Текст книги "Воображаемые жизни Джеймса Понеке"

Автор книги: Тина Макерети

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Глава 8

Художник разбудил меня рано, чтобы собраться. Количество недель, проведенных мною в Лондоне, можно было пересчитать по пальцам одной руки, но мы уже все отрепетировали и выбрали мне гардероб. Это был тонкотканый плащ kaitaka, добытый Художником на восточном побережье моей страны, древко taiaha[52]52
  Традиционное оружие маори, древко длиной от полутора до двух метров, изготовленное из дерева или китового уса, с заостренным резным наконечником, часто украшавшимся собачьей шерстью, применялось в рукопашном бою в том числе для штыковых ударов.


[Закрыть], подаренное ему на севере, и несколько перьев, которые я хранил с тех пор, как покинул Новую Зеландию, вместе с кулоном из pounamu Аны Нгамате, который я носил, не снимая, обычно под своей английской одеждой. Новая Зеландия и жизнь, которую я когда-то вел, уже казались такими далекими, что потеряли в моем сознании подобие реальности, и вот мы готовились показать всему Лондону, что собой представляла моя родина. После легкого завтрака, за которым я лишь погрыз кусок сухаря, а Художник выпил пустой чай, мы сели в кэб, чтобы доехать до Павильона. Я нес плащ в руках, чтобы не привлекать к себе внимание прохожих, но все остальные наши вещи, в том числе taiaha, нес новый ассистент Художника, нанятый на время выставки, и в любом случае привлекал к нам внимание. Мы мало разговаривали, ибо каждый из нас нервничал или был занят собственными мыслями, пока не подъехали к Пикадилли и кэбмен не остановился, чтобы нас выпустить.

У меня на родине люди, скорее всего, имеют два представления о небе над головой. Оно либо скрыто лесом, и тогда его присутствие выдает лишь призрачный свет, либо, если мы находимся на вершине холма или идем по кочковатой равнине, оно становится более бескрайним и всеобъемлющим, чем любая деталь земного рельефа. Я видел небеса огромнее, чем океан, и был благодарен, что мои ноги стояли на твердой земле. Иногда эти небеса бывают настолько синими, что мне становится любопытно, не смотрю ли я прямо сейчас на Те Коре, великую пустоту, родину всего сущего. Здесь, в стране благородства и современности, столь же огромного неба я еще не видал. Здания тянутся и тянутся ввысь, пока все отмеренное нам небо не превратится в узкую полоску над дорогой, от одной обочины до другой. Но вот что я скажу: в тот день, пока мы ехали через город, я глядел по сторонам на великолепие прекрасных зданий, кричащие вывески, на восхитительный рокот Лондона, который балагурил, шел и катился мимо – стук лошадиных копыт, старьевщицы, «Апельсины, два за пенни», лудильщики, уличные торговцы овощами и рыбой со своими тачками и ослиными упряжками, «Крабы на вес, недорого», голоса, раздающиеся со всего мира, в тюрбанах, бледнолицые и темнокожие, «Мидии, пенни за кварту». Сквозь разрозненные толпы проплывали на головах исходящие паром узлы материи и тяжелые черные горшки. Запах рыбы и хлебной закваски пробирался мне в ноздри даже сквозь конский навоз и дорожную грязь. «Большие и живехонькие-е». Исходящий от всего густой смрад и приподнятое настроение. «Свежие шпро-оты». В тот день у меня было такое же чувство, какое возникало под родным небом: как будто все это вот-вот поглотит меня и поднимет высоко-высоко, за пределы моей жизни.

Я глубоко вздохнул и позволил себе на мгновение закрыть глаза, прежде чем услышал, как мои спутники двинулись дальше. Тогда я поспешил вперед. Вскоре мы прошли через гущу разносчиков и вышли на более презентабельную площадь Пикадилли. Здесь тон задавали красивые здания, а также элегантно одетые дамы и господа. Я пытался сдерживаться, напоминать себе, что будут и другие дни, но всего этого вместе взятого было слишком много, чтобы я мог скрыть свой восторг.

– Ну же, Понеке, – воскликнул Художник, увидев, как я отвлекся. – Осторожнее! Ты же не хочешь, чтобы тебя переехал экипаж. Только не сегодня!

Должно быть, улыбка на моем лице была глупее некуда.

– Но это же… Пикадилли!

– Ах вот что, Понеке. Ну да. Ну да. Действительно, Пикадилли. Но сегодня у нас есть работа, юный сэр, так что давай постараемся держаться вместе.

Я согласно забормотал, глядя вверх. Затем помотал головой из стороны в сторону, расправил плечи и двинулся дальше.

Павильон находился всего в нескольких шагах и очень отличался от соседних зданий. Я знал, что внешне его конструкция имитировала памятники Древнеегипетской империи, и теперь меня восхитила красота живших там людей, потому что по обе стороны от окна первого этажа, возвышаясь над всем остальным, находились две статуи прекрасной формы, мужская и женская, выполненные в египетском стиле. Художник кивнул в их сторону и заявил, что это богиня и бог, Исида и Осирис. Фигуры были высокими и мускулистыми, стройной и гармоничной формы. О мироустройстве египтян рассказывали и другие декоративные детали у входа: крылатые звери, называемые сфинксами, солнце и звезды, иероглифы, значения которых я не мог разгадать. Колонны из папирусных свитков поддерживали карниз, сообщавший чудесную симметрию всему ансамблю, и надпись «Лондонский музей», которая увлекла нас к дверям. Я вошел в них с чувством беспомощного любопытства.

Когда я смотрел на Исиду и Осириса с их павильоном чудес, мне вспомнилась резьба, украшавшая великолепные дома собраний у меня на родине, фигуры предков на столбах, внутреннее равновесие и симметрия с ритмично повторяющимся резным орнаментом и геометрическими плетеными узорами. Я признал сходство. Было приятно войти в охраняемый ими дверной проем. Входя, я склонил голову.

Художник снял шляпу и двинулся прямо к лестнице, ассистент последовал за ним по пятам. Я на мгновение заколебался. Мне хотелось по уже сложившейся привычке изучить все здание, уделить время даже декоративным деталям. Ты будешь смеяться надо мной, как смеялись надо мной мои современники, но я подивился тщательности и таланту, которые явно потребовались для создания хотя бы одной из тех дверных рам. Как же богата была эта страна, если она могла позволить себе затратить такие усилия на такую обычную вещь. И у меня снова появилась причина подумать о наших родовых домах, с уверенностью, что на родине нашлись бы резчики, которые смогли бы бросить вызов английским мастерам.

Но времени не было. Художник двигался быстро, и мне не хотелось отстать. Мы уже достигли вершины лестницы, а он по-прежнему рвался вперед. Но на этот раз я остановился, и меня не волновало, что я мгновенно потерял из виду полы ассистентова сюртука. Передо мной была самая чудесная пещера, которую я только мог представить, – да, воспроизведенная в красках и штукатурке, но для моих глаз совсем как настоящая. Нагромождение из скал с острыми краями величественно стремилось ввысь, как колонны у входа, в правдоподобность этой конструкции было почти невозможно поверить, хотя я понимал, что такое можно только скопировать у Природы. Я шагнул сквозь нее и оказался в лесу, где мои чувства захлебнулись в оттенках зелени и ярких цветов. Я снова был ребенком, маленьким мальчиком, для которого спать под деревьями было таким же естественным, как теперь спать на мягком матрасе. Этот мальчик, задрав голову, с изумлением глядел на свет, пробивавшийся сквозь узорчатую листву. Я никогда не видел столь буйной растительности, так что мое изумление было искренним. Я все смотрел и смотрел. Поэтому я был потрясен, подойдя к разрисованной стене и осознав, что единственной пищей для моих грез был этот тонкий фасад. Отступив назад, чтобы расширить угол зрения, я смог увидеть, что картина давала ощущение простора, как если бы художник нашел способ включить в свою перспективу весь мир. И все же теперь, когда иллюзия стала очевидна, я был уже не изумленным ребенком, а созерцательным юношей, который видел, что этот роскошный лес создан не из живых деревьев, а из древесины, гипса и ткани.

В здании еще не было других посетителей, и я полностью потерял из виду своих спутников. Мой взгляд зацепился еще за что-то, и я двинулся к центру комнаты. Там, огороженная невысоким сооружением, словно в загоне, находилась большая группа существ, собранных вместе, неподвижных и бездыханных. Вспоминая это сейчас, я понимаю, что они пробудили во мне странное чувство, потому что выглядели как живые и в то же время явно живыми не были, и эта застывшая жизнь притягивала меня и в то же время вызывала отвращение. Что же сделали с этими существами, чтобы заставить их так застыть?

Я понимал, что все эти животные точно где-то водятся, потому что узнал среди них тех, которых видел в зоопарке. Здесь были гигантские кошки и медведи, и многочисленные виды птиц. Некоторые из них стояли среди животных, некоторые сидели на деревьях, а другие склоняли безжизненные головы в стеклянных шкафах. Я поднял взгляд на тканевые деревья и с удивлением узнал птиц своей родины: tui, kaku, karearea и ruru. Ни одна из них не пела свою песню. Поначалу я был ослеплен тем, что было выставлено на обозрение, но потом был вынужден обратить внимание на некоторое беспокойство, вызванное у меня природой экспонатов.

Существо, свернувшееся вокруг ветки, заворожило меня, и тут я услышал голос Художника.

– Это змея, Джеймс. Пойдем, мы думали, что ты заблудился. Потом будет много времени, чтобы все посмотреть. Нам нужно тебя подготовить! – Он взял меня за руку. – Когда выставка закончится, обещаю устроить тебе подробную экскурсию. А сейчас еще столько всего нужно сделать. Ты покоришь всех, кто тебя увидит, своей естественной грацией, но нам нужно подготовиться.

Художник всегда знал, как лучше всего побудить меня действовать в его интересах.

Рядом с тем залом, куда Художник меня привел, было еще два. Он снова пообещал, что позже у меня будет время все изучить, и попросил меня облачиться в костюм и подготовиться к встрече с посетителями. Мне не хотелось усугублять озабоченность Художника – он держался довольно раздраженно, употребляя более резкие выражения, чем обычно. Я понимал, с каким волнением он ждал открытия дверей, что первое впечатление зрителей от его работы ознаменует успех или провал его великого начинания. Он сказал мне, что первый день покажет, принесет ли его предприятие прибыль или его отец был прав, полагая, что ему никогда не заработать на жизнь своим делом.

Теперь я мог похвастаться толикой лучшего образования в Британской империи, но все же некоторые обычаи и нормы общения моих хозяев оставались для меня непостижимы. Художник карандашом и акварелью создал прекрасные изображения всех величайших вождей Новой Зеландии, и вот эти картины висели в сказочной галерее, в которой я теперь стоял. Повсюду вокруг нас была mana вождей – разве одно это не должно было обеспечить успех? Живи мои соплеменники в Лондоне, они бы все сбежались восхититься изображениями своих великих предводителей. Но Художник явно был не слишком уверен, что его собственные соплеменники поведут себя подобным же образом. И если бы его предприятие провалилось, ему пришлось бы снова работать на поприще, навязанном ему отцом: считать деньги других людей. Странное занятие для любого мужчины, и странно, что оно настолько прибыльно.

Я развернул плащ и накинул себе на плечи, закрепив приспособленными для этого завязками из волокон мука и шерсти. Утром я уже пригладил себе волосы помадой и был уверен, что перьям не потребуется большой помощи, чтобы держаться в моих тугих кудрях, куда я их воткнул. Даже без зеркального стекла я знал, что выгляжу превосходно. Ассистент обмахнул мне плечи щеткой и поправил шейный платок, поверх которого я надел hei-tiki Аны Нгамате, а затем протянул мне taiaha. Кроме офортов, картин и меня Художник выставлял коллекцию орудий труда и оружия, добытого в Новой Зеландии и Австралии. Я взвесил taiaha в ладонях, медленно повернул, взмахнул им, медленно прочертив дугу. Оно приятно тянуло руки. На родине мне нечасто доводилось держать taiaha, потому что это особое, личное оружие. Возможно, у этого taiaha когда-то было свое имя. Затем Художник потянул меня за руку к месту, которое он предназначил для меня, между портретами Те Фероферо и Те Хэухэу, двух наших самых выдающихся вождей. Я держал taiaha в неагрессивной позе. Оглядевшись по сторонам, я почувствовал, как меня наполняют гордость и удивление, и послал безмолвную mihi – благодарность всем, кто позаботился о чужом мальчике. Каждому из моих родителей, моему приемному племени, даже Миссии и деревне pakeha. Если бы не они, меня бы здесь не было. Меня окружали великие вожди и сородичи, и близкие, и дальние, все точно переданные в живописном цвете. Я чувствовал, что мы достойно представим наш народ английским мужчинам и женщинам, которые посетят нас в этом волшебном месте. Художник создал в Египетском павильоне настоящее зрелище: более двухсот портретов представителей моего народа и жителей Южной Австралии, а также множество наших самых ценных предметов и я, живой мальчик-маори.

Ровно в десять часов начали прибывать посетители. Моя должность посла вызывала у меня смущение, но я был полон решимости правильно сыграть свою роль. Первый мужчина, который подошел ко мне, был очень хорошо одет и держал в руке трость. Он прошелся по залу, всматриваясь в каждое изображение через лорнет, и, дойдя до меня, уставился так, как будто я сам был картиной, начав наверху, потом опустив глаза вниз и снова подняв. Этот дотошный осмотр заставил меня понервничать, но я выдержал его благодушно и, когда во время повторного осмотра мужчина дотронулся до моего лица, слегка поклонился.

– Доброе утро, сэр.

– Боже мой! Вы очень хорошо говорите по-английски для туземца. – Он снова поднял лорнет.

Я позволил себе уронить руку.

– Да, сэр, я обучался в Новой Зеландии, а теперь приступил к получению превосходного английского образования в Лондоне.

– В самом деле, ну надо же, кто бы мог подумать? – Мужчина отошел в сторону, все еще таращась, уступая место джентльмену с дамой под руку.

– Извините, мы нечаянно услышали. Вы тот самый молодой вождь из Новой Зеландии?

– Да, конечно же, это я. Как поживаете? – Я опустил голову и плечи.

Дама слегка рассмеялась, помахивая зажатым в руке носовым платком:

– Какие у него манеры! Если не видеть его лица, так и не подумаешь, что он туземец. Да еще с Антиподов!

– Мы ведем себя грубо, миссис Сэндс, – сказал джентльмен. – Мы поживаем отлично, спасибо, молодой человек, а как поживаете вы?

– Теперь, после знакомства с вами, значительно лучше.

Дама снова засмеялась, на этот раз громче, и я позволил себе слегка улыбнуться.

– Но вы еще не познакомились с нами как следует, – заявила она.

– Мы – мистер и миссис Сэндс из Кенсингтона, – продолжил ее муж. На этот раз миссис Сэндс сделала небольшой реверанс и протянула руку в перчатке, которую я пожал с легким поклоном.

Маленькая группа явно была очень довольна этим представлением, и с прибытием каждой новой группы мне задавали все больше вопросов о моей родине и моем нынешнем роде занятий. Подходили новые посетители, и церемония обмена любезностями повторялась снова и снова, и именно она производила на них наибольшее впечатление, словно я совершал нечто невообразимое или демонстрировал талант, сравнимый с прекрасными картинами в зале. Лондонцы со своими ритуалами общения были мне чрезвычайно любопытны.

В самом начале дня в зал вошел очень высокий, хорошо одетый мужчина, вызвав шквал возбуждения. Он потратил много времени на офорты и предметы, но со мной напрямую заговаривать не стал, вместо этого став поодаль, чтобы наблюдать за моим общением с другими посетителями. Художник стоял рядом с ним, тихо комментируя по мере необходимости. За джентльменом следовали и другие помощники, а также взгляды всех присутствующих. Я старался не смотреть на него слишком часто, потому что у него был поразительный нос – такой длины и формы я никогда не встречал, и это только дополняло его аристократичный вид. Потом Художник сказал мне, что это был знаменитый герцог Веллингтон[53]53
  Артур Уэлсли, герцог Веллингтон (1769–1852) – британский полководец и государственный деятель, победил Наполеона Бонапарта в сражении при Ватерлоо (1815), в его честь названа столица Новой Зеландии, город Веллингтон.


[Закрыть], известный своей любовью к выставкам, а также многочисленными достижениями в битвах и политике, и что его появление на выставке предвещало успех.

В целом Художник казался доволен вниманием как к своим работам, так и к моему присутствию. Судя по всему, он и сам был очень занят, вступая в беседу с таким же количеством посетителей, как и я. К полудню нам обоим нужно было подкрепиться. В час дня мы пообедали и отдохнули в кофейне Хэтчетта через дорогу.

– Не хочу преувеличивать, но думаю, что у нас все получилось, Джеймс! – сказал Художник за доброй порцией баранины с хлебом. – Количество сегодняшних посетителей доказывает, что выставка вызывает высокий интерес, и теперь, с одобрения знати, сбегутся и остальные. Публика приходит из любопытства, и подозреваю, что тут главная достопримечательность – это ты, но надеюсь, они задержатся, чтобы рассмотреть картины, и унесут с собой больше впечатлений, чем ожидали, – день, когда мы с тобой встретились, был удачен для нас обоих!

Волнение Художника было заразительно. И мне льстило быть большой достопримечательностью на Пикадилли, хотя я уже начал думать, что публику привлекал не я как таковой, а имевшееся у нее представление о ком-то вроде меня.

– Я рад за вас, – сказал я Художнику. – Но любопытство по отношению ко мне меня озадачивает. В конце концов, я всего лишь человек.

– Но какой человек! В наши дни чем ты экзотичнее, тем лучше. Как мне кажется, Джеймс, твоя особая прелесть заключается в неожиданности. У них уже есть представление о том, каким должен быть туземец. Они ищут встречи с дикарями, о которых наслышаны. Но ты образованный дикарь, цивилизованный. Мне доводилось видеть мужчин и женщин в клетках или поставленных перед изображениями первобытных пейзажей. Большинство посетителей тоже их видели. Но привести сюда настоящего туземного мальчика и показать, как мала разница между ними и нами? Это совсем другое дело!

В два часа мы вернулись в Павильон в хорошем настроении, достаточно подкрепившись на остаток дня. Теперь Художник был полностью в своей стихии. Мне нравилось видеть его счастливым и гордым, но в то же время я чувствовал, что отдаляюсь от него. Кто-то мог бы подумать, что этот уникальный опыт должен был нас сблизить. И однако же, он произвел обратный эффект. С течением дня я чувствовал себя все меньше и меньше связанным с окружающими, словно я был заводной куклой на вращающейся сцене, не настоящей, но достаточно занятной, чтобы ее стоило рассмотреть поближе. Посетители все подходили, неизменно выражая свой восторг и изумление по поводу выставки. А я продолжал усердно играть свою роль, как и обещал. По реакции публики я чувствовал, что неплохо справляюсь с работой в качестве посла своей родины.

Через несколько часов, проведенных в повторении утренних любезностей и представлений, ко мне подошел мужчина, примечательный своей полнотой.

– Ты вождь-каннибал из Новой Зеландии?

Я решил не обижаться на это замечание.

– Могу вас заверить, что я никогда не был каннибалом, – сказал я и подался вперед, словно говоря со старым знакомым. – Не уверен даже, что меня следует называть вождем, хотя мой отец им был.

Мужчина фыркнул и отпрянул назад, словно мое движение в его сторону его обидело, поэтому я снова выпрямился. Затем он наставил на меня трость, приподняв ею край моего плаща. И снова фыркнул.

– У меня есть достоверные сведения, что все уроженцы Новой Зеландии вкушают человечину на самых жутких каннибальских пиршествах. – Теперь он говорил громче. – Ты можешь подражать манерам и речи английского джентльмена, но твоя черная кожа изобличает твою поистине черную душу. Фредерик, взгляни на этого дикаря. Его обучили трюкам, как выдрессированную зверушку, но меня не проведешь.

К моему гонителю присоединился хорошо одетый молодой человек и принялся рассматривать меня с таким видом, словно отведал сырой крапивы.

– Конечно, вы правы, дядя. Ничто не может скрыть эту самоочевидную истину. – И затем, словно в подтверждение сказанного, он вытянул руку и ущипнул меня за тыльную сторону кисти.

Не знаю, что тогда на меня нашло. Может, сказалась абсурдность случившегося, может, пиво, выпитое за обедом, и уж точно идиотская выходка этих людей, но я почувствовал потребность рассмеяться и позволил себе усмешку. К тому времени вокруг нас уже собралась небольшая толпа, среди которой было несколько симпатичных дам.

– Конечно, я всего лишь танцующий каннибал и просто ничто без своих хозяев. – Поклонившись, я принялся танцевать вокруг двоих мужчин, размахивая taiaha, как воин, вращая глазами, выделывая ногами кренделя и высоко подбрасывая колени. Я знал, что Художник удивился бы этому маленькому представлению, потому что до сих пор я не выходил за установленные для меня стандарты поведения, кроме тех случаев, когда находился вне поля его зрения и уж точно не на публике. Правда заключалась в том, что я действительно не знал, что делаю. Если бы в Павильоне был хоть один из моих соплеменников, я бы и не подумал устроить подобную wero[54]54
  Здесь: «колкость» (маори).


[Закрыть]. Мои английские замашки и сидение носом в книгу вовсе не готовили меня к чему-то подобному, но мне доводилось видеть, как это делается, и отчаянно хотелось преподать этим занудам урок. Танец привел меня в приподнятое состояние духа, поэтому я принялся вертеть головой и оглядываться по сторонам, принимая угрожающие позы, которые использовал только во время детских игр. Возможно, в меня проник твой дух, Папа, потому что я почувствовал, как моя кровь закипает от гнева, грозившего захватить меня целиком. Но, скача вокруг этих людей, я заметил, что в зале стало совершенно тихо, и все взгляды обратились в мою сторону. Это несколько остудило мой пыл. При всей своей горячности мне не хотелось подтверждать правоту их суждений.

Я решил завершить свою маленькую шараду. В заключительном акте я вскинул taiaha высоко над головой и ринулся вперед, выпучив глаза и до предела высунув язык, как мы это делали, когда мальчишками изображали воинов в Миссии. Обе мои жертвы к этому времени были явно напуганы – молодой человек был совершенно бледен, а его дядюшка то и дело вытирал глаза и лоб носовым платком. Они оба медленно пятились и, судя по выражениям на их лицах, очень хотели бежать.

Я опустил руки и поправил одежду. Все это была шутка – неужели этого не поймут? Но, подняв глаза и увидев лицо Художника, я уже не был так в этом уверен. Пойми, все это произошло в считаные мгновения, потому что мне нужно было действовать быстро. Я повернулся к своей аудитории и широко улыбнулся, затем отвесил свой самый глубокий, самый изящный поклон.

– Дамы и господа, – сказал я с лучшим британским акцентом, на какой только был способен, – благодарю вас за внимание к нашему маленькому спектаклю. Я всего лишь юный сын вождя маори, с хорошим английским образованием и без какого бы то ни было опыта войны. Ее пути мне неведомы, как и то, как использовать ее орудия… – Я приподнял taiaha и увидел, как вздрогнул Жирный Дядюшка, – кроме воинственного танца. Эти добрые господа согласились принять участие в моем представлении, дабы вас позабавить. Давайте им поаплодируем! – Я выжидающе посмотрел на зрителей, и они нерешительно посмотрели на меня, не зная, что делать, пока я не поднял руки и не стал демонстративно хлопать в ладоши, продолжая улыбаться самой широкой и приятной улыбкой. Наконец они словно все разом выдохнули, слегка похлопывая ладонями.

– Уверяю вас, я не представляю угрозы, и в доказательство спою вам одну из наших песен мира.

Ну на этот раз я точно поставил себя в затруднительное положение. Меня нельзя было назвать хорошим певцом, но напеть мелодию я мог, поэтому я спел публике печальную waiata-tangi, которая была не столько песней мира, сколько плачем о павших в битве. Однако собравшимся в зале дамам и господам это было неведомо, и их явно тронули слезы, которыми я сумел увлажнить заключительные ноты.

– Посему, дорогие друзья, не обманывайтесь моей игрой. Мы веселые люди, которые намного больше любят смеяться, чем воевать. У меня на родине мы скрепляем дружбу hongi – прижиманием носами. Это означает разделить дыхание жизни. – Тут я повернулся к своим бывшим мучителям: – Давайте же сделаем hongi и расстанемся друзьями. – Я схватил дядюшку за руку, одновременно держа его за противоположное плечо, и прижался своим носом к его носу, а затем повторил ритуал с его племянником. Они не знали, куда девать глаза и что делать, поэтому выдержали мое внимание со всей стойкостью, на какую были способны.

– Ах, теперь мы одна семья! – объявил я, и весь зал наконец разразился восторженными аплодисментами. Даже дамы хлопали и кивали, и говорили наперебой, а самые храбрые из их спутников выстроились в очередь, чтобы тоже сделать со мной hongi. Моим обвинителям удалось выдавить из себя улыбки, и я спрятал удовлетворение, которое получил, сделав их пешками в своей игре.

Художник посмотрел в мою сторону, но несколько зрителей из толпы тут же подхватили его под руку и вовлекли в разговор. Я колебался между смущением из-за своего поведения и еще чем-то – во мне пробудилась какая-то осознанность, не знаю, как ее описать, но я начал по-другому судить о своих зрителях. Если поначалу я извинял их действия, списывая их на любопытство или незнание моего народа, то теперь я расценивал то, что они стояли поодаль или говорили обо мне в моем присутствии, как высокомерие. Они обменивались друг с другом замечаниями о моем народе и моей родине, никогда там не бывав, словно картины Художника (пусть даже их было около сотни!) могли им поведать, каково это в действительности – оказаться на моем месте. Только самые смелые задавали мне вопросы напрямую, но произносили их зачастую не с целью получить ответ как таковой, а просто чтобы услышать что-нибудь новенькое. Все это было мне в диковинку, хотя диковинкой считался я сам.

* * *

В последующие дни все шло тем же чередом: поначалу я испытывал воодушевление, получая удовольствие от общения с посетителями, но по мере того как день близился к концу, я сталкивался с невежественными занудами или просто со скукой. И тогда, чтобы избавиться от однообразия и расшевелить посетителей, я начинал с ними заигрывать. Я принимался выискивать способы застать их врасплох, разрушая их домыслы. А еще я начал внимательнее к ним присматриваться – как одежда и манера речи выдавали их происхождение, как они относились друг к другу. Ближе к вечеру среди публики начинали преобладать менее обеспеченные представители общества, и их простая и прямолинейная манера держаться не позволяла размениваться на глупости. Если мне удавалось кого-нибудь из них рассмешить, я ощущал тепло и чувствовал, будто одержал победу. А их это заставляло еще раз, повнимательнее, взглянуть на меня, и я воображал, что читаю в их глазах признание. Вести себя таким образом было не вполне благоразумно, но под конец дня у меня зачастую уже не было сил сдерживаться. Зрители казались очень довольными моим рвением.

Однажды после обеда, ближе к концу первой недели выставки, Художник вышел из зала, предположительно чтобы обсудить важные вопросы со своими поклонниками и благотворителями. Мой интерес к происходящему угасал, и единственным способом справиться с усталостью было уделить особое внимание кокетливо скромным дамам в нарядах из тонкого льна с лентами. Помню, как глубоко поклонился (почему-то мои поклоны с течением времени стали более величественными и грандиозными) группе девушек, которые слишком громко хихикали, а потом, выпрямляясь, краем глаза кое-кого заметил.

Мое внимание привлекли его глаза, самые черные из всех, какие мне до тех пор доводилось видеть у белого человека, с неистово пляшущими озорными искорками. Это впечатление вскоре подтвердилось, но сначала я рассмотрел его целиком. Черные волосы, почти такие же вьющиеся, как у меня, но ниспадавшие ниже воротника. Усы подстрижены едва ли не чересчур аккуратно. Одет он был тщательно, но с изюминкой – покрой и цвет жилета свидетельствовали о редкостном индивидуализме. Он стоял справа от меня, наблюдая и приглядываясь самым бесцеремонным образом, одна рука в кармане сюртука, другая расслабленно опущена, и хотя он стоял неподвижно, в нем было нечто, воплощавшее само движение. Каким-то образом это движение передалось мне, и у меня зашумело в ушах. Я тут же отвлекся от дам и уставился на него. Он улыбнулся уголком рта и кивком дал понять, что заметил мое замешательство.

Слегка сконфуженный, я перевел взгляд на своих зрителей и довел роль до конца, то подмигивая, то взмахивая руками, и хихикающие дамы начали возвращаться к своим довольным кавалерам. Наконец я остался в относительном одиночестве, и темноглазый джентльмен подошел и слегка поклонился, со все той же улыбкой во взгляде и на губах.

– Как поживаете? – спросил я.

– Прекрасно, как видите. А вы?

Не знаю, что в то мгновение на меня нашло.

– На здоровье не жалуюсь, но я устал от этого спектакля и надеюсь на некоторую передышку.

– Разве оживлять картины британских денди – не смысл вашего существования?

Я уловил тон черноволосого джентльмена и не знал, как его понимать.

– Простите за грубость. Я – Уильям Смит, но друзья зовут меня Билли Нептун: матрос-джентльмен, искатель приключений, любитель дам и тонкого белья к вашим услугам. – На этот раз он низко поклонился, и я так же низко поклонился в ответ, и, когда наши взгляды встретились на подъеме, мы оба едва удержались, чтобы не рассмеяться. – Я слышал, как на улицах рассказывали о молодом вожде, который стоит в этом зале ряженным. Поговаривают, что парень он очень забавный и приводит публику в восторг грустными историями и дерзкими манерами. А грубияны быстро замолкают под действием его танца.

Я снова поклонился.

– Вы очень добры. Я Джеймс Понеке, сын вождя из Новой Зеландии, как вы уже заметили. – Не было ничего плохого в том, чтобы выжать из этой игры все, что можно. – Но я сирота, в этом городе у меня нет друзей, кроме моего благодетеля и его семьи. Если бы у меня был друг моего возраста и наклонностей, я бы попросил его называть меня Хеми, тем именем, которым меня называли в детстве.

– Я уже решил, что мы должны стать друзьями. Итак, дорогой Хеми, о каких наклонностях ты говоришь? Мои собственные настолько разнообразны и доступны, что я уверен – твои тоже входят в их число!

Я никогда не слышал, чтобы англичанин так говорил. Да, шутников хватало. Многие любили посмеяться и подразнить невинного человека (или подразнить невинность в нем самом), но Билли Нептун говорил со мной как с равным, с намеком на вызов в голосе. Билли Нептун задавал мне вопрос и делал приглашение еще до того, как соответствующие слова слетели у него с языка. Он держался так, что я бы не удивился, воображай он себя сыном морского бога, в честь которого был назван. Я ничего не мог поделать, чтобы скрыть свой трепет.

– Сейчас почти семь вечера, – продолжил Билли, – а я захаживал в Египетский павильон по субботам достаточно часто, чтобы знать, что двери скоро закроются. Я могу подождать тебя снаружи, пока ты попрощаешься со своим хозяином, а потом покажу тебе достопримечательности своего города. Такого Лондона, какой я тебе покажу, юный Хеми, ты еще не видел.