Текст книги "Воображаемые жизни Джеймса Понеке"

Автор книги: Тина Макерети

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Глава 17

Я был помощником Сонга, но мне часто давали другие задания. Конопатить палубу, проверять опоры, якорные скобы и швартовы, натирать песком и красить везде, где это было нужно. Я постоянно драил нижнюю палубу. Митчелл, старший помощник, взял меня в команду с неохотой, поэтому нагружал работой и не сводил с меня суровый взгляд. Для него было в порядке вещей дать мне больше работы, чем было возможно выполнить за одну вахту, и потом заставить меня довести ее до конца, браня за слабость. «Мы сделаем из тебя мужчину», – говорил он, ухмыляясь, как будто это была шутка, хотя было ясно, что в его замечании не было ничего благодушного.

Так продолжалось много дней, пока во мне не скопилось возмущение, которое я едва сдерживал. Я отработал долгий день и был голоден, когда помощник приказал мне смазать фок-мачту жиром. Час был поздний, и моя вахта давно закончилась. Мне стало любопытно, получится ли у меня отговориться от этого задания. В прошлом мой язык часто выручал меня из многих передряг, но Митчелл принял это за наглость.

– Простите, сэр, мистер Митчелл. Моя вахта давно закончилась.

– Я не привык повторяться.

– Похоже, завтра будет хороший день – я могу начать пораньше…

– А ты у нас наглец, верно, парень?

– Прошу прощения, сэр. Я не намеревался проявить неуважение, просто у меня очень болят суставы, и я уже давно ничего не ел.

– Ты что, старик, парень? По мне, так с тобой все в порядке. Возвращайся к работе, или я покажу тебе, как разбираюсь с ленивыми мальчишками.

Я был больше этого, я знал, что я был больше этого. Я не мог смириться.

– Я вовсе не ленив, сэр…

– Будешь дерзить, отведаешь веревки.

– Но…

Моих колебаний было достаточно. Он перекрыл мне путь к бегству и принялся стегать меня свободным концом толстой веревки. Рядом больше никого не было, и я был беззащитен. Я не знал, что было хуже – попытаться бежать или остаться на месте и принять то, что он мне отмерил. Я присел на корточки, пока он избивал меня, надеясь, что это может насытить его жажду к наказанию. Жало тяжелой, мокрой веревки. Ожоги причиняли такую жестокую боль, какой я еще никогда не испытывал. Я пытался не завопить, но боль пересилила. «Может, ему это понравится», – подумал я, прежде чем он наконец выдохся.

Но на следующий день старший помощник снова придрался ко мне.

– Принеси марлиншпайк, парень, – приказал он, и, когда я принес его недостаточно быстро, он снова поднял веревку.

– Нет, сэр. – Я не мог выдержать еще одни побои так скоро. – Я пожалуюсь капитану. Вы не можете больше меня так бить.

– У тебя шикарный акцент для черномазого, но я ни за что не позволю тебе потревожить капитана Хайда. Однако ты, парень, можешь попробовать, если тебе очень хочется.

Его лицо перекосилось в хитрой ухмылке, но я все равно проглотил наживку. Мой выбор заключался в том, чтобы остаться там, где я был, и быть избитым, или попытаться получить помощь и быть избитым.

Я сделал всего четыре шага, когда кулак Митчелла сбоку врезался мне в голову. Он ударил меня по голове еще минимум три раза, прежде чем я упал, а когда я уже лежал на палубе, он несколько раз пнул меня, пока другие члены команды не бросились к нам и не оттащили его в сторону. Из носа и рта у меня текла кровь. Что было потом, я не помню.

А потом был Итан. Я открыл глаза, когда он опускал меня в гамак.

* * *

В одном человеке часто уживаются сразу два. Все то время, пока я оправлялся от побоев, работал и учился справляться с морской болезнью, второй человек во мне ворошил случившееся, погрузившись в уныние. Условия, в которых я пребывал, подходили для этого как нельзя лучше. Я оплакивал свет, который, как мне казалось, узрел в центре Империи, и в то же время я оплакивал своих друзей. Я внезапно почувствовал себя старым, восхищение новизной потускнело и сморщилось, как шкура на иссохшем скелете животного. Я не знал, смогу ли когда-нибудь вновь ощутить прежний трепет перед новизной. Пусть физически Билли находился на одном корабле со мной, я наконец понял, что друг, которым он когда-то был, перешел в другой мир, для меня закрытый. Я все еще думал о нем и, когда мог это вынести, о Генри. Это путешествие было моей карой; волдыри, и холод, и тошнота напоминали о ничтожности – моей или мира, мне было неведомо. Митчелл был моим наказанием.

Именно Итан пытался растормошить меня, когда у нас совпадало время отдыха. Ему хотелось знать мою историю во всех подробностях, а взамен он предложил свою собственную.

– Знаешь, Джимми, – сказал он, потому что именно так меня там звали, – когда я был рабом, из всех тягот самым тяжким для меня всегда было то, что в этом не было смысла. Один человек смотрит в глаза другому и ничегошеньки не видит. Сколько бы я ни крутил это у себя в голове, я не мог найти в этом смысла. От этого я чуть не спятил.

Я подумал о глубоких рубцах на спине у Итана. Мы все видели их в жаркие дни, и каждый раз мне хотелось узнать, как они были сделаны и как человек мог такое вынести. Выглядело это так, словно с него содрали кожу, а потом натянули обратно, и она срослась как попало. Там были гребни и долины, а плоть так и не обрела свой естественный цвет. И когда Итан увидел, что я рассматриваю его спину, он велел мне потрогать ее. «Не бойся, парень, но молись, чтобы тебе никогда не довелось самому распробовать, что такое настоящая порка». После этого мне стало легче выносить собственные синяки. Странно, какой утешительной может быть боль другого человека.

– Как же ты выбрался?

– Меня продали на корабль. Так что по-настоящему я никуда не выбрался. Стал рабом корабля. Меня обменивали с одного на другой. На рожон не лез, меня считали надежным. Делай так подольше, и они начнут ошибаться, начнут давать тебе чуток больше свободы. Если бы я был на суше, эти крохи свободы ничего бы не значили, но в порту, если подгадаешь время, то можешь оказаться на другом корабле и уплыть в другом направлении, прежде чем кто-нибудь заметит неладное. А потом, в некоторых частях света, к примеру, в Англии, стало немодно говорить о рабах. Им нравится, когда негры невидимы, и не нравится, когда им напоминают, откуда берутся их деньги. Все, что у них есть, по-прежнему держится на спинах рабов. Так что меня обвинили только в том, что я проник на борт, не заплатив, но человек моего роста может отработать проезд, даже если не оплатил его заранее, – зачем им меня вышвыривать, если они могут выгодно меня использовать.

Я рассказал Итану свою короткую историю из приключений и невзгод. Рассказал обо всем, кроме своих чувств к Билли, для которых я не смог подобрать слов. Рассказал о своем народе, о нашей неукротимости на дне мира.

– Иногда мне кажется, что я не из того мира, – сказал я ему.

Итан посмеялся.

– О чем ты, Джимми? Как ты можешь не быть? Это проявляется во всем – в том, как ты выглядишь, как смеешься. – Он обхватил меня огромной рукой за плечи. – Малыш маори, возомнивший себя английским джентльменом. Что ты в них нашел, парень? Они всего лишь бледные подобия настоящих мужчин. Восковые призраки. Мерзкие ниггеры. Думаю, поэтому они и крадут нас из наших земель. Поэтому и не могут смотреть на нас как должно. Мы лишь показываем им их собственную слабость.

Я помню тот низкий голос. Звучавшую в нем уверенность. Его глубокое крещендо. Я стал вызывать его на откровенность.

– А как насчет женщин, Итан? У тебя есть жена?

– У меня были женщины, но не жена. По правде говоря, даже не знаю, есть ли та, которая для меня предназначена. – И тут он посмотрел на меня, слишком долгим взглядом. Всего на мгновение дольше, чем обычно. – А у тебя, малыш маори?

– Ну, как ты сам заметил, я еще даже не вполне мужчина. У меня был раз или два, но они вряд ли достойны упоминания. – Меня встревожило то, какой по-английски чопорной стала вдруг моя речь. Интимность вопроса заставила меня растягивать слоги и использовать самые формальные выражения. Итан кивнул и вернулся к работе, начав карабкаться по снастям, его мускулы играли под глянцем пота, а вечерний свет скользил по ним, выгодно подчеркивая.

Я прибился к Итану в ученики, слишком часто и подолгу наблюдая за своим новым другом. И когда я видел, что он оглядывался на меня, я очень долго не доверял этому, думая, что мое сознание наверняка затуманено моими собственными чувствами. Долгий взгляд может ничего и не значить, и все же мне этого хотелось.

Митчелл же по-прежнему следил за мной и поручал мне самую паршивую работу, однако он получил выговор за побои, из-за которых я три дня пролежал в постели, и больше не поднимал на меня руку. Было слишком много причин, по которым мне не следовало бросать на кого бы то ни было хоть сколько-нибудь долгие взгляды.

Однажды за ужином мне случилось сесть прямо напротив Итана. Такие мгновения выпадали редко. Я по обыкновению украдкой поглядывал на него, напоминая себе не задерживать взгляд надолго. Мы говорили с другими матросами за столом, пересмеивались, жевали и пили и переглядывались. Я наблюдал за его губами, когда он жевал, за тем, как напрягалось его горло перед глотком. И тогда я увидел это: его взгляд медленно пробежал по моему лицу вниз, задержавшись на шее, и снова вверх, чтобы вновь встретиться с моим взглядом. Это заигрывание было лаской. И тут я понял. То, что казалось невероятным, постепенно становилось вообразимым, даже возможным, если бы я только смог пересечь разделявшее нас пространство. Признав желание Итана, я осознал свое собственное. Итан смотрел на меня так, как измученный холодом и жаждой моряк мог бы смотреть на большую кружку горячего кофе, в который плеснули виски.

После того, что случилось с Билли, я считал свои чувства неестественными. Я снова и снова говорил себе, что на них нельзя обращать внимания. За исключением того, что они казались столь же естественными, как дышать, и есть, и спать, и вот они снова захлестнули меня, пусть даже я думал, что смог их подавить. Итан взглянул на меня, а я взглянул на него, и то, что произошло между нами, было более опьяняющим, чем все чудесные зрелища Лондона вместе взятые.

Корабль – это отдельный остров. Но этот остров мал и многолюден. Дни переходили в недели. Наконец, когда теплый день превратился в ночь, мы оказались наверху во время поздней вахты, пока все остальные дремали или были заняты на корме. Осознание представившейся нам возможности было таким же быстрым, как и движение Итана в мою сторону. Он крепко схватил меня за плечо и толкнул за фок-мачту, запустил руку мне в волосы и потянул, запрокидывая голову, чтобы обнажить шею.

– Нравится? – прошептал Итан. – Сделать тебя мужчиной? – И меня обжег жар его рта, его руки ощупали мое тело под одеждой. Его мужской смрад проник мне в ноздри и исторг из моего горла тихий рокот. Итан хмыкнул и прижался ко мне. Я чувствовал его нужду, словно свою собственную, и вот она уже была моей собственной. Я не знал, что будет дальше, но он знал. Он схватил мой член и смочил свой, и забрался мне под одежду, чтобы войти в меня. Я слыхивал о таком. Я знал, что так можно было сделать, хотя это казалось невозможным. Он входил медленно, и я нашел способ расслабиться, впустить его. Сперва боль, а затем облегчение. Какое же облегчение. Мы оба почувствовали эту свободу, и Итан заработал надо мною усерднее, продолжая держать руку на моем члене, пока мы оба не вздрогнули и не застонали, как двое страждущих, которые обрели избавление.

Все длилось считаные минуты. Мы разъединились, и я рассмеялся. Огромная рука Итана лежала у меня на затылке, как бальзам, и я наклонил голову вниз, поправляя одежду. Он что-то тихо сказал, но я не расслышал, потому что поднял глаза и увидел, как кто-то поднимался с нижней палубы. Жар, разлившийся по моему телу, словно залили ледяной водой: на меня в упор смотрел Билли.

* * *

После этого Билли продолжал избегать меня, но я чувствовал жало его неодобрения. Он не мог меня ревновать, он ясно дал это понять, сказав, что ему все равно, что я делаю и с кем. Теперь я видел, что эти заявления не соответствовали действительности. Ну или мне так казалось. Поначалу я испытывал самодовольство от своей дерзости: у меня было то, чего не было даже у искушенного Билли Нептуна. Но шли дни, и, лишенный даже краткого утешения от прикосновения Итана, я уже не особо гордился своим положением. Погода стала ненастной и сырой, а я по-прежнему был мальчишкой в самом низу корабельной иерархии и по-прежнему недостаточно закаленным, чтобы постоять за себя. К счастью для меня, пристрастие Сонга к своему подручному и мелодичному Шаози спасало меня от беды наряду с защитой капитана. А время шло. То мгновение с Итаном казалось наваждением. Я не осмеливался напомнить ему о нем, хотя однажды, проходя мимо, он провел рукой по моей заднице, а в другой раз врезался прямо в меня, и наши тела столкнулись с такой силой, что после мы несколько дней носили друг друга на себе в качестве синяков. Наша связь была как мясо для голодного крестьянина, и ни один из нас не знал, случится ли это еще раз. Я понимал, что слишком рискую, если позволю себе войти во вкус. И в то же время мне не хватало сил с этим бороться. Нам выпадали мгновения, краткие и грубые. Объятия украдкой и молчаливые мгновения в безлунные ночи. Возможности уединиться не было. Билли бы нас не выдал, но мы оба боялись, что свидетелем нашего совокупления может оказаться более злобный член команды.

Наконец настал вечер, когда я оказался у правого борта, считая себя в полном одиночестве, стирая и старательно развешивая капитанскую одежду. Позади меня раздался шум.

– Ты один.

– Как всегда. – Даже теперь я чувствовал, как при звуке голоса Билли мое сердце билось быстрее, а кровь приливала к вискам.

– Не всегда.

– Что тебе от меня нужно?

– Вам не следует этого делать. Если вас поймают…

– Мы не будем. Мы осторожны.

– Гм.

– Я не думал, что тебе есть до этого дело.

– Я тоже.

Я повернулся.

– Я хотел бы…

– Лучше не делать этого. Работай. Будь осторожен. Сойди на берег и получи заработанное. И то же самое по дороге домой. – Билли сделал движение, чтобы уйти, но заколебался. – Мне бы хотелось, чтобы все вышло по-другому, Хеми. Мне бы столько всего хотелось.

– Да. И мне тоже. – Больше всего на свете мне хотелось, чтобы он снова стал моим другом, как в тот первый день. Просто парнем, заводящим новое знакомство. Весь мир – ярко освещенная сцена. Представление едва началось. Думая об этом, я смотрел, как Билли уходит, и не мог понять, как все стало таким исковерканным и мрачным, но жизнь всегда была такой, насколько я ее помнил, и я изо всех сил старался поверить, что она может снова удивить меня своим блеском, что однажды я обрету еще одно мгновение, полное благости и чистоты. Я пытался поверить в это, но не мог, потому что иногда, стоя в тени, ты не можешь вспомнить ощущение греющего кожу солнца.

Папа, ты когда-то был моим солнцем, и если я проживу достаточно долго, чтобы познакомиться с тобой, мой потомок, я уверен, что ты тоже таким станешь. Но на том окаянном корабле тепло исходило лишь от кучки моих друзей, нашей горемычной команды в команде, особенно от Итана. И меня влекло к нему, как птицу с ящерицей влечет наслаждаться солнцем. Возможно, я подогревал его влечение. Мы обрели друг друга. Штормы взбалтывали океан несколько дней напролет, и мы положились на удачу под открытым небом, в мокрой гнетущей тьме. Откровенное удовольствие наших твердых тел. Все остальные заняты лишь тем, чтобы поскорее покончить с работой и укрыться от непогоды; нас некому будет увидеть, или мы так думали.

Но появившейся тенью был Митчелл. Он поджидал меня, когда я вернулся на нижнюю палубу после вахты. Обнаружив его там, я понял, что он меня ждал. Весь мир померк.

– Я вас видел, парень. На нашем корабле грязного мужеложества мы не потерпим. – Держа меня за рубашку, Митчелл потащил меня в темноту. Ночная вахта была малочисленной – на его зов откликнулись двое его прихвостней и привязали меня к палубе, разведя руки и ноги в стороны.

– Капитан. Итан…

– Капитан сказал, что это моя забота. Ты был под его защитой, пока он не узнал, что ты собой представляешь. А с тем негром мы тоже разберемся. Можешь на нас положиться.

Ничто не может тебя подготовить. К удару.

– На этом корабле я обо всем забочусь, парень, – плюнул Митчелл мне в ухо. Он пустил в ход конец веревки, кулаки, ноги; то, чему он стал свидетелем, побуждало его к действию. На какое-то время я потерял сознание. Когда я снова пришел в себя, мои путы ослабли, хотя мои руки все еще были привязаны к поручню на палубе полубака, где меня хлестал дождь. Для меня все было кончено. Я был сплошным кровоподтеком, мокрым пятном, качавшимся в мозолистых руках корабля, который никогда не был мне домом. Я стал тьмой. Я стал Генри. Я стал долгой и жуткой беззвездной ночью. «Возьмите меня, – молил я, – с меня хватит. Покончите с этим».

Поэтому я вовсе не удивился, когда ночью меня разбудило сотрясение корабля, с ревом разламывавшегося на части, вовсе не удивился.

* * *

Когда мы ходим в море, это теплое море. Я думал, оно будет таким же холодным, как английское море. Настолько холодным, что, перестаешь себя чувствовать. Я думаю, что когда мы будем погружаться в воду, нам будет больно, как тогда, когда обжигает льдом. В то мгновение, когда настает мой черед, я вижу, как вздымаются огромные волны, словно боги прекратили прения, чтобы дать мне увидеть, как все происходит, по одному медленному мгновению за раз. «Вот и все, – думаю я. – Вот как все закончится». И тогда я понимаю, что не хочу такой смерти, не здесь, так далеко от всего, что я люблю, в этих чужих водах, на корабле белого человека. Но Билли где-то здесь – я думаю о нем и о Генри с Итаном. Думаю обо всех своих друзьях в Лондоне. А потом думаю о своих матери с отцом, и мне любопытно, воссоединюсь ли я с ними на этот раз. Все это я вижу в этой холодной и неподвижной временной впадине.

Но вот море, теплое море, и я погружаюсь в его глубину. Как младенец в теплую ванну. О, ты, моя мама. О, ты. У меня заканчивается дыхание, и нельзя вдохнуть, разве что вдохнуть воду. Боль закончилась. Мы все в конце концов вернемся сюда, и меня охватывают лень и безразличие, я готов, океан может меня забирать. Возможно, не мой океан, но разве не все водные пространства одной крови? Если я утону, разве он не отнесет меня домой? Разве его течения не отнесут мои кости туда, где они должны быть? Я размышляю о том, что лежит в глубине, и по мне холодной полосой пробегает страх. Волны все накатывают, но потом деревянный поручень, к которому я привязан, снова выскакивает на поверхность, увлекая меня за собой. Мои связанные руки поднимают меня ровно настолько, чтобы можно было дышать. Путы держат меня, даже когда у меня самого нет сил держаться. Мой желудок выходит из-под контроля.

И вот я набит до отвала. Мои уши, нос, рот, глаза полны морем. Море – под веками и между ног. Я настолько же море, насколько человек. Я – океан, но океан не хочет меня принимать.

Весьма скоро океан меня выплевывает.

Внизу твердая, острая поверхность. Потом песок и спокойствие. В этом пятачке на возвышенности течение замирает. Меня поглощает черная ночь. И, как и море, эта черная ночь тепла, а я жив. Я могу стоять, вода доходит мне примерно до пояса, поблизости бьются друг о друга обломки корабля и бог знает что еще, заставляя меня громко позвать. «Эй! Есть тут кто-нибудь?» Луна и звезды дают ровно столько света, чтобы я мог разглядеть зазубренные края досок, и мачт, и раздавленных бочек, толстые, обмякшие, неподвижные тела. Я хочу побежать к ним, хочу потребовать отдать их мне, но теперь мои собственные конечности топят меня, толстые и бесполезные. Все, что я могу, – это держать голову и руки над водой благодаря плавучести деревянного поручня. «Есть тут кто-нибудь? Эй! Здесь есть на чем стоять! Риф? Риф! Плывите ко мне, если меня слышите! Есть тут кто-нибудь?»

В моем голосе мало силы. Меня затапливает стыд, забирая себе оставшееся место.

Я никого больше не слышу. Каким образом земля сумела подняться из моря и поймать меня, мне не ведомо. Но вот я стою в море, в ночи, и жду.

Глава 18

Я очнулся и по тому, как солнечный жар забирается мне под кожу, понимаю, что день наступил уже много часов назад. Солнце высоко, не в зените, но достаточно высоко для того, чтобы палить на меня уже много часов. Это чудо, что я не утонул. Я остаюсь в вертикальном положении только благодаря веревкам, которые еще недавно заставляли меня надеяться на скорую смерть. И, очнувшись, я снова спрашиваю себя, зачем прилагаю столько усилий, чтобы заставлять себя дышать.

Я понимаю, что мои дела плохи. Кости горят. Суставы распухли и не сгибаются. Мои глаза, когда я заставляю их открываться, жжет так, словно в них поселилась тысяча крошечных медуз. Вокруг одна вода, и, однако, кожа на моих губах скручивается, как брошенные в огонь щепки. Во рту нет ни капли влаги. Только ком неподвижного языка.

Солнце печет, вода теплая. Но мне холодно и больно. Не знаю, насколько я могу двигаться или издавать звуки. Возможно, будет не так мучительно, если я перестану вбирать воздух в свои нежные легкие. Это было бы все равно как уснуть. Я мог бы сделать это. Но, гм, нет. Легкие хотят воздуха, он сладок, даже если его больно вдыхать. И мне все равно пришлось бы сражаться со своими путами, чтобы уйти под воду.

Не знаю, пережил ли кто-нибудь еще эту ночь. Если нет, это означает, что Билли с Итаном мертвы. У меня нет сил их оплакивать. Все мое внимание сосредоточено на боли в моем теле. Пусть мне и хотелось бы позволить морю забрать меня вниз, когда небольшая волна приносит соленую воду, заливая мне нос, рот и глаза, я из последних сил тянусь вверх. Вверх. Мое собственное тело мне враг.

Слышится постоянный рев, который, по моему разумению, не что иное, как просто мир. Море – это ревущий голос мира: оно неистово, оно грустит, оно заставляет меня выжить. Оно не заберет меня, потому что со мной еще не покончено. «Живи, – говорит оно, – даже если у тебя нет желания. Ты выживешь. Это твоя метка. Вот кто ты такой».

Я отвечаю ему, что не знаю, кто я такой. «Тсс, – говорит оно, – тсс». Я позволяю его ритму захватить меня, но оно ошибается.

А затем медленно возникают другие звуки.

Прошло уже много времени. Крик мужских голосов, но недостаточно громко, чтобы расслышать. Ритм весел. Вот они гребут – подъем и всплеск. Рыбаки? Спасатели? Приближаются. Отступают. А потом ближе, ближе. «Тсс, – говорю я, – послушай. Тсс». Но пузырьки заглушают этот последний звук, вода поднимается мне до ушей, я чувствую давление моря. Скоро мы зайдем слишком далеко, я и море; скоро оно поглотит меня по частям, и пути назад уже не будет. Но вот рывок, подъем, и на дно лодки течет вода с насквозь промокшего тяжелого груза. Я наверху. И меня колотит такая дрожь, что боль обретает ритм, словно бьет в барабан.

* * *

Ниже. Глубоко. Сладко. «Тсс», – я все еще слышу море. Кровать плывет. Генри склоняется надо мной, а Билли стоит сзади, входя в нее тем же путем, каким Итан входил в меня. И вот те мужчины. О, Генри, нет! «Тсс, – говорит она, – на этот раз я позволю им забрать Билли. Не меня. С меня хватит. Я так устала, Джимми, так устала от этого гнилого мира. Они думаю, что владеют мной, все эти мужчины. Как будто мои манда, зад и нутро принадлежат им, чтобы засаживать в них, когда вздумается. Как будто у меня нет собственных желаний, или глаз, или головы на плечах. Я королева, ты меня слышишь, Джимми? Мужчины – глупцы! – И вот она уже огонь, возносящийся, чтобы воссоединиться с солнцем, опаляя каждую часть меня. – Я люблю тебя, Джимми, но ты все равно глупый мужчина. – Банши[73]73
  В ирландском фольклоре и у жителей горной Шотландии особая разновидность фей, предвещающих смерть. Принимают облики от страшной старухи до бледной красавицы.


[Закрыть] поднимается, и я смеюсь вместе с ней. Давай, Генри, возьми нас с собой всех до единого. Обожги землю. Заставь их это почувствовать. Всех до последнего тупого ублюдка. Она протягивает руку – прикосновение обжигает. «О, Джимми. Ты был одним из хороших. Когда это еще имело значение».

Вокруг долго стоит чернота. А потом сны повторяются и уходят в пустоту. Я повторяюсь и ухожу в пустоту. И простыни мокрые и холодные. И это меня сжигает.

Я сижу под деревом, вместе с Ну. И мамой. Но я больше не вижу их глаз, лишь пустые впадины. «Не волнуйся, дитя, – говорит мама, – Ну за тобой присмотрит». – «Но у нее же нет глаз, – отвечаю я, а мама меня не слышит. – Но как же Ну присмотрит за мной, мама?» Я все спрашиваю и спрашиваю. И наконец она отвечает. «Дело всегда в тебе, Хеми, верно? Знаешь, что случилось с остальными из нас? Перестань думать о себе, сынок. Остальные мертвы. Это тебе следует присматривать за своей сестрой. Знаешь ли, у нее нет собственных глаз. Если бы я знала, что ты станешь таким koretake, себялюбивым сыном – мы могли бы тебя там бросить. Тебе же нравится, когда тебя бросают, правда, мальчик?» «Да, мама», – отвечаю я. Да, да, тсс. Волны, соль, ужасное мгновение перед следующим вдохом.

Он приходит последним, и я все понимаю. Билли ухмыляется, Билли смеется, и это звук моего сердца. «Я нашел ее, – говорит он мне, – я нашел Генри!» Он одет в лучшую одежду, совсем как в тот первый день, в Павильоне. К нему вернулся былой задор, и если я сейчас закрою глаза, думаю, я потеряю его навсегда. «Не оставляй меня, Билли». Я громко всхлипываю, и меня заливает собственной рвотой. «Посмотри на меня. Стоило мне тебя встретить, как я стал жалким типом». – «Нет, Хеми. Ты стал принцем».

* * *

Все начинается с мути, боли и пота. Дни напролет. Кто-то вливает мне между губами воду или бульон. Все выливается обратно до тех пор, пока наконец мой желудок не принимает то, что в него попадает. Медленно. Медленно я начинаю понимать, что вижу, что чувствую: размеры маленькой комнаты, постель из одних холщовых мешков на сухих пальмовых листьях, свет снаружи, яростно пробивающийся сквозь дверь, лунный свет, который легче выносить, но ничуть не прохладнее. Всегда так тепло. И люди. Мужчина. Женщина. Дети, которые трогают меня, как и когда хотят. Язык, который я не могу распознать и который иногда похож на английский. Рев моря. Многочисленные проявления их доброты. Мой стыд. Рев моря.

* * *

Наконец мой опухший язык сжался до размеров, позволявших издавать речь. «Я Чеймс, – сказал я, – нет, Чимми».

– Чимми? Чеймс? – Женщина была крупная, закутанная в легкую цветастую одежду, которая выглядела такой прохладной. Я знал, что так быть не может, но мне нужно было вытянуть руку, чтобы в этом убедиться.

– Никаких рук, Чимми Чеймс.

– Хеми. Не Чимми, Хеми.

– Чиммихеми?

– Хе-ми. Пожалуйста, зовите меня Хеми. – Даже на это понадобилось слишком много усилий. Я погрузился в глубокий сон. И через какое-то время проснулся, и в воздухе витал запах пряной еды.

– Он говорит, что его зовут Чимми Чеймс Чиммихеми.

– Нет. Гм, простите. Меня зовут Хеми.

– Ой ли? – Мужчина был одет только в короткие поношенные штаны, но развитая мускулатура придавала его фигуре элегантности. – Дай-ка мне рубашку, Ребека. И что-нибудь, чем его обмахивать. Посижу с ним немного.

Обмахивание было таким, как если бы все ангелы Господни вдруг захлопали на меня крыльями.

– Я никогда не видел, чтобы человек потел так, как ты. Ни черный. Ни белый. Ни коричневый, как ты. Откуда ты? Кто твоя семья там, в Англии?

– Теперь там никого. – Там была темнота, в которую я не мог заставить себя заглянуть. Пока не мог. – Я новозеландец. Маори.

– Маурри?

– Уроженец Новой Зеландии. Это остров. На юге.

– Не знаю такого.

– Где мы сейчас?

– Меня зовут Роберт, мою жену – Ребека. Это наш собственный дом. Наш собственный.

– Спасибо, что позволили мне остаться. Вы так добры. У вас дети. Лишний рот вам ни к чему…

– Ты съел не больше капли. С рыбалкой сейчас хорошо.

– Спасибо. Хороший дом.

– Наш собственный, построен нашими собственными руками. – Ребека растопырила пальцы ладонями вверх, словно дополняя сказанное.

– Всего два на четыре.

– О? А где мы?

– Рядом со Спейтстауном, рядом с морем.

– Да. Море.

– Все блага от моря.

– Те, которые не с деревьев. Ты его покормишь?

– На кого я похож? Я что, кормилица?

– Ты нашел его – теперь ты и корми. У меня есть дела поважнее.

– Не зли меня, женщина. – Но Ребека уже ушла. Роберт перевел взгляд с миски на меня. – Мы рады приютить тебя, Хеми. Вот, ты и сам справишься.

Я кивнул в знак благодарности. В миске была рыба и желто-оранжевый фрукт. Я не был уверен, что у меня хватит на это сил или голода, но стоило мне попробовать фрукт, как я просто истек слюной, чего раньше никогда не случалось. Я со вздохом накинулся на еду.

– Потише! Тебе станет плохо.

– Что это?

– Манго. И летучая рыба.

Рыба, которая умеет летать. Я подумал, что видел таких за несколько дней до бури, но я понятия не имел, где нахожусь. На острове, возможно, все еще в Карибском море.

– Что это за остров? – Я обсасывал пальцы.

– Хо! Не знаешь, на каком ты острове? Ну, думаю, что нет. Нашли тебя полумертвым вон на том рифе. До земли рукой подать, но ты уже почти утоп. Это Барбадос, мальчик.

Значит, мы дошли. Я дошел.

– А еще кто-нибудь есть?

– Я никого не видел. С тех самых пор, как мы туда заплывали. Не думал, что кто-то остался в живых, и вдруг ты откуда ни возьмись. Хотя прилив выносит обломки. Собрал достаточно досок, чтобы приладить к моему дому. Когда есть время, ищем других.

Так я был единственным?

– Шторм с приливом могли занести их куда угодно. Здесь вокруг ничего нет, просто маленькая бухта в скалах. Может, другие добрались до города.

Я упал обратно на кровать, измученный принятием пищи и говорением.

– Отдыхай-ка лучше.

Мне удалось пробормотать благодарность, прежде чем снова уйти в пустоту.

* * *

Мне повезло, я это понимал. Не только в том, что эта семья нашла меня до того, как я утонул, но в том, что они поддерживали во мне жизнь и предоставили мне драгоценную кровать и время, необходимое мне, чтобы поправиться. Роберт ловил рыбу и ремонтировал дом; Ребека шила и кричала на многочисленных детей, попадавшихся ей под метлу. Половина из них даже не были ее собственными, а соседскими – их родители по-прежнему работали в поле. Их приводили к ней каждый день, потому что она была одной из немногих, кому удавалось жить за счет моря и того, что давала земля. Улова Роберта хватало для семьи и для рынка, куда он каждый день брал старших сыновей. Им повезло больше, чем большинству, им не приходилось платить землевладельцу за свой участок и не приходилось работать в рабстве.

– Я отказался.

– Ты всегда был упрямцем.

– Ну, теперь-то ты не против, верно?

– В первые годы мы чуть не умерли от голода.

– Но не умерли же.

– Сейчас наших старших к рыбе и притронуться не заставишь.