Текст книги "Воображаемые жизни Джеймса Понеке"

Автор книги: Тина Макерети

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Глава 13

Итак, наше пребывание в Египетском павильоне подошло к концу. В заключительный вечер выставку посетили мистер Ангус с мисс Ангус, и мы вернулись домой все вместе на торжественный ужин из рыбы, жареного мяса и фруктового желе, а также тарелочек с деликатесами, расставленных в каждом углу стола. Мисс Ангус приложила все усилия, чтобы отпраздновать успех брата, и даже ее отец, похоже, был счастлив признать сыновние достижения. Среди почетных гостей было двое меценатов Художника и еще несколько доброжелателей. После трапезы Художник показал первую корректуру своей книги, которую собирался издавать по подписке.

– «Сцены из жизни дикарей» будут содержать репродукции моих лучших работ с выставки, – сообщил Художник собравшимся, – а также отредактированный пересказ моего дневника экспедиции. Они будут изданы в десяти отдельных частях, которые мои подписчики смогут затем переплести в прекрасный том.

Гости поздравили Художника и принялись обсуждать содержание книги, центральной темой которой, по-видимому, являлось наблюдение, что среди различных культур, с которыми столкнулся Художник, можно обнаружить различные уровни развития человека.

– Например, аборигены Южной Австралии отличаются более дикими наклонностями, чем маори Новой Зеландии, их культура менее развита. Маори часто строят настоящие дома, которые вы увидите на моих офортах, и у них больше развиты искусства.

Над столом прокатился одобрительный ропот, который поддержали все, кроме меня. Пусть за время выставки я и привык к пристальному вниманию, но теперь все было иначе. Мои мысли обратились к soirée в Королевском обществе. Мне не нравилось, что Художник говорил так, как будто мои соплеменники были объектами, которые нужно рассматривать под микроскопом. Он знал меня достаточно долго. Он знал меня как личность. Разве он не видел, что все мы настоящие люди, наделенные индивидуальностью, что аборигены Южной Австралии тоже являются таковыми? Что между ними, мной и им самим нет разницы?

– И вы сделаете такой же том из своего путешествия в Южную Африку? – Прозвучал вопрос от мужчины в очках.

– Да. Таково мое намерение. Я мог бы собрать большое портфолио впечатлений о диких народах. На недавнем soirée в Королевском обществе мне представилась возможность познакомиться с доктором Дарвином. Думаю, мы разделяем одни и те же взгляды на подобные вещи, хотя, конечно, я всего лишь художник.

Я видел, что Художник наслаждался собой – внимание собравшихся за столом было приковано к нему. Он мог позволить себе ложную скромность.

– А что вы, мистер Понеке? Что вы думаете о книге и выставке? – Это спросил другой гость, у которого был акцент, происхождение которого я не мог определить, – возможно, немецкий.

– Мне все должно видеться иначе, чем любому другому, кто знакомится с работами Художника. Потому что я одно из его произведений, не так ли? По крайней мере, меня демонстрировали публике. Поэтому мои впечатления идут изнутри, а не снаружи.

– Но что вы видите изнутри, мистер Понеке?

– Полагаю, что в лице наших посетителей я встретился со всеми ступенями эволюции человека от дикаря до наиболее цивилизованного высшего сословия, и все они ходят по улицам Лондона.

Сидевшая рядом со мной мисс Ангус коротко ахнула. Я мог чувствовать, как она затаила дыхание. Собравшиеся за столом выдержали настолько долгую паузу, что мое заявление повисло в воздухе, как будто никто не был уверен, засмеяться ему или оскорбиться. Потом все разом раскрыли рты и расхохотались, и Ангусы быстро подхватили смех, ровно настолько громко, насколько было нужно, чтобы засвидетельствовать испытанное ими облегчение.

– Простите, но это правда. В этом огромном городе действительно можно наблюдать все этапы развития человека. И я не считаю, что это оскорбление.

– Поистине, это великий мегаполис, центр мира. – Мистер Ангус принялся нарезать мясо толстыми кусками. На другом конце стола, рядом со мной, мисс Ангус добавляла на каждую передаваемую ей тарелку гарнир с блюд поменьше.

– Но когда люди делают Лондон своим домом, – решилась она, – не думаете ли вы, что они все должны вести себя так, как мы? Разве они не становятся цивилизованнее, не начинают стремиться к более высокому идеалу? Это то, что сделали вы, не так ли, мистер Понеке?

И правда, это было то, что я сделал – что хотел сделать. И все же теперь я был сбит с толку. Меня смутило это слово – дикарь. В книге не было моего изображения, но Художник нарисовал мой портрет. Многие из его картин были портретами моих соплеменников. И он распределил их по категориям и изучал их, как свои экспонаты и мраморные статуи, которые мы видели в Колизее. Если наши величайшие вожди были дикарями, то кем должен был быть я?

– Я хочу ответить на ваш вопрос вопросом, мисс Ангус. Был ли я дикарем до того, как приехал сюда? Дикарь ли я по-прежнему?

Мисс Ангус была совершенно обескуражена.

– Прошу прощения, мисс Ангус. Я не хотел причинить вам неловкость. Возможно, мне стоит переадресовать свой вопрос собравшимся здесь джентльменам.

Что я и сделал, вызвав оживленную дискуссию. Мужчины были явно очень рады в подробностях обсудить степени моей дикости, со ссылкой на последние теории, физические сравнения с другими расами и влияние образования. Их интересовало, была ли дикость врожденным свойством или она зависела от воспитания, окружающего общества и образования? Мог ли человек, не принадлежавший к белой расе, быть полностью цивилизованным?

Мы с мисс Ангус почти все время молчали. Она медленно жевала, плотно сомкнув губы, и смотрела в далекую точку аккурат поверх голов всех собравшихся за столом. Когда кто-нибудь обращался к ней с вежливым замечанием о щедрости ее стола, она кивала и растягивала губы в улыбку. Наконец, после десерта из пудинга с мармеладом и свежих ягод, мисс Ангус в упор посмотрела на меня.

– Я не считаю вас дикарем, Джеймс, – тихо сказала она. Прежде чем кто-либо успел заметить, она встала, дрожа так слабо, что это видел только я, и извинилась за свой уход перед джентльменами, которые готовились перейти в гостиную. Это был единственный раз, когда я услышал, чтобы мисс Ангус обратилась ко мне по имени.

Мне было грустно, что беседа за столом расстроила мисс Ангус и что мое поведение могло быть к этому причастно, но в то же время ее испуг много для меня значил. Заговорив со мной так фамильярно, она вышла за пределы установленных для нее границ приличия. Итак, я обнаружил, что отъезд Художника из Лондона вовсе не беспокоит меня так, как когда-то мог бы. У меня были друзья в этом доме и в этом городе. Я не чувствовал себя брошенным. И я подумал о мальчике, который так им восхищался. Я не испытывал к Художнику ненависти, и все же я не мог сказать, что любил его. Не думаю, чтобы он когда-нибудь на самом деле видел во мне равного, в чем мы теперь были согласны. Он уехал однажды утром до рассвета, попрощавшись накануне вечером. Я не встал, чтобы проводить его, но слышал прибытие экипажа и как несли багаж вниз по лестнице. Я мог представить, как он будет впечатлять темные народы Южной Африки своей чуткой кистью. Должен признать, у него была храбрость, чтобы отправиться туда, куда мало кто из англичан отваживался путешествовать до него. Я пытался найти в себе хоть крупицу грусти по поводу его отъезда, но чувствовал лишь все ту же неловкость по поводу нашей совместной работы. Он привел меня в свой мир, как я и просил, и за это я был должен относиться к нему с почтением. Большее теперь было невозможно. Дом Ангусов по-прежнему предлагал мне свое гостеприимство, но с отъездом Художника и завершением выставки я понимал, что жизнь снова привела меня на распутье, и скоро мне нужно будет выбрать новый путь.

* * *

Между мной и Билли было что-то, находившееся за пределами всех тех различий, которые Художник любил измерять. Если отец был моим солнцем, а ты, мой mokopuna, – все те реки, что бегут из океана жизни, то Билли был тем, с кем я пробуждался по утрам и с кем засыпал по ночам. Моя жизнь билась в унисон с его жизнью. Он был не луной и не звездами, но фоном для них, местом, где эти сокровища обретались. Я восторгался им, и по ночам мне нравилось заворачиваться в этот небосвод, переносясь туда, где можно было познать все восторги творения.

Вскоре после отъезда Художника мы договорились встретиться на моей стороне города и пройтись через Гайд-парк к реке и увеселительному парку Креморн-Гарденс. Был ранний вечер, и я ожидал, что Билли придет на площадь вместе с Генри, как он всегда делал. Но он пришел один.

– Генри дома, ухаживает за своей бедной матерью, – сказал он мне. – Но мы не же собираемся бедокурить больше обычного, а, Хеми?

– Нет. Разве можно бедокурить еще больше?

– Ну мы направляемся в увеселительные сады, и у нас с Генри был секретный план прикупить тебе там какое-нибудь развлечение.

– Вы оба нечестивцы.

– Конечно, парень, но за это мы тебе и нравимся.

Я не мог поспорить с логикой Билли. Нас ждала веселая прогулка по парку и дальше, в Челси. Я рассказал ему о soirée, прощании с Художником и своих смешанных чувствах.

– Ну он джентльмен, это правда, но не могу сказать, что его рисунки были для меня столь же увлекательными, что и «Вождь маори в традиционной одежде». А выставки? Ну есть в них что-то чудное, потому мы на них и ходим, но осмелюсь сказать, что такая работа не хуже, чем всякая другая, за какую тебе бы пришлось браться на улице. – С этими словами Билли толкнул меня локтем. – Ему с тобой повезло. С тобой все вышло немного достовернее, чем если бы тебя там не было, немного живее. В общем, это была хорошая сделка.

– Ты так думаешь, Билли? Они так много мне дали.

– Что ж, посмотри на это так, мой друг. Ты помог Художнику добиться известности. И ведь это чудно, разгуливать по городу в компании юного маори. На выставке могли побывать сотни людей, но ты по-прежнему считаешься редкостью, а в этом городе это чего-то стоит. Твоя жизнь стоит дешево, если она такая же, как у всех остальных. Не забывай, какой ты особенный.

Я расплылся в усмешке.

– Ну и слишком этого в голову не бери, братец. – Билли сорвал с меня шляпу и побежал, а я побежал за ним, пока мы не оказались почти у ворот парка.

* * *

Позволь перенести тебя в сон: изысканное литье железных ворот витиевато вьется, словно храня тайну и вручая приглашение одновременно. Они открываются в мягко освещенный сад, в котором каждое дерево и цветочный куст кажутся расположенными так, чтобы создавать наиболее безмятежное и вдохновляющее настроение: рядами, кругами и увитыми зеленью арками – небрежными ровно настолько, чтобы намекнуть на заброшенность. Свобода. Вдохни густой цветочный аромат, насытивший вечерний воздух. А впереди, за пределами этого безмятежного пейзажа, цветные огоньки пагоды, где уже заиграла музыка, но еще нет толпы танцоров. Иди же к огням и музыке, потому что именно за этой радостной шумихой ты сюда и пришел, а спокойствие можно найти позже, или тень, если тебе понадобится уединенное место. Мы идем по тропинкам, вдоль которых стоят каменные мифические существа, к барам и столам, где сможем купить себе ужин и немного хереса. Здесь, среди аттракционов и тиров, цирка и цыганского шатра, безмятежности нет и в помине.

Утолив голод, мы находим театр, в котором нас развлекают марионетки и пантомима, а потом снова выходим наружу, к оркестру и площадке, где наконец-то начались настоящие танцы. И если сады впечатляют своей красотой, то именно толпы гуляющих по-настоящему изумляют – яркими нарядами, широкими улыбками, блистательным мастерством в танцах. Такие молодцы, как мы с Билли, без труда находят себе партнерш и кружатся с ними по площадке, хотя я неуклюж и не знаю шагов. Почему-то это вовсе не докучает моей партнерше, напротив, она находит это трогательным и не жалеет времени, чтобы обучить меня, смеясь над моей медлительностью в усвоении техники. Эти дамы одеты ярче и более приветливы, чем другие девушки, которых я встречал в похожих обстоятельствах, но Билли напоминает мне, что вообще-то я еще не бывал в похожих обстоятельствах, и намекает, что это за дамы. Если бы не веселость их манер, они не особенно отличались бы от всех прочих. И я задумываюсь об этом на какое-то время, одновременно наблюдая за окружающим действом и принимая в нем участие, и мне приходит в голову, что никто из нас, собравшихся в этом кругу, не обходится в жизни без того, чтобы чем-нибудь торговать, и зачастую это что-то является частью нас самих. Никто, кроме знати, которой нет нужды работать. И глубоко под всем этим – далекое воспоминание о доме, о мире, где каждый человек работает на благо семьи, и хотя в то время это не имело для меня притягательности, я на мгновение задался вопросом, а не лучше ли было бы жить такой жизнью. У нас не было никакого богатства, достойного упоминания, в отличие от того, что я видел теперь каждый день, и, возможно, это нас умаляло. А возможно, и нет. Как бы я ни наслаждался этим новым миром, здесь достоинство человека измерялось тем, что он мог позволить себе в каждый отдельно взятый день.

Как бы то ни было, мы все заплатили свои кровные шиллинги, чтобы прийти на этот праздник красоты и немного себя порадовать, чтобы на одну ночь испытать полную независимость от кого бы то ни было, и я обнаружил, что счастлив этому, счастлив за каждый пенни, который моя партнерша по танцам уносила домой в результате подобного времяпрепровождения. Билли танцевал бок о бок со мной, подбивая меня снять мою даму. Он обменивался поцелуями со своей, и я не понимал, как к этому относиться. Я был очень возмущен поведением Билли и своим собственным.

– Дальше я заходить не собираюсь, Хеми. Но тебе стоит посмотреть, как пойдут дела с твоей девицей.

Я испытывал лишь неловкость, и когда мы сели рядом и моя партнерша прижалась своим телом к моему, не смог на это ответить. Это показалось мне неправильным, и я сказал ей об этом и пожелал ей удачи. Девушка сказала, что ей очень жаль, и вернулась на платформу, где ее скоро выберет кто-то другой. Я вовсе не осуждал ее профессию и знал, что отсутствие у меня отклика на нее не имело ничего общего с соображениями морали.

Билли только посмеялся.

– Ты у нас добряк и благородная душа, всегда поступаешь достойно. – Он не подозревал о моих мотивах, и я не стал его просвещать.

Но мотивы мои были тут как тут, потому что на каждом повороте вдоль танцевальной площадки кое-что заставляло мое сердце высоко подпрыгивать: Билли, его брызжущие смехом глаза, мое сердце, полное его – и моим – счастьем. В такие мгновения я раздваивался: один человек во мне был просто другом Билли и никем больше, а другой испытывал чувства, которые не мог контролировать. У меня в груди полыхал пожар, захватывавший мои глаза, губы и конечности, и я надеялся, что никто не замечал, как это пламя вырывалось наружу от ветра, вызванного проходом Билли. Временами мне казалось, что мои мысли не оказывали никакого влияния на остальную часть меня. Это пламя не могла погасить никакая логика, никакие здравые рассуждения. Мне вовсе не хотелось, чтобы кто-то из нас в нем сгорел, поэтому я пытался сдержать его, пытался убедить себя, что, чем бы оно ни было, этого было достаточно. Я считал, что в нашей дружбе будет много маленьких радостей, которых мне вполне хватит. Возможно, однажды я встречу девушку и полюблю ее, и моя пылкая страсть к Билли рассеется. А до тех пор я надеялся сохранить нашу дружбу в ее прежнем виде, и вот, посреди нескончаемого гулянья, мы пошли дальше, осматривая окрестности и покидая неприглядные улицы, окружавшие парк. Каким-то образом мы оказались в таком месте, где Билли смог рассказать мне о собственном детстве, о чем он особенно не любил ни думать, ни говорить.

– Не припомню, чтобы в том нежном возрасте я не работал или не голодал. Но посмотри на меня сейчас. По крайней мере часть года я провожу в праздности, пока не придет пора возвращаться в море. Мне это кажется довольно выгодной сделкой.

– Я тоже помню голод – наверное, не столь жестокий, как у тебя. Но его все равно не забыть.

– Разумеется. Это не то, к чему можно привыкнуть. Не то, что легко забывается.

– Каково было здесь в твоем детстве?

– Вовсе не так многолюдно, как нынче, братец. Мы переехали сюда из Лестершира, когда я ростом был едва ли выше колена. Там у нас ничего не было, и мы прослышали, что в Лондоне было много работы. Работы – да, но не жилья, комната на семью считалась везением. Родители умерли, когда мне и десяти не исполнилось, так что нас, детей, подселили к кому-то еще, но ненадолго. Мне повезло быть самым младшим. Если бы у меня не было старшего брата, который уже работал и был не против брать меня с собой, то я попал бы в работный дом. Я начинал юнгой и с тех пор живу больше на море, чем на суше.

– Мне кажется, что знаю тебя гораздо дольше, чем на самом деле. Но я знаю тебя только с одной стороны, так как видел тебя только в городе.

– Да уж, Билли Нептун родился на море, и со дня на день ему предстоит туда вернуться. Время пополнить казну, друг мой.

– Но как же… – Но как же я. – Но как же Генри?

Билли уронил голову.

– Знаю. То есть не знаю. Чтобы зарабатывать на жизнь, у меня есть лишь один навык, и он может пригодиться только в море.

– Но ведь вместе вы могли бы?..

– Пока что только так. Пока что только море. Даже если бы мы были женаты, все оставалось бы так же. Но, может быть, однажды мы найдем другой способ. Может, откроем торговую факторию.

– Где-нибудь в дальних странах?

– В Новой Зеландии!

– Не уверен, что вам там понравится, дружище.

– Возможно, к тому времени мы будем готовы остепениться.

При мысли об этом я не мог не улыбнуться.

* * *

Той ночью мы проговорили часами. И вскоре передо мной начала складываться картина жизни, которую я едва мог вообразить, жизни, в которой Билли оказывался намного сильнее, чем я когда-либо мог бы стать, и, возможно, даже умнее. У него не было выбора. И по мере того как он говорил, мое восхищение им росло. Я рассказал ему о себе совершенно все, кроме того, чего сказать не мог. Даже раздели он мои чувства, это бы не сблизило нас еще больше. Я был в этом уверен не хуже, чем во всем остальном.

Ночь склонилась к утру, и пора было разрушить чары. Я постоял на берегу реки, пока Билли искал лодочника, чтобы тот отвез его в Саутворк, а затем отправился домой к Ангусам. В эту ночь мне показалось маленьким предательством жить в таком комфорте, в то время как друзья мои жили как придется. Из-за ограничений, которые я внезапно почувствовал на каждом шагу, мысли мои повернули в мрачном направлении. Я не мог обманываться слишком долго, потому что мое величайшее счастье шло рука об руку с величайшей печалью: я наконец понял, что любил своего самого близкого друга так же страстно, как он любил мою самую близкую подругу, и поскольку моя любовь к ней была любовью брата к сестре, я не сделал бы ничего, что могло бы разорвать связь с кем-то из них. Мне не было суждено испытать того, что они испытывали друг с другом.

Глава 14

Каждую ночь я возвращался обратно в свою комнату в доме семейства Ангусов. Каждое утро я завтракал вместе с ними, а затем проходил короткое расстояние до школы для мальчиков, где возобновились мои занятия. Но теперь стена между нами казалась гораздо выше, чем когда я был простым юношей-маори, глядевшим на величие их города круглыми глазами. Как мне было им рассказать? Как мне было поделиться чем-нибудь о той жизни, которую я вел на самом деле? Дело было не просто в ночном мире города, к которому я привык, в неизвестным им улицах, в том, что среди моих друзей числились уроды и фрондеры, презиравшие людей культурных так же, как люди культурные презирали их. Дело было в нем. Каждое утро я просыпался с ним на губах, на кончиках пальцев, пробивавшимся к жизни, пульсируя у меня между ног. Желание преследовало меня глубоко в ночи и обвивало меня своим языком, когда я просыпался. Билли, грубая ласка его шершавого голоса. Билли, его черные глаза. Билли, которого у меня никогда не будет. Да. Я это понимал. Он никогда не будет моим. Но любви нет дела до реальности. Каждое утро он был со мной, в моих руках, и меня обдавало жаром желания, оставляя в холодном поту. Я скрывал это от всех, и это отдаляло меня от всех.

Теперь я всюду таскал с собой эту нервозность и подспудно назревавший вопрос. Но в городе всегда находилось на что отвлечься. Сезон Эрни и Эсме в Павильоне закончился через месяц после моего. Я по-прежнему каждую неделю заходил к ним на карты и стал своим в их постоянно разраставшейся семье людей-курьезов. Нас всех что-то объединяло: если не точная природа наших странностей, то сама странность нашего положения – жить в основном за счет своих особенностей. Мы были одного племени, потому что все были безродными. Но мне приходилось быть осторожным: мое восхищение обществом и то, что я был в него условно принят, могли сделать меня объектом подозрений. Хотя в последнее время мне – а может, и им тоже – стало ясно, что я больше не верил в Империю так, как когда-то. Теперь я был слишком хорошо знаком с многочисленными слоями людской массы в Лондоне, как некоторые поднимались наверх лишь по головам других, как простому люду приходилось пресмыкаться в грязи, чтобы другим не пришлось. Однако, имея выбор, я бы предпочел жизнь в комфорте, как у Ангусов, а не борьбу за существование, вокруг которой Билли с Генри танцевали всю свою жизнь.

Хоть Билли и любили, когда он приходил со мной играть в карты, все начинали тяжело вздыхать, потому что он был чересчур умелым игроком, и ничего нельзя было предсказать с большей уверенностью, чем то, что под конец вечера все деньги окажутся у него. Однако его прощали, как только он принимался рассказывать о своих морских путешествиях: в Индию, Канаду, Вест-Индию, Северную Африку. По его словам, он уходил в море на три сезона в году из четырех, хотя и проводил в Лондоне столько времени, сколько мог себе позволить. Билли признавал, что ему становилось все труднее оставлять Генри одну.

Наши друзья тоже побывали в разных уголках мира, давая свои представления: в основном в Европе и Америке, где был аппетит к подобным вещам. Нам не настолько повезло, чтобы познакомиться с теми, кто прибыл из дальних стран, из Африки или Азии, туземцами вроде меня. Эрни сказал мне, что зачастую с ними не так хорошо обращались. Он слышал, что семье эскимосов не обеспечивали должного пропитания, а когда их здоровье ухудшилось настолько, что они начали умирать, их и вовсе бросили на произвол судьбы. Похожим образом труппа мексиканских индейцев потеряла двух младенцев, не выдержавших европейских зим. Судя по всему, свобода и относительное достоинство, которыми наслаждался я, были редкостью.

– Это правда, тебе это дело открылось с лучшей стороны. Мы-то всякое повидали, – заметил Эрни.

– Признаю, что под конец Павильон исчерпал себя, но Художник вполне хорошо ко мне относился, с жестоким обращением я не сталкивался, и семейство Ангусов продолжает обо мне заботиться. Как ни посмотри, жаловаться мне не на что.

– Не на что, это точно, – согласилась Эсме. – В нашем деле не редкость, когда у семей крадут детей. А нас с Эрни как-то заставили работать бесплатно целых шесть месяцев.

– Мы были сыты и одеты, но без денег нет свободы.

– Тяжко было. Мы знаем, кто мы такие. Мы знаем, как на нас смотрят. Знать, что публика платит деньги за то, чтобы поглазеть на нас, разинув рот, приносит нам некоторое облегчение, даже какую-то гордость. Пусть их любопытство и невежество оплачивают наш комфорт, мы не против. Но мы не домашние животные. Мы не можем жить одним пропитанием.

– Мне никогда не нравилось, чтобы на меня смотрели. – Это сказала мисс Энни Темпл, которая была столь же красивой, сколь и огромной. – Но, в конце концов, другого пути не было. Кто бы взял меня на работу при моих размерах? Ну теперь-то работа у меня есть, но когда я была девушкой, мне говорили, что я слишком велика. Я к этому привыкла. К тому, что на меня пялятся. Притворяюсь, что меня там нет.

– А мы подыгрываем, – сказала Эсме.

– Но ты же знаешь, что на самом деле они нас не видят, не так ли?

– Конечно, дорогой. Мы не кажемся им настоящими. Иной раз я мне думается, что они вообще не видят в нас людей. И они ведь за этим и приходят, не так ли? Неважно, какое у них положение в жизни, но они, по крайней мере, не ниже нормального роста.

– Да, по крайней мере, они не ненормальные!

– Кому хочется быть нормальным?

– Мы наверняка питаемся лучше, чем большинство из них. Определенно, так же хорошо, как средний класс.

– По крайней мере, эта работа принесла нам относительный комфорт.

– Славу? Богатство?

– Конечно, почему бы и нет. И это тоже!

Мы вшестером, собравшиеся за столом в ту ночь, вдруг странным образом замолчали. Мои друзья в основном оправдывали свое веселое прозвище, но я видел, что и им не чуждо беспокойство, которое я стал ощущать в последние недели.

* * *

Если картежное мастерство Билли снискало среди прочих игроков неохотное признание, навыки Генри открыто приветствовались. Она играла достаточно хорошо, чтобы сразиться с Билли, но появлялась нечасто, потому что карточные вечера часто совпадали с теми, когда она ходила навестить мать и братьев. Когда же она все-таки приходила, игроки разражались приветственными возгласами, потому что предпочитали проиграть свои деньги этой девушке-парню, настолько она была очаровательна и добра. Билли всегда фанфаронился, и хотя он все равно заслужил их уважение, им было упоительно наблюдать, как его же девушка сгребает его ставки.

Однажды вечером Генри появилась даже без Билли, у которого оказались другие дела. Говоря это, она подмигнула мне, и я понял, что Билли что-то задумал и она была в курсе, и что лучше было ни о чем не спрашивать. Находиться в компании Генри без ее парня было редким удовольствием, поэтому мы сели вместе и просмеялись весь вечер – Генри флиртовала со всеми женщинами в комнате, которые флиртовали с нею в ответ, даже те, которые пришли с мужьями. Несмотря на то что у нее хорошо получалось разыгрывать из себя мужчину, я все равно настоял на том, чтобы проводить ее домой, под предлогом, что окажу ей защиту от ночных опасностей. От подобной мысли она фыркнула, но все равно взяла меня под руку. Возможно, ей хотелось провести время наедине со мной, как и мне с ней, потому что, хотя я и числил ее среди своих лучших друзей, нам редко выпадала такая возможность. Этим я и поделился с ней, как только мы вышли на улицу.

– Знаю, Джимми. Иногда я воображаю себя мужчиной, но у меня нет свободы, которой наслаждаетесь вы с Билли, и по-прежнему есть семья, о которой нужно заботиться. Женщина всегда ограничена обязательствами, которые налагает на нее семья.

– Как думаешь, у вас с Билли будет своя собственная? Семья то есть?

– Не знаю. Может, и будет, но пока мне трудно это представить. Разве что мы оба изменим свой образ жизни и придумаем, как остепениться. Мы с ним упрямы и слишком любим позабавиться.

– И вы оба очаровательны. Думаю, ты единственная из моих знакомых, от кого дамы трепещут так же, как от твоего Билли.

– Он ужасен, и это пробуждает мои худшие наклонности. Становлюсь все равно что сахар пополам с перцем. Но у тебя тоже есть подход к дамам, Джимми.

– Нет. – Возможно, мой ответ был слишком прямым и слишком однозначным. Генри взглянула на меня пристальнее.

– Нет? Мне кажется, ты мог бы.

Я позволил своей голове едва заметно покачаться. Мне невыносимо хотелось кому-нибудь рассказать.

– То есть… Тебе не нравятся девушки, Джимми?

Я мог только смотреть на Генри, не говоря ни слова.

– В этом нет ничего такого, между нами говоря. Так-так-так…

– Пожалуйста, не говори Билли.

– Он не будет возражать.

– Нет. Пожалуйста, не надо.

Она позволила своей голове склониться в знак согласия.

– Каково это? – спросил я ее. – Когда вы с Билли вдвоем?

– Ну это слишком личное. Даже для друзей.

– Я имею в виду, так любить кого-то.

– О, Джимми… Это поглощает тебя целиком, но тебе нужно найти способ жить дальше. Мир не превратится в праздник только потому, что вы нашли друг друга, даже если тебе кажется, что так должно быть. Мы с Билли нашли способ быть вместе, который подходит нам обоим. Мы странная парочка, но так уж суждено. Так что нам повезло. Ты тоже можешь быть странным, по-своему, но мне кажется, что тебе тоже повезет.

И в то мгновение я почти поверил Генри. Но потом я вспомнил, о ком мы говорили, и что этот человек принадлежал ей, а не мне, и что вопреки всему я любил их обоих. Боги словно сыграли с нами одну большую шутку, и все же я был счастлив идти рука об руку с милой, все понимающей Генри. Я знал, что она сохранит мой секрет. Как и все прочие горести, которые я доверил бы ее надежным, сильным рукам.

* * *

Однажды долгим теплым вечером в конце июля веселые карлики из Мидлсекса, вступающие в брак, сообщили мне, что скоро их ждут во Франции на три месяца, а потом добрый доктор организовывал им турне по Германии.

– Мы скоро уедем, дорогой Джеймс.

– Мы будем скучать по вам, мистер Понеке.

В тот вечер огонь свечей был особенно притягателен, разомлев, как и я, от бренди и тарталеток с заварным кремом. Я чувствовал себя лениво и несколько заторможенно, но их слова пробудили меня достаточно для того, чтобы я смог издать бессвязный возглас тревоги и сожаления.

– Но мы устраиваем прощальный soirée!

– Да! Дабы утереть нос тем, кого приглашают на подобные мероприятия маркизы из Королевского общества.

– Мы захватили для него «Лоно русалки».

– Вечеринка будет на славу.

– И ты должен быть там, Перчик, со своими друзьями – сыном Нептуна и той бесстыжей девицей, которая одевается как мужчина.

– Мы знаем, что они такие же, как и мы, сколько бы они ни косили под нормальных.

Я думал о Генри в ее мужском обличье – и о том, как мои маленькие друзья считали это нормальным.

– И того ученого приводи. Мистера Антробуса. Он сможет побеседовать с нашим добрым доктором.

– И своих благодетелей, если хочешь.

– Должны прийти все!

– Вечеринка будет хоть куда!

Ангусов среди гостей я представить не мог, но мистер Антробус давно интересовался кругом моих друзей, и его идеи равенства снискали бы ему популярность. Билли и Генри любили посмеяться в этой компании, так что, без сомнения, они тоже с удовольствием пришли бы.

– Не могу сказать, что рад нашему прощанию, – сказал я, – хотя мне и приятно, что оно станет праздником. Давайте притворимся, что не знаем, по какому поводу он устроен.

– Маскарад! Тогда мы сможем хотя бы притвориться, что знаем, для кого он!

– Да, дорогая сестра, пусть будет маскарад, хотя, боюсь, наш рост нас выдаст.