Текст книги "Имя твоего волка"
Автор книги: Татьяна Томах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
– Я устала, – тихо пожаловалась она, так тихо – Марго подумала, что ослышалась. Она украдкой посмотрела на старуху – растерянно и изумленно.
Марго не знала, что делать, когда старуха говорила таким голосом. А в последнее время старуха иногда говорила таким голосом. И, что самое скверное, ее глаза действительно были усталыми. Смертельно усталыми. Как глаза больной птицы. «А я не могу ничего с этим сделать», – чуть не плача, в который раз подумала Марго, тщетно пытаясь поймать ускользающий и тускнеющий старухин взгляд. «Ничего не могу сделать, потому что она не пускает меня. Может… может, мне надо выломать замок?»
Первая и единственная попытка Марго проскользнуть внутрь старухиного взгляда, применив на практике старухины же уроки, закончилась весьма плачевно. Жесткой хваткой костлявых, но невероятно сильных рук, больно вонзившихся в плечи самоуверенной девчонки и безжалостно встряхнувших эту девчонку, как нашкодившего щенка. «Никогда, – рявкнула старуха в ее перепуганное лицо, обжигая Марго разъяренным огненным взглядом, только что вышвырнувшим нахальный взгляд Марго. – Никогда не лезь внутрь, когда тебя не зовут. Никогда! Поняла?». Марго поняла. И больше не пробовала.
«Что там – по настоящему?» – как-то спросила она у старухи. Та пожала плечами: «Когда как, девочка. У всех по-разному. И всегда по-разному. Иногда дом – знаешь, уютненькая комнатка с памятными безделушками и картинками на стенах, иногда – ободранные пустые стены и хлам по углам. Кучи мусора, в которых можно найти золотые самородки. Или окровавленное тряпье, которое пахнет страхом, болью и смертью. Или ничего не найти. А можно ступить на подгнивший пол, – и провалиться сквозь него в темный подвал. Каменный и душный, как пыточные камеры инквизиторов. А иногда это не дом, а целый лабиринт, в котором можно заблудиться. Иногда… – старуха усмехнулась, и Марго показалось, что усмешка задрожала на искривившихся старухиных губах. – Иногда это небо, в котором можно летать. А иногда – обрыв. Бездонная пропасть, в которую очень легко сорваться, Марго».
«Да, пропасть», – вздрогнув, Марго вспомнила прошлую ночь и огненную пропасть в черных глазах женщины с лицом луны. Пропасть, в которую она едва не сорвалась. «А иногда – луна. Иногда луна, да? – вдруг подумала она. – Луна, в которой можно разглядеть все, что угодно».
– Ты говорила, – негромко сказала Марго, осторожно глядя на старуху, за взглядом которой пряталась луна – насмешливая, изменчивая и сияющая. Луна в черной бездне неба, куда можно было упасть (или улететь?). А на краю этой бездны бесстрашно смеялась юная сильная женщина с волосами цвета ночи и лицом луны. – Ты говорила, – тихо сказала она этой женщине, – ты говорила, что нельзя пробовать войти, когда тебя не зовут.
– Говорила, – согласилась старуха.
И улыбка, тронувшая ее пересохшие губы, была улыбкой черноволосой женщины с огненными глазами.
– Только я еще не говорила тебе, девочка, что иногда это можно делать. Когда ты любишь. И когда тебя любят. И если ты не будешь об этом забывать – тогда там, за тем порогом, которого ты так сильно боишься, но всегда лезешь через него, не спросясь, тогда – там будет небо.
– …в котором можно летать? – почему-то охрипнув, продолжила Марго. – Или… океан?
– Может, океан, – старуха заинтересованно взглянула на нее. – Когда как.
– А если – океан? – глухо и испуганно спросила Марго, осторожно взглянув на волчонка возле своих ног, который, щекотно фыркая, обнюхивал ее босые ступни. Очень осторожно взглянула – избегая его любопытных и доверчивых глаз, в которых плескался золотистый океан.
– Тогда, может быть, ты научишься в нем плавать, а? – предложила старуха. – И нырять, и слушать, и видеть – так, как слышит и видит твой волк. Давай, девочка, – костлявые старухины пальцы легонько сжали напряженное запястье Марго. – Иди. Не бойся и не испугай его. Попробуй посмотреть на себя изнутри его зрачков. Понюхай воздух его ноздрями – знаешь, как восхитительно пахнет лес ноздрями волка? Как остр и горяч вкус пищи на его языке? Попробуй пошевелить его мускулистыми лапами – как будто они твои собственные. Давай, Марго…
Марго перевела дыхание, подчиняясь магии ее настойчивого голоса, и снова попробовала сосредоточиться. И прежде чем посмотреть в глаза волчонку, произнесла его имя про себя (два слога – пока только два слога) – и увидела, как дрогнули его острые серые уши. Подождала, пока он поднял голову, большелобую и остроухую. А потом посмотрела в его внимательные глаза – острые черные точки зрачков в темно-золотой глубине, как в живом бесконечном океане – и, почувствовав ледяные мурашки по спине, нерешительно шагнула туда, – и ей показалось, что ее затягивает вовнутрь, как в омут. Она снова начала захлебываться, когда золотая и любопытная бесконечность окружила ее со всех сторон. Опять стало страшно, захотелось закричать, беспорядочно замолотить руками – и вынырнуть на поверхность – в свое, знакомое, звездопадное небо. Но она вспомнила старухины слова и заставила себя успокоиться.
В золотистом океане не было враждебности – только любопытство, осторожное и доброжелательное любопытство юного зверька, который пока еще не ждет от мира ничего плохого. И Марго поняла, что ей больше не страшно. Разве что страшно испугать этого зверька или сделать ему больно – и заставить пожалеть о своей доброжелательности.
«Эй, – тихонько сказала она ему: – Меня зовут Марго. А тебе нравится имя, которым я тебя называю?» И ей показалось, что волчонок ткнулся влажным носом в раскрытую ладонь так, словно доверял ей свое дыхание, свое тепло, свою жизнь. И позволил ее взгляду войти внутрь своих глаз. Внутрь золотого океана с крапинками зрачков – черными прорезями в бесконечность. Марго нырнула, затаив дыхание и зажмурив глаза. А потом поняла, что может дышать. И смотреть. А внутри, в глубине, совсем не страшно – тепло и уютно, и золотистые волны покачивают и ласково поглаживают, и совершенно не собираются ее топить.
А когда Марго обернулась, вглядываясь назад, то не сразу поняла, что смотрит уже другими глазами. Золотистыми глазами своего волка.
Огонь костра вдруг заслонил собой полнеба. Его треск стал оглушительным, сияние – ослепительно. Испуганной Марго захотелось сейчас же вскочить и бежать в уютный сумрак ночного леса. Волчонок остановил движение Марго, уже торопливо дернувшее его задние лапы. Марго вспомнила – памятью волка – что раньше ему тоже хотелось сбежать. Но теперь огонь привычен. Не страшен, хотя и мешает смотреть, дышать, чуять.
«Прости, прости», – согласилась с ним Марго, потихоньку привыкая к ошеломившим ее звукам и запахам. Запахи обжигали ее ноздри и щекотали горло – дразнили, ласкали и поглаживали: можно было пробовать их на вкус – такими они были сочными и яркими; катать во рту, как леденец, облизывая неторопливо горечь и сладость. Сладкий запах перепуганного кролика, убегавшего от лисицы – вон за теми кустами, где-то перед сегодняшним закатом; запах, немного размытый вечерней росой, – интересно посмотреть, куда он ведет… Горький запах дыма – от костра; его тень – слабая струйка, приносимая иногда порывами ветра из-за холма, за которым начиналась деревня. Запах людей, острый, металлический, неприятный. Смутно неприятный, потому что волчонок не мог еще помнить запах капканов, ломающих лапы, и запах ружей, которые ранили неожиданно, резко, обжигающе – и иногда смертельно. Но память поколений, доставшая ему в наследство вместе с острым нюхом, серой жесткой шерстью и умением бесшумно двигаться – эта память пахла неприязнью. И девочка вместе с ним вдруг с изумлением ощутила эту неприязнь – к горьковатому дыму скрытой высоким холмом деревни.
Деревни, где ее едва не забили камнями насмерть. Марго заметила, что волчонок забеспокоился при этом ее воспоминании, напрягся, нюхал воздух, ворча и скалясь в ту сторону, откуда пахло деревней. Как будто он сам вспомнил удары камней, сдирающие кожу, визг детей, грязь, забивающуюся в рот и мешающую дышать…
«Эй, – поспешила успокоить его Марго, – сейчас-то все хорошо. Люди… знаешь, они бывают разными – слишком разными, чтобы ненавидеть или любить их всех за то, что когда-то сделал один из них», – она и не заметила, что говорит с волчонком так, как говорила с ней самой старуха, и не подумала, что волчонок, должно быть, не понимает ее слов. Так иногда не понимала старуху Марго.
Может быть, и волчонок понял не до конца – но он почувствовал – и послушно успокоился, положив морду на свои толстые щенячьи лапы. Зевнул и потянулся – и позвоночник Марго сладко заныл, наслаждаясь этим движением. Она почувствовала его лапы – продолжением своих бедер и лопаток – и упругое прикосновение их подушечек к земле было необыкновенно приятным – как будто они были с ней одним целым. Марго захотелось бежать на этих восхитительно сильных послушных лапах, и она подумала с дрожью восхищения, что этот бег будет быстр и легок, как полет птицы. Так быстр и легок, как никогда не сможет бежать человек – неуклюжий, медленный, безглазый и безносый по сравнению с волком. И Марго захотелось рассмеяться от восторга – она знала, что сможет так бегать вместе со своим волком. И нюхать ночь, и видеть ночь, и чувствовать ее – тонкой человеческой кожей сквозь пушистую и теплую волчью шерсть.
Марго вздрогнула, на долю секунды ощутив себя одновременно волчонком, сладко и лениво потягивающимся на мягкой земле и с симпатией разглядывающим голенастую черноволосую девочку напротив огня, – и этой самой девочкой с затекшими от сидения на корточках ногами.
– Ой, – сказала Марго, переводя дыхание, и растерянно повела плечами, словно заново ощущая власть над своим телом.
Что-то изменилось. Морщинистое старухино лицо было знакомым и немного иным, словно Марго видела его впервые и по иному – глазами своего волка. И запахи… запахи стали слабее и все же не такими бесцветными, как раньше, будто Марго, запомнив, какие они на самом деле, теперь в любую минуту могла по своему желанию вызвать это воспоминание и понюхать воздух, как умел нюхать ее волк. Как будто часть ее самой так и осталась внутри волчонка, продолжая чувствовать его, а что-то от волка поселилось внутри Марго, растерянно озираясь внутри нового обиталища. Как будто они с волчонком обменялись одеждой, как иногда делают друзья, и пока еще немного непривычно примериваться к чужой куртке, хранящей – форму и тепло тела. И запахи.
– Дым, – морщась, и с удивлением прислушиваясь к своему голосу – знакомясь с ним заново, – сказала Марго. – Какой гадкий, горький запах дыма…
– Да, – кивнула старуха, пряча улыбку, довольную и немного усталую. – Звери… звери не любят огня.
Марго взглянула на волка, и его темные глаза с таящими в них точками зрачков показались ей невероятно близкими и знакомыми. Как зеркало, в котором отражалась она сама. Она шевелила рукой – и чувствовала, как это движение отражается внутри ее волка.
– Так-так, – эхом на ее мысли отозвалась старуха. – Теперь будет так, девочка. Не знаю, хорошо это или плохо, но теперь вы всегда будете вместе. Нет больше девчонки – и нет волка. Есть девчонка и волк. Ты понимаешь, о чем я говорю, Марго? Случается, так бывает между людьми – братьями-близнецами или влюбленными. Они будто чувствуют друг друга на расстоянии, и если один из них, например, обжигает ладонь – у второго краснеет та же рука и в том же самом месте, как бы далеко они не находились друг от друга. Как будто они все время держат друг друга за руку, и сила этого рукопожатия не зависит от расстояния. Нет, как будто они – одно существо, с одним сердцем, с одним дыханием, одной болью – и одной жизнью.
Так получается… никто толком не знает, как это получается. Наверное, именно это и называется любовью. Когда ты любишь кого-то больше, чем самого себя… и поэтому отдаешь ему свою жизнь, свое сердце и свое дыхание, не ожидая ничего взамен. Но взамен получаешь уже две жизни, два сердца и два дыхания… и небо, в котором можно летать… Ты понимаешь, Марго? Поймешь, когда почувствуешь это сама. Ни один человек никогда не сможет бежать рядом с волком по ночному лесу – и видеть, как волк, и слышать, как волк, и чувствовать землю под своими ногами, как волк. И оставаться при этом человеком. А ты – сможешь, Марго.
Сказки про оборотней – просто сказки, придуманные теми, кто никогда не пробовал разделить свою жизнь на двоих… с волком… нет – кто вообще никогда не пробовал разделить свою жизнь на двоих…
Марго поняла это значительно позже. Не тогда, когда впервые попробовала посмотреть на мир глазами своего волка и понюхать ночь его ноздрями. Тогда это все ошеломило ее – казалось странным и непостижимым то, каким незнакомым становится весь мир, если на него посмотреть чьими-то глазами. Может быть, это даже испугало ее… да, в какой-то момент она испугалась, что может не суметь вернуться назад – что она так и останется навсегда в теле маленького волчонка, глаза которого похожи на золотистый океан… что у нее не хватит сил и дыхания вынырнуть назад – из этого океана. В какой-то момент ощущения смешались, и Марго чувствовала себя одновременно и девочкой, и волчонком, и уже не была точно уверена, кто же она на самом деле… Потом, со временем, она научилась не бояться – потому что так и должно было быть, ведь у них с волком была одна жизнь на двоих… или нет, нет – по две жизни для каждого – какая разница?
А то, о чем говорила старуха, Марго поняла, когда волчонок стал приходить в ее сны и они перестали быть такими безнадежными. Ей по-прежнему было страшно во сне, например, когда ей опять снилась деревенская дорога, размытая осенней распутицей – скользкая и грязная черная дорога заворачивала за покосившийся старый дом на окраине, а за домом слышался смех и детские крики. А шелковые домашние туфельки то проскальзывают, то прилипают к этой грязи, а Марго всего семь лет, и она устала, и ей так не хочется идти, потому что впереди что-то скверное…
Ей так не хочется идти, но она идет, и теперь ее волк идет рядом – шаг в шаг; идет вместе с ней – на костер, на смерть, к смеющейся толпе, которая так любит забивать камнями маленьких беззащитных девочек в нарядных платьицах; и Марго держится рукой за его лохматый загривок, а он прижимается к девочке теплым боком, и дорога кажется уже не такой липкой и скользкой, и уже не так страшно упасть – теперь у них одна на двоих жизнь, и смерть, и эта дорога. Дорога, по которой надо идти, какой бы грязной, скользкой и гадкой она ни была – надо найти Анну, которая зовет на помощь, и никто, почему-то больше никто не слышит ее крика…
Анджей
– Надо найти Анну, – пробормотала девчонка. Ее голос дрожал и срывался, как будто она собралась разреветься прямо сейчас.
– Я должна вернуться и найти Анну, – упрямо повторила девчонка, не обращая внимания на то, что ее голос дрожит. И губы дрожат, выговаривая эти слова, глупее которых трудно сейчас что-то придумать.
Анджей остановился, растерянно глядя на девчонку. Та, по-прежнему не решаясь поднять глаза на своего спасителя, попробовала шагнуть назад, к деревне. Девчонкины ноги, явно более разумные, чем их хозяйка, в этом направлении двигаться не желали. Они задрожали, поскользнулись на мокром горбе дороги, и девчонка опять едва не шлепнулась в грязь. Анджей успел ее подхватить.
– Ну ты и… – сказал он, разворачивая девчонку к себе. – Ты не ведьма, – уверенно заявил он, внимательно разглядывая ее лицо: – Ты дура.
– Я? – удивилась девчонка. – Я? Почему? – ее голос опять дрогнул. Анджей решил, что она теперь уж точно расплачется.
– Потому что… потому что, – Анджей неуверенно запнулся и нахмурился. Девчонка сквозь мутную пелену уже набежавших слез разглядела в его лице и серьезных глазах, что он не смеется и не дразнится. И опять передумала плакать.
– Потому что если ты туда вернешься, они тебя убьют, – договорил он. Очень неохотно, с усилием, и почему-то отвел глаза от внимательного, набухшего слезами, девчонкиного взгляда. – Не ходи больше туда. Никогда.
– Я должна найти Анну, – повторила девчонка. Упрямо, но уже не так уверенно.
– Вот заладила, – пробурчал Анджей.
Ему было неуютно и стыдно – за пацанов, с которыми он бегал и играл вместе столько лет. Стыдно говорить этой незнакомой маленькой девчонке, чтобы она больше не приходила к ним в деревню, потому что дети, которые сегодня бросались в нее камнями, в следующий раз могут убить ее. Он помнил, как пацаны сегодня смотрели им вслед. И ему казалось, что эти взгляды до сих пор щекочут мурашками ему спину. Как мокрые плюхи снега, нападавшие с деревьев за шиворот, которые потом еще долго тают и липнут к коже холодными струйками талой воды. Ему было стыдно, как будто он сам был одним из тех пацанов.
– Умом она тронулась, Анна твоя, – неохотно сказал он. – Ходит, никого не узнает, глаза пустые, страшные, и бормочет все чего-то… – договорив, наконец-таки собрался с духом – взглянул на девчонкино лицо. И с удивлением увидел, как девчонка замотала в ответ головой, и ее заплаканные глаза стали ясными и вроде бы даже сердитыми.
– Она зовет, – сказала девчонка.
– Чего? – изумленно переспросил Анджей.
– Она зовет на помощь, а никто не слышит, – девчонкина рука опять вцепилась в ладонь Анджея. То ли девчонка опять собралась падать, то ли захотела, чтобы Анджей поближе к ней наклонился и услышал… что услышал?.. Чушь какая… Девчонкины глаза с залипшими от слез мокрыми ресницами оказались вдруг близко-близко. И оказались они такими встревоженными, черными и глубокими, что можно было оступиться и упасть в них – в черную, влажную, тревожно плещущую глубину бездонного колодца…
– Колодец… – эхом на мысли Анджея проговорила девчонка, почему-то далеким и незнакомым голосом. Голосом, который как будто отражался от замшелых стен гулкого глубокого колодца. – Ей кажется, что она все время падает в колодец… Как Баженка… И она зовет на помощь, а ее никто не слышит… А я – слышу.
Анджей отшатнулся, отдирая от себя цепкие девчоночьи пальцы. Помотал головой, отгоняя невесть откуда взявшееся видение черного колодца. Даже запахом вроде как потянуло – холодной стоялой воды и осклизлых мокрых бревен… Перевел дыхание, испуганно разглядывая девчонку. Девчонка себе как девчонка, мордочка вон замурзанная и исцарапанная, волосы встрепанные, нос покрасневший – никак опять плакать намерилась? – и глаза вон мокрые… Глаза как глаза, никакого колодца, разве что вглядеться повнимательнее… Вглядываться повнимательнее не хотелось.
– А ты слышишь? – машинально переспросил он.
– А я – слышу, – подтвердила девчонка.
– Слушай, может, ты все-таки ведьма, а? – осторожно поинтересовался он.
– Сам ты дурак, – неожиданно обиделась девчонка и шмыгнула носом. Ее глаза опять набухли слезами. «Теперь точно разревется», – испугался Анджей. Что делать с плачущими девчонками, он не знал. А что делать с плачущими малолетними ведьмами – и подавно.
– Э-э, ты не реви, – попросил он.
– А я не реву, – всхлипнула девчонка.
– Слушай, давай так, – торопливо сказал он, с ужасом глядя, как дрожат, не иначе в преддверии громкого плача, припухшие и потрескавшиеся девчонкины губы. – Ты сейчас домой иди, там уже тебя хватились небось. А я… да слушай ты, – сердито ухватил он за тонкое плечо завсхлипывавшую и уже опять строптиво поворачивающуюся в сторону деревни девчонку, – а я приведу к тебе эту твою Анну… полоумную… Чем хочешь поклянусь – приведу, – он растерянно заозирался в поисках того, чем бы можно поклясться. Почему-то все обыкновенные мальчишеские клятвы показались ему сейчас какими-то глупыми и ненастоящими – под этим недоверчивым и немного удивленным девчонкиным взглядом. А побожиться – вроде как, тоже не того… ведьма же… или нет? Тьфу, черт, поди тут разбери…
– Тебя как зовут? – неожиданно спросила девчонка.
– Анджей, – отозвался он.
– А меня Марго, – представилась девчонка, как будто только сейчас с запозданием припомнила правила поведения, которым ее обучали няньки и воспитатели.
Шмыгнула носом, вытерла грязным кулаком мокрые глаза и переспросила неуверенно: – Так, значит, приведешь Анну-то?
– Приведу, – буркнул Анджей, жалея, что ввязался, и что теперь отступать назад уже вроде как-то не того… Дурак и есть, как его эта соплячка обозвала только что. В кузницу опоздал; дядькин обед на дорогу выбросил – небось, уже собаки сожрали вместе с тряпицей; а теперь вот еще эту Анну-полоумную где-то искать и сюда вести… Анджей переступил с ноги на ногу, покосился на мрачную громаду панского дома, темной крышей выступающего над деревьями. Говорят, несколько лет назад там ведьма сгорела и с тех пор бродит призраком по ночам… и пан кричит страшным голосом во сне… А ведьма та – мамка вот этой самой девчонки, что сейчас стоит перед Анджеем и слезы по грязным щекам размазывает…
– Сказал же – приведу, – повторил он сердито.
– Тогда… калитка тут есть – сбоку. Дай покажу, – предложила заулыбавшаяся девчонка.
– Эй… Марго, – окликнул он девчонку, уже запиравшую за собой скрипучую калитку. И не хотел ведь спрашивать – как будто кто за язык дернул. – А как ты ну это… слышишь?
– Не знаю, – ответила девчонка и опять внимательно посмотрела на Анджея своими черными серьезными глазищами: – Просто слышу – и все.
Марго (10). Сентябрь
– …Я слышу… почему я это слышу, а?! – Марго захлебывалась криком, плачем, слезами и цеплялась скрюченными пальцами за старухино платье, сползая на землю, потому что сил держаться на своих ногах у нее уже не было. – Почему? – кричала Марго в заботливо склоняющееся старухино лицо – как будто старуха была виновата во всем…
– Тс-с, тихо, девочка, тихо, пойдем… пойдем, а то мне тебя не удержать самой… пойдем, я тебе травки заварю, полегче станет… – старуха бормотала, и ее голос срывался от натуги, а костлявые руки крепко держали дрожащие плечи Марго – и прижимали к себе, и гладили, и почти несли бьющуюся в истерике девочку к темнеющей за деревьями хижине, до которой Марго так и не сумела дойти сама.
– Тихо, тихо, девочка, хорошая, умница, – старухин голос бормотал успокаивающе и ласково, приговаривал, и шептал, и уговаривал; и боль, скручивающая внутренности Марго в тугой, ледяной и колючий узел; боль, от которой плыло и темнело в глазах, и хотелось свернуться в клубочек и поскорее умереть; боль начала потихоньку рассасываться, оттаивать от ласковых движений теплых старухиных рук… А потом край глиняной кружки ткнулся в крепко сжатые зубы Марго, и резко пахнущий горячий травяной чай обжег ей небо, язык, горло, желудок – и ледяные ядовитые змеи, свернувшиеся клубком внутри, беспокойно зашевелились, заметались, испуганно шипя и кусаясь.
Марго рванулась – но старухины руки держали крепко, и горячая жидкость все гладила и гладила замерзшее горло, заливая беснующихся змей… А потом старухины пальцы легонько и умело надавили на окаменевший живот Марго, и змеи не выдержали – и выпрыгнули вместе с проглоченным Марго травяным настоем – несколькими черными, с кровяными прожилками, вязкими комками…
– Вот так… – довольно и устало пробормотала старуха, позволяя измученной, бледной Марго откинуться на подушку и осторожно – не брезгливо, а скорее опасливо – сворачивая испачканное черной кровью полотенце.
Марго с ужасом следила за ее руками («И это было – это было во мне?!»).
– А теперь поспи, девочка. Успеешь еще наговориться-то.
– Зачем… – голос Марго соскользнул к сиплому шепоту; старуха уже поднималась, чтобы уйти; Марго попробовала ухватить ее за руку, но промахнулась, неожиданно быстро ослабев от этого незамысловатого движения, и только слабо дернула подол старухиного платья. Старуха остановилась. – Зачем ты научила меня это делать? Зачем? Зачем я сделала это?
Старуха нагнулась, и Марго увидела – близко-близ-ко – ее потемневшие встревоженные глаза. Но старухин голос был уже прежним, спокойным и немного ворчливым:
– Я не знаю, ЧТО ты сделала, девочка… ты расскажешь мне об этом потом. Но сегодня ты едва не убила себя… и этого бы не случилось, если бы ты хорошенько слушала все, чему я тебя пыталась научить…
– Его звали… зовут Янош… Янош-плотник, ты, наверное, знаешь? – Марго осторожно отодвинула от себя глиняную кружку с до смерти надоевшим горьким травяным настоем.
Прозрачный летний вечер незаметно перетекал в ночь, и в узком проеме окна все ярче и маслянее ухмылялась щербатая желтая луна, и тянуло прохладой из приоткрытой двери.
– Знаю, – кивнула старуха.
– …Ну, он еще приходил, санки зимой чинил и перила на лестнице…
– …и игрушки для детей…
– Что? – удивилась Марго.
– Игрушки, – повторила старуха, и Марго показалось, что та улыбается. Ей показалось, что сумерки прячут улыбку на тонких старухиных губах – потому что старухин голос стал другим – мягким и задумчивым. Непривычным.
– Он вырезал из дерева игрушки и раздавал их. И иногда чужим детям он дарил более красивые игрушки, чем своему сыну. В деревне его считают немного странным. Это хороший человек, Марго.
Марго растерянно вглядывалась в темноту, пытаясь разглядеть старухино лицо и глаза, взгляд которых она чувствовала даже сейчас – когда они были невидимы. Интересно, откуда старуха знает это все, если она никогда не была в деревне? Или была? Марго знала, что иногда из деревни по тайной тропинке вокруг болота прокрадывалась какая-нибудь баба с подношением в узелке – куском сыра или вяленого мяса или полудюжиной свежих яиц; и, украдкой крестясь и испуганно тараща глаза, стучалась в дверь приземистой старухиной хижины. Тогда старуха приказывала Марго сидеть тихо («не годится, чтобы тебя здесь кто-нибудь застал, девочка») и выходила поговорить с посетительницей. Но Марго сомневалась, что при этом они обменивались деревенскими сплетнями.
Обычно разговор был тих – старуха вообще умела говорить почти беззвучно, так, что ее слышал только тот, к кому она обращалась; и только собеседница ее иногда причитала что-то слезное, жалобное и отчаянное. Потому что только с отчаяния, когда уже перепробовано все остальное, бабы отваживались на долгий путь к «ведьминой избушке». А назад от избушки уходили уже осмелевшие и успокоенные, сами дивясь на себя – и чего уж такое совсем недавно просто перекручивало их изнутри и жизнь казалось конченой – неужто и правда заговорила беду ведьма? – и бережно и благоговейно прижимали к животу полученное лекарство – травку, или мазь, или отвар, или просто «заговоренную» водицу в глиняном ковшике.
Они обычно торопились, опасаясь лишний раз обернуться на «ведьмину избушку», а потому не видели, как, побледнев и сгорбившись, словно постарев в один миг, старуха ковыляет к дому, хватаясь дрожащей рукой за сипло дышащее горло – задыхаясь от той самой болезни, от которой только что «заговорила» свою посетительницу.
Марго испугалась до полусмерти, когда впервые увидела старуху такой.
– Ты меня спрашивала, как я лечу людей? – сказала тогда старуха, немного отдышавшись и придя в себя. – Вот так. Только так. Видишь ли, девочка, болезни – это… ну, как репейники – цепляются к тебе непонятно откуда, и пока ты отдираешь их от одежды, они липнут к твоим рукам и намертво запутываются в волосах. А когда ты выдираешь их из ЧУЖОЙ жизни, они прилипают к ТВОИМ рукам.
Лекарь, который лечит больных, берет их болезни себе; и он должен быть достаточно силен, чтобы суметь справиться с ними, иначе это может убить его… А лекарство… хоть колодезной водой можно вылечить. Человек сам себя лечит, а когда у него сил недостает – лекарь ему дает эти силы. От себя отнимает – и отдает. А себе забирает боль, страх – а иногда смерть. И он должен уметь сам избавляться от этого – раньше, чем это убьет его…
Старуха пристально взглянула на Марго, заворожено слушавшую ее, и добавила тихонько – и, как показалось Марго, неохотно:
– Я научу тебя…
– …Зачем ты научила меня это делать? Зачем? – спросила Марго – то ли у старухи, то ли у луны, рассеянно усмехающейся в черноте окна. Спросила голосом, совершенно не похожим на голос двенадцатилетней девочки. Тусклым и усталым. Луна мигнула, потеряв на мгновение безмятежность своей улыбки; старуха промолчала.
Ветер проскользнул в приоткрытую дверь, нежно погладил заплаканные щеки Марго, дернул старуху за седые спутанные волосы и прикрыл занавеской любопытное лунное лицо. Старуха поежилась, натягивая на плечи сползающий теплый платок.
– Ты спасла его от смерти, – тихо сказала она и осторожно и ласково положила свою костлявую руку на вздрагивающую ладошку Марго. И снова поежилась, как будто никак не могла согреться под своим пуховым платком в эту теплую летнюю ночь.
– Когда я шла… когда я шла к нему, они смотрели на меня… – Марго запнулась, захлебнувшись торопливым вдохом. Как будто глотнула стылой воды из черного колодца. Колодца с осклизлыми мокрыми стенами, с которых соскальзывают сведенные судорогой пальцы; а на дне плещет, и смеется, и нетерпеливо тянет жадные руки – защекотать, заласкать насмерть – черная вода…
И как будто опять Марго оказалась в душных сумерках деревенской избы, куда принесли умирающего Яноша – с головой, раскроенной неудачно выскользнувшим из рук напарника бревном. Приглушенно шумит, позвякивает, кудахчет и дышит задушенный тяжелыми занавесками летний вечер, прорываясь в щель между сдвинутыми дерюжками узким солнечным лучом; тяжело сопят и перетаптываются набившиеся в комнату люди; кто-то шикает на расхныкавшегося ребенка; тихонько поскуливает, монотонно покачиваясь, одной ладонью зажимая рот и задавливая крик, а другой – прижимая к юбке бессмысленно таращащегося младенца, молодая растрепанная женщина – уже почти вдова. И хрипло и рвано, слишком громко в набрякшей ожиданием тишине, надрывая последние силы в каждом следующем вдохе, дышит умирающий Янош. А под его головой, на подушке, ослепительно белой под черными спутанными волосами, все шире расплывается маслянисто-блестящее кровяное пятно.
Сначала никто не обратил внимания на Марго, и она какое-то время стояла и смотрела вместе со всеми. И с трудом сдерживалась, чтобы не закричать, и не зажать руками уши, и не броситься бежать – подальше отсюда. Она не понимала, как они все могут не слышать того, что слышит она. Как они могут не слышать, что этот человек, которого они уже все считают мертвым (вон, староста хмурится и думает о том, что вот теперь попа надо звать – отпевать, а значит, лошадь придется от работы отрывать, а время горячее; и вон тот старик с длинным носом сокрушается про себя – кто же теперь ему сделает крыльцо, которое Янош обещал; и вдова – та, которая уже сама себя вдовой считает, все кричит и кричит – мысленно: «Как же теперь? Как же теперь без тебя, а?..») – как они могут не слышать, что этот человек, неподвижно лежащий с заострившимся бледным лицом, – кричит и зовет на помощь?
