Текст книги "Трубач на коне"
Автор книги: Тимофей Докшицер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Тимофей Докшицер
Трубач на коне
Москва, 1996
Автор предлагаемого читателю жизнеописания – Тимофей Александрович Докшицер – музыкант с мировым именем. Он поднял сольное исполнительство на трубе до уровня лучших российских скрипачей, пианистов, виолончелистов: Давида Ойстраха, Святослава Рихтера, Эмиля Гилельса, Мстислава Растроповича...
В этом ряду имя Тимофея Докшицера известно как имя исполнителя, для которого отечественными и зарубежными композиторами специально создавалась новая музыка, ставшая затем классикой мировой литературы для трубы.
Группа подготовки издания Главный редактор: Гехт Р. М.
Литературные редакторы: Фишганг-Фин Н. С., Бенцианова С. Г., Ясинская Т. Ю.
Дизайн обложки: Рачгус М.Я.
Оригинал-макет подготовил: Перевалов С, Л.
Докшицер Т. А. Трубач на коне: © Т. Докшицер, 1996.
© ЮФЦ "Русские фанфары", 1996.
© "РАДУНИЦА", 1996.
Тираж 500экз.
Заказ 4/03-96
К читателю
Памяти сына
"Я не спеша, собрал бесстрастно
Воспоминанья и дела..."
Александр Блок
Удивительны свойства памяти музыканта. За долгие годы, казалось бы, навсегда стираются из памяти отдельные факты и даже значительные события, и в то же время в голове прочно удерживаются тысячи мелодий, когда-либо исполненных или просто однажды услышанных.
Иногда, в часы ночных бдений, вместе с мелодиями в сознании воскресают – до мельчайших деталей – страницы прожитых лет. Куда труднее восстанавливаются имена людей и особенно даты событий.
Однако суть моего повествования не в соблюдении хроникальной пунктуальности, а в откровенном, без прикрас, описании тяжелого, но и счастливого в то же время труда музыканта, для которого путь к идеалу – работа всей жизни.
Долгое время я носил эти мысли в голове, но воспоминания теснились, не давали покоя, вырывались наружу. Стоило хоть одно из них изложить на бумаге, как тут же возникали новые – словно приоткрывалась плотина в потоке идей, накопленных жизнью.
Материал для этой книги черпался, прежде всего, из собственной практики. Многое дали наблюдения над моими коллегами, учениками – их работой, учебой, поведением в различных жизненных ситуациях.
Словом, "Трубач на коне" – первая книга, ставшая отдельной частью моих размышлений. В ней освещаются этапы жизненного пути и личной исполнительской практики, начиная с первых шагов обучения игре на трубе и неустанного совершенствования мастерства на протяжении почти 65 лет.
Вторая книга – "Лаборатория трубача" – посвящена исполнительской, педагогической, методической, интеллектуальной и психологической сторонам практики трубачей. В ней излагаются основы и пути создания моего творческого метода.
И может быть, хорошо, что занялся я этим трудом на склоне лет, когда мой жизненный опыт и зрелость могут помочь другим людям совершить свой собственный путь в прекрасный мир музыки, подобный тому, который проделал я.
Детство
"Я склонен думать,
что тяга к медным инструментам
передается по наследству... "
Бернард Шоу
Для меня никогда не возникал вопрос, чем я буду заниматься и какова будет моя профессия.
Казалось, я знал это твердо от рождения – во всяком случае, с раннего детства, прежде чем был в состоянии осознать самого себя.
Родился я 13 декабря 1921 года в городе Нежине на Украине. (Фатальную цифру 13 принято связывать с неудачами в жизни. Однако для меня это число – счастливое. Почти двадцатью годами позже, 13 февраля 1941, года я успешно выступил на Всесоюзном конкурсе, где по жеребьевке играл под N 13).
В детских играх обитателей нашего двора мне всегда отводилась роль "оркестра". Начиная громким "аккордом" шествие колонны, состоящей из двух-трех мальчишек и одной девочки (моей сестры Зины, которая помогала мне ударами деревяшки по старой кастрюле), я пропевал звонкими голосами труб и корнетов мелодию, поддержанную мягким звуком баритонов с одновременным "уханьем" басов и барабанов. Наверное, мой "оркестр" звучал так лихо, что никто в нашем дворе заменить меня не мог.
В раннем детстве я знал все мелодии, что слышал в городском парке, где в духовом оркестре играл мой отец, или в кинотеатре, где он руководил струнным ансамблем.
Отец, Александр Тевелевич, не имел специального музыкального образования, не считая двух уроков, полученных им в Киеве у известного скрипача его юности М.Эрденко, о чем отец с гордостью рассказывал. Однако это был музыкант по призванию, богато одаренный от природы.
Он играл на скрипке, валторне, ударных инструментах, сам сочинял музыку, умел ее инстру– ментовать, да еще руководил оркестрами.
Три брата моего отца – Борис, Соломон и Самуил – тоже были музыкантами и вместе со своими земляками, флейтистом Проценко и братьями Маниловыми (впоследствии известными киевскими музыкантами), составляли основу нежинского оркестра.
И в следующем, уже моем поколении рода Докшицеров, многие стали музыкантами. Мой брат Владимир, трубач, работал в ансамбле народного танца Игоря Моисеева, затем в оркестре Большого театра, а сейчас преподает в училище имени Гнесиных. Двоюродный брат Лев окончил Военно-дирижерский факультет Московской консерватории и всю жизнь проработал в оркестрах военно-морского флота на Тихом океане, на Черном море, а затем на Балтике. Другой двоюродный брат, Александр, тоже не расставался с трубой всю свою жизнь и играл в разных оркестрах Москвы.
Наши дети и внуки также пошли по стопам отцов. Вырос и стал музыкантом мой сын Сергей; Трубачом ему помешала стать незаживающая язвочка, образовавшаяся на губе после лихорадки, – пришлось поменять трубу на фагот. Сергей окончил Московскую консерваторию и выдержал конкурс в оркестр Большого театра. Правда, работой в театре он не был удовлетворен (в основном из-за нездоровой атмосферы в группе фаготов) и через 11 лет перешел в оркестр Московской филармонии, где в полной мере проявил себя как музыкант. Сергей безвременно скончался на 43-м году жизни. Он был последним в династии Докшицеров – теперь только его дочь Анюта носит эту фамилию.
Продолжают музыкальную традицию нашего рода мои племянники. Александр Кузин, сын сестры, – скрипач Большого симфонического оркестра Московского радио и телевидения, дипломант Всесоюзного конкурса. Александр Харламов, сын младшего брата (он носит фамилию матери), – кларнетист, лауреат Всесоюзного конкурса, представлял потомственных музыкантов в оркестре Большого театра, а теперь работает в Государственном симфоническом оркестре России.
Словом, пример рода Докшицеров ярко иллюстрирует слова Бернарда Шоу, вынесенные в эпиграф...
Моя ветвь рода Докшицеров ведет свое происхождение от белорусского города Докшицы, ныне районного центра Витебской области. Там, видимо, еще в конце XVIII или начале XIX столетия поселилась семья моего прадеда. А может быть, тогда это был не город, а деревня или хутор, и название его произошло от фамилии прадеда или наоборот. Один из его сыновей, мой дед Тевель Шевелевич, именем которого я был наречен по старым еврейским законам, переехал на Украину, в город Нежин Черниговской области. Это произошло примерно во второй половине XIX века, потому что все его дети – пять сыновей и две дочери – родились в Нежине. Младшим из сыновей был мой отец, родившийся в 1885 году.
Однако вернусь к своему детству. Музыка в нашем доме начинала звучать очень рано. Отец вставал на рассвете и, тихо пощипывая струны скрипки, сочинял музыку для кино (тогда еще немого) или для какой-нибудь приезжей театральной труппы. К этой работе отца я внимательно прислушивался, его мелодии моментально запоминал и повторял, а затем напевал или насвистывал на улице. По-видимому, это способствовало развитию моего слуха и музыкальной памяти.
Мама, Любовь Наумовна (девичья фамилия Слезова), целиком посвятила себя семье и воспитанию пятерых детей. Доходы отца были невелики, жили мы в нужде. Отец подрабатывал то дворником, то садовником. Меня, старшего из сыновей, он приучал к труду и частенько брал с собой на улицу убирать лопатой снег с тротуаров. Одновременно все мальчишки выйти на улицу не могли: теплая одежда была одна на всех. Матери приходилось вертеться, чтобы накормить, обшить и одеть семью...
Время было тревожное, хотя и интересное. В стране расцветал нэп, но назревала коллективизация. Мне в мои 5-6 лет еще не дано было, конечно, понять всей сложности политических и социальных событий, происходящих в стране. Я воспринимал жизнь, как смену кадров в кино – чему-то радовался, чего-то пугался. Частенько и светлые, и мрачные события происходили одновременно.
Новая экономическая политика, объявленная Лениным в 1921 году, привела к быстрому расцвету крестьянского труда, развитию личной инициативы. Это живо отразилось на жизни людей. По субботам и воскресеньям все улицы и закоулки нашего маленького городка превращались в сплошную ярмарку. Может быть, Николай Васильевич Гоголь, учившийся в Нежинской гимназии высших наук с 1821 года, за 100 лет до моего появления на свет, свою знаменитую Сорочинскую ярмарку описывал под впечатлением именно нежинского базара? Навсегда сохранились в моей памяти красочность национальных костюмов украинских девушек, разносивших в крынках по домам топленое молоко, паруху, варенец, улыбающихся усатых мужиков на лошадях, продававших вязанки дров, кур, гусей, кавуны и дыни. Изобилие товаров казалось пиршеством жизни. А после ярмарки утомленные люди находили разрядку в пении. По вечерам песни звучали из всех ближайших окрестных деревень – грустные и веселые, многоголосные... С ними и затихал день. Мне тогда казалось, что нет ничего прекраснее хорового народного пения, в особенности украинских песен. Я слушал их, затаив дыхание. И это впоследствии отразилось на моем восприятии музыки.
В Нежине, тихом провинциальном городке, казалось, все друг друга знали. В нем были свои приметные люди: герои, инвалиды, юродивые. В моем детском понятии без них город не существовал. Его приметами были также Школа высших наук, Гоголевская улица, графский сад, речушка-лужа под названием Остер, в которой мы купались и бесстрашно ныряли в ее мелководье.
Нежин имел свои неповторимые запахи: соленых огурцов и сельдей, стоявших в деревянных бочках на улицах, дегтя от сапог горожан и тележных колес, пыли немощеных улиц... Но нежинские огурчики царили надо всем и всюду.
Героем и грозой города был брандмейстер пожарной команды Сашко Подольский, крепкий, красивый мужик. Когда в упряжке лошадей везли бочку с водой тушить пожар, Сашко стоял на приступке несущейся телеги в бронзово-золотистой каске, а стоявший по другую сторону трубач играл тревогу. Это было яркое зрелище с сильным театральным эффектом. Горожане шарахались в стороны прочь с дороги, провожая с разинутыми ртами удаляющихся героев.
Сашко Подольский был еще и музыкантом, он играл на баритоне в оркестре пожарной части, которым руководил мой отец. Сашко дружил с отцом, иногда брал его с собой, когда ходил на бойню. Все городские двери были открыты для Подольского, он был стражем и хозяином. Когда отец возвращался домой с бойни, мы угощались мясом и ароматным супом, который вкусно готовила мама. Лакомством для нас было сало – основной продукт украинцев. Хотя по национальным традициям евреям есть его запрещалось, тем не менее, мы выросли на сале, и до сих пор оно – мое лакомство.
Другим героем Нежина был фельдшер Бобок. Этот изумительной отзывчивости, доброты и одаренности человек был доктором города. Он лечил все: принимал роды, делал хирургические операции. У бедных людей он денег не брал, но явиться на помощь мог в любое время суток.
Ростом ниже среднего, он был чуть полноватый человек с круглым улыбчивым лицом и запорожскими усами с опущенными вниз кончиками. В руках у него всегда был саквояж с нужными инструментами, градусником и микстурами. В нашем доме он бывал неоднократно.
Лечил детские болезни. Однажды спас маму, вскрыв нарыв на ноге величиной с кулак и освободив ее от тяжких мучений.
В Нежине жила еще одна приметная личность – Голда Пинус, подруга нашей мамы. Она принадлежала к городской интеллигенции, была учительницей. Приметность ее состояла в том, что руки и ноги у нее были вывернуты – пятки ног были впереди, а пальцы сзади. Так же были вывернуты и кисти рук. Несмотря на ее инвалидность, она работала, помогала учить детей и нас в том числе. Она была чисто и аккуратно одета, в рукаве ее платья всегда виднелся кончик белоснежного платочка. Походка была медленная и трудная, ее приветливое лицо было покрыто тонким волосяным пушком. Голда была человеком сильной воли, никогда не жаловалась на судьбу и даже воспитывала приемную дочь. Такая жительница города была символом мужества и человеческой красоты. Инвалидность ее не замечали, так красива она была душой.
Всем известен был и упитанный, болезненно опухший парень лет 20, умственное развитие которого приостановилось где-то на уровне 5-летнего ребенка. Это был юродивый нашего города по имени Велька. Он тоже занимался делом, и работа его очень нужна была горожанам. Велька разносил питьевую воду в ведре и поил жаждущих из металлической кружки, ведь тогда не было на улицах прохладительных напитков и специальных аппаратов. Велька бродил по городу с ведром и голосил: "Кому воды холодной-и-и..." За услуги ему бросали монетки, и никто над ним не смеялся, ведь он работал. Когда его спрашивали: "Белька, где твои деньги?", он отвечал: "Все на сдачу ушли". И снова звучало: "Кому воды холодной-и-и?" Последнюю букву "и" он распевал и делал на ней ударение.
Население Нежина было весьма интернациональным: украинцы, русские, евреи, цыгане и даже китайцы. В последней группе жителей я заметил одну необычную особенность. Китайские женщины носили на ногах деревянные колодки, ограничивающие рост их ступней. Эта, по– видимому, древняя религиозная традиция, с моей точки зрения, была ужасной, делающей походку женщин похожей на мучительное передвижение инвалидов.
С началом коллективизации и отмены нэпа на смену хозяйственному расцвету пришло насилие и мрак. У крестьян стали отнимать землю и скот – это называлось раскулачиванием. Люди защищали свое хозяйство, нажитое потом и трудом. Полилась кровь. Убитые были и с той, и с другой стороны. Нам внушали, что мы живем плохо, потому что кулаки не отдают свой урожай и скот, поэтому их надо бить.
Теперь наш городской оркестр чаще звучал на похоронах, чем в городском саду. Однажды и меня взяли на похороны. Я играл на тарелках. Папа сказал: "Сынок, это совсем несложно: ударяй в тарелки три раза подряд на каждый шаг, а на четвертый – пропускай удар". Разъяснение я понял с полуслова. Мальчишки с завистью наблюдали, как я среди взрослых шагал в составе оркестра. Это был мой первый в жизни заработок – не помню, кажется, получил рубль или три.
Дома мама встретила меня, усадила одного за стол и подала кружку кофе, приготовленного из жженых хлебных корок с молоком. Для меня такая почесть и такой деликатес были высшей наградой, я почувствовал себя, чуть ли не кормильцем семьи. Тогда зародилось во мне чувство ответственности, заботы о близких – и оно сохранилось потом навсегда.
Для нашей семьи годы нэпа не были временем изобилия. Чтобы накормить семью, мама постоянно что-то изобретала, покупала и продавала. Часто пекла блины, продавала их и к завтраку приносила нам хлеб и сало. Но после разорения крестьянства на Украине наступил голод. Спасаясь от него, наша семья в 1932 году, благодаря энергии мамы, перебралась в Москву.
Уму непостижимо, каким образом маме удалось перевезти из провинции в столицу семью из шести человек (мой младший брат Владимир родился уже в Москве). В те годы даже железно– дорожные билеты невозможно было купить без паспорта с московской пропиской, и штамп в паспорте фактически исключал возможность перемены места жительства. Но, видимо, материнский инстинкт спасения детей оказался сильнее рабских законов первого в мире государства рабочих и крестьян, и он подвигнул маму, слабую женщину, на этот мужественный шаг, сыгравший впоследствии решающую роль в судьбе ее детей.
Переезд наш состоялся в два этапа. Сначала мама перевезла двух сыновей (меня и младшего тогда брата Абрама) вместе с папой, затем вернулась в Нежин за дочерью Зиной и сыном Львом, которые за неделю опухли от голода и были уже не в состоянии принимать пищу...
В Москве мы поселились у сестры моего отца тети Тани. Ее муж, дядя Копель, был классным сапожником-модельером и зарабатывал лучше, чем музыканты. Это была добрейшая семья. Жили они в Замоскворечье, в Бабьегородском переулке. В комнате было два окна: на одном подоконнике был верстак дяди Копеля (так он называл свое рабочее место), другой служил обеденным столом, и на нем всегда были хлеб и селедка. Тетя Таня была маленькая, полная женщина с красивым лицом, а дядя Копель – высоченный, тощий и совершенно лысый. Он любил философствовать, размышлять и рассуждать о жизни, политике, музыке. Во время работы под удары молотка он нередко насвистывал какую-нибудь мелодию. У них было два сына – Моисей и Тевель. Оба ушли из жизни раньше своих родителей: старший погиб на войне, а младший попал под машину...
В этой семье мы чувствовали себя очень хорошо – немного отъелись, окрепли. В нашем положении беженцев, не имеющих своего дома, нам очень помогало чувство юмора, всегда свойственное моему отцу (мне кажется, в какой-то степени и я унаследовал его). Отец часто с характерным украинским акцентом рассказывал разные потешные истории из жизни, смешные эпизоды из оперетт. Запомнилось мне, как он от лица украинского мужика говорил: "Если бы я был богатый, то ел бы сало с салом и спал на соломе". Мы не были богаты, ели что Бог пошлет (точнее, что тетя Таня приготовит), спали на полу без соломы – но были счастливы.
Через некоторое время семья переехала в общежитие станкостроительного завода, куда устроились на работу мои родители. Нам предоставили одну комнату на две семьи, перегороженную пополам простыней. Меня, старшего сына, определили воспитанником в военный оркестр – тогда мне было от роду десять лет. Мама, потерявшая на войне двух сыновей, прожила затем долгую и трудную жизнь и дожила до глубокой старости – она скончалась в возрасте 91 года в 1987 году. Уже сам, будучи дедом, я долго испытывал огромное счастье, обращаясь к ней, произносить святое для каждого человека слово "мама"...
Маленький кавалерист Летом 1932 года меня взяли на воспитание в оркестр 62-го кавалерийского полка. В те тяжелые времена в военных частях было принято воспитывать и выкармливать нескольких ребятишек. Вместе со мной "сыном полка" был Аркадий Нестеров – ныне известный композитор, ректор Нижегородской консерватории (он автор концерта для трубы, а в свое время сам прекрасно играл на этом инструменте).
Именно в полку, с десятилетнего возраста, я начал систематически заниматься игрой на трубе.
До этого, лет в семь, я выдувал звуки на мундштуке, который дал мне отец, но больше забавлялся им, как детской игрушкой.
В полку я был окружен вниманием взрослых. Обо мне трогательно заботились полковой врач, повара, конюх, начальник штаба полка – бывший офицер царской армии Артемьев. По утрам меня кормили одного, раньше всех, и отправляли в школу. Нарекли меня Тимкой вместо Тевки и с тех пор иначе не называли.
Воспитанием моим занимался непосредственно капельмейстер оркестра Анатолий Игнатьевич Чижов и мои двоюродные братья Лев и Александр, тоже служившие в этом оркестре. Кстати, с Анатолием Игнатьевичем, когда я уже вырос, мы оставались друзьями на долгие годы. Служба воспитанником отнюдь не была детской забавой. Меня готовили к выполнению обязанностей полкового трубача. В ту пору, когда еще не было радиофикации, весь распорядок жизни кавалерийской части и приказы командиров передавались сигналами трубы. Для каждой команды существовал специальный сигнал, я их быстро выучил и стал нести службу.
Играть полагалось и верхом на лошади, причем, не только стоя, но и на легком галопе. Чтобы избежать в этот момент тряски и качания звука, надо было привстать с седла и пружинить в коленях. Мне дали спокойную кобылку. Она казалась мне огромной, как гора, ее седлал и выводил для меня из конюшни коновод. Сначала меня подсаживали на лошадь, но вскоре я и сам научился взбираться на нее. Лошадь относилась ко мне, как мать к ребенку, обнюхивала теплой пушистой мордой, стараясь прикоснуться к лицу.
Я нес службу солдата почти наравне со взрослыми: вставал рано, дежурил сутками – правда, ночью меня укладывали спать – ездил с полком на учения, парады, траурные процессии (лошади в нашем полку были вороные, и красная ленточка в гриве создавала символ траура).
В начале службы со мной случались милые курьезы. Оказалось, что я не умел определять время на часах. Действительно, я никогда не присматривался к часам, отец держал свои часы в кармане жилета, а мне до службы в армии вообще ни к чему было знать время. Я и так был по– детски счастлив, в голове была музыка. И вот однажды этот пробел в моем развитии привел к неприятному случаю. Вышло так, что офицер (раньше он назывался командир), дежуривший по полку, сказал мне: "Трубач, в 7 часов сыграешь подъем", а сам ушел. Я ответил "Есть" – и продолжал спокойно сидеть, завороженный бегом маятника ходиков, висевших на стене, для меня это была ничего не значащая забавная игрушка... Вдруг я услышал крик прибежавшего дежурного офицера, ударивший меня, как током: ...я разбудил полк с опозданием более чем на 20 минут!
Начальник штаба Артемьев улыбнулся, когда узнал причину происшедшего.
На коне я держался хорошо и умел играть сигналы на скаку, за что на смотре инспектор военных оркестров Красной армии, известный капельмейстер Семен Александрович Чернецкий, наградил меня десятью рублями. На эти деньги мне были куплены первые в моей жизни настоящие коньки. У нас в Нежине на всю семью был один конек, деревянный, с металлической оправой из толстой проволоки.
Я всегда с завистью смотрел, как на занятиях взрослые всадники на конях скакали через барьеры. Музыканты скакали тоже, но мне не разрешалось, хотя я был уже большим – мне шел две– надцатый год. Пока взрослые скакали, я на своей кобылке ездил шагом вокруг да около.
Но однажды старшина Лашин, наш баритонист (фамилия его почему-то мне запомнилась), с мягкой и доброй улыбкой обратился ко мне: "Докшицер маленький (так меня называли потому, что в оркестре были еще два Докшицера, Лев и Александр), а ну, попробуй тоже!" Наблюдая за взрослыми, я усвоил, что когда конь идет на прыжок, всадник, помогая ему, привстает в седле, отпускает поводок и пружинит в коленях. Так я и сделал. Барьер был невысокий.
Лашин разогнал мою старушку – ей, очевидно, было в радость вспомнить былую прыть, – я привстал на коленях, готовый к прыжку... Но лошадь вдруг остановилась перед самым барьером, как вкопанная! От неожиданности я перелетел с седла на ее шею и, потеряв поводок, судорожно ухватился руками за гриву. По инерции она тоже не смогла устоять и, с места перескочив через барьер, начала метаться по полю, стараясь сбросить меня с шеи. Если бы взрослые не остановили ее, я бы мог оказаться под копытами...
Капельмейстер оркестра (теперь говорят дирижер или начальник оркестра) Анатолий Игнатьевич Чижов позаботился о моей учебе в общеобразовательной и музыкальной школах. В первый год службы меня не брали летом на ежедневные лагерные учения, куда с утра, под звуки оркестра, отправлялись все эскадроны полка. Меня оставляли у лагерных палаток заниматься.
Поскольку я еще не знал, как это делать и насколько это необходимо, то отвлекался и большее время проводил на спортивной площадке с мячом или вертелся по-обезьяньи на трапециях.
Чижов в полку пробыл года два, потом куда-то был переведен. Не миновала его и кара "врага народа", как и многих военачальников в сталинское время. Однако мне еще суждено было служить в годы войны под его началом в образцовом оркестре Московского военного округа.
Вместо Чижова начальником оркестра стал капельмейстер Коган. Он был значительно старше Чижова, на лошади держался едва-едва, ко мне относился по-отцовски. После 3 лет службы в оркестре 62 кавалерийского полка, по совету моего старшего брата Льва, обучающегося уже на военно-дирижерском факультете Московской консерватории, я решил тоже уйти из армии – учиться. Но Коган хотел все же задержать меня в оркестре. Зная, что я мечтаю иметь свой экземпляр лучшего и единственного в то время учебника для трубы "Школа Арбана", которой в продаже не было, он повез меня якобы для получения "Школы" к Семену Александровичу Чернецкому, автору военных маршей, много лет проводившему парады на Красной площади, но тоже не избежавшему сталинской участи "врага народа". Ему инкриминировалась подрывная, антисоветская деятельность, в частности за то, что на очередном параде сводный оркестр, управляемый им, начал шагать под правую ногу и этим сбил шествие армейских колонн.
Чернецкий по праву слыл большим мастером своего дела, и абсурдность обвинения всем была очевидна.
Чернецкий принял нас в своей "резиденции" – двухэтажном особняке на Арбатской площади, где теперь воздвигнут огромный дом Генерального штаба, который москвичи называют "Пента– гоном". Он послушал мою игру – а для меня это была встреча на высочайшем уровне – и предложил служить в только что созданном им образцово-показательном оркестре наркомата обороны (так в Москве назывались и универмаги – образцово-показательные). "Будешь сыт, одет и получать будешь 120 рублей в месяц". Это мне-то, 13-летнему мальчишке, такое предложение?! Да я в жизни в руках не держал больше десятки!.. В дополнение Чернецкий подарил мне вожделенную "Школу Арбана" в хорошем издании Юргенсона с надписью: "Талантливому Тимоше..." Но по настоянию брата я из армии все же ушел, и был представлен профессору М.И.Табакову.
Началась другая жизнь. А с Чернецким так или иначе была связана вся моя молодость. Когда в Балалаечном оркестре, где я служил юношей (подробнее об этом позже), играли украинский марш Чернецкого, где была сольная фраза трубы, и показали автору марша театрализованный номер на эту музыку, поставленный режиссером Феликсом Николаевичем Даниловичем, Чернецкий, заметив меня сидящим и не играющим сольный эпизод, крикнул: "Дайте ему играть эту фразу!" И, указав пальцем на меня, пригрозил: "А ты мне "Школу" верни!". Это было непонятное для всех уличение меня якобы в воровстве, ведь я уклонился от службы в его оркестре.
Чернецкий был членом жюри Всесоюзного конкурса весной 1941 года в Москве. И когда я стал его лауреатом, он поздравил меня с успехом и сказал: "Ко мне в оркестр пойдете служить". А когда через 5 месяцев, уже после начала войны, он увидел меня в Образцовом оркестре штаба Московского военного округа и бросил взор своего одного глаза в мою сторону (вместо второго глаза у него был протез), наш начальник Сергей Александрович Панфилов, инспектор оркестров МВО, сказал Чернецкому: "Это наш лауреат" (в Союзе тогда было только 5 трубачей-лауреатов: Н .Полонский, С.Еремин, Г.Орвид, И.Баловник и я). "Лауреат-то лауреат, а как он к вам попал?" – поинтересовался Чернецкий, так и не увидевший меня в своем оркестре.
Много раз за мою военную службу я находился в составе сводного тысячетрубного оркестра, к каждому параду проводившего месячные учения, ведь играть надо было все наизусть. Как всегда, репетиции проводил генерал-майор С.Чернецкий. Однажды во время репетиции на Крымской набережной кто-то из баритонистов все время играл не ту ноту. Капельмейстеры десятков оркестров прислушивались, бегали, искали – кто же врет? Раз остановили игру, два... Я не выдержал и крикнул: "Надо играть ля бемоль!" Чернецкий: "Кто сказал "ля бемоль"? И в абсолютном молчании продолжил: "Я из вас капельмейстера сделаю". Почему-то это прозвучало угрозой. Однако позже я и в самом деле стал капельмейстером, т.е. дирижером. Но об этом тоже речь впереди.
Я считал отношение Чернецкого ко мне настолько добрым, что как-то осмелился позвонить к нему домой с просьбой. Результат был для меня неожиданным, но вместе с тем нормальным в условиях военной дисциплины. Генерал-майор прислал в оркестр приказ: "За нарушение устава и обращение не по команде старшему сержанту Т.Докшицеру объявить трое суток ареста на гауптвахте".
Начальником моего оркестра был в то время Анатолий Игнатьевич Чижов, мой первый воспитатель. Он прочитал, как было положено, перед строем приказ генерала, а мне лично чуть позже сказал: "Отправляйся домой, и чтобы три дня тебя никто не видел". Это было единственное взыскание, которое я получил за почти 15-летнюю службу в армии.
Однако я забежал вперед, нарушил последовательность повествования, поэтому вернусь в кавалерию, свою Альма-Матер, где с особым вниманием ко мне относился начальник штаба полка Артемьев. Он отличался стройностью фигуры, опрятностью одежды, всегда держал в руках короткую плеть из кожи. У него не было детей, и когда он меня замечал, то иногда подзывал к себе.
Я был приучен подходить к начальству по всем правилам службы: "Воспитанник Докшицер по Вашему приказанию явился", – и руку под козырек. Однажды он подарил мне книгу "Путешествие Робинзона Крузо" в старинном издании с изумительными цветными иллюстрациями. Только картинки я и успел рассмотреть, книгу у меня вскоре кто-то стянул. В другой раз начальник штаба отдал приказание: "Пойдите к моей супруге, (командирские квартиры были рядом с лагерем) и скажите ей ..." После слова "супруга" я уже ничего не понимал. А он сказал: "Повторите приказание". Я долго молчал, не зная, что сказать... Потом спросил его: "А что такое супруга?" Он улыбнулся: "Скажите моей жене, что я немного задерживаюсь".
И на сцену в первый раз я вышел в клубе полка. Это было в Москве, в казармах, расположенных вдоль Ходынского поля, рядом с больницей Боткина. Шел концерт армейской самодеятельности, солдаты пели и танцевали, и, мне тоже захотелось подняться на сцену. Лева, мой старший двоюродный брат, одобрил мое намерение. Я сбегал за трубой, к тому времени я уже выучил какую-то старомодную и, естественно, примитивную пьесу. Она состояла из 5-6 коротких фраз для трубы и больших фортепианных эпизодов. Играл я без фортепиано. Сыграл первую фразу и начал сосредоточенно отсчитывать паузы. Раздались аплодисменты. Сыграл второй эпизод – опять аплодисменты, и так, пока я не доиграл до конца, со сцены не ушел. Смущения не ощутил, правда, было непонятно, почему они часто аплодировали. Это "боевое крещение" было только началом. После него я не упускал случая участвовать в концертах самодеятельности уже с фортепиано. Меня стали посылать на детские олимпиады, смотры. Форму я носил армейскую, самого маленького размера, но все равно утопал в ней. Штаны сваливались, надо было их все время подтягивать, а сапоги болтались так, что их можно было потерять. Благодаря концертам, по распоряжению начальника штаба Артемьева, мне сшили специальную форму детского размера на мальчика 12 лет. А для выступления в заключительном концерте армейской самодеятельности, который проходил в Зеленом театре Центрального парка культуры и отдыха им. Горького в Москве, вмещавшего десятки тысяч зрителей, мне сшили белую рубашку. Ехал на концерт я из Кубинки, где были наши лагеря, поездом с паровозом. В вагоне мест не было, и я простоял всю дорогу в тамбуре. Перед концертом заехал к родителям, мама в ужасе сняла с меня рубашку, измазанную паровозной копотью. До сих пор не могу понять, как она успела за короткое время ее отстирать, высушить и отгладить. На концерте я играл "Попутную песню" М.Глинки. В оригинале ее поется о том, как лихо мчится паровоз и как он дышит легким паром.
