Текст книги "Имя твоего волка"
Автор книги: Татьяна Томах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Он не считал себя трусом. Лихой наездник; храбрый охотник, не раз встречавший – глаза в глаза – злой и подслеповатый взгляд разъяренного медведя, поднятого собаками из берлоги; заправский дуэлянт, с отчаянной беззаботностью заглядывавший в дуло направленного на него пистолета – и в глаза противника, пальцы которого тряслись на спусковом крючке. Пан Владислав никогда не считал себя трусом. До этой ночи.
Ночи, дотла сгоревшей в пламени костра, больше и ослепительнее которого пан Владислав не видел в своей жизни. Сияние этого костра выжгло ночь, как будто ее и не было – ни ночи, ни черноты неба, ни сонной тишины спящего дома. Ни бесшабашно-отчаянного храбреца пана Владислава, который, смеясь, выходил один с дуэльным пистолетом на медведя и на спор нырял в ледяную прорубь.
На пестрой от палых листьев, прихваченной первым заморозком земле, стоял, горбя плечи и клацая зубами (от холода, от страха?) испуганный жалкий человек, а старый слуга заботливо придерживал на его плечах теплый плащ. И надо было бы вырвать из рук слуги этот плащ; окатить парой ведер воды, накинуть на голову – и туда, в огонь, где сквозь треск и гудение пламени прорывался отчаянный женский крик.
А он почему-то стоял и смотрел. Смотрел, как мечется в окне тонкая фигура, и бьются о стекла женские руки, и как эти стекла рассыпаются серебряным дождем – сначала одно, потом второе, потом третье. А потом тяжелый бронзовый подсвечник, выпавший – или выброшенный? – из этого окна, подкатился прямо под ноги пана Владислава. Подсвечник, еще теплый от жара огня и от прикосновений ее руки. А пан Владислав так и не пошевелился. Стоял и смотрел, как пламя огненной короной вспыхивает на волосах женщины, бьющейся за запертым окном.
…Красивых волосах – мягких, каштановых, с золотистой рыжинкой, которые, наверное, любил гладить брат…
…Так и прополыхало – почти до рассвета, еле-еле потушили – когда пламя, до черных костлявых балок объевшее правое крыло дома, потянулось к центру. Ветра не было, потому сразу огонь и не перекинулся. Потому и успели спасти основную часть дома. А потом оказалось, что выгорело-то и не так уж много – спальня да гардеробная. Ее спальня и ее гардеробная.
Очевидцы говорили, что горело сильно – пламя до неба доставало, светло было, как днем, и жаром полыхало – близко и не подойти. А что удивительного, когда в этом огне настоящая ведьма горела? А может, кто самогоном бревна облил перед пожаром? Ну, случайно, конечно…
Дотла сгорела та ночь – в пламени цвета золотистых женских кос… И золотые косы сгорели в этом пламени…. и много чего сгорело… Например, порывистый и отчаянно храбрый пан Владислав, который хотел сбросить со своих плеч заботливые руки старого слуги, и вырвать из этих рук теплый плащ – хороший плащ, толстый, – и броситься в огонь. Не размышляя, не сгорит ли он сам бестолково там. И ведь сгорел – бестолково. Вместе с ней. Дотла.
Ожог только остался – зудящий, болезненный, незабывающийся; невыносимо ноющий иногда, ледяным ознобом перетряхивающий среди бессонной ночи, ослепляя глаза, слепо пялящиеся в темноту старым воспоминанием. Как золотое пламя облизывало черное небо, кричала женщина, сыпались хрустальным дождем осколки окна и подкатился к самым ногам подсвечник…
Он так и не смог понять – почему. Не раз потом пытался объяснить – сам себе и слепой черноте своих бессонных ночей, где ему так часто мерещилось пламя цвета золотистых женских кос… Пытался – и не смог.
Струсил? Испугался? Чего – заботливых прикосновений старого слуги, аккуратно придерживающего на плечах пана теплый плащ? Нет, не так. Аккуратно придерживающего за плечи не в меру ретивого пана, норовящего сдуру полезть прямо в огонь… Примерещившегося в крестьянских глазах стального отблеска вил, готовых вонзиться под ребра светлого пана?
Смотрел, как горит в огне райская птица, по ошибке залетевшая в стаю ворон. Потому что сам был обыкновенной серой скандальной вороной, которая со своими соплеменниками до смерти заклевывает чужака только потому, что он чужак и у него другой цвет перьев… Или потому, что райская птица была женой старшего брата…
И снова больно царапает – обидой и недоумением – еще в детстве попробованный на вкус вопрос: почему опять не мне – а старшему? Потому что – старший? Потому что дурак и размазня?!
Нет, не так. Потому что – чужак, с другим цветом перьев…
И так хотелось убежать потом – от этих вопросов, и от этих воспоминаний, и от взглядов маленькой девочки, глазами похожей на мать. Хотя темно-карие, почти черные глаза были у девочки, а у той – зеленые, изумрудные, кошачьи.
Хотелось убежать.
Да некуда бежать – от самого себя-то…
Второй слог
…Хотелось убежать. Сначала он царапался и ворчал, кусая тонкую и податливую на ощупь темноту, прилипшую к нему со всех сторон. Но темнота коварно выскальзывала, и зубы – так себе зубы, младенческие, бестолковые, совсем недавно прорезавшиеся из распухших десен – зубы со скрипом скользили по темноте, не нанося ей никакого урона. Темнота снова прилипала, запутывала беспомощные лапы и царапала нос.
А когда он устал бороться с темнотой и, немного растолкав ее в стороны, улегся передохнуть – темнота неожиданно порвалась с одной стороны. Сморщилась и, несмотря на сопротивление, грубыми пинками вытолкала его в этот рваный сияющий разрыв.
Волчонок приземлился на лапы, щуря ослепшие от света глаза и свирепо рыча – на всякий случай. Чтобы окружающие, кто бы они ни были, не особенно обманывались насчет его беззащитности.
Бесцеремонный пинок подвинул зверька еще ближе к большому сияющему цветку с дрожащими, тепло дышащими лепестками. Огрызнувшись на пинок, волчонок заинтересованно потянулся к цветку, который поначалу показался таким привлекательным, но потом неожиданно больно и хлестко щелкнул по носу одним из лепестков. Попытка ухватить коварный лепесток зубами окончилась примерно так же, как и предыдущая битва с темнотой. Только теперь лепесток снова жарко укусил нос.
Волчонок обиженно рявкнул на кусачий цветок и торопливо попятился от следующего горячего лепестка. Уперся в преграду – слишком твердую, чтобы ее можно было бы согнуть, как темноту. Замер, с отчаяньем осознав безвыходность ситуации. И тихо заскулил, жалуясь на несправедливость таким вот кривым колючим боком повернувшейся судьбы и призывая маму наконец появиться и разобраться со всеми этими неприятностями. Мама не отозвалась.
Отозвался сгусток темноты, бесшумно и неподвижно свернувшийся уютным клубком возле Жаркого и Кусачего:
– Не торопись. Если ты хочешь подойти к кому-нибудь близко – так близко, как это возможно, ты должна идти очень медленно. Поняла?
Марго (12). Май.
– Второй слог имени твоего волка… – старуха запнулась, и Марго только сейчас заметила, какой у нее голос – хриплый, простуженный – и смертельно усталый.
– Имя твоего волка… – пробормотала старуха. – Имя.
И опять замолчала, слепо глядя в черные угли, над которыми еще совсем недавно плясало пламя.
– Видишь ли, девочка, люди приручают не только зверей. И, приручая, они дают имена… – старухины глаза были прикрыты бледными сухими веками, и поэтому Марго было легко представить ее глаза – там, внутри, – такими, какими она видела их этой ночью. Похожими на горящие угли. Глазами юной, сильной, черноволосой женщины.
Тускло-серый обтрепанный плащ лежал на костлявых старухиных плечах – тот самый, который Марго видела в алом свете огня сияющим блеском дорогого шелка – черного, как ночь. «Это волшебство», – вздрогнув, подумала она. «Настоящее волшебство, которого я до этого не видела. Или сон».
Марго поежилась, почувствовав прохладное прикосновение белых влажных лапок тумана – как будто пальцы утопленника трогали ее кожу. Кутаясь в одеяло, разглядела вдруг свое порванное платье и алые свежие царапины на запястьях, лодыжках, груди… Горло в один миг пересохло. «Сердце», – вспомнила Марго непререкаемость нежного и сильного голоса. «Жизнь. Смерть», – и серебристую бледность запрокинутого лица женщины. Как луна в черном небе. И чаша в ее руке – как луна, смешавшая на своем дне жизнь и смерть. «Пей, девочка», – ледяное прикосновение края к губам. Жизнь или смерть? «Сон», – испуганно подумала Марго, торопливо заворачиваясь в одеяло.
– …Сегодняшняя ночь, – неожиданно сказала старуха, приоткрывая бледные веки. Марго вздрогнула, задыхаясь под внимательным старухиным взглядом, так легко и спокойно читающим все девочкины мысли. – Сегодняшняя ночь – второй слог имени твоего волка, – договорила старуха, и в ее хриплом усталом голосе Марго почудилась усмешка. Еле заметная, снисходительная усмешка взрослого, наблюдающего наивные попытки ребенка что-то от него скрыть.
«Я боюсь думать о сегодняшней ночи, и она это знает», – подумала Марго, в который раз изумляясь способности старухи влезать в ее мысли и разбираться в них куда лучше самой Марго.
Старухины глаза оказались светло-серыми, выцветшими почти до белизны – обычными. Марго перевела дыхание, растерянно вглядывалась в них в попытках найти черноту и огонь, молодость и силу – той, женщины-луны. Разве что на самом дне, под этой мутной поволокой усталости. «Сон», – снова уговорила себя Марго и решила пока не думать о саднящих царапинах на своих запястьях.
– Наверное, это все напугало тебя, да? – спросила старуха все с той же понимающей, сочувственной усмешкой. – Заклинания, луна, нож… это… это… – она закашлялась, хрипло и надрывно, поперхнувшись холодным предрассветным воздухом, слишком глубоко забравшимся в ее старые легкие. Закашлялась и махнула рукой, как будто завершая начатую фразу. И в этом движении руки, как и в старухином голосе, скользнуло пренебрежение, непонятное Марго.
– Это ритуалы, девочка, – устало договорила старуха, справившись с кашлем. – Я не показывала тебе раньше таких вещей, потому что это не главное. Это, знаешь, как украшения – если их надеть на красивую женщину, она станет еще красивее, а если их надеть, ну, скажем… на трухлявый пень – он не станет от этого красивой женщиной. А красивая женщина – если она действительно красивая и действительно женщина – не перестанет быть таковой и без своих украшений… Ритуалы – украшения веры, хотя многие люди почему-то понимают наоборот. Возможно, это и имеет некоторое значение, как, например, имя для твоего волка…
– Моего волка, – эхом зачем-то повторила за ней Марго, растерянно глядя на волчонка – пушистый серый комочек, сонно сопящий возле ее ног.
– Первый слог – день его рождения, второй слог – сегодняшняя ночь, которая смешала вашу кровь – и вашу жизнь. Имя должно меняться вместе с тем, кто его носит; вместе с ним взрослеть, умнеть – или глупеть, становиться более жестоким и опасным – или слабым. Так и должно быть. Только так. Иначе теряется связь. И смысл. Остается мертвая бесформенная шкурка, шелуха, ореховая скорлупка, внутри которой вместо ядрышка – пустота. Остаются ритуалы – без веры. Украшения на трухлявом пне. Имя, на которое некому будет отзываться…
Она говорила и говорила. Как будто боялась не успеть сказать все, что хотела. Как будто боялась, что Марго не поймет всего. Говорила, несмотря на то, что голос дрожал от усталости, а резкий кашель все чаще сотрясал костлявые плечи.
Сизые хлопья тумана подползали почти к ее ногам, и она казалась Марго похожей на старую нахохлившуюся и больную птицу – на острие скалы, утонувшей в тучах. Птицу, которая уже никогда больше не сможет взлететь над этими тучами и не хочет спуститься вниз. Просто сидит, цепляясь коченеющими лапами за холодный камень.
Птицу, которая прилетела сюда умирать.
Глядя на горбоносый птичий профиль знакомого морщинистого лица, Марго вдруг неожиданно для самой себя подумала с жалостью и нежностью, перехватившей горло: «Я люблю ее»…
Марго (6). Март
«Я люблю ее», – думала Марго, наблюдая, как улыбаются Аннины глаза, пока Анна сосредоточенно и аккуратно вытирает пыль с затейливых завитушек на дверцах деревянного шкафа. Марго хотела сказать ей об этом уже давно, но все робела. «Сегодня, обязательно сегодня скажу…» – подумала она и улыбнулась в ответ на Аннину улыбку.
Весеннее солнце заливало сиянием весь дом и отражалось в ясных, цвета весеннего неба, Анниных глазах. И Анна, как никогда, была сегодня похожа на маму, которую Марго никогда не видела наяву, но так часто в своих снах…
Работа была уже почти закончена – оставалось только убрать две комнаты и вымыть лестницу да натереть воском перила – а впереди был еще почти весь день. Ослепительно-солнечный весенний день и небо цвета смеющихся Анниных глаз. Поэтому тряпки-швабры на время были отложены в сторонку, чтобы не мешать самому важному на этот день делу – разучиванию новой песенки-считалочки.
Песенка была забавной и довольно замысловатой для запоминания – по ходу исполнения полагалось пересчитать двенадцать котов с перечислением их несомненных и отличительных достоинств и при этом не перепутать последовательность хлопков в ладоши. Анна терпеливо повторяла куплеты, время от времени не выдерживая и хихикая в кулак над очередным остроумным поворотом вроде бы совсем детской песенки, чем снова сбивала с толку серьезно настроенную Марго. Ладонь опять промазывала мимо ладони, не понявшая смысла шутки Марго хихикала за компанию, и, отсмеявшись, приходилось начинать все с начала.
Продолжалось это довольно долго, и Анна уже хотела было предложить оставить в покое котов и спеть что-нибудь попроще. Например, песню про раненого хлопца в ковылях, которая неизменно трогала Марго до слез. Да, в общем-то, песни песнями, а пора бы уж и браться за позабытую тряпку, а то, чего доброго, заглянет длинноносая нянька полюбопытствовать, чего это тут разорались… небось не песни петь нанимали.
Анна уже открыла было рот объяснить это все девочке, когда Марго, завершая куплет, снова звонко и весело хлопнула ладошкой о раскрытую ладонь Анны и вдруг покачнулась, как будто потеряла равновесие от этого простого движения. Анна увидела, как страшно бледнеет запрокинувшееся девочкино лицо и какими огромными и черными вдруг становятся перепуганные глаза на этом лице.
– Девонька, девонька… – залепетала Анна, пытаясь удержать выскальзывающее из ее рук маленькое безвольное тельце, не замечая, как сильно, мертвой хваткой, вцепились в ее запястье дрожащие девочкины пальцы.
Недопетая песня и оборванный смех повисли – ожиданием громового удара – в тишине дома, которая неожиданно оказалась душной и тяжелой. Как воздух перед грозой.
А Марго держалась, держалась из последних сил, цепляясь за руку Анны, держалась на самом краю неожиданно открывшейся под ногами липкой и холодной черноты, у которой не было дна. Чернота внизу плеснула довольным хохотом, и теперь Марго падает, падает, падает… очень долго падает, ломая пальцы в бессмысленных и судорожных попытках ухватиться за осклизлые мокрые стены, падающие вместе с ней к хохочущей ледяной черноте…
А потом чернота плеснула холодом, обожгла горло и перебила дыхание и крик. И уже больше не за что было ухватиться, черный холод скользил между пальцев, заливался в рот и в глаза, и можно было только кричать-кричать…
– Не ори, – безжизненным голосом медленно сказала Марго. Анна, вздрогнув, испуганно уставилась в ее неподвижное, будто закостеневшее лицо.
– Захлебнешься, – голос девочки был скрипучим и низким. Совершенно Анне незнакомым – словом, совсем не похожим на обыкновенный голос Марго. И покачиваться Марго перестала, и теперь стояла прямо и неподвижно, как вырезанная из камня статуя. Вроде той, белой и безглазой, что украшала парадную лестницу дома и которой Анна, признаваясь честно, почему-то немного побаивалась.
И только тут, с ужасом осознав совершенно непонятное и невозможное для шестилетней девочки сходство с мраморной статуей, Анна заметила, что пальцы Марго очень сильно и больно стискивают ее, Аннино, запястье – и попыталась эти скрюченные пальцы осторожно от себя отодрать. Совершенно безуспешно.
– Маленькая девочка, – пробормотала Марго, удерживаясь-таки над гулко хохочущей чернотой, удерживаясь, вцепившись в Аннину руку.
И осознав реальность, надежность и тепло этой держащей ее руки, разглядела краешком глаза, что она сама, маленькая перепуганная Марго, на самом деле стоит в центре гостиной, залитой весенним солнцем, и в то же время каким-то невероятным, непостижимым образом заглядывает в глубину плещущей холодом черноты. И видит там, на самом дне свое собственное перепуганное отражение – маленькую девочку, чье бледное запрокинутое лицо, искаженное беззвучным криком, уже заливает чернота…
– Маленькая девочка, – повторила Марго и почувствовала, как под ее пальцами задрожала Аннина рука. – Маленькая девочка с синей лентой на голове… Баженка… Ее зовут Баженка? – Марго прищурила неподвижные глаза, вглядываясь в видимую только ей черную пропасть, в которой тонула маленькая незнакомая девочка. И почувствовала, как уже неудержимо затряслась рука Анны в ее маленькой ладони.
И вдруг увидела то, что раньше никак не могла разглядеть в зыбкой темноте с плещущейся чернотой на дне. Толстые замшелые бревна. Осклизлые стенки глубокого колодца.
– Она упала в колодец, Анна, – так же безжизненно и почти не осознавая своих слов, прошептала Марго. – Скорее, Анна. Беги. Беги, Анна. Ты успеешь.
Марго видела растерянные глаза Анны – издалека, на другой стороне черного тумана колодца, и видела, как еле различимо шевелятся Аннины губы, наверное, говоря что-то, сейчас неслышное для Марго.
– Беги, Анна! – крикнула ей Марго, сердясь на ее неторопливость.
И ей показалось, что на секунду или на какой-то обрывок секунды в промежутке между двумя движениями век Анна вдруг увидела то же, на что смотрела Марго – как будто в светлые Аннины глаза плеснуло ледяной влажной чернотой из глубины колодца.
Колодца, на дне которого захлебывалась маленькая девочка. Баженка, Аннина дочка.
И Анна побежала так быстро, как до того не бегала никогда, звонкие удары ее пяток об пол налетали один на другой – как будто не толстушка Анна, а тонкая легконогая девочка, вся огонь и ветер, неслась стрелой, выпущенной из тугого лука. А Марго так и осталась стоять неподвижно, напряженно морща лицо и сжимая маленькие кулачки. Она старалась не упустить уже расплывающееся видение холодной пропасти колодца.
Она чувствовала, как слабеет та маленькая девочка в гулко плещущейся черной глубине, и ее суматошные движения становятся все медленнее, и чернота все больше и больше съедает ее испуганное бледное лицо. «Еще чуть-чуть, – умоляла ее Марго: – Продержись еще капельку. Пожалуйста».
И вдруг девочка – не то чтобы услышала Марго – скорее почувствовала ее присутствие, почувствовала, что она больше не одна в этой ледяной черноте, глотающей ее дыхание. Как будто они с Марго на секунду встретились взглядами.
«Твоя мама торопится к тебе», – сказала ей Марго и увидела, что та поняла. И увидела, как медленно и неохотно начинает уходить безысходный ужас, исказивший маленькое бледное лицо, и оно освещается надеждой. Она попыталась протянуть руки наверх, к Марго. И попыталась сказать что-то захлебывающимся сиплым шепотом.
И когда темная поволока безумия растаяла на ее широко раскрытых глазах, Марго вдруг разглядела, что они на самом деле не черные, а синие – того же цвета, что и лента в ее волосах, ярко-синие, как высокое весеннее небо.
Они так и оставались ясного светлого цвета, с надеждой глядя на Марго, когда черная вода накрыла их и медленно-медленно растворила в своей глубине – вместе с синей ленточкой, запутавшейся в темных волосах, и вместе с хриплым захлебывающимся шепотом на улыбающихся губах. «Ангелы, – успела сказать маленькая девочка, с восторгом и надеждой глядя в глаза Марго, прежде чем холодная вода свела судорогой ее горло. – Ангелы…»
…В ту ночь Марго так и не смогла уснуть.
Темные сумерки сна за закрытыми веками оборачивалась черной и холодной водой колодца, и, засыпая, Марго начинала падать туда, судорожно цепляясь пальцами за осклизлые бревенчатые стенки и беззвучно захлебываясь криком, которого никто не слышал – даже мама… А потом ледяная чернота накрывала с головой, заползала мокрыми мертвыми пальцами за шиворот, в ноздри, в горло – отнимая дыхание, тепло, жизнь, и затаскивала все глубже и глубже… Марго вырывалась. Она выныривала на поверхность своего сна, жадно хватая потерянный было воздух – и просыпалась, вцепившись в скомканную влажную от пота простыню. А потом долго пыталась согреться, клацая зубами от холода и страха, – и пыталась не уснуть снова, чтобы снова не упасть в приветливо оскаленную пасть поджидающего ее колодца.
А когда озноб утихал, а усталые веки пытались предательски сомкнуться, начинало казаться, что она уже лежит – на самом дне своего глубокого колодца, и черная вода плещется над ее головой, и смутно проступающие в темноте стены комнаты – на самом деле просто осклизлые бревенчатые стены этого колодца…
Она так и не уснула до утра. А когда серый рассвет погладил ее воспаленные веки, Марго измученно подумала, что, наверное, больше не сможет уснуть никогда в жизни. И неожиданно и незаметно тихонько задремала.
Она не перестала спать. Просто теперь, кроме горящего дома, в котором металась женщина с огненной короной на голове, Марго стала иногда сниться черная ледяная вода глубокого колодца, заползающая в горло, и бледное запрокинутое лицо синеглазой девочки. Девочки, которая могла стать ее единственной подружкой. Девочки, с которой они вместе тонули в черном колодце, только вот девочка утонула, а Марго почему-то сумела выбраться наружу. К небу цвета доверчивых девочкиных глаз.
Может быть, было глупо – чувствовать свою вину за то, в чем она была не виновата. Может быть, было глупо думать, что она могла бы сделать то, что сделать невозможно. Может быть, глупо – уметь слышать то, чего не слышит больше никто.
Крик девочки, тонущей в колодце. Крик женщины, заживо горящей в своей собственной спальне. Беззвучные крики женщин с вырванными языками – женщин, сгоревших на кострах сотни лет назад…
Девочка звала на помощь. И Марго услышала ее. И сделала все, что могла сделать – разделила с ней смерть. Страх и безысходность последних минут, когда ледяная чернота накрывает с головой. Тащит глубже и глубже – в стылую, пустую бесконечность, из которой уже не вернуться… Марго разделила с ней смерть. И, может быть, это было не так уж и мало – для маленькой девочки, которая тонула в черной воде, ломая пальцы об осклизлые бревна глубокого колодца.
Может быть, для нее было не так уж и мало – узнать, что кто-то услышал. Что она не одна – и весь мир, только что такой обманчиво приветливый и солнечный, – весь мир не предал ее. Не оставил одну наедине с чернотой, холодом и хихикающей мертвой водой… И, может быть, она так и не поняла, что умирает. Потому что ее глаза остались ясными и почти спокойными – и пытались улыбаться Марго даже тогда, когда черная вода уже накрыла их. Наверное, девочка думала, что видит ангелов, про которых рассказывала ей мама. Ангелов, которые пришли спасти ее.
А в деревне после этого стали говорить, что маленькая Маргарита (ведьмина дочка) столкнула в колодец маленькую дочку Анны и утопила ее. Люди слышали, как тронувшаяся умом с горя Анна укачивала мертвое посиневшее Баженкино тело, не позволяя отнять его, и не то подвывала, не то напевала что-то – будто пела своей навсегда уснувшей дочке последнюю колыбельную. А в ее бессмысленно-безумном бормотании имя Баженки перемешивалось с именем маленькой Маргариты. Все было понятно без объяснений. «Наколдовала ведьмина дочка-то», – сочувственно всхлипнула востроносенькая рыжая Аннина соседка, утирая уголок почему-то сухого, но любопытно блестящего глаза кончиком цветастого платка.
Может быть, Анна и могла бы сказать, что это не так, но ей уже было все равно. Аннино время навсегда застыло в нескольких минутах – начиная с того мгновения, когда она увидела черную глубину колодца в широко распахнувшихся глазах Марго – и до того, когда ее дрожащие руки с уже ненужной осторожностью подняли мертвое дочкино тельце с запрокинутым лицом и прилипшими к бледным щекам прядями мокрых потемневших волос.
В это мгновение Аннина жизнь закончилась. А предыдущие несколько минут превратились в вечность, в которой Анна снова и снова заглядывала в черную, пахнущую сыростью и холодом глубину колодца, чтобы с ужасом разглядеть там бледное пятно испуганного лица своей девочки. А потом бежала, проклиная неповоротливость своих толстых ног и тяжелую юбку, то и дело захлестывающуюся узлом на лодыжках. Бежала, захлебываясь ужасом и своим дыханием. Бежала, зная, что не успевает. И снова тянула дрожащие руки, прижимая к себе холодное мокрое тельце, надеясь – на этот раз – отогреть его. Вглядывалась в бледное личико, посиневшие губы, волосы-сосульки, слипшиеся ресницы, надеясь – на этот раз – разглядеть хоть малюсенькое движение в застывших глазах. Глазах цвета неба – стылого, зимнего, навсегда замороженного, синего неба.
Снова и снова…
Старуха говорила, что в жизни есть вещи, которые происходят просто потому, что должны происходить. И бесполезно пытаться предотвратить их или изменить, даже если ты все знаешь заранее. Даже если бы Марго разглядела это все заранее – в полупрозрачное насмешливое окошко опаловой луны, похожее на кружочек, протопленный нагретой в пальцах монеткой на заиндевевшем холодном стекле.
Марго (19). Сентябрь
…Луна была похожа на кружочек на заиндевевшем холодном стекле… Черном, замороженом стекле равнодушного неба, которому нет никакого дела до замерзающей Марго.
Марго обняла себя за плечи, вцепилась коченеющими пальцами в ускользающий шелк платья и почувствовала, как подступает, потихоньку, вползая за шиворот вкрадчивым ознобом, крупная холодная дрожь.
Луна была еще бледной, а багряный закат уже затухал, и черная шерсть волка казалась присыпанной серебром с одного бока и облитой кровью – с другого. А в красно-безумном небе его глаз, где только что падали два золотых солнца, теперь поднимались две оловянно-бле-стящие луны. Небо отражается в глазах ее волка, или глаза ее волка отражаются в небе – кроваво-пылающем на западе и угольно-черном на востоке – как хрупкий лепесток пепла, только-только выпавший из костра… Потухающего костра, в который смотрит старуха, морщинистая, сгорбленная, седая – ведьма без имени. Смотрит задумчиво и устало, а ее тонкие сухие губы кривятся и дрожат – то ли оттого, что она пытается что-то сказать, то ли оттого, что она пытается улыбнуться. А улыбка не получается.
И Марго, запрокинувшей голову к небу (беззащитно обнажая шею – для ночного ветра, лунного взгляда, прыжка волка, до которого всего несколько шагов…), показалось, что так оно и есть. Что старуха все еще смотрит. Смотрит на этот костер. И что вот-вот из темноты, из складок старухиного плаща вынырнет сухая морщинистая рука и крепко вцепится в тонкое плечо двенадцатилетней Марго, а скрипучий повелительный голос скажет в самое ухо: «Смотри. Смотри в луну, девочка. Смотри как следует. Потому что луна – это зеркало»…
«Я так давно этого не делала», – подумала Марго, послушно, до рези в усталых глазах вглядываясь в равнодушно усмехающееся лицо луны. «Я так давно не смотрела в глаза своему настоящему отражению. Может быть, из-за этого все случилось – так?» И вдруг ей показалось, что если бы она смогла вернуться и глазами двенадцатилетней Марго – увидеть в бледном окошке луны, протопленном на черном окне неба, увидеть этот вечер… Спустя семь лет увидеть багрянец заката, волка, застывшего черной статуей, и себя девятнадцатилетнюю на этой черной осенней поляне… Если бы она смогла, может быть, она смогла бы что-то изменить…
Чтобы не было ало-багрового цвета на вечернем небе, чтобы не было вкуса крови и головокружения от черной рваной раны на разорванном горле, въевшихся в память Марго и сводящих с ума ее волка… И на несколько секунд ей показалось, что у нее получилось – что она вернулась, и ей двенадцать, и она стоит возле костра, задрав голову к луне, старухина рука цепко держит ее плечо, а теплое звериное дыхание волчонка щекочет ее голые лодыжки, и она еле сдерживается, чтобы не закричать….
…И она еле сдержалась, чтобы не закричать.
…А потом, внимательно обнюхав ее лодыжки, волк уселся возле ног, укрыв пушистым хвостом ее окоченевшие ступни. Марго осторожно – очень осторожно – опустила руку на его еще вздыбленный загривок. Тихонько потрогала жесткую шерсть. Волк замер и напрягся – чуть-чуть. Пальцы Марго помедлили и мягко скользнули выше, осторожно лаская могучую пушистую шею, дотронулись до шелковистых нежных завитков под настороженными острыми ушами и погладили широкий умный лоб. Волк поднял голову и посмотрел на Марго – растерянно, недоуменно и измученно.
– Прости меня, – сказала Марго, возненавидев себя – за свои невозможные мысли, в которых его клыки смыкались на ее горле. И осторожно, очень осторожно, сдерживая дыхание и почти не шевелясь, – как будто она пыталась балансировать над пропастью, – попробовала вглядеться внутрь его глаз – сквозь кровь и серебро, глубже и глубже погружаясь в золотистый океан, плещущийся вокруг его зрачков.
Марго (12). Июнь
Океан… который Марго никогда не видела, но иногда пыталась представить – бесконечность соленой холодной воды от одного края неба до другого – бесконечность, в которой даже самые громадные корабли кажутся не больше ореховых скорлупок… и тонут – так легко и бесследно… Ничего, кроме воды и неба, неба и воды… И совершенно нечего там делать, если, конечно, ты не рыба и не птица…
Марго было страшно, ей казалось, что она захлебнется – и утонет. Она вздохнула – глубоко и испуганно, закашлялась и зажмурила глаза, выпрыгивая на поверхность – в искрящуюся звездную черноту на обороте своих век.
– Я не могу, – жалобно сказала она.
– Марго, – старуха положила ладони на ее плечи и оперлась на них, придавливая девочку к земле. – Все, что я сделала, будет без толку, если ты не сможешь. Давай. Это не страшнее, чем просто войти в комнату. Открыть дверь – и войти. Я сто раз тебе говорила, что глаза – это дверь. Иногда она открыта, иногда ее надо приоткрыть, иногда она заперта – но тогда можно подобрать ключ или, на худой конец, выломать замок. Но это всегда дверь.
– Только не надо пытаться в нее войти, когда тебя не приглашают, – сердито ответила Марго, поводя плечами. – Это ты тоже говорила. Иначе в потемках можно переломать все кости. А иногда – свернуть шею. Так ты говорила, да?
– Это твой волк, – костлявые пальцы еще сильнее впились в ее плечи. – И я не смогу сделать это за тебя, понимаешь, девочка?
Старуха закашлялась и, тяжело опираясь на плечи Марго, присела рядом на ствол мертвого дерева. Потерла задрожавшей ладонью слезящиеся глаза.
