Текст книги "Воображаемые жизни Джеймса Понеке"

Автор книги: Тина Макерети

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Глава 12

Приглашение пришло через три дня после моего знакомства с любезным мистером Антробусом в Египетском павильоне. Это был в некотором роде ученый, как он сам уже намекнул мне, и очень близкий соратник маркиза Нортгемптона, поскольку принимал большое участие в работе Королевского общества. Являясь его президентом, маркиз направил приглашение Художнику и «новозеландскому вождю господину Понеке, на четвертый и заключительный conversazione[58]58
  Беседа (ит.).


[Закрыть] в субботу, в особняке его светлости на Террасе, Пикадилли». Это было недалеко от самого Египетского павильона, и мы могли пойти после субботнего представления.

Позволь мне нарисовать для тебя эту картину, ибо я никогда раньше не видел ничего похожего на комнату, в которой я оказался, и подозреваю, что ты тоже не видывал таких видов, даже у себя в будущем. Потолок был покрыт резьбой из затейливейших узоров и завитков с танцующими на них небесными созданиями. Я мог бы разглядывать его часами, если бы это не сочли грубым и у меня не заболела бы шея. Фон комнаты был ослепительно-белым, его оттеняла позолота картинных и зеркальных рам и алмазный блеск столовой сервировки. На полу и под потолком размещались земные и небесные сферы, освещая мир у нас под ногами и небеса у нас над головой. Меня поразило, какой густонаселенной оказалась эта комната, равно как живыми людьми, так и их живописными и скульптурными изображениями. Всю дальнюю стену занимала одна огромная картина, фигуры, изображенные на ней, были больше, чем в натуральную величину. Даже со своего места я отлично видел возвращавшегося домой солдата в красном мундире и шумное гуляние вокруг на рыночной площади. Больше всего меня поразило ощущение, что, глядя в центр картины, я вижу настоящую даль и заглядываю в чью-то чужую жизнь. Возможно, тебе доводилось видеть такие чудеса. Если да, то надеюсь, что ты сможешь сейчас уловить это чувство – переживание, которое внезапно расширяет границы твоего мира так, как тебе не дано было предвидеть. Потому что именно таким переживанием стал меня soirée в Королевском обществе.

Вскоре после нашего с Художником прихода нас встретил мой новый друг мистер Антробус. Не думаю, что мне когда-либо ранее доводилось видеть Художника таким взволнованным. Одет он был еще тщательнее обычного. На мне был мой туземный костюм, который, как заверил меня Художник, был именно тем, что ожидали увидеть члены Королевского общества. К моему удовольствию, мистер Антробус держался в своей обычной возбужденной и странной манере и знакомил нас с каждым из гостей, попадавшихся на пути. По счастью, я слишком много упражнялся в хороших манерах и был совершенно несведущ относительно того, кем были собравшиеся на приеме, посему не был так взволнован и подобострастен, как мой благодетель.

Сейчас я помню лишь несколько имен из тех, с кем мы столкнулись тем вечером: например, герцог Шефтсбери, виконт Махун, лорд Коттенгэм – но я был поистине ослеплен числом графов, лордов и духовных лиц, с которыми мне выпала честь повстречаться. Епископы Оксфорда и Ямайки – места совершенно мне тогда незнакомого, – хотя к ним мы не подходили, разве что поклонились мимоходом. Затем было множество врачей и ученых в различных областях, как мистер Антробус – любознательных и глубоких мыслителей, даже в поверхностном разговоре проявлявших обстоятельность суждений. Я горжусь тем, что сведущ во многих вещах, но иногда смысл их бесед ускользал от меня, особенно когда они обращались к современной политике. Когда же они возвращались к предметам научно-техническим – вот тогда я ощущал себя наиболее сопричастным к их рассуждениям. И конечно, часто обсуждалось искусство, судя по всему, как-то связанное с великими техническими достижениями и интересами Королевского общества.

– Вижу, вы все время посматриваете на огромную картину маркиза на дальней стене, – заметил джентльмен, представленный мне в качестве мистера Бротона[59]59
  Джон Хобхаус, барон Бротон (1786–1869) – британский государственный деятель, член Королевского общества, один из основателей Королевского географического общества.


[Закрыть]. – Это «Возвращение солдата с войны». Мне она тоже нравится – она прославляет простого солдата, а не полководца. Довольно прогрессивно для маркиза, хотя уверен, что слышал, как он поговаривал ее заменить.

– Зачем ему это делать?

– Ах, ну как же, ведь стоит идти в ногу со временем, не так ли? Вся эта военная ностальгия прекрасна, но мы живем в новую эпоху, как вы сегодня увидите. Полагаю, маркиз присматривает изображение паровой машины, а может, даже что-то из Тернера[60]60
  Уильям Тернер (1775–1851) – английский художник и гравер, мастер романтического пейзажа, наиболее известен работами в технике акварели, предтеча французских импрессионистов. В Викторианскую эпоху многие его работы подвергались критике, его творчество считалось неоднозначным.


[Закрыть]. Не в моем вкусе, но он любит производить впечатление.

– Из Тернера?

– Чертовски невразумительный художник. Мне нравится, когда живопись немного более… живописна.

– Еще бы, Бротон. Вам нравится, чтобы все было в черно-белых тонах, без подвоха и желательно по линейке. – К нам подошел мистер Антробус.

– Нисколько не отрицаю. Но немного цвета тоже никому не повредит, верно, юноша? – Тут он толкнул меня локтем, подмигнул и похлопал перчатками, чтобы слуга заметил его пустую руку и принес ему бокал.

– Сегодня вечером здесь очень много политиков. – Голова мистера Антробуса покачивалась, словно он их считал.

– Сколько вы насчитали, Антробус?

– Как минимум десять депутатов парламента.

– Депутатов?

– Да, и еще больше лордов.

– Не упускайте из виду Пиля[61]61
  Роберт Пиль (1788–1850) – британский государственный деятель, дважды занимал пост премьер-министра, основатель современной Консервативной партии Великобритании, создатель полицейской службы в ее современном понимании. Прозвище английских полицейских «бобби» пошло от его уменьшительного имени (Роберт – Боб).


[Закрыть], юноша.

– Не дразните его, Бротон.

– Я не против, но что, если я его и в самом деле увижу?

– Закройте глаза, – рассмеялся мистер Бротон и отправился рассказывать ту же шутку другим присутствующим.

Тогда Художник извинился и отправился фланировать среди гостей. Мистер Антробус посмотрел ему вслед, затем повернулся и пристально взглянул на меня.

– Как у вас дела, Понеке?

– Должен признаться, что устал от Выставочного павильона, хотя никогда не думал, что такое случится. Художник планирует еще выставки в других местах, но я отклонил его приглашение в них участвовать.

– Могу вас понять. Быть профессиональным зрелищем – престранное занятие. Но разве вы не хотите получше узнать нашу страну?

– Ae. Да, конечно же. Но Художник любезно принял мой отказ осуществить это подобным способом. Он говорит, что мы квиты, наш обмен равноценен, и думаю, что он прав. Utu[62]62
  Взаимный обмен, обоюдность, принцип взаимной выгоды и т. д. (маори).


[Закрыть] исполнено.

– Utu?

– Я отплатил за услугу. Наш взаимный обмен завершен.

– Прекрасная концепция.

– Очень важная для моего народа.

– Ах да, вы же благородная раса. Мне бы так хотелось когда-нибудь увидеть ваш народ, увидеть вас среди них. Я имею в виду – у вас на родине. Боюсь, что мы, англичане, настолько поглощены собственными представлениями обо всем, что не видим мира за пределами наших границ. Иной раз даже тогда, когда отправляемся за их пределы.

– Как вы думаете, почему, мистер Антробус? – Мне так нравился образ мыслей этого человека, что хотелось вызвать его на откровенность.

– Не знаю, Понеке. Не могу этого понять, потому что, если бы у меня были средства на путешествия, я бы окунулся в новые миры настолько, насколько смог бы. Я бы, наверное, «взял с собой одеяло», как говорят, если вы понимаете, что я имею в виду. Но я не тот англичанин, у которого стоит об этом спрашивать.

– Возможно, я тот новозеландец, которому стоит поразмыслить над этим вопросом. Думаю, я пытался здесь «сойти за своего», как вы говорите, но я не понимаю, смотрю ли я на все – на самом деле – так, как мне следует. Какие-то вещи я вижу широко раскрытыми глазами ребенка из Новой Зеландии, а другие – глазами умудренного старца, но чаще всего – глазами беспечного, ничем не обремененного молодого человека, которым я и являюсь. Однако в то же время меня ценят за мою непохожесть и просят подчеркнуть ее. Вот взгляните на меня в моем туземном наряде. На родине я так не одеваюсь. На самом деле возможно, что моя необычность – это единственное, что во мне есть ценного. По крайней мере, единственное, что спасает меня от насмешек, – в то же самое время, когда делает меня беззащитным перед ними.

– Боже мой. Да нет же. И не думайте так.

– Я не лью слезы по этому поводу, сэр. Люди добры. На самом деле очень добры, даже когда они видят во мне объект развлечения. Я видел, как живут в этом городе те, у кого ничего нет. У меня есть кое-что ценное, кое-что для обмена. He utu. У меня это есть.

– Понимаю. Все так.

– Но я не знаю, достаточно ли этого. Не знаю, правильно ли это. Должен ли человек цениться лишь за свою кожу? За случайность своего рождения?

– За истории, которые он рассказывает?

– Да, истории имеют ценность. Но люди приходят не за этим. Они приходят поглазеть, и у них уже есть придуманная заранее собственная история, которую они примеряют к моему образу в своих глазах, и меня редко вызывают на разговор.

– Нет. Так ничего не выйдет.

– Если только не говорить по сценарию, как наши маленькие друзья.

– А, веселые карлики.

– В повседневной жизни за пределами Павильона я стараюсь стать одним из вас. Но, разумеется, не могу. Самое великолепное представление в мире не позволило бы мне этого, потому что кожа сразу меня выдает, и волосы слишком непокорны. Как и Эрни с Эсме, я могу быть только тем, кого видят другие, иметь лишь ту личину, которую мне приписывают.

Бедный мистер Антробус был явно встревожен мрачным направлением нашего разговора.

– Не расстраивайтесь из-за моих высказываний, – сказал я. – Для меня это исключительно философский вопрос. Может ли человек избежать судьбы, продиктованной ему обстоятельствами, внешним видом или предрассудками его собратьев, вне зависимости от того, насколько просвещенными они себя считают?

– Да уж, Понеке. Мой дорогой мальчик, вы нечто совершенно особенное. Совершенно неожиданное.

– Приношу извинения. Я сказал слишком много. – Я наговорил такого, о чем даже не знал, что задумывался. – Пожалуйста, давайте сменим тему.

– Юноша, стать свидетелем подобных размышлений – большая честь. Хотя я согласен, вероятно, нам будет лучше возобновить этот преинтереснейший дискурс в другое время. Дайте мне немного над ним поразмыслить. Ведь этот вопрос адресован к тому времени, в котором мы живем, не так ли? Осмелюсь утверждать, что никто не должен недооценивать такого человека, как вы, несмотря на вашу молодость и темную кожу. И не важно, насколько чудные у вас волосы! – Мистер Антробус усмехнулся. – Идемте, познакомимся с сэром Уильямом – ваши волосы просто ничто рядом с его пламенно-рыжей кучерявой шевелюрой.

* * *

В дальнейшем мы проводили время, обмениваясь любезностями. Утолять жажду предлагалось вином, портвейном и ромовым пуншем, а еда подавалась крошечными кусочками, которые, как я понимаю, было легче поглощать во время разговора и стоя на ногах, однако среди гостей совсем не было дам, кроме тех, кто нам прислуживал. Художник снова оказался рядом со мной и велел мне обратить внимание на собравшихся в зале знаменитых джентльменов, которыми он очень восхищался. Среди них был доктор Диффенбах[63]63
  Йоганн Карл Эрнст Диффенбах (1811–1855) – немецкий врач, геолог и натуралист, первый из ученых, живший и работавший в Новой Зеландии под эгидой Новозеландской компании, в 1843 году опубликовал работу «Путешествия по Новой Зеландии», сподвижник Чарльза Дарвина.


[Закрыть], чья работа в Новой Зеландии вдохновила моего благодетеля на его путешествие.

– Джеймс, подумать только – нас привела сюда моя работа в Новой Зеландии!

Художник потянул меня за собой по направлению к доктору, но этикет требовал дождаться, пока его представят. К счастью, мистер Антробус держался поблизости и увидел нашу нужду. После взаимных представлений великий натуралист с любопытством оглядел меня.

– Tena koe, мистер Понеке, – обезоруживающе произнес он. – Kei te pehea koe?

– Aue, e te rangatira. Tino whakaohomauri tou reo maku! Engari, he pai te mita o tou reo, ne?

– Ах, ko taku he[64]64
  – Приветствую вас. Как поживаете?
  – Увы, сэр. Но ваш голос – настоящий сюрприз! Однако же ваше произношение великолепно, не так ли?
  – Это моя вина.


[Закрыть]. Я не настолько хорошо владею языком маори, как можно подумать по моему приветствию. Я знаю его совсем немного. И многое уже позабыл.

– Ae, как и я сам. Так чудесно снова услышать родную речь, пусть даже мельком. Благодарю вас, доктор.

– Для меня тоже кое-что значит повстречать человека из Новой Зеландии. Я всегда надеялся туда вернуться, но не получилось. – Рядом с доктором Диффенбахом образовалась небольшая группа гостей, явно пытавшихся привлечь его внимание. Он посмотрел на собравшихся, затем снова на меня, склонив голову набок и кивая. – Очень надеюсь, что мы еще встретимся, мистер Понеке. А теперь, боюсь, я должен уважить предыдущую просьбу.

Он явно сожалел о том, что ему пришлось прервать разговор, хотя меня это не особенно огорчило. По беспорядочной суматохе, в результате которой был освобожден дальний конец комнаты, было понятно, что уже вот-вот настанет время, когда будет раскрыта цель сегодняшнего собрания. Там стояло несколько столов, на которых под покрывалами находились загадочные предметы. Несколько джентльменов заняли свои места у каждого стола, и присутствовавшим представили маркиза, чтобы тот мог произнести вступительное слово, в основном потчуя нас рассказом о великолепии и огромном значении паровозов – как это техническое новшество изменит все, от судеб бедняков до коммерции людей состоятельных. В этом меня не требовалось убеждать, но не могу сказать, что я точно запомнил многое из сказанного маркизом, потому что мне в память запало то, что было потом.

Одно за другим нам были продемонстрированы несколько любопытных механических изобретений, каждое из которых сопровождалось краткой лекцией о его предназначении и принципах работы. Первой была коллекция моделей, иллюстрирующих историю парового двигателя, предоставленная сэром Исааком Голдсмидом. Про одну из них было сказано, что ей уже две тысячи лет[65]65
  Паровой двигатель был изобретен Героном Александрийским в I в. н. э., хотя еще Аристотель (384–322 до н. э.) изобрел его прообраз в виде паровой пушки.


[Закрыть]. Все десять замечательных моделей были в идеальном рабочем состоянии, и мне доставило большое удовольствие их наблюдать. Наибольший интерес вызвал паровой экипаж, который мистер Пардингтон в пояснительном выступлении провозгласил «могущественным сокращателем времени и пространства». Он дал все необходимые разъяснения, очень пространные, хотя меня действительно воодушевило, когда я узнал, насколько тесно современные идеи подобных устройств связаны с учениями древних философов, а значит, ничто в мире не является настолько новым, как мы склонны считать.

Затем мистер Перигаль[66]66
  Генри Перигаль (1801–1898) – британский биржевой маклер и математик-любитель, известен доказательством теоремы Пифагора с помощью рассечения и сопоставления квадратов, а также устройствами для демонстрации криволинейного движения.


[Закрыть] с огромным – и вполне оправданным – волнением представил заводной механизм. Внутри этого механизма находился небольшой стеклянный шар-комета, очень быстро двигавшийся по изгибам крайне любопытной и завораживающей фигуры – чего-то вроде восьмиконечной звезды, восемь концов которой имели параболическую форму. Целью этого было доказать, что комета может вернуться на однажды пройденный путь и продолжить периодически навещать нас, словно двигаясь по параболе все время в одном направлении. То, что мы могли так много знать о движении звезд, пробудило во мне то же самое чувство, которое я испытал, впервые увидев паровой двигатель, и мистер Перигаль оказал мне любезность, задержавшись побеседовать со мной, несмотря на то что остальные зрители двинулись дальше, и сообщив, что совсем недавно на небе можно было наблюдать одновременно целых пять комет.

– Ах, чудеса звездного небосвода! – закончив, воскликнул он.

Я не смог удержаться.

– Там, откуда я родом, мы считаем их нашими предками.

Мистер Перигаль снисходительно улыбнулся.

– Но они направляют нас, как наши предки. В мореходстве. В жизни. Я слышал, что мои соплеменники могут находить в Тихом океане острова меньшего размера, чем Британия, с помощью одних только звезд.

Тогда я заметил, что его взгляд стал пристальнее.

– В самом деле, юный Понеке, я тоже слышал подобные вещи. Но наша работа – отделять факты от суеверий, не так ли?

Я подумал о том, что он мне только что показал, насколько фантастическим и невообразимым оно было всего несколько мгновений назад. Подумал о его Боге и библейских чудесах. Я не мог понять разницу между ними и тем, о чем только что ему рассказал, но не стал говорить об этом, потому что у меня перед глазами все еще плясали его чудесные заводные кометы.

Потом нам предложили самостоятельно осмотреть всевозможные модели, а также произведения искусства, и Художник представил публике меня, наряду с небольшим набором офортов и предметов из его коллекции. После этого я какое-то время был занят, отвечая на вопросы и обмениваясь любезностями. Более любопытные джентльмены осведомлялись о моем происхождении, обычаях моего народа и марше прогресса по Новой Зеландии. Я рассказывал им, что мог, но вскоре устал от одних и тех же вопросов. Под конец, хотя я и не мог понять почему, у меня возникло тягостное чувство, как будто меня оскорбляли.

Наконец зрители разошлись, все как один привлеченные следующим пунктом программы – все, кроме величественного на вид мужчины африканского происхождения. У него была царственная манера держаться, и одет он был в сногсшибательный бархатный цилиндр, шелковые галстук и жилет и элегантнейший белый воротник. Его сюртук был из ткани глубокого зеленого цвета, с малиновыми вставками в складках, от чего, когда он двигался, создавался настоящий танец теней. Однако ничто из этого не привлекало такого внимания, как, собственно, он сам. В течение вечера я время от времени замечал его, единственное темное лицо в море белых, и мне хотелось с ним познакомиться, но вместе с тем я испытывал перед ним робость. Дело было не в том, что его фигура была слишком внушительной и величественной, хотя и в этом тоже. Такое соседство лишало меня уверенности в себе, уверенности в том, как я выгляжу, и в том, что я могу сказать этому гостю. Какая-то сила мешала мне к нему приблизиться; как ни странно, мне было комфортнее в окружении белых людей, у которых было вполне определенное представление о моем месте в мире и в их компании.

Нарядный джентльмен представился доктором Ричардом Спенсером из Нью-Йорка проездом через Новую Шотландию. Доктор наук, а не медицины, обладатель образования, удачи и богатых покровителей. Ум у него был острый и сильный, как меч – это было понятно сразу же.

– Рад познакомиться с вами, мистер Понеке. Ваша история очень меня заинтересовала.

Я немного поклонился, как будто на службе.

– Вы работаете с этим художником в Египетском павильоне? Он хорошо с вами обращается?

– Обо мне правда хорошо заботятся. – Мне было трудно продолжать разговор. У меня было множество вопросов к этому человеку, но между нами стояло что-то недосказанное.

– Вы не чувствуете… беспокойства по поводу своей работы?

Меня никогда так прямо об этом не спрашивали. Мой ответ, хотя я сам этого еще не понимал, оказался столь же прямолинеен.

– Да. Да, я думаю, иногда меня что-то беспокоит.

– Но вы все еще продолжаете?

– Я… то есть я думаю…

– Прошу прощения, мистер Понеке, я причинил вам неловкость. Такова моя профессия – всегда задавать неловкие вопросы.

Я пробормотал возражение. Этот тип умел произвести впечатление.

– Я не хочу так вас обременять – вы кажетесь смышленым молодым человеком. У вас есть гордость и ум. Я лишь должен спросить «почему»?

– Почему?

– Я хотел спросить то же самое у группы оджибве[67]67
  Народ североамериканских индейцев.


[Закрыть], которых демонстрировали в Павильоне всего пару лет назад. Как и вы, они производили впечатление… у них было достоинство.

– Да. Возможно, именно поэтому.

– Почему вы позволили себя демонстрировать?

– Чтобы продемонстрировать наше достоинство.

– Да. Понятно. Однако не могу утверждать, что убежден, что подобные выставки служат именно этой цели.

Я тоже не мог этого утверждать.

– Но разве это не сближает публику с нами, сэр? Возможность увидеть, что мы похожи на них?

– Или поглазеть на выставочные экспонаты. Капризы природы. Пережитки другого отрезка того, что им нравится считать своей собственной историей.

– Я не думаю, что…

– Я знаю. Простите, что перебиваю. Осмелюсь утверждать, что вы не думаете, что они видят в вас низшее существо. В самом деле, они зачастую сами так не думают. Но вы здесь, чтобы служить вполне определенной цели. Мне это известно, поскольку я нахожусь на низшей ступени их эволюционной лестницы. Я тоже выставляю себя, посещая soirées в Королевском обществе, читая лекции, вращаясь в одном обществе с сильными мира сего и столпами добродетели, чтобы показать, какой я разумный и цивилизованный. Я не обязан быть таковым, но я всегда являюсь представителем своего народа. Но я понятия не имею, чего этим добиваюсь.

Слова доктора Спенсера были как якорь, таким ужасным весом они повисли на мне, удерживая от подхватившего меня течения. Я не мог ответить, поэтому он продолжил:

– Не знаю, какой цели служит моя демонстрация, но я с осторожностью выбираю, где себя выставлять. Мистер Понеке, боюсь, ваши действия никак не способствуют нашему делу. Они всего лишь льют воду на принятую ими иерархию человека. У вас светлая кожа, вы больше походите на них внешне. Конечно, вас считают более цивилизованным, чем пигмеев-бушменов, которых выставляли в начале этого года, в звериных шкурах и без такого прекрасного английского акцента. Полагаю, вас не заставляют танцевать.

Я вспомнил свой haka в тот первый день в Павильоне. Я так гордился собой. Доктор смотрел, как я пожимаю плечами, и мне казалось, что он способен увидеть все те способы, которыми я разыгрывал из себя туземца.

– Подумайте об этом. Если они уважают ваше достоинство, они позволят вам перестать этим заниматься.

Но я не мог сказать ему, что мне это тоже нравилось. Внимание. Актерство. Это было не такой уж большой ценой за жизнь, которую я теперь вел.

– У меня только один вопрос, – рискнул я.

Доктор ждал. У меня было чувство, что от его взгляда ничто не могло укрыться.

– Что такое «наше дело»?

Мистер Спенсер улыбнулся – выражение его лица менялось долго и медленно, точно отмеренными шагами, и я увидел, что так менялись все его выражения. Когда он заговорил, в его акценте произошла перемена, он как бы расслабился и превратился в другой язык, словно показывая мне дверь в другой известный ему мир.

– Юноша, мое дело – это освобождение моего народа. Я всегда буду за это бороться. Мне неведомо, что движет вами, но, если правильно понимаю, ваш народ не был порабощен таким же образом, как мой. К слову, говоря об освобождении своего народа, я имею в виду все африканские народы на земле, потому что, как вы видите, в Англии в наше время рабов нет. Но рабство все еще существует во многих других местах, включая большую часть владений королевы, и от него зависит экономика империи. Иногда это, может, и не называется рабством, но присмотритесь – и увидите, что это именно оно самое и есть. – Доктор Спенсер понизил голос. – Я видел, что они делают с теми из нас, кого считают отклонением от идеала человеческой природы. И, юный Понеке, вот что я вам скажу: ни один человек не будет свободен, пока все не станут свободными, даже собравшиеся здесь аристократы, и уж точно не вы.

Доктор Спенсер отступил назад, и я увидел, как снова застыли выражение его лица и осанка. Словно тень облака пронеслась над пейзажем. Я внезапно очень, очень устал. Кто были эти бледнолицые ученые и просветители? В чем была их человеческая природа? Но от этих вопросов я тоже устал. Я рассмеялся – хохотом отвращения, а ни в коем случае не радости, и немного пошатнулся под тяжестью заявлений доктора. Доктор Спенсер схватил меня за локоть, наклонился и заглянул мне в глаза. Когда он кивнул, это было все, что мне было нужно – знак родства, признания. По духу мы были братьями.

– Было очень приятно с вами познакомиться, сэр, – вот и все, что я смог сказать. Я слегка поклонился. Доктор Спенсер ответил мне тем же, прощаясь, потом он повернулся, а я смотрел, как он уходит, и чувствовал и облегчение, и желание последовать за ним.

* * *

Но этому не суждено было случиться, и прежде чем покинуть soirée, мне предстояло расстаться со всеми иллюзиями, которые у меня отобрали, не оставив места для сомнений. Мы с Художником собирались уходить, когда двое джентльменов привлекли наше внимание и представились.

– Дружище! Нам так хотелось познакомиться с вождем маори, и случай сам представился нам. Что вы думаете, э-э, о нашем прекрасном городе?

– Только хорошее. Изучать его – настоящее удовольствие.

– Разумеется. Вы, несомненно, являетесь великолепным представителем своего племени. – Тут он повернулся к Художнику. – Вы согласны?

– Маори – прекрасный народ.

Я понял, что мы оба устали.

– Ну да, маори, насколько я понимаю, быстро продвигаются к цивилизации, – вступил в беседу другой джентльмен. – Сравнение показывает, что по уровню своего развития они стоят на соседней ступени с европейцами. Стратифицированное общество, накопление материальных ценностей. Все это верные признаки относительной цивилизованности.

На этом оба джентльмена замолкли, чтобы изучить меня повнимательнее. Их пристальные взгляды заставили меня отодвинуться в сторону. На сегодня хватит.

– И вы считаете, что их лучше выставлять в живом виде, не так ли, сэр?

– Ну почему бы и нет. Хотя осмелюсь заметить, что в демонстрации некоторых формально человекоподобных существ в препарированном виде нет ничего плохого. У дикарей нет христианской души. В некоторых случаях у нас нет оснований предполагать, что они действительно являются представителями человеческой расы. Форма головы, физическая форма в целом. В их анатомии присутствуют… некие анималистические черты.

В продолжение своих рассуждений джентльмен сообщил, что его научные изыскания причастны к неким очень важным открытиям. Мне же пришлось сосредоточиться на собственном дыхании. Я обнаружил, что не могу осознать точное значение его слов. Даже Художника этот разговор явно вывел из терпения, и он посматривал на дверь. Мне не хотелось ничего, кроме как убраться подальше от этих людей.

– Я недавно видел готтентотскую Венеру в Париже. Крайне интересный экземпляр.

Это произнес первый джентльмен, и я почувствовал, что не могу не вступить в беседу.

– Однако мистер Антробус рассказывал мне, что видел ее в Египетском павильоне пару десятилетий назад. И что, она умерла вскоре после этого?

– Да, и теперь ее можно увидеть в Musée de l’Homme[68]68
  Музей Человека (фр.) – антропологический филиал Парижского музея естествознания. Речь идет о том, что тело «готтентотской Венеры» после ее смерти было выставлено в заспиртованном виде в упомянутом музее. Для публики оно оставалось доступным вплоть до 1974 года.


[Закрыть]. Над ней отлично поработали. Не совсем понимаю, как им удалось так хорошо сохранить цвет кожи. Если только не обошлось без краски и лака.

Значение сказанного доходило до меня постепенно, словно я погружался в кошмарный сон вместо того, чтобы просыпаться. Вот в каком мире я теперь жил – где не было ничего святого, где ничто не могло избежать алчных рук этих ученых мужей? Ничто из сокровищ, которые я видел вокруг, не могло их насытить – им нужно было забрать все. Даже нашу плоть. А потом? Они не успокоятся, пока не овладеют самой нашей сущностью? Нашими душами? Ибо что еще остается, когда преступается святость тела? Что же это за дикая страна?

Подозреваю, что Художник заметил засверкавшую у меня в глазах ярость, потому что потянул меня к двери, поспешно раскланиваясь по пути. Оказавшись снаружи, я согнулся пополам и попытался отдышаться, попытался подавить ужас и гнев, которые угрожали меня захлестнуть.

– Не обращай внимания, Джеймс, – сказал он. – Да, ты можешь столкнуться с подобными типами, но мы же не такие, верно? Боже мой, как чертовски опрометчиво с их стороны было так тебя расстроить.

Мне еще не приходилось слышать, чтобы Художник говорил с таким пылом, но я сомневался, что он разозлился по той же причине, что и я. По пути домой я чувствовал себя дальше от него, чем когда-либо, и в кэбе почти не раскрыл рта. Что ему было известно о тех вещах, которыми поделился со мной доктор Спенсер? Что ему было известно о людях, которые делали из других людей чучела, подобные тем, какие делали из животных для Египетского павильона? Был ли я счастлив быть игрушкой для этой Империи и наслаждаться тем, что Империя предлагала мне взамен: в этом ли заключалось все мое предназначение? Мне было стыдно, что у меня до сих пор не было ответа на этот вопрос, что, несмотря на возможность выбрать иной путь, о чем просветил меня доктор, я еще не был готов отказаться от желания обладать сокровищами, которые предлагало мне британское образование.

В ту ночь я не мог заснуть, обдумывая каждую грань явленных мне чудес – и кошмаров. Это были разные вещи, но в моем полусонном состоянии мне казалось, что они все слились воедино, отчего мой разум порхал и спотыкался о заводные механизмы и механические чудеса, которые удерживались на своих местах зловещими куклами в людском облике. Над каждой блестящей новинкой нависал мрачный призрак людей-рабов. «Доктор Спенсер, – спросил бы я, хвати у меня смелости, – мы принадлежим к старому миру или к новому?» Но, возможно, вопрос был не в этом. Позволят ли нам войти в новый мир? И можно ли нам будет вернуться в старый, если мы не захотим платить заломленную цену?