Текст книги "Трубач на коне"
Автор книги: Тимофей Докшицер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
И , наконец, третьей формой камерного музицирования, наиболее широко распространенной в мире, стали брасс-квинтеты. Существование брасс-квинтетов особенно оправдано в небольших городах, где не может собраться брасс-ансамбль или брасс-оркестр. Там брасс-квинтеты составляют культурное ядро, вокруг которого теплится музыкальная жизнь.
В программе симпозиума много внимания было уделено выступлениям солистов. Наивысшее мастерство продемонстрировали выдающиеся мастера. Известная норвежская валторнистка Фрейдис Ри Векрей, солистка филармонического оркестра в Осло, поразила слушателей мощностью звучания инструмента, выносливостью, свободой верхнего регистра и, конечно же, артистизмом. Существует мнение, что игра на медных инструментах – не женское дело. Это, вероятно, действительно так. Однако в западных школах женщины опровергают такое предубеждение. Много профессионалов и любителей-женщин играют на валторнах, трубах, тромбонах и даже тубах.
На концертах симпозиума блистали молодые трубачи -лауреаты международных конкурсов последних лет: норвежец Оле Эдвард Антонсен, швед Хокан Харденбергер, финн Йокко Харьяне.
Вместе с молодыми трубачами выступил в сопровождении квинтета маститый датский трубач Кнуд Ховальд.
Английский трубач Кристиан Перкинс, коллекционер труб, посвятил свое выступление демонстрации звучания почти 20 инструментов, показав эволюцию развития трубы от рожка до современной трубы – пикколо.
И в группе тромбонов выступили известные во всем мире мастера: швед Кристиан Линдберг, американец Джефрей Рейнольд, француз Мишель Беке. Игра последнего покорила артистизмом, тонкой выразительностью. Это было одно из чудес симпозиума. А два тубиста – Харвей филлипс (США) и Мишель Линд (Дания) – продемонстрировали виртуозность своего басового инструмента за всех тубистов мира.
Духовое искусство Скандинавских стран еще в недалеком прошлом питалось в основном европейской и американской школами. В оркестрах Скандинавии было много приезжих музыкантов, а сами скандинавы обучались в других странах. Теперь же картина изменилась. Б Скандинавии образовалась своя молодая исполнительская школа с известными в мире лидерами, учебными заведениями, своими кадрами преподавателей и собственной музыкальной литературой.
Это продемонстрировал II брасс-симпозиум.
Скандинавские симпозиумы – это вершины айсберга. В городах и населенных пунктах Скандинавских стран систематически проводятся всевозможные курсы, семинары, концерты, выступают брасс-ансамбли и брасс-оркестры.
Наглядным примером такой работы являются ежегодные курсы и семинары мастерства в финском городе Лиекса. В них вовлекается основная масса музыкантов страны и многие приезжие исполнители. Семинар, отмечавший в 1990 году свое десятилетие, превратился фактически в фестиваль духовой музыки. Благодаря его организатору, директору местной музыкальной школы Эркки Эскелинену, маленький городок Лиекса, расположенный рядом с Полярным кругом, превращался в европейский центр духовой музыки – подобно венгерскому городу Барч, ставшему европейским центром камерной музыки брасс-ансамблей.
Германия. На „Messe" Во Франкфурте-на Майне, в центре Германии, есть огромный выставочный комплекс.
Ежегодно на протяжении одной недели в нем проводится и музыкальная торговая ярмарка, называемая „Messe". В 1993 году меня пригласила на Messe немецкая фирма духовых инструментов „Симфоник", выставлявшая свою новую модель трубы „Тимофей Докшицер". То, что я там увидел, может ошеломить любого новичка. Огромные корпуса выставки были заполнены экспонатами всех музыкальных инструментов, принадлежностей к ним, нотами, книгами сотен фирм мира. Чтобы ориентироваться в этом океане блеска и звуков, помещения, по типу аэропортов, были разделены на сектора-улицы с буквенным и цифровым обозначением каждого объекта, указанного в путеводителе.
Выставлялись инструменты: струнные, ударные, электронные, клавишные (рояли, челесты, электроорганы), гитары, усилители...
В толкотне и шуме звуков мне пришлось демонстрировать инструмент моего имени. Где-то на другой линии, у павильона испанской фирмы, была встреча с Морисом Андрэ, Посетил я фирму „Сельмер", поиграл на их новой модели трубы. Зашел на фирмы „Конн" и „Шилке". И всюду встречал знакомые лица. Как ни странно, встретил и соотечественников – композиторов из Москвы.
Спросил, что их привело на всемирную выставку музыкальных инструментов, нам ведь показывать там было нечего. Они сообщили, что привезли ноты русских композиторов (ну это еще может быть подходящим товаром на выставке) и намерены познакомиться с чудесами нашего века.
А чудес было много. Каждый посетитель мог попробовать любой инструмент, а потому в павильонах стоял невообразимый гвалт. Место для экспозиции стоило дорого, и каждая фирма старалась его уютно обставить, создать загородку типа студии для опробывания инструментов и с непременным кофейным столиком.
Вход в этот мир музыки стоил дорого, но публики было множество. Производители стремились рекламировать свою продукцию, исполнители и бизнесмены – познакомиться с новинками моделей. Как ни странно, японцы первыми закупили партию труб „Тимофей Дхжшицер", имея собственную, мощнейшую в мире фирму „Ямаха", делающую инструменты на все вкусы.
Messe во Франкфурте-на-Майне – главная торговая ярмарка музыкальных инструментов в мире. В других странах в разные времена года периодически проводятся подобные ярмарки, о которых в России долгие годы почти ничего не было известно.
Встречи с музыкантами, однако, не исчерпываются описанными эпизодами. Семинары и курсы мастерства мне доводилось проводить во многих странах мира и городах Союза. Обычно их организаторами были местные трубачи-лидеры, известные в духовом мире музыканты. В практике проведения недельных курсов мастерства сформировалась моя методика ускоренного развития трубачей. За считанные дни удавалось освоить и осмыслить процесс индивидуальных занятий со студентами, направить их внимание на формирование звука, совершенствование техники, а также расширить их представления о приемах интерпретации музыки, дать толчок к развитию самоконтроля и музыкального интеллекта. В результате интенсивной и сконцентрированной в короткое время работы молодые музыканты получали заряд и стимул для самостоятельного роста на большой период.
А более длительный курс по этой методике – продолжительностью в несколько месяцев, какой я проводил в Академии Сибелиуса в Хельсинки, – позволял вывести исполнителя на совершенно иной, более высокий, уровень мастерства.
Конечно, решающим фактором в успехе этой работы по-прежнему остаются степень дарования исполнителя и его личный вклад в процесс обучения. Эта моя практика способствовала формированию собственного педагогического метода, который я изложил в следующей своей книге – „Лаборатория трубача".
Идея переезда на жительство в Литву возникла, когда политическая ситуация в России и вызванные ею житейские проблемы совершенно лишили меня возможности нормально трудиться и отпущенный мне жизненный срок целиком посвятить завершению начатых творческих работ.
Своим отъездом из Москвы в октябре 1990 года я выразил и свой личный протест против новой, оскорбительной волны антисемитизма и свое несогласие с системой, которую ни принять, ни изменить было не в моих силах. Я не искал райских мест, и вместе с тем не мог полностью порвать с родной российской землей, взрастившей меня. Теперь я окончательно понял, что именно это обстоятельство многие годы не давало мне уехать из России далеко и навсегда.
Нам всем надо разобраться и понять, что идеология и Родина. – отнюдь не одно и то же.
Родина – это соки земли, это корни, питающие нас, это культура, на которой воспитаны. Российская культура – гигантский ствол, и мы – его ветви. Оторваться от корня – значит погибнуть. Можно найти в мире сытость и комфорт, но при этом высохнуть творчески, потерять свою духовную суть, все, что связывает человека с родным языком, культурой, природой.
В затянувшееся, чудовищное советское лихолетье разбрелись по миру дети России, чтобы уцелеть, выжить и вернуться вновь к родному корню для подпитки. И если мы не можем без России, то и Россия без нас, детей своих, не Россия.
Живя в России, я никогда не вел жизнь стороннего наблюдателя – всегда находился в гуще дел, событий, глубоких дружеских и творческих связей. И даже когда в отношениях между людьми государство начало культивировать недоверие, подозрительность и предательство, когда любые естественные связи и житейские потребности грозили унижением человеческого достоинства, а за подачки сверху дрались, цинично убирая с пути неугодных, – все эти трудные годы нашей истории я варился в том же котле вместе со своими близкими, коллегами, друзьями и недоброжелателями.
Но все это время рядом со мной спасительно жила Музыка, и я, как умел, жил ради нее и служил ей. В итоге чего-то достиг, и за это навсегда признателен моей трудной и прекрасной Родине – России.
А в Литве я бывал неоднократно. Там меня всегда принимали с почетом. За год до переезда провел в Вильнюсе месячный курс мастерства с музыкантами духовых оркестров. Как и прежде, ко мне было проявлено внимание и уважение. Однако к концу 1990 года, когда я переехал сюда окончательно, обстановка политизировалась до крайности, и мой приезд не был замечен ни в консерватории, ни в Министерстве культуры, молчали и радио, и телевидение – хотя я искренне желал влиться в культурную среду и участвовать в обновлении музыкальной жизни Литвы.
На новом месте жительства, куда меня буквально внесли на руках мои молодые литовские коллеги, поднявшие на третий этаж даже пианино, я без промедления включился в работу над своими рукописями.
Но начало литовского периода нашей жизни ознаменовалось трагическими событиями в Вильнюсе и в моей собственной судьбе.
Против Литвы, первой из советских республик, объявивших о своем суверенитете, были предприняты санкции из Москвы -началась экономическая блокада. Сначала прекратились поставки промышленного сырья и горючего. Остановился транспорт, Вильнюс словно отбросило на сто лет назад: по пустынным улицам не мчались машины, вместо них появилась гужевая сила – стали трудиться милые лошадки. К Новому, 1991 году, атмосфера еще более накалилась.
Ухудшилось отопление, снабжение. Повышение цен, вызвавшее волнения среди жителей, было использовано в интересах Центра.
И вот 13 января 1991 года. Войска, управляемые переодетыми в цивильное "блюстителями порядка" с красными повязками на рукавах, устремились на штурм парламента, а войска специального назначения, переброшенные из России (под предлогом содействовать призыву в Советскую армию уклоняющихся от военной обязанности литовских юношей), ринулись на штурм телецентра. Мы стали свидетелями чудовищного зрелища – военных действий в мирное время с участием танков, приведших к гибели и ранениям десятков жителей Литвы. Из окон квартиры мы наблюдали полет трассирующих пуль, слышали орудийные залпы, лязг гусениц танков... И уж совсем дико было услышать под утро 13 января объявление из танка через мегафон: "Расходитесь по домам, власть в Литве перешла в руки Комитета национального спасения". Комитет этот, представлявший в Литве КПСС, был вскоре запрещен, а вслед за ним прекратила существование и сама партия.
После этих мрачных событий я отправился в больницу для запланированной операции. По случайному совпадению в тот же день мой сын Сергей, перенесший два года назад сосудистый криз и почувствовавший себя хуже, тоже был госпитализирован. Он– в Москве, я – в Вильнюсе.
Перед уходом в больницу мы по телефону подбодрили друг друга, пожелали друг другу выздоровления и скорой встречи. 24 января меня оперировали, а 27 – скончался мой сын Сергей. Об этом я узнал две недели спустя, когда вернулся из больницы домой от брата Владимира, приехавшего с женой Татьяной в Вильнюс. Удар сразил меня. Нервный стресс надломил здоровье.
После долгого пребывания в больнице ходить я начал, опираясь на палку.
В эту трудную минуту жизни меня поддерживали чуткость и внимание друзей. Приглашали приехать в гости Марцел Холленштайн из Швейцарии, Алайн Паризо и Пьер Дюто из Франции, Луи Давидсон из США, Арто Хоорнвег и Вилем ван дер Флит из Голландии, Юрий Клушкин из Казахстана.
В Литве мы с женой оказались вдалеке от близких и родных. И тем дороже для нас оказалась чуткость и помощь литовских музыкантов Саулюса Сондецскиса и Альгирдаса Радзявичюса.
Сейчас, по прошествии двух лет, могу сказать, как приветливы и гостеприимны литовцы, среди.
которых мы живем, и сердечны наши новые русские друзья.
Моральная поддержка друзей дала силы продолжать жить и бороться с тяжелыми жизненными обстоятельствами, в том числе и с появлением ностальгии, о которой раньше я слушал с безразличием от соотечественников в заморских странах.
Спасительным для меня в это время оказалось приглашение поработать в течение 1991-92 учебного года в Академии Сибелиуса в Хельсинки, полученное от ректора Эркки Раутио. Я всегда был глубоко расположен к Финляндии, ее жителям, восхищался мужеством людей маленькой страны с населением всего 5 миллионов, сумевших противостоять агрессии могучего соседа, некогда принесшего свет и культуру финнам.
До этого я много раз бывал в Финляндии. Играл в разных городах, в том числе неоднократно в зале "Финляндия" в Хельсинки, проводил курсы мастерства в разных учебных заведениях, и в Академии Сибелиуса тоже.
Длительное пребывание в Финляндии, жизнь в Хельсинки и работа в Академии открыли мне многое из того, чего я раньше не мог заметить, бывая сотни раз короткими наездами в разных странах. В Финляндии я почувствовал иную атмосферу бытия, взаимоотношений людей, обычаев, правил, законов общества. Для финнов естественным является состояние раскованности, личной свободы, доверия, а также ответственности во всем, что касается дела, которым каждый занимается.
В Академии никто не контролирует работу преподавателя. Нет журналов, индивидуальных планов, явочных листов с расписками о приходе на работу. Безусловно, каждый ведет занятия согласно программе и индивидуальному плану студента, но профессор никому не обязан их предъявлять. За проделанную работу отчитываются на академических концертах, которые здесь называют „матинэ" (в немецком языке аналогичное слово означает просто „дневной концерт") Каждую неделю для студентов и преподавателей Академии проводятся бесплатные концерты.
Публикуется специальный абонемент. В концертах участвуют известные исполнители международного класса. Мне довелось слышать на этих концертах игру наших соотечественников Марка Лубоцкого, Дмитрия Башкирова, Лианы Исакадзе, эстонского дирижера Эри Класа, а также многих финских исполнителей.
Концертный сезон в Академии открыл сам ректор Эркки Раутио, замечательный виолончелист. Ректором он был избран коллективом преподавателей за год до моего приезда. С мастерством Раутио я был знаком и раньше – в моей фонотеке имеется диск с записью Концерта Гайдна в его исполнений. В программе концерта, который играл Эркки Раутио в Академии, было одно хорошо известное мне произведение Родиона Щедрина – Кадриль из оперы „Не только любовь", обработанная для виолончели самим исполнителем. Это произведение мне довелось играть в Большом театре.
Я вспомнил об этом потому, что сам в то время занимался аранжировкой для трубы фортепианного концерта Шостаковича, Эта работа стала главным результатом моей „хельсинкской осени".
Начало учебного года, второго семестра и Рождество преподаватели встречают вместе в концерном зале и за столом. Ректор с виолончелью участвует в шуточном новогоднем представлении. На матинэ моих студентов – итоговом концерте первого полугодия – он тоже пришел поинтересоваться, как и какую музыку играют трубачи.
В здания Академии (а их в городе четыре и строится пятое) может войти любой человек.
Гардероб при входе никто не охраняет. В моем классе постоянно лежат чьи-то инструменты, ноты, зонтики. Все это здесь в порядке вещей. И я старался делать так же, но уходя пить кофе, все-таки всегда брал с собой в карман хотя бы мундштук. Это – рефлекс советского человека.
На расстоянии, из Хельсинки, явственнее видны и положительные стороны нашей жизни.
Обостреннее воспринимаются глубинные корни национальной русской культуры, музыки и русской исполнительской школы, известной мастерством своих лидеров. Русская классика в Финляндии звучит, как и в Москве, на ней во многом основывается воспитание финских исполнителей. Программа моего годичного курса строилась исключительно на музыке современных русских и советских композиторов.
Мы, представители русской школы, в течение трех поколений отрезанные от западной жизни, не умеем ориентироваться в ней. Только в последнее время, когда общение расширилось, понемногу начинаем понимать, что мы значим и чего стоим. Мы не привыкли заключать контракты, а здесь без них никакое дело не делается. Без письменного контракта даже закадычный друг-приятель может решить в свою пользу и в ущерб тебе какое-то дело, если оно основывалось только на словах. На Западе это называется бизнес, у нас – афера и обман. Об этом могу судить по собственному опыту, приобретенному в Финляндии, Америке и Франции. Прошли те времена, когда за нас все делал Госконцерт – заключал договора и продавал по дешевке, когда западные представители, вместо гонорара, не указанного в контракте, совали в карман музыканту мятую стодолларовую купюру.
Мы не приучены к роскоши, но честь и человеческое достоинство всегда оставались нашим богатством – при всей нашей бедности.
Теперь, когда судьба каждого русского человека* находится в его собственных руках, мы быстро начинаем осваивать эту науку жизни, к которой нас раньше не подпускало государство, отчисляя от наших гонораров валюту на содержание „братских компартий", членов ЦК КПСС и их семей, строительство дач и элитных особняков.
В Хельсинки, при умеренной учебной нагрузке, активнее пошла работа над рукописями. Еще до наступления нового, 1992, года была готова новая редакция книги „Трубач на коне" и закончен огромный по объему материал аранжировки фортепианного концерта Шостаковича, включая партитуру, клавир и оркестровые партии, которые мне тоже пришлось расписывать самому.
В мои намерения входило также исполнение концерта и запись его на пластинку. Однако с наступлением весны моя работоспособность снижается, организм более чутко реагирует на атмосферные колебания и самочувствие часто зависит от погоды. Что поделаешь – такова жизнь.
К объявленному на 17 марта концерту в Хельсинки, где одновременно должна была произойти и киносъемка, все складывалось так, как я и предполагал. Погода неустойчивая, давление скачет. Но я не поддавался слабости. За неделю до этого выступил с духовым оркестром на семинаре финских духовиков. Концерту Арутюняна и Хоро-стаккато Динику, исполненным мною, зал аплодировал стоя. Игралось легко – и это совпало с моментом ясного солнечного неба в тот дневной час 8 марта 1992 г.
А 12 марта – первая корректурная репетиция концерта Шостаковича. Камерным оркестром Академии Сибелиуса дирижировал Пааво Пахиола. Проверили нотный материал -.за исключением отдельных деталей все было в порядке. Следующая репетиция с солистами (партию фортепиано исполнял известный финский пианист Югани Лагершпетц) прошла без меня. Из этого следовало, что под угрозой срыва концерт, к которому готовился с одержимостью, свойственной мне, когда заражаюсь какой-то idee fixe.
День 13 марта дорого мне стоил. По сводке метеобюро Академии медицинских наук в Новосибирске, публикуемой ежемесячно в „Известиях", этот день объявлялся критическим, то есть днем „магнитной бури". Об этом я прочитал уже лежа в постели, сраженный слабостью.
От участия в концерте я отказался и тем самым нанес себе еще и психологическую травму.
Пережить такое всегда бывает нелегко. После четырех дней постельного режима я все-таки поднялся, добрался на машине к кардиологу в платную клинику, и когда узнал, что электрокардиограмма в норме, возвращался домой пешком.
17 марта за один день привел себя в форму системой занятий, рассредоточенных во времени (6-7 „микродоз" по 10-15 минут), и все-таки осуществил назначенную на 18 и 19 марта запись на пленку Концерта Шостаковича. Мечта сбылась – программа выполнена.
Неделю спустя, в день очередной магнитной бури, я вновь слег. По субъективному ощущению – инфаркт, как будто в сердце воткнули иглу и приложили холодный металлический,диск. В глазах круги, голова подобна воздушному шару – тянется то вправо, то влево. А электрокардиограмма по– прежнему показывает норму – это уже в другой поликлинике и у другого врача!
31 марта показалось мне последним днем жизни. Я почувствовал, что мой час наступает, за мной пришли.... Уже собрался передать Монне Яновне мое устное завещание... Но после снотворного ночь прошла спокойно – и я, открыв глаза поутру, не поверил, что еще здесь, еще жив.
Значит, остался...
Записав Концерт Шостаковича, решил инструмент в руки больше не брать, на сцену с ним никогда не выходить. Таким образом, 19 марта 1992 года конечным звуком „ре" второй октавы я закончил жизнь с трубой, любимой спутницей моей, которой отдал без малого 60 лет из своих 70.
За чертой остались предстоящие курсы мастерства в Италии, Америке, Франции, Люксембурге, Финляндии, поскольку без инструмента я был нем. Слышу хорошо, но выразиться понятно без трубы не могу – не рассчитываю на понимание моей музыки с помощью одних лишь слов.
После пережитого стресса меня потянуло в Академию, к студентам, которые недоумевали, что со мной: на занятия прихожу без инструмента, опаздываю. Надо было, наконец, дать ответ музыкантам оркестров радио и оперы, давно приглашавших меня провести в этих коллективах трехдневные семинары. Как и раньше, после тяжелых дней активно заработала голова, все мысли – в будущих делах, которым, казалось, нет конца. После операции стал поторапливаться: надо успеть завершить то, что еще в голове и частично на бумаге. Вот уж воистину мудра русская пословица: „Помирать собрался – а рожь сей"!
Что же явилось причиной, побудившей меня оставить игру на трубе именно сейчас, а не раньше и не позже? Повышение напряжения в период подготовки к концерту – явление обычное и естественное для артиста, оно мобилизует энергию, волю, внимание. Когда же состояние артиста на сцене зависит не от эффективно проделанной работы, не от воли и собранности, а от внешних факторов и условий – в частности, погоды – тут уж ничего не остается, как сдаться, а не бороться с природой.
Парадоксы моей профессиональной работы на инструменте, связанные с возрастом, заключались в следующем: с одной стороны, усиливалось ощущение легкости игры, с другой – появлялось все больше внешних препятствий, мешающих игре. И это совершенно понятно и закономерно. Ведь в процессе игры участвует весь организм человека – не только губы, язык, дыхание и пальцы, которые мы в совокупности именуем „исполнительским аппаратом".
Функционирует этот аппарат благодаря активной работе мозга, сердца, сосудов, всей мышечной системы, а тут проблемы с сердечной аритмией, артериальным давлением, откликающимся на атмосферные колебания и магнитные бури...
Таковы законы жизни. И в соответствии с ними надо принимать нелегкое решение и уметь его мужественно пережить. Так я и поступил. На этом была поставлена точка.
Но люди, окружающие нас, среди которых мы живем и творим, способные чуткостью и вниманием придать слабому новые силы, думали иначе! Американцы не приняли моего отказа, мои доводы казались для них неубедительными. Харвей филлипс, заведующий кафедрой духовых инструментов Блюмингтонского университета, повторил приглашение и написал: „Мы Вас знаем, любим и ждем". Кос ван дер Хаут, организатор симпозиума Международной гильдии трубачей в Роттердаме, прислал в Финляндию билеты на самолет, чтобы я мог прибыть в Голландию для консультации с моим кардиологом, доктором Р. ван Мехеленом, готовившим меня три года назад к операции. И снова, как и после операции, мы с женой были гостями Кирилла Дмитриева, известного болгарского музыканта, проживающего в пригороде Роттердама и окружившего нас своим вниманием.
Кос ван дер Хаут своим тонким и деликатным поведением вызвал во мне новый прилив энергии. Появилось стремление быть его союзником в трудном деле организации симпозиума и поехать в Роттердам. У меня оставался месяц на подготовку. Я уже вернулся из Хельсинки в Вильнюс, немного окреп и, хотя заниматься удавалось не каждый день, приготовился „к бою". На симпозиуме мне предстояло первое исполнение Концерта Шостаковича с оркестром Роттердамской филармонии, с болгарским дирижером Иорданом Дафовым и голландским пианистом Бобом Брукком. Предстояла новая встреча с Морисом Андрэ, на этот раз на сцене, вдвоем в одном концерте. Я мучительно размышлял о том, как она произойдет. Одно дело – любезность в жизни, другое – на сцене. Мысли о соперничестве в голове не возникало. Для меня имя Андрэ – выше соперничества.
Перед концертом и он .высказал подобную мысль в мой адрес. Наши артистические комнаты были рядом, мы занимались – он в заоблачных высотах на трубе-пикколо, я на земных просторах – на трубе в строе „В".
Я подумал, что мы делаем с ним одно дело, и наши творческие пути идут параллельно, дополняя друг друга. И этот ряд может быть продолжен именами других, более молодых трубачей.
Наша игра была принята публикой и хорошо оценена прессой.
Итак, жизнь продолжается. „Тьфу, тьфу, тьфу через левое плечо", или, как говорят на Западе артистам перед выходом на сцену, „той, той, той!". Не сглазить бы! Ведь я не люблю высказывать вслух то, о чем мечтаю и чего желаю...
Март – июнь 1992 года
