хотелось узнать, что же происходит за закрытыми дверями. Застигнутый врасплох, прорицатель производил какие-то странные, таинственные жесты и пристыженно спешил прочь.

После того как дело дошло до страшной развязки, Хасем много раз говорил себе о том, что ему стоило выгнать старика из дворца намного раньше – выгнать и покончить с его происками раз и навсегда. Тогда месть прорицателя вряд ли бы оказалась настолько жестока, какой она стала на самом деле.

Трагедия произошла в день помолвки Мерцалочки, как ласково именовал свою дочь калиф. Султан повелел, чтобы прекрасная дочь его брата стала нареченной его единственного сына, Бесспорного Наследника. Калед справедливо полагал, что этот брак еще более упрочит власть имперского престола над халифатом Куатани. Прорицатель, согласно правилам, играл определенную роль в проведении церемонии помолвки, а султан желал, чтобы все было исполнено согласно древним законам. Тщетно пытался ближайший советник султана, старик по имени Симонид, отговорить великого владыку, убедить его отказаться от этой части церемонии, – словно он и сам в какой-то степени обладал даром ясновидения. В итоге прорицатель Эвитам предсказал браку принца и принцессы не радость, но проклятие. Церемония помолвки была скомкана и превратилась в хаос. Эвитам был изгнан и казни избежал исключительно благодаря заступничеству Симонида, который убедил султана в том, что старик-прорицатель просто-напросто выжил из ума и давным-давно лишился своего провидческого дара.

Но никто, никто и предполагать не мог, что старик-прорицатель наложит на дочь калифа такое страшное заклятие и предпримет на редкость простые, но при этом крайне эффективные меры для того, чтобы Джафир не смог это заклятие с дочери калифа снять.

Заклятие принадлежало самому Джафиру. Дар прорицателя позволял тому только заглядывать в грядущее, но коварство его было настолько изощренным, что его вполне можно было уподобить черной магии. А случилось вот что: обуреваемый злобой старик выкрал лампу, когда джинн находился внутри нее, а потом вызвал джинна и повелел тому наложить страшное заклятие на Бела Дону, после чего, опять же с помощью джинна, перенесся вместе со своей дочерью неведомо куда, а потом окружил себя завесой невидимости, дабы никто, ни один человек из Куатани никогда не смог разыскать их.

Три желания. Джинн не мог не повиноваться и не исполнить их.

Визирь Хасем наклонился и взял новую, начищенную до блеска лампу, которая теперь стояла возле ложа калифа Омана и служила только для освещения опочивальни. Маленький толстячок уже крепко спал, ровно, как ребенок, дыша. Хасем ласково пригладил растрепавшиеся волосы своего повелителя, поднялся и в тревоге подошел к окну. Далеко внизу, в гавани, покачивались на волнах корабли. Высоко в небе висела яркая золотистая луна.

Визирь прижался лбом к резным ставням. Миновало немало солнцеворотов с того дня, как на принцессу было наложено заклятие. Хасем со страхом вспоминал о том, какое горе тогда испытал калиф, осознав все, что потерял. Визирь знал, что с того дня Оман мечтает только об одном: чтобы Джафир вернулся и во дворце все стало, как прежде. Вдруг Хасему мучительно захотелось, чтобы это случилось, хотя он и многое имел против присутствия джинна. Хотя он и полюбил глупого толстяка Омана всем сердцем, визирь отлично понимал, что на самом деле всю жизнь играет роль тюремщика Омана. Хасем устал от жизни, от долгой службы султану. Пусть джинн вернется, пусть одарит Омана властью, которая сделает его не только счастливым, но и свободным!

Когда Хасем наконец отошел от окна, за которым сияла золотая луна, в его глазах сверкали слезы.

– Деа, – послышался шепот. – Деа!

В это самое время в далеком Каль-Тероне принц Деа очнулся от тревожного сна, в который погрузился тогда, когда Симонид вел свой рассказ посреди душных, благоухающих пряными ароматами садов. Потом Деа снова привиделись эти сады в темноте, и ему снова явилось пугающее призрачное видение – его утерянный друг Таль. Дрожа, юноша всматривался во тьму, с ужасом и печалью думая то об отце, то о Тале, то о своей грядущей судьбе властителя империи. По полу опочивальни принца крался безумный серебристый лунный свет. Легкий ветерок доносил шелест листвы.

А потом вновь послышался шепот.

– Деа. Деа.

Если прежде юноша подумал, что голос – это остаток тревожного сна, то теперь понял, что тут кроется нечто большее. Он поднялся с ложа, на цыпочках вышел на террасу, боясь, что в любое мгновение могут явиться Хранители-Таргоны. Но вскоре, как если бы его сон продолжался, Деа уже вновь поднимался по белесым ступеням витой лестницы, а потом пробирался сквозь густые заросли, сквозь пологи листвы. Очень скоро он уже стоял посреди клумб и лабиринтов живых изгородей, рощиц и гротов, слышал журчание ручейка. Ароматы садов окутывали его со всех сторон... и перед ним вновь предстал призрак погибшего друга.

– Ты настоящий, Таль? – выдохнул, едва шевеля губами от страха, Деа.

– Друг мой, – последовал ответ, – конечно же, я настоящий.

– Но я... я вижу сквозь тебя.

– Друг мой, от этого я не менее настоящий.

Деа, дрожа, упал на колени на травянистом газоне, закрыл лицо руками. Если бы он еще спал, то теперь бы непременно проснулся. Он желал только одного: чтобы этим страданиям пришел конец.

Но если это было сон, то он только начался.

Почему Деа отнял руки от лица – этого он и сам не понял. Он запомнил только одно: видение воздействовало не только на его зрение, но и на сознание. Призрак протянул к нему руку и поманил за собой.

Он звал, приглашал к игре.