Текст книги "Трубач на коне"
Автор книги: Тимофей Докшицер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
Один уважаемый мною автор, профессиональный композитор, прислал мне свой 2-й концерт для трубы. Во второй части он обозначил метр: 15/8, 18/8, 21/8 и даже 24/8 – в то время как музыка этого эпизода идет элементарно на 3/8! Разумеется, любой исполнитель, разбираясь в тексте, перечеркнет 24 и поставит 8 тактовых черт – не брать же счетную машинку в руки во время игры.
Но в конце концов, пусть будет 24 или даже 37: была бы музыка и нотный текст, а не „перфолента".
Экстравагантность не делает музыку современнее. Прежде всего она должна иметь мелодию, гармонию, т.е. горизонталь и вертикаль, и форму, как стихотворение – рифму, как живопись – краски. А если перед нами лишь набор нотных знаков – это только игра в музыку, а не сама музыка.
Хуже всего, что эти приемы позволяют порой маскировать дилетантство и выдавать подделку за качественный товар или еще хуже – новинку. К тому же людей, не принимающих такое искусство, легко обвиняют в ретроградстве, консерватизме, дабы самому прослыть „передовым"...
модернистом...
Меня в этой ситуации удивляет позиция исполнителей, которые пропагандируют такую "модерновую" музыку (играемую, как правило, при пустых залах), вместо того чтобы преградить ее распространение строгой профессиональной критикой и браться за исполнение только подлинно талантливых сочинений.
Конечно, время – лучший судья, и оно все расставит по своим местам. Но этот процесс возможен только при нашем непосредственном участии. Ведь без исполнителей любая музыка – это всего лишь знаки на нотной бумаге...
Встречи, впечатления
Соединенные Штаты Америки. Винсент Бах Мои поездки в США начались в 1961 году. Впервые я поехал туда на гастроли в составе Государственного симфонического оркестра СССР, но неожиданно для себя обнаружил интерес местных музыкантов к моей персоне.
В Нью-Йорке на первую репетицию оркестра пришел Винсент Бах, человек-легенда, всемирно известный изобретатель современной трубы "Страдивари" – бывший трубач, ставший промышленником, владельцем фирмы. После беглого знакомства он пригласил трубачей и тромбонистов оркестра посетить его фабрику, производившую только трубы и тромбоны.
Впереди был week-end – конец недели, отдых. Но Бах сказал, что если мы согласимся приехать к нему в субботу, то он попросит своих рабочих выйти в этот день на работу. Руководителем нашей поездки был Владимир Тимофеевич Степанов, человек прогрессивный, смелый по тем временам реалистичный и достаточно самостоятельный. Мы легко согласовали с ним этот вопрос.
В субботу, на двух машинах, мы направились в пригород Нью-Йорка, город Верной, где и находилась фабрика. Мы увидели кирпичный, добротный одноэтажный дом, при входе – контора.
Управленческий состав – секретарь, старший мастер и сам глава фирмы. Рабочих – 40 человек. Цех просторный, светлый, с кондиционерами, отдельными выгородками для склада, спецработ, бокса по лакированию инструментов и многим другим, чего сразу не заметить. Бах проводил нас по цеху, показывая отдельные процессы производства. Особое внимание он обратил на новый станок, сконструированный им для вытягивания тромбоновых кулис, и полуавтомат для производства мундштуков.
Бах – изобретатель современной трубы с помповым механизмом, и он же – изготовитель новой системы мундштуков, насчитывающей более 80 разновидностей. Каждая модель имеет свой индекс, и они существенно различаются между собой по величине и ширине полей, объему и глубине чашки, строению конуса. Для каждой разновидности мундштука у Баха имеется свой штамп-резец. Он закладывается в токарный станок, и независимо от умения и желания мастера модель резца автоматически изготавливает поля и чашку, а при вторичном действии – конус. Резцы Бах изготавливает сам, периодически они изнашиваются.
Бах предложил мне самому изготовить для себя на станке мундштук. Спросив, какой размер я применяю, он вложил резец „7С", показал, за какую ручку тронуть, – и я, ничего не понимая, извлек из станка готовый мундштук. Тут же мастер высек на нем мои инициалы, и через час, уже посеребренным, мне вручили мундштук, сделанный „моими" руками.
Мы с Александром Георгиевичем Боряковым попросили мастера изготовить копии наших „самоделок", на которых мы тогда играли и в исключительные качества которых слепо верили. Но копии не получались. Мастер объяснил это тем, что если бы он умел в точности копировать мундштуки без штампа-резца, то, наверное, был бы богатым человеком.
Мы посмотрели многие другие процессы производства. Увидели, как вручную притираются помпы, как при погружении в воду проверяется герметичность трубы, как контролируется ее настройка на электронном приборе, теперь уже известном и у нас. Наблюдали мы и сложный процесс покрытия лаком, очень вредным для работника, с последующим погружением инструмента в горячий сейф.
Бах обращался к рабочим, как принято в Штатах, по имени. Их отношения отличались непринужденностью, простотой, исключающей заискивание перед начальником. Мы были удивлены, узнав, что рабочие в свой свободный день пришли на производство ради нас, что Бах имеет обыкновение приглашать своих служащих с семьями на встречи Нового года в ресторан т.п.
Я обратил внимание Баха на человечность его отношений с рабочими, на что он ответил: "Ну да, капиталист – это ведь не комиссар".
День знакомства с Винсентом Бахом ярко запечатлелся в моей памяти и положил начало нашим связям в будущем.
Представление у него о Советском Союзе сложилось не только по американской прессе того периода, но и по личному опыту. В 1935 году он с коротким визитом посетил Москву, бродил с фотоаппаратом по городу, и, когда остановился сфотографировать Большой театр, его задержали и отобрали пленку. После этого он вынужден был досрочно покинуть Москву.
Тогда в Москве он познакомился с М.И.Табаковым и подарил ему свой фирменный мундштук.
В то время это был единственный в Союзе экземпляр, которым Табаков очень гордился. Наши мастера стали его копировать, но что такое копирование мундштука – мы уже знаем. Правда, теперь минский мастер Олег Парфимович делает мундштуки не хуже баховских.
По возвращении Госоркестра в Москву был, наконец, серьезно поставлен вопрос об оснащении ведущих оркестров современными инструментами. Настали времена хрущевской оттепели, и правительство выделило для этой цели крупную сумму -100 тысяч долларов. Для отбора инструментов были назначены два эксперта: по медным инструментам это был я, по деревянным – Георгий Саакян, флейтист Госоркестра.
Нашу делегацию возглавил директор Госоркестра Авенир Андреевский – умный, интеллигентный, деловой и очень порядочный человек. Предстояла новая встреча с Бахом: трубы решили покупать у него. Я напрямую начал с ним активную переписку, договариваясь о сугубо специфических, профессиональных вопросах. Я писал ему о моделях инструментов, которые надо заготовить, о некоторых специальных приспособлениях к трубам, таких как, скажем, дополнительный курок вместо кольца для подстройки инструмента 1-м кроном. Я предложил, чтобы к каждому инструменту был приложен мундштук с высеченными инициалами его будущего владельца, нисколько не заботясь о том, как это отразится на стоимости каждого инструмента.
С этими вопросами я обращался непосредственно к Баху, а он, как потом оказалось, согласовывал их с нашим торговым представительством – АМТОРГом. Там не понимали, кто через их голову ведет переговоры, связанные с торговыми сделками и финансовыми операциями, напрямую с американским промышленником. И, видимо, высказали Баху свой взгляд на незаконность этих действий. Только позже я понял, откуда в письмах Баха появились тревожные нотки, почему он все настойчивее рекомендовал мне обратиться с моими предложениями в АМТОРГ...
Когда наша троица прибыла в Нью-Йорк и мы явились в АМТОРГ, где нас принял торговый представитель, стало ясно, что вопрос покупки инструментов тщательно подготовлен. Нам оставалось только отправиться по городам, чтобы непосредственно на фирмах отобрать экземпляры инструментов.
Затем торговый представитель обратился лично ко мне: "Вы Докшицер? Я мог сделать Вам большую неприятность. Мы занимаемся торговлей, договариваемся об условиях сделок, а Вы, минуя нас, связываетесь с фирмами, ведете с ними переговоры, сбивая согласованные нами условия..." Я извинился за свое невежество в торговых делах, объясняя свое поведение одним стремлением – получить усовершенствованные последними достижениями инструменты. Когда потом я встретился с Бахом, он прежде всего поинтересовался, был ли я в АМТОРГе, и с облегчением вздохнул, услышав, что там все в порядке.
Лет двенадцать спустя после этого, при нашей новой встрече, Бах сказал, что собирается ехать в Австрию, на свою родину, и хочет вновь посетить Советский Союз. Памятуя прошлое пребывание в Москве, он попросил меня получить для него разрешение в муниципалитете на право фотографирования. Я гарантировал ему это: время уже было другое.
В Вену Бах поехал не с пустыми руками. Он повез туда новые модели своих труб, специально сделанных для консервативных европейцев, предпочитающих педальные трубы типа "Геккель" или "Циммерман". Я пробовал эти инструменты: они звучали так же прекрасно, как и помповые. Но в Вене Бах тяжело заболел, не смог продолжить путешествие и, к сожалению, в Москву не, приехал.
Несколько позже я узнал, что Бах совершенно оглох и продал свою фабрику фирме "Сельмер", что находится в городе Элькарте. Эту сделку с Бахом на сумму 850 тысяч долларов совершил и оформил менеджер фирмы "Сельмер" Антонин Рулли.
Бах трудился на своем производстве больше, чем любой его рабочий. Он не был бедным, но не был и миллионером, как мы часто представляем себе любого фабриканта. Его капитал был вложен в дело, постепенно рос и приносил прибыль.
Инструменты Баха мне лично не подошли. Мне трудно было их надувать из-за непривычно широкой мензуры. Бах изготовил для меня специальную модель, но и на ней я не смог остановиться. Оказывается, инструмент тоже надо подбирать по себе. Когда не было выбора, мы играли на чем попало. Но когда появилась возможность сравнивать, оказалось, что от инструмента может зависеть и выдержка, и верх, и расход дыхания, и т.д.
И после продажи Бахом своей фирмы наши контакты продолжались на протяжении многих лет. Мы переписывались и обменивались знаками внимания. Бах был автором сочинений для трубы: танцев, чардашей с вариациями и каденциями, которые сам играл. Ноты он присылал мне.
Как-то я получил от Баха бандероль. В ней оказался – что бы вы думали? – торт! Да, торт! По форме изготовленный в "чуде" -круглый, с полым кольцом по центру. Он был изготовлен из орехов, цукатов, засахаренных фруктов и ягод, обернут фольгой и упакован в расписанную, как палехские изделия, плотно закрывающуюся жестяную шкатулку. Торт мог храниться долгое время.
На почте мне вручили этот подарок с большой задержкой, после хорошей проверки "спецслужбой" – его даже проткнули в нескольких местах шомполами. На такой необычный подарок я ответил банкой икры. Так мы и обменивались сувенирами – в основном к Новому году.
Последний раз я увидел Баха приблизительно за полгода до его кончины. Меня повез к нему Антонин Рулли. Их дружба еще более окрепла после сделки. Как всегда, был поход в ресторан, Бах тоже выпил немного виски. Оглохший, он был совершенно одинок, за ним ухаживала племянница, а жена была помещена в пансионат для душевнобольных. Мы расстались тепло.
Вскоре поступило сообщение о том, что Винсент Бах скончался 6 января 1976 года...
На встрече духовиков в Центральном доме работников искусств мы почтили память выдающегося международного деятеля духового искусства. А месяц спустя я получил последний торт, посланный мне Бахом еще при жизни – как обычно, к Новому году...
Антонин Рулли В тот первый приезд в США в 1961 году кроме встречи с Бахом состоялось еще несколько интересных знакомств. В Чикаго, в гостинице, раздался телефонный звонок. Незнакомый голос на хорошем русском языке произнес: „Господин Докшицер? С Вами хочет поговорить представитель фирмы „Сельмер". Можно ли к Вам зайти?" Для отказа не было оснований. Я тут же позвонил директору оркестра Авениру Андреевскому и попрдсил его зайти ко мне -мало ли кто да что... В те времена коллективы всегда сопровождал спецработник КГБ, которого между собой мы называли „101-й" (обычно в коллективе было около ста человек).
Вошли двое.
„Я переводчик и фотокорреспондент фирмы „Conn", моя фамилия Чумаков (фамилию я запомнил потому, что первый тромбонист Госоркестра был Павел Чумаков). Наши фирмы расположены рядом в городе Элькарте, и Антонин Рулли просил меня помочь ему объясниться с Вами".
Тони Рулли – так он отрекомендовался – был человеком приятной внешности, средних лет, с мягкими усами и добрым взглядом, располагающим к доверию.
„Я менеджер фирмы „Сельмер", – сказал он. – Мы знаем, что Вы играете на инструментах нашей фирмы".
Действительно, перед поездкой в США мы получили трубы „Сельмер", сделанные во франции. В США эти модели дублировали на дочерней фирме „Сельмер" в городе Элькарте.
„Нам было бы интересно узнать, господин Докшицер, – продолжал Рулли, – Ваше мнение об их качестве''.
Я описал положительные и отрицательные стороны инструмента. Отметил великолепное звучание, отличное техническое выполнение и указал на неблагополучное состояние строя.
„Мы знаем недостатки прежних моделей, уже устранили их и просим Вас принять в дар нашу новую трубу „Сельмер".
Я поблагодарил и, конечно, отказался от дорогого подарка. Рулли попросил меня поиграть на инструменте новой модели. При очевидных преимуществах ее перед старой, я все же обнаружил, что интонационная сторона оставляет желать лучшего, и высказал свое мнение господину Рулли – конечно, с очень большой корректностью. Это его задело. Он взял инструмент и сказал, что мы встретимся в городе Детройте по пути нашего гастрольного маршрута.
В гостинице Детройта, где мы остановились, Антонин Рулли снял два больших номера и развернул в них экспозицию инструментов, подобную которой мне еще не приходилось видеть. На выставке были все инструменты деревянной группы, включая саксофоны (представляющие особую гордость фирмы), медной и ударной групп, с многочисленными и разнообразными приспособ– лениями к ним – тростями, мундштуками, сурдинами, пружинами, футлярами, смазочными маслами... Это был парад-экспо, и он произвел на нас впечатление.
Рулли предложил мне выбрать лучшую трубу из большого количества экземпляров. Я остановился на модели N 19 „Madified". И после недолгого сопротивления все-таки с благодарностью принял подарок фирмы в футляре типа „чемодан". Он служил мне саквояжем и, как я в шутку говорил, был моим „офисом". На преподнесенном мне замечательном инструменте я сделал много записей и концертировал во многих странах.
А наше знакомство с Тони Рулли продолжается вот уже более 25 лет. Я периодически получаю от него письма, фотографии, новогодние открытки.
Луи Давидсон, Ренольд Шилке Знаменательной и судьбоносной была моя встреча и с Луи Давидсоном, трубачом Кливлендского оркестра, профессором Блюмингтонского университета.
Произошло это в 1965 году, во время гастролей в США оркестра Московской филармонии, которым руководил Кирилл Петрович Кондрашин. Разъезжая по городам Америки, оркестр на один концерт приехал в университетский городок Блюмингтон. Дирижировал этим концертом Давид Федорович Ойстрах. На репетиции он подчеркнул, что музыкальный факультет Блюмингтонского университета – один из ведущих в Соединенных Штатах, здесь работают известные в мире профессора. И назвал имена скрипача Зефа Гингольда, валторниста Филиппа фаркаша, трубача Луи Давидсона.
В программе нашего концерта была, в частности, 7-я симфония Прокофьева с прозрачными сольными фразами в партии трубы, которую я исполнял.
После концерта меня остановил седовласый, стройный мужчина лет пятидесяти. Это был Луи Давидсон. Несмотря на поздний час, он пригласил зайти к нему домой. Переносить встречу с коллегой было некуда: утром оркестр уезжал дальше по своему маршруту. Я понял, что ради общения с таким человеком можно пожертвовать ночным сном.
Мы с моим другом Исааком Абрамовичем Сесинским, скрипачом оркестра, с которым мы вместе отслужили в армии годы войны (кстати, одаренным графиком, карикатуристом), вошли в отдельный дом, где проживал Луи с женой Мельбой. Университетские города – это та „одноэтажная Америка", которую описывали Ильф с Петровым. Помимо учебных корпусов – сплошные коттеджи.
Как обычно, встреча трубачей носила характер профессионального знакомства. Играл он, играл я. Мы говорили об инструментах, о нотах, репертуаре. Он спросил, знаю ли я инструменты Шилке, я ответил, что нет. Луи был искренне удивлен и тут же позвонил в Чикаго самому Ренольду Шилке. Уже была полночь, я смутился, почувствовал неловкость от того, что из-за меня кого-то беспокоят.
Но мои волнения и смущение были напрасными. Я стал свидетелем ночной жизни музыкантов Америки. Оказывается, она не затихала до глубокой ночи, хотя и не была видна за шторами окон отдельных домой, разбросанных по холмам и, казалось, погрузившихся в ночную тьму.
Телефонный разговор был коротким: „Ренольд, у меня московский трубач Тимофей Докшицер (он сделал ударение на первом слоге фамилии). Он не знает твоих инструментов". „Хорошо, Луи, я ему пошлю".
Это было сказано с такой простотой, словно Шилке собирался послать мне письмо. Позднее, несколько лет спустя, когда я лично познакомился с Шилке и увидел его широту и обаяние, я вспоминал тот телефонный разговор. И меня уже не удивляло моментальное решение послать совершенно незнакомому человеку свои дорогие инструменты.
Таким было начало знакомства с двумя выдающимися деятелями музыкального искусства Соединенных Штатов Америки.
В доме у Луи не оказалось нот, которые он хотел мне показать. И тут я стал свидетелем еще одного ночного чуда. Он предложил мне пойти в университет в его класс. Я был крайне изумлен: ночью – в университет?.. Но мы пошли. Мало того: по дороге зашли в гости к его приятелю– арфисту. Хозяин, итальянец по национальности, встретил нас в одежде бармена, стоя за стойкой домашнего бара, угостил нас коктейлем собственного приготовления. А потом продемонстрировал на арфе, как он добился исполнения хроматического звукоряда.
Подходя к зданию университета, я увидел свет в окнах на всех этажах. Луи открыл входную дверь своим ключом. Поднялись на лифте. В коридоре встретили молодого человека, который, как ни в чем не бывало, поздоровался с нами.
Класс профессора Давидсона был похож на студию-библиотеку с радиоаппаратурой, стеллажами для книг, ящиками для мундштуков, пружин, пузырьками масла, и главное – коллекцией труб разных строев. Опять мы музицировали, знакомились с новыми произведениями, листали ноты...
Эта удивительная ночь стала началом нашей многолетней дружбы, которая, к счастью, длится до сих пор. Мы регулярно переписываемся и много раз виделись. Когда я бывал в Блюмингтоне, жил в его доме как гость. Давидсон приезжал в Монреаль во время моих гастролей в Канаде.
Наше знакомство ознаменовалось очень важным для меня актом. Луи Давидсон обратился к советскому руководству с письмом, в котором писал, что возможность слушать игру Докшицера не может быть привилегией лишь жителей его страны, а должна распространяться на все страны.
После этого он сам стал меня пропагандировать. Я назвал Луи моим „Колумбом" -человеком, открывшим меня миру.
Вместе с музыкантами из Чикаго – в частности, известным валторнистом и весьма состоятельным человеком Стальяно – Луи выпустил мою пластинку с популярными инструментальными пьесами и распространил ее по всему миру. Я удостоверился в этом, будучи в таких странах, как Япония или Австралия, где мне приносили эту пластинку для автографов.
Благодаря этому моя известность возросла, пластинки стали выпускаться фирмами разных стран.
Одна лишь японская „Victor" выпустила 11 пластинок и первые компакт-диски.
В одном из журналов были опубликованы отзывы известных музыкантов на мой первый диск.
В часпюсти, всемирно известный скрипач Яша Хейфец сказал, что „Хоро-стаккато" я играю слишком скоро...
Луи Давидсон – автор двух актуальных методических работ по трубе, ему принадлежат также обработки и переложения классической музыки для ансамблей труб. До сих пор Луи соблюдает режим домашнего музицирования на инструменте. Пишет он стоя, как оратор на трибуне, – такой у него „письменный стол".
Я много раз встречал Луи в Штатах. А в очередной раз наша встреча произошла в Женеве, в жюри Международного конкурса трубачей 1987 года. Я рекомендовал его кандидатуру франку фишу – выдающемуся музыкальному деятелю, директору швейцарских международных конкурсов, организатору гастролей советских музыкантов в Швейцарии (в числе которых бывал и я), члену жюри скрипачей конкурса имени Чайковского.
Давидсон выглядел, как всегда, молодым и подтянутым. Только он несколько ленив к пешим прогулкам – в отличие от меня, это моя страсть. Я всегда заставлял его двигаться, ходить со мной.
В Америке ведь людям некогда ходить, они больше передвигаются на машинах.
Однажды мы с Луи были в пригороде Нью-Йорка Нью-Джерси в гостях у его брата Милтона Давидсона. Там собралось общество трубачей с женами. Я был с Леоном Заксом, канадцем по рождению, моим другом, концертмейстером Большого театра, впоследствии трагически погибшим в горах Греции.
Среди гостей был один „специалист" по развитию сверхвысоких звуков на трубе. Он стал навязывать мне свою методику. Я же попросил его самого поиграть на трубе и показать, как он доходит до 4-й октавы. Когда я увидел, как он выворачивает губы и каким звуком заиграл (хотя слово „заиграл" здесь неуместно), я понял, чего стоит его метод. Он, однако, настойчиво приглашал меня зайти к нему в студию, дал визитку, которой я так и не воспользовался. Но через некоторое время мне показали рекламную публикацию в газете, где он сообщал, что Морис Андрэ и Тимофей Докшицер интересуются его методом. А в 1988 году, на конгрессе Скандинавских стран в Хельсинки, он фигурировал уже в новом качестве – как изобретатель и производитель новой модели трубы... Кажется, его фамилия Каллэ.
В тот день, в гостях у Милтона, мы вкусно закусили и выпили. Я предложил Луи немного походить пешком. Прогуливаясь по одноэтажным улицам Нью-Джерси, мы навлекли на себя подозрение полицейского. Он остановил машину и поинтересовался, кто мы и почему ходим. Луи с юмором объяснил ему, что он прогуливает любителя пешей ходьбы, приехавшего из России.
В дни женевского конкурса я узнал о тяжелом заболевании моего сына Сергея, гастролировавшего по Европе в составе оркестра Московской филармонии и оставленного в госпитале маленького города. Тогда мой друг, швейцарец Марцел Холленштайн, помог мне перевезти Сергея к нему домой, в город Вил. Вместе с Луи Давидсоном они помогли нам добраться до аэропорта Цюриха, откуда мы с сыном возвратились домой.
Луи активно участвовал в организации моей операции в Голландии. Наша переписка не прекращается, контакты обогащают нас обоих, и я надеюсь еще повидаться с Луи, хотя он старше меня на 10 лет.
А Ренольд Шилке действительно послал мне две трубы в строе „В" и „С". Я рекомендовал тогда передать их с администратором группы Большого театра, гастролировавшей в то время в США, и написал Шилке, чтобы он нашел Михаила Лахмана, нашего администратора, и передал ему инструменты для меня. Шилке так и сделал, но Лахман трубы не получил. Видимо, их взял кто-то, выдавший себя за Лахмана. Таким образом, инструменты загадочно исчезли.
Только при повторной попытке – это было уже в Монреале, когда театр был на „Экспо-1968", – я получил инструменты Шилке. Они оказались великолепными – никогда еще у меня не было инструментов с таким идеальным строем. Труба „В" была мне несколько широковата по мензуре, и я больше играл на „С". Она сослужила мне добрую службу в спектаклях „Сон в летнюю ночь" Бриттена и „Пиковая дама" Чайковского.
Во время одного из моих приездов на концерты в США – а я в 1970-е годы путешествовал один – по пути следования у меня была пересадка с ночевкой в Монреале. В путевых бумагах все было детально расписано: где пересадка, какая гостиница, время и рейс каждого перелета (а их было более двадцати!), даже указано питание в самолете или только кофе в пути.
Прилетев в Монреаль, я не прочитал, что должен выйти из аэропорта через определенный выход, где меня будет ждать микроавтобус с названием гостиницы. Я приготовился к тому, что меня, как обычно, кто-то встретит. Так я простоял много времени и наконец обратился к работнику аэропорта с просьбой доставить меня на ночлег как транзитного пассажира. Он посмотрел мои проездные документы, куда-то позвонил и направил меня к нужному выходу, где стоял автобус.
Еще не войдя в номер шикарного мотеля, я услышал телефонный звонок. Я решил, что меня, застрявшего между небом и землей, это не должно касаться. Через несколько минут звонок повторился. Я машинально поднял трубку – и вдруг услыхал возглас: „Тима!". Я похолодел от неожиданности: это был голос Луи, который меня искал...
Здесь уместно будет вспомнить другой подобный случай и несколько отвлечься от темы повествования. Я летел в Швецию, в город Хельсинфорс, расположенный на юге, недалеко от северных берегов Дании, разделенных проливом. Прилетел в Копенгаген. Аналогичная ситуация: меня не встречают. Звоню по телефону – к счастью, он был написан на бланке контракта, – называю свою фамилию. Женский голос растерянно отвечает, что по телеграмме из Госконцерта меня собираются встречать 15-го, а сегодня – 13-е. Понятно, перепутано число... Моя собеседница сообщает, что интендант оркестра уехал в Стокгольм, а затем спрашивает, есть ли у меня деньги. Я отвечаю, что есть. „Тогда поезжайте на такси в порт, – отвечает она, – а на этой стороне пролива я Вас встречу у парома".
Тогда я подумал: „Как все-таки необходимо советскому человеку за границей, вопреки всем строгим запретам, иметь при себе валюту, чтобы самому себя подстраховать". Я всегда был нарушителем этого запрета ради того, чтобы не потерять человеческого достоинства в непредвиденных ситуациях. Благодаря этому я тогда сумел уплатить за такси 80 долларов, хватило у меня денег и на паром, и на чашечку кофе.
И все же вернусь в Америку. Наутро мне предстоял перелет в Чикаго, а там – снова пересадка.
Чтобы не дать мне опять заблудиться, Луи попросил Шилке, проживающего в Чикаго, встретить меня. В Чикагском аэропорту действительно ориентироваться трудно: более 70 выходов к самолетам, расстояния такие, что служащие разъезжают по аэропорту на самокатах и велосипедах.
Шилке пришел с юношей-сербом, работником его фирмы. Когда мы попытались с его помощью объясниться, выяснилось, что он по-русски не понимает ни слова, как и я, естественно, по-сербски.
Тем не менее мы как-то объяснились. Шилке мне помог, и мы расстались, чтобы через две недели встретиться вновь.
Шилке сам бывший трубач. Он работал в филармонии. С молодых лет интересовался конструированием труб, работал какое-то время на фирме по производству музыкальных инструментов мастером. Интересно, что создателями моделей современных труб были играющие трубачи: Бах, Бенч, Шилке. После завершения исполнительской деятельности Шилке начал делать трубы. Первый инструмент был убыточным, этот пробный экземпляр купил у Шилке Луи Давидсон. Постепенно мастерство Шилке совершенствовалось, производство росло, помогали дети – сын и дочь. Инструменты „Шилке" стали приобретать международную славу и конкурентоспособность. Шилке наладил, производство труб своих моделей в Японии на фирме „Ямаха", заложил основы выхода этой фирмы на мировой рынок.
Большую общественную роль сыграл Шилке в поддержке и финансировании Международной гильдии трубачей, в которой был почетным и пожизненным членом директората. Он -участник и организатор издания подлинного оригинала „Школы Арбана". Экземпляр этого издания, присланный им мне, я передал в нотный отдел библиотеки имени Ленина.
Скончался Ренольд Шилке в 1972 году, но его фирма по-прежнему функционирует, она управляется детьми – сыном и дочерью Джоан.
Франция. Морис Андрэ С Морисом Андрэ мы познакомились в Париже, на фирме „Сельмер". Это было в 1970 году, во время гастролей Большого театра во Франции. Основали фирму два брата: один в Париже в 1885 году, другой – видимо, позже, – в городе Элькарте, центре музыкальной промышленности США.
фирмы, расположенные в разных странах, производили инструменты одних и тех же моделей. Так было, по моим наблюдениям, до 1960-х годов.
Со сменой двух поколений потомственных владельцев фирмы „Сельмер" стали разниться и модели выпускаемых инструментов. На фирме в Париже модели новых труб консультировал Морис Андрэ. Жак Сельмер, один из трех братьев-владельцев фирмы, знал о моем желании познакомиться с прославленным французским коллегой и организовал нашу встречу на фирме.
При первой же встрече мы с Морисом обнялись и долго, как давние друзья, держали друг друга в объятиях. Андрэ – плотный, среднего роста человек лет на 10-12 моложе меня, бывший шахтер. Чем-то он напомнил мне Наума Полонского, известного трубача, моего коллегу по Большому театру. Наша встреча с Морисом Андрэ, носившая характер первого профессионального знакомства, проходила без переводчика – на языке музыки. Он играл – я повторял, он на пикколо – я на трубе „В". Он не знал мотивов наших советских концертов. Но западная музыка, в том числе и французская, была у меня на слуху. Мы задержались немного на контрапункте из ноктюрна Концерта Томази, может быть, одной из лучших страниц мировой литературы для трубы. Я сыграл эту фразу. Морис взял С-трубу и тоже сыграл ее. Тот, кто знает музыку Концерта Томази, согласится, что по одной этой фразе можно определить кто есть кто.
Знакомство состоялось. Мы вновь обнялись!.. Сельмер принес трубу пикколо, дал ее Морису, а Морис вручил ее мне в качестве подарка от фирмы и от себя лично. (На этом замечательном и дорогом мне инструменте я много лет играл в театре „Сон в летнюю ночь" и сделал несколько записей на пластинки. После ухода из Большого театра передал инструмент как реликвию моему ученику Вячеславу Прокопову, представителю нового поколения трубачей. Таким образом, пикколо Мориса Андрэ до сих пор продолжает звучать в Большом театре).
В ответ я преподнес Морису Андрэ уникальный экземпляр партитуры концерта Арутюняна, который годом позже он исполнил в Америке.
