Текст книги "Имя твоего волка"
Автор книги: Татьяна Томах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
«Простите», – неловкое, еле слышное – только ей, причем тут Стась? – извинение – за губы, слишком долго и жарко прижимавшиеся к руке; за пальцы, слишком сильно сжимавшие узкую ладонь; за взгляд, слишком жадно…
Владислав распрямился. Растерянный, ошеломленный, почти захлебнувшийся в бездонной, невозможной глубине опрокинувшегося неба…
«Пойдем, я покажу тебе дом», – сказал Стась привычно и ласково, по-хозяйски (так, как никогда не будет позволено Владиславу) обнимая ее за плечи и уводя вверх по лестнице. И качнувшийся было следом за ними, Владислав сердито оборвал свой шаг, понимая, что ему – отныне и навсегда – остается только смотреть ей вслед. Ей, уносящей в своих нежных ладонях запах его детства и лета; в пушистом облаке волос – сияние его солнца, в глазах – головокружительную высоту его неба…
Третий слог
Головокружительная высота неба все падала и падала на него, и холодные ощетинившиеся звезды больно, до слез, кололи глаза.
Или это он падал – в головокружительную высоту? В оскалившуюся звездами бездонную черную пасть. Падал, беспомощно растопырив свои сильные напряженные лапы. Пытаясь удержаться. Зацепиться, порвать когтями звездно-хохочущую черную пустоту. Падал, беззвучно воя – от ужаса, отчаяния и одиночества.
Пахнущая влажными листьями земля – такая твердая, надежная – неожиданно порвалась под лапами. Расползлась гнилыми ошметками над жадно оскалившейся бездной. И в этот миг он вдруг оглох и ослеп. И, кажется, онемел. Горло, содрогаясь от крика, воя, хрипа, не издавало ни звука.
Он остался один.
Он пробовал звать – ту, что всегда была рядом… Нет, не рядом – ближе. Так близко, что теперь, без нее, он не умел ни слышать, ни видеть, ни кричать. Вообще не умел – быть.
Он пробовал звать, но она не отзывалась. А потом он понял, что ее больше здесь нет. Может быть, она там – внутри хохочущей бездонной пустоты. Глубоко, очень глубоко. На дне, которого нет.
Тогда он прыгнул. За ней. В невидимую, неслышимую и не пахнущую пустоту. Прыгнул, не задумываясь и не медля. Так, как прыгнул бы за ней куда угодно – в неизвестность, в страх, в безумие, в смерть.
Он прыгнул – на черный загривок пустого зверя, и вонзил клыки в запрокинутое горло хохочущего неба. Небо разбилось – в звездные осколки. Горло неожиданно оказалось податливым и мягким, попыталось вывернуться – всего один раз, бестолково и слабо; и, сжавшись от страха, захлебнулось собственным криком и кровью. Такой теплой и сладковатой на вкус… Как у нежного перепуганного олененка…
А небо опять засмеялось, сухо и звонко хрустя под лапами блестящими острыми осколками звезд…
Марго (12). Сентябрь
– …Третий слог… третий слог имени твоего волка…
– Ты отдохни. Ты ведь уже устала говорить, да? Отдохни.
Марго шмыгнула носом. Нагнулась, поправляя скомканное беспокойной старухиной рукой одеяло, и быстро стерла сползающую по щеке слезу. Она не хотела, чтобы старуха видела ее слезы. Не потому, что нет ничего глупее, чем плакать; а потому, что слезы – это бессилие и безнадежность. Человек плачет только тогда, когда он уже больше ничего не может сделать. С тем, что уже произошло. Или еще только происходит. Так, наверное, еще хуже – смотреть, как ЭТО происходит, и знать, что ты ничего не можешь сделать. Только смотреть.
Марго не хотела, чтобы умирающая старуха видела ее слезы.
А старуха увидела. Усмехнулась бледными запекшимися губами. Медленно, с усилием, оторвала от одеяла свою исхудавшую руку – кости, обтянутые морщинистой коричневой кожей. Погладила Марго по мокрой щеке дрожащим пальцем.
– Нет ничего глупее, чем плакать, – пробормотала она. Так тихо, что Марго не услышала, а скорее догадалась по движению тонких старухиных губ. – Ты думаешь, от этого вырастут цветы?
– Ты говорила – в лесной мох… Ты говорила: нет ничего глупее, чем плакать в лесной мох, а не в чье-ни-будь плечо. А ведь у меня есть твое плечо, да? У меня ведь есть…
– Да, конечно, – согласилась старуха, осторожно опуская уставшую руку на голову всхлипывающей девочки, уткнувшейся в ее плечо. – Конечно, есть…
– Я не хочу, чтобы ты… – пробормотала Марго в старухину морщинистую шею, вдыхая любимый запах горьковатых лесных трав, которыми всегда пахла одежда старухи, ее волосы и кожа; и еще один – слабый, но назойливый, незнакомый – влажный запах опавших листьев. Запах осени. Запах смерти.
На старухиной шее, под ломкой морщинистой кожей, вздрагивала напряженная голубая венка. Очень слабо вздрагивала. – Я не хочу, чтобы ты… – Марго задохнулась словом, которое так и не смогла произнести, и замолчала, пытаясь удержать подступающее рыдание.
– Тсс, девочка, – старухина рука погладила девочку по голове – легко, почти невесомо, и устало соскользнула обратно на одеяло. – Ты ведь не думаешь, что все в жизни будет происходить именно так, как ты хочешь? Нет? А зря.
Марго приподнялась, удивленно глядя на улыбающуюся старуху. Очень хорошо улыбающуюся. Так, наверное, не могут улыбаться умирающие. Сквозь слезы заплаканной Марго показалось, что старухины глаза и улыбка (непонятно как ожившая на полумертвых губах) сейчас юные, ясные и веселые. Совершенно такие, как много лет назад – когда Марго впервые встретила старуху и услышала от нее незамысловатую истину о глупости плача.
– А зря, – повторила старуха. – Потому что в жизни все происходит именно так, как ты хочешь. Если только ты хочешь этого по-настоящему. Я хочу умереть: поэтому я умру. Но ты этого не хочешь, и поэтому я не умру. Для тебя. Понимаешь?
– Нет, – ответила Марго – сквозь слезы, отчаяние и растерянность. Чувствуя себя бестолковой дурочкой перед юной старухиной улыбкой и странными словами.
– Не плачь, девочка. Единственное, из-за чего стоит плакать – это смерть. А смерти на самом деле нет. Не плачь.
Сухая старухина ладонь вытерла слезы с заплаканных щек Марго, нежно погладила девочку по лбу. Марго, неожиданно для самой себя, улыбнулась в ответ на улыбку внимательных старухиных глаз.
– Твой волк волнуется, когда ты плачешь. Ты чувствуешь? Он сейчас бегает вокруг дома, скулит и рычит. Он хочет войти – но боится. Ты чувствуешь?
– Откуда ты знаешь?
Марго изумленно смотрела в старухины внимательные глаза. Глаза, умеющие проникать внутрь чужих взглядов с быстротой и легкостью опытного взломщика. Для того, чтобы забрать с собой – не деньги, припрятанные хозяевами в тайниках, и не узорчатый ларец со старинными украшениями – а боль, страх, отчаяние. Иногда – смерть. Вынести из дома, так беззащитно открытого для незваных гостей. Вынести, прижимая к себе обеими руками.
Бережно – как бог весть какую хрупкую драгоценность – не упустить, не уронить, не разбить на пороге в колючие черные осколки, чтобы потом не пришлось собирать их, в кровь разрезая руки.
Нежно – как капризного царапучего котенка.
Осторожно – как задремавшую в тепле ладоней змею. Понимая, что можно не успеть до того, как она проснется и ужалит.
И иногда – не успевая.
– Откуда ты знаешь?
Старухины глаза улыбались.
«…Иногда, случается, так бывает между людьми… Как будто они все время держат друг друга за руку… Как будто они – одно существо, с одним сердцем, с одним дыханием, одной болью – и одной жизнью…».
Старуха знала.
– Я не хотела говорить с тобой о смерти, девочка. И я не хотела говорить о третьем слоге, который нужно будет… Я бы не хотела, чтобы тебе пришлось прибавлять третий слог к имени твоего волка. В жизни бывает все, как ты хочешь – я только что сказала тебе об этом. Это правда. Только ты не всегда хочешь того, чего по-настоящему хочешь. Человеческие желания часто противоречат друг другу – вот в чем вся беда. Поэтому я говорю с тобой о смерти. И поэтому когда-нибудь – я надеюсь, что этого не случится – тебе придется прибавить к имени твоего волка третий слог. Принеси-ка мне попить. Я и правда устала.
– Ты хочешь спать? – спросила Марго, в нерешительности останавливаясь перед стайкой разномастных глиняных чайников и горшочков на печной приступке и трогая по очереди их теплые шершавые бока.
«От лекарства до яда один шаг, девочка. И чем сильнее лекарство, тем более страшный яд из него получится – если ступить как-то не так – и отклониться на этот шаг. Имеет значение все. Что, когда и как: из чего и в какое время суток ты готовишь отвар, сколько продержишь его над огнем и в какой посуде. Металл – для заклятий и ритуалов, дерево – для повседневного питья, глина – для лекарств»…
– Нет, сначала я хочу договорить, – отозвалась старуха.
– Хорошо, – Марго поставила на место толстобокий темный чайник с отломанной ручкой и выбрала другой – поменьше, с голубыми цветочками по краю крышки.
…Металл – для заклятий, глина – для лекарств. «Почему ты так и не научила меня ни одному из заклятий?..» – Марго с тоской и отчаянием смотрела на дрожащие костлявые старухины пальцы, бережно обнимающие бока глиняной кружки, где плескалось темно-коричневое питье. Питье, дарующее бодрость, но не жизнь. Увы, не жизнь. Тем более – для того, кто уже решил умереть…
«Почему? Тогда я сейчас могла бы…» Старуха протянула девочке наполовину опустевшую кружку, и по грустно-насмешливому взгляду Марго поняла, что старуха прочитала ее мысли. «Вот поэтому-то я и не научила. Чтобы ты сейчас не смогла…» – сказал старухин взгляд.
– Третий слог имени твоего волка… – сказала старуха, и ее взгляд больше не был насмешливым. Только грустным. Как будто ей очень не хотелось говорить то, что она говорила. – Третий слог, девочка, ты добавишь в тот день, когда твой волк впервые убьет ради тебя. Это произойдет… наверное… рано или поздно… Потому что твой волк всегда будет пытаться защитить тебя. От зверей и от людей, от твоих страхов и от твоих снов. От всего мира. И от тебя самой. И, возможно, последнее будет труднее всего…
Марго (19). Сентябрь
– Ты защищал меня от зверей и от людей. От моих страхов и моих снов. От всего мира. Ты пытался защитить меня от меня самой… Ты пытался… И не твоя вина, что тебе это не удалось…
Марго нежно погладила его лоб, под которым сияли золотистые измученные глаза.
Не опасные и не безумные. Доверчивые, полные любви глаза маленького волчонка, который умел улыбаться и так осторожно брать своими острыми зубами руку девочки, что ни разу, даже заигравшись, не сделал ей больно.
Глаза дикого зверька, которого приручили и приласкали – а потом прогнали из дома.
Из-за того, что он попытался защитить то, что любил.
– Она говорила, что мы ответственны за тех, кому мы дали имена. А я… я забыла почти все, что она мне говорила…
Марго опустилась рядом с волком на влажные от ночной росы палые листья, затягивающие холодную землю не то чтобы ковром, а так себе – половичком, прохудившимся и взлохмаченным.
Ей захотелось расплакаться. Уткнуться лицом в мохнатую волчью шею и расплакаться. Чтобы он утешил ее как раньше – облизал шершавым торопливым языком мокрые щеки, щекотно подышал в ухо, трогая шею холодным носом – уговаривая, упрашивая, убеждая, что мир не так уж и плох, как кажется иногда. Даже когда тебе всего двенадцать, а стылая сентябрьская ночь все сильнее вымораживает – до сухого деревянного стука – тело единственного человека, который когда-то любил тебя… а черное небо, падающее на землю, хрипло и гулко смеется и сыплет из холодных ладоней ломкие и колючие звезды…
Волк вздохнул и положил голову на колени Марго. Доверчиво и устало. А Марго сделала то, что ей следовало сделать с самого начала – прибавила третий слог к его имени. И позвала его. Беззвучно. Так, чтобы услышал только он. Чтобы не услышали притаившиеся в темноте деревья и сухая трава, согнувшаяся под пощечинами мокрых листьев…
Чтобы не услышало небо, столь щедро рассыпающее ломкие и колючие блестящие звезды, о которые так легко в кровь разрезать руки, ноги… лапы… и свое сердце…
Волк отозвался, и Марго увидела его глаза. Глаза не волчонка – глаза взрослого сильного зверя. Зверя, готового умереть за нее – или убить за нее. Зверя, способного прыгнуть на скользкий хребет самого неба, чтобы разорвать горло черной хохочущей пустоте; а потом пройти по ее осколкам, звездноослепительным и острым. Разрезая в кровь свои лапы – вместо рук той, кого он любил.
Марго обняла его за шею и почувствовала, что волк дрожит. Как будто ему было холодно сидеть на мерзлой, присыпанной влажными листьями, земле. Ему – дикому зверю с теплой густой шерстью, привыкшему спать на снегу?.. Так же, как должно было быть холодно Марго – в ее тонком шелковом, совсем не подходящем для ночных прогулок по осеннему лесу, платье.
Как будто волку было холодно – вместо нее.
Так же, как ему бывало больно – вместо нее.
– Прости меня… за то, что ты это сделал… – попросила Марго, прижимаясь к нему. Пытаясь его согреть.
«Я говорю странно», – подумала она вскользь – вдруг услышав, как это звучало бы со стороны. «Прости меня – за то, что ты это сделал». «Я говорю странно – для тех, кто никогда не пробовал разделить свою жизнь на двоих… С волком? Нет, просто – для тех, кто никогда не пробовал разделить свою жизнь на двоих»…
А потом она вдруг почувствовала, что ей страшно сейчас поднять глаза – и посмотреть на небо. Потому что она боится снова увидеть, как оно смеется, и этот смех больно колется разбитыми вдребезги звездами…
Она боится – вместе со своим волком… Или – вместо него?
– Послушай, – начала Марго. Тихонько, успокаивающе, не очень-то веря в то, что она собирается сказать; и не очень понимая, кому она это говорит. Себе? Волку? Небу?
– Послушай… ведь оно же не всегда такое… оно бывает высоким и нежным… почти прозрачным… И тогда… тогда, наверное, в нем можно летать.
Марго (19). Май
…Оно было таким высоким и нежным… Почти прозрачным… Запрокинув голову, Марго чуть не задохнулась в ослепительно-голубой бездне, обрушившейся на нее.
Бездна падала и падала – бесконечно… Потому что у нее не было дна? Или это Марго падала и падала – в небо? Или – не падала, а летела…
Был первый по-настоящему весенний день. Зима в этом году уходила неохотно, оборачивалась, ворчала и скалилась, трясла седой шерстью. Юная весна, уже совсем было примерившаяся вцепиться в загривок старой хищнице, опять робела под ее ледяным дыханием, отступала и затаивалась. Время охотилось само на себя, кралось за своей прошлогодней тенью. След в след. Только на этот раз в его поступи была напряженность. Как в настороженных острых ушах и вздыбленной на загривке шерсти волка, скользящего по следу. Волка, уже почти опьяненного запахом и близостью добычи и вдруг почуявшего опасность – и замершего на полушаге, пытаясь разглядеть, расслышать или разнюхать то невнятное, что испугало его. Солнечный зайчик, отпрыгнувший от приветливо оскаленной стальной пасти капкана? Хруст сухой ветки под сапогом затаившегося охотника? Приторно-сладкий, ядовитый запах железа и резкий запах вспотевшего человеческого тела?..
А может, Марго просто мерещилось что-то необычное в этой весне. Самой обыкновенной, безобидной, робко-улыбчивой, которой удалось-таки к середине мая задрать старую седую хищницу и утопить обрывки ее грязно-белой шерсти в черных лужах. И заулыбаться уже по-настоящему, выкатив дочиста отмытое солнце на самую середину неба. Высокого, нежного, почти прозрачного…
Марго не любила весну. И не любила канун своего дня рождения. И запах праздничных пирогов, традиционно выпекаемых изрядно располневшей и обрюзгшей кухаркой Марысей к именинам панночки. Запах напоминал Марго о липкой черной дороге – и о детях со злыми лицами, которые несколько лет назад едва не забили камнями насмерть одну маленькую девочку.
Девочка выросла, но выросли и дети, которые бросали в нее камни. И ничего не изменилось. Марго знала, что они до сих пор ждут ее – где-то за поворотом черной дороги – большие дети, спрятавшие камни в свои взрослые кулаки. Ждут, когда Марго, устав бежать по липкой грязни на зов умирающей Анны (или Яноша, или Павлы, или… сколько их было и будет?) – поскользнется и упадет…
Марго не любила весну. Что хорошего, когда дорожки парка по щиколотку залиты водой, перемешанной с грязным снегом; а лес мокр, сумеречен и почти непроходим? Марго маялась в доме, бродя по комнатам, как зверь в клетке, думая о волке, который пробирается по мокрому снегу, раздраженный и злой, то теряя, то снова вынюхивая все время ускользающий след тощего испуганного зайца. Волк тоже нервничал весной – то ли заражая своим беспокойством Марго, то ли перенимая ее невнятную тревогу.
– Ну что, – сказала ему Марго, когда они однажды встретились на краю сумрачного леса, где на каждом шагу нога – и лапа – проваливалась сквозь ноздреватый грязный снег в ледяную воду, – что, скоро опять пропадешь? На неделю или на две, как всегда весной? Да?
Волк заворчал, отвел глаза и, сунувшись носом в ладонь Марго, лизнул горячим языком ее пальцы.
– Пропадешь, пропадешь…
Марго обняла его большую голову, погладила нежные пушистые завитки шерсти за ушами.
«Интересно, – подумала она, – а если я позову тебя – в эту неделю? Если я позову тебя по-настоящему? Ты сможешь бросить свою глупую волчицу и прийти ко мне? Почему старуха не сказала мне об этом? Почему она не сказала, что будет что-то, что мы не сможем с тобой разделить на двоих? Что-то, что будет разделять нас – пусть всего несколько дней в году – но разделять… Что-то, чего я не смогу понять – и, может быть, поэтому не смогу простить тебе…»
– А знаешь, – сказала она волку, прижавшись щекой к его теплой могучей шее: – Знаешь, говорят – я слышала… и наш конюх, и эта глупая Марыся, и, наверняка, в деревне тоже… говорят, что я иногда превращаюсь в волчицу и ухожу в лес. Наверное, они видели твои следы возле дома, а может, видели и тебя. Ты должен быть осторожнее…
Волк еще линял. Старая шерсть на его исхудавших после зимы боках свалялась и вылезала клочьями, а новая, на шее и груди – блестящая и пушистая, – драгоценным шелком скользила между пальцами. Гладить бы и гладить.
– А знаешь что, – прошептала Марго, запутавшись дыханием и шепотом в этой нежной шерсти, чувствуя щекой и губами ее пушистое прикосновение и слушая торопливое биение сердца волка. Ей захотелось рассмеяться, вспомнив приглушенно-испуганный голос Марыси, в вечернем полумраке кухни подробно и важно описывающий притихшим слушателям, как хозяйка по ночам оборачивается серой волчицей. И одновременно – захотелось расплакаться. Марго и сама не поняла, почему. – Знаешь, я хотела бы, чтобы это было правдой. Я хотела бы превратиться в волчицу – и уйти с тобой в лес. Навсегда…
Весной Марго чаще обычного снились плохие сны. Сны, в которых она идет по черной скользкой дороге, а люди, чьих лиц она не могла разглядеть – дети или взрослые, а может, у них вообще не было лиц? – догоняют ее или подстерегают за поворотом с камнями в руках. А потом волк прижимается к ее ногам, рычит и скалится, и пытается защитить ее от камней, которые летят со всех сторон вперемешку с грязью и криками: «Бей ведьму!»
Марго знает, что если она упадет – люди без лиц догонят и забьют насмерть; она поскальзывается, но не падает, удержавшись за волчью шерсть. Зря. Зря. Потому что – и это она тоже совершенно точно знает – там, в конце этой длинной черной дороги ждет специально для Марго разложенный костер. Она знает, но все равно идет по этой проклятущей дороге.
И волк идет рядом с ней – шаг в шаг. Прижимаясь к ее ногам теплым мохнатым боком, пытаясь защитить ее от камней, грязи и криков. От всего мира.
Идет рядом с ней.
На костер.
А потом она просыпалась, вцепившись зубами в уголок подушки – гася свой крик (вой) и чувствуя, как простыня липнет к вспотевшему телу (как вздыбливается на загривке густая шерсть), и ночь дышит холодом в затылок. И бледнеет след, только что такой яркий и вкусный… потому что кто-то другой идет по твоему собственному следу – страх? И нужно обернуться и не позволить ему догнать себя, и успеть догнать его, не дав ему опять ускользнуть в сны, и перегрызть ему горло, скользкое, невидимое, почти неуловимое – потому что у страха нет лица… Как нет лиц у людей, бросающих камни в тех, кого они называют ведьмами.
День рождения прошел; и были съедены ненавистные пироги; а последние несколько кусочков, отложенные запасливой Марысей «на потом», завалявшиеся и зачерствевшие, после придирчивой Марысиной пробы были-таки отданы дворовым собакам.
И постепенно скверные сны Марго истаяли – вместе со снегом. Так же, как каждый год. И волк почувствовал, что больше пока не нужен, чтобы защищать Марго от ее снов, и пропал на несколько дней. Так же, как каждый год. И однажды Марго проснулась – не от собственного беззвучного крика и не от ужаса, струйкой ледяного пота сползающего по спине, – а от ослепительного сияния чистого неба за окном. Высокого, нежного, почти прозрачного.
Неба, в котором, наверное, можно летать – как Марго умела летать в своих снах. В своих хороших снах.
Она распахнула окно, с трудом сдвинув с места просевшую и рассохшуюся за зиму раму, и чуть не задохнулась в ослепительно голубой бездне, опрокинувшейся на нее… Бездна падала и падала – бесконечно, потому что у нее не было дна – или это Марго падала и падала в небо?… Или не падала, а летела?.. И ей захотелось рассмеяться, потому что это было так хорошо, так невероятно и волшебно…
Так хорошо – быть не волком, пробирающимся по мокрому лесу в поисках добычи, шарахаясь от запаха капканов; и не маленькой девочкой, которая зачем-то идет по длинной черной дороге, где ее ждут дети с камнями и смертью в пустых глазах; и не женщиной – незнакомой, измученной пытками женщиной, взбирающейся на разложенный для нее костер; и даже не молодой девушкой по имени Марго, которая видела скверные сны и иногда не могла понять – кто же она на самом деле… Так хорошо было – просто быть… И смотреть в широко распахнутые безмятежные глаза улыбающегося весеннего неба… Неба, обещающего что-то невероятное, волшебное, прекрасное…
А потом, стараясь удержать в своих глазах отражение этого неба и торопясь – скорей из этого дома, который всегда казался ей клеткой – на улицу (во двор, по главной аллее, потом направо, через маленькую неприметную калитку за кустами сирени – в лес, туда, где небо ближе всего), Марго сбежала вниз по узкой лестнице – мимо белой каменной богини, вечно и слепо смотрящей в даль, видимую только ей одной, – и, рванув тяжелую входную дверь, с разбегу врезалась в кого-то, открывавшего эту дверь с другой стороны.
– Ого, – сказал кто-то, и плечо отчаянно и испуганно рванувшейся в сторону Марго (так же отчаянно и испуганно, как вдруг прянул в сторону волк – в нескольких часах пути отсюда – волк, опьяненный волшебным, головокружительным следом, звавшим его за собой, и неожиданно споткнувшийся – о солнечный зайчик, что блеснул на оскаленной пасти капкана…), плечо оказалось крепко сжатым чьей-то рукой…
– Вы кто? – спросила Марго; сердце испуганно прыгнуло к горлу, дыхание споткнулось. Вопрос получился беззвучным (…и волк, все еще вдыхая манящий вперед запах, попятился, беззвучно скалясь на померещившуюся ему в спутанной прошлогодней траве изысканно-изогнутую стальную челюсть капкана…).
– А ты выросла красавицей, маленькая Маргарита, – сообщил тот, кто все еще удерживал вырывающееся плечо Марго.
В голосе незнакомца была улыбка, а лица Марго сначала не смогла разглядеть – солнце из открытой двери полыхнуло прямо ей в глаза и вспыхнуло золотистым нимбом на светлых волосах вошедшего. А потом дверь закрылась за его спиной, и улыбка на его губах оказалась под стать потухающему нимбу – почти ангельской, а глаза… (солнечный зайчик на стальном оскале капкана?., да нет же, нет…) Глаза – солнце и небо – то самое, какое Марго только что разглядела в своем окне – высокое, нежное, почти прозрачное весеннее небо – оно улыбалось только для нее одной…
Небо, в котором можно летать.
Марго (13). Сентябрь
…Небо не улыбалось. И, наверное, в нем больше нельзя было летать. «Интересно, – подумала Марго, прищуривая глаза, которые почему-то заслезились от колючего света неприветливых холодных звезд. – Интересно, я когда-нибудь смогу увидеть его другим? Или я теперь всегда буду видеть его таким – каким его однажды (прошлой ночью?) увидел и запомнил мой волк?»
А потом она вдруг разглядела на краю оскалившейся звездами черноты, за растрепанными елками, то, что следовало увидеть давным-давно – вместо того, чтобы сквозь слезы рассматривать ушедшее прошлое. Странное розовое сияние, которое не могло быть закатом, уже давно потухшим – слева, на западе; и не могло быть рассветом – тот еще только должен был загореться через несколько часов справа, на востоке.
– Что это? – спросила Марго, уже почти зная ответ. И, приподнявшись, чувствуя, как под ее рукой закаменела шея насторожившегося волка, вдохнула – напряженными волчьими ноздрями – еле различимый среди ярких и вкусных запахов ночного леса слабый горьковатый запах. Запах дыма – пожара и смерти, которым пахло розовое сияние на краю неба за лесом. И следом за этим запахом Марго, окончательно выскальзывая из завороживших ее воспоминаний, услышала то, что следовало услышать уже давно.
Крик о помощи. Отчаянный (уже почти отчаявшийся) крик того, кто горел в этом пожаре – в сердцевине огненного цветка, рыжими лепестками жадно обнимающего крепкие (постараешься – даже кузнечным молотом не прошибешь…) бревенчатые стены, медленно истекающие удушливым черным дымом…
– Опять… – глухо и зло, не понимая, кому она это говорит, сказала Марго и вскочила на ноги. Голова закружилась на несколько мгновений – то ли от слишком резкого запаха дыма, то ли из-за качнувшихся в сторону звезд, то ли от воспоминаний, неожиданно подхвативших под руки и закруживших в бестолковом танце – потому что это все уже было… снилось… Именно это. И не раз…
– Опять… – она чувствовала теплое плечо волка возле своей ноги и слышала (чувствовала?), как клокочет рычание в его горле – и ей казалось, что это рычание рождается в ее собственном горле и рвется к губам, оттягивая их в (усмешку?) оскал – и обнажая острые, тускло блестящие в лунном свете лезвия длинных клыков…
– Кого они сожгут на этот раз? Кого?
Рычание разрывало горло, небо опрокинулось на ее лицо, рассыпая колючие звезды… Небо, в котором нельзя летать, но в которое можно упасть, поскользнувшись на острых осколках ломких звезд… Небо – черный хохочущий зверь, что бежит по твоему следу и догоняет, всегда догоняет… Но иногда – раз в жизни или никогда – можно попробовать побежать с ним наперегонки.
И Марго побежала.
Невидимая земля упруго толкалась в мягкие подушечки сильных волчьих лап, еловые ветки послушно расступались, пропуская гибкое стремительное звериное тело…
Марго бежала, и волчья тень – отражение луны – скользила возле ее ног…
«…Ни один человек никогда не сможет бежать рядом с волком по ночному лесу и видеть, как волк, и слышать, как волк, и чувствовать землю под своими ногами – как волк. И… и оставаться при этом человеком. А ты – сможешь, Марго…»
Они бежали – волк с человеческой тенью, и человек – с волчьей…
Два существа – с одним сердцем, одним дыханием, одной на двоих жизнью…
Одно существо – и два сердца, два дыхания, две жизни…
Существо, которое умеет бежать сквозь ночь – как умеет только волк; любить и защищать свою любовь – как умеют люди и звери; и ненавидеть и мстить – как умеет только человек…
И небо, запыхавшись, стало отставать, поскальзываясь на своих собственных звездах…
Марго (12). Август
– Ненавидеть… – сухая старухина ладонь, только что нежно, но крепко и торопливо припечатавшая злой крик Марго к ее губам, соскользнула вниз, по пути погладив девочку по щеке. Как будто извиняясь за порывистость.
Странный, непривычный для старухи жест, заставивший Марго поперхнуться и растерянно замолчать, получился похожим скорее на ласку, чем на удар. Но все равно… Старуха подняла на Марго руку (совсем как нянька, заставлявшая учить непонятные и занудные псалмы и больно лупившая по губам своей тяжелой лапищей, когда девочка забывала слова)? Старуха подняла на Марго руку – чтобы заставить ее замолчать?!
Марго отступила на полшага, изумленно глядя на старуху и чувствуя удивленный взгляд волчонка, качнувшегося следом за ней и беззвучно оскалившегося в ответ на движение старухи. И что такого она сказала, чего нельзя? Что – нельзя говорить? Или нельзя, чтобы услышали? Кто, притихшие деревья на краю леса?
…Они провожали ее – как обычно – до опушки с чахлыми растрепанными березками, под которыми в густой траве пряталась узкая вертлявая тропинка, через несколько сотен шагов неотвратимо приводившая к большому серому угрюмому дому. Дому, в котором под свежей краской и багровым (цвета крови?) пятном новой черепицы на старой крыше прятались горелые балки. Дому, в котором Марго снились плохие сны…
Они провожали ее только до опушки, и чем ближе они подходили к месту, где должны были расстаться, тем больше замедляли шаг. Старуха – потому что она чувствовала себя больной в последние дни и быстро уставала; Марго – потому что она не хотела возвращаться домой; а волчонок, сначала со щенячьей неуклюжей жизнерадостностью обыскивавший окрестные кусты и постепенно присмиревший, все чаще останавливался и напряженно нюхал воздух – может быть, ему, как и Марго, тоже не нравился этот дом, запах которого уже легонько трогал чуткие звериные ноздри?..
А потом они остановились возле первой кривобокой березки, отмечавшей начало тропинки – пока еще неприметной, вырастающей из песчаных проплешин среди пушистых шапок мха и лохматых кустиков травы.
Там, где всегда, вот уже пять лет, останавливалась старуха, провожая домой маленькую девочку. Там, где всегда – еще много лет спустя – будет останавливаться волк.
На границе.
На границе между лесом и миром людей.
Они остановились – усталая, тяжело дышащая старуха, с каждым днем теряющая свои силы и жизнь; и молодой зверь, еще только набирающий с каждым днем силу, быстроту и ум. Они глядели на Марго, которой нужно было идти дальше. Одной. «Я не хочу», – подумала она, чувствуя тепло их взглядов (как тепло ладоней, держащих ее за руки – чтобы она не поскользнулась и не упала). «Я не хочу… Почему я должна идти? Почему я должна идти – одна?» Она с отвращением посмотрела на тропинку, терпеливой желтой змеей свернувшуюся у ног. И Марго показалось, что там, куда ускользала змеиная тропинкина спина, за лохматыми березовыми макушками просвечивает темно-серый призрак так пугающего ее дома.
– Я ненавижу этот дом, – тихо, но отчетливо (с удивлением услышав в своем голосе ворчание присевшего на задние лапы волчонка) выговорила Марго. – Ненавижу.
И захлебнулась недосказанными словами, когда сухая старухина ладонь торопливо прижалась к ее губам.
