Текст книги "Имя твоего волка"
Автор книги: Татьяна Томах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
Не дождался. Фыркнул, сунул трубку обратно за пазуху, как будто забыл, зачем вынимал.
– Лошадь-то небось сам назад поведешь?
– Сам, – согласился Анджей, отворачиваясь от внимательного дядькиного взгляда. Непослушная, шальная улыбка дергала кончики губ – еще обидится дядька. Плевать, о чем сплетничают соседи – им бы только языками трепать (и откуда только узнали – на лбу у него что ли написано?). Плевать, что об этом думает дядька. Снежанку только жаль – зря она взглядами да вздохами все Анджея провожает – вон, даже родитель обеспокоился… Зато он сам отведет сегодня лошадь. И, может, – а почему бы и нет? – увидит ее хозяйку. «Вот, я привел вам лошадь, панночка…» – «Спасибо, Анджей» – и, может даже, она узнает его? А почему бы и нет. А потом он будет стоять и смотреть ей вслед – как она уходит по залитой солнцем дорожке в своем платье, похожем на облако; маленькая девочка из его детства и снов – опять уходит, ни разу не обернувшись – и не почувствовав, как он смотрит ей вслед…
– Ох, ну и дурень, – тяжко вздохнул дядька, вынимая из крепко сжатых пальцев Анджея смятую в бесформенный узел подкову. – И где ж я тебе вторую такую достану?
Марго (13) – Август
– Вот, я привел…
– Спасибо, Анджей.
Он смотрел на нее испуганно. Почти ошеломленно. Не ожидал, что она вспомнит его имя? А она сама – ожидала, что вспомнит так быстро?
Лошадь ткнулась в ладонь теплым носом – поздоровалась. Марго провела ладонью по ее золотистой гладкой шее, запустила пальцы в нагретую солнцем гриву.
Раньше лошади ее боялись.
Чуяли волка.
Шарахались в сторону, шумно фыркали, выкатывая испуганные блестящие глаза. Но Марго умела их успокаивать. Ловила за гриву, похлопывала напряженно выгнутую шею, заглядывала в глаза. В самую глубину, темно-карию, теплую. И почти всегда находила там жеребенка – длинноного и неуклюжего, с пушистой гривкой и плюшевой шерстью. Непуганого и любопытного. «Здравствуй, малыш», – говорила Марго и осторожно гладила бархатные ноздри, доверчиво трогающие ее ладонь. Напряженная лошадиная шея расслаблялась под рукой Марго, лошадь вздыхала, втягивая ноздрями причудившийся запах – молока, свежей травы и земли, взрытой лошадиными копытами. Запах детства. Лошадь переступала неуверенно с ноги на ногу, как будто на мгновение они снова становились неловкими голенастыми ногами жеребенка – и с этого самого мгновения больше не боялась. Потому что с этих пор Марго пахла для нее не волком, а молоком и луговой травой – вкусным запахом давно прошедшего и почти забытого, такого короткого, жеребячьего детства.
Раньше лошади ее боялись… Раньше. А теперь?
– Ну пойдем, – сказала Марго лошади. И подобрала повод, теплый от рук все еще стоящего напротив Анджея.
Он смотрел ей вслед.
Мальчик, который когда-то давно протянул ей руку.
Марго так и запомнила это – на долгие-долгие годы: рука, которая тянется к ней сквозь камни, грязь, крики, боль, страх – слишком Широкая и мозолистая для мальчишки ладонь, твердые пальцы, грязные ободки под ногтями. «Ты это… не бойся меня, а?» Теплая, уютная ладонь, внутри которой было так хорошо замершим насмерть пальцам Марго. Мальчик, который спас ей жизнь. Мальчик, который много лет назад вот так же смотрел ей вслед, когда она уходила по садовой дорожке к дому. И она вот так же тогда чувствовала его взгляд – теплый и спокойный, как и его рука… как будто его взгляд продолжал поддерживать ее – чтобы она не споткнулась и не упала в темноте…
Марго захотелось было обернуться – на секунду – но она сдержалась. Так же, как и много лет назад, тогда, в тонущем в сумерках парке… Или тогда она все-таки обернулась – и разглядела маленькую фигурку за узором высокой ограды – бледное пятно лица, пальцы, уцепившиеся за толстые черные железные прутья?.. Иначе откуда бы ей это помнить: про лицо за оградой, про то, как он смотрел – как будто продолжая поддерживать своим взглядом маленькую девочку, которую спас от стаи одичавших человеческих зверенышей… Его взгляд – такой же, как и тогда…
Марго вздрогнула – как будто из сердцевины солнечного августовского утра, внутри которого она вела свою начищенную до блеска золотобокую добродушную лошадку, неожиданно дохнуло холодным ветром. Ветром из стылого весеннего вечера, страхом, болью, воспоминанием о камнях, вспарывающих кожу, о криках детей, бросающих эти камни…
Как будто это летнее утро (впереди – теплый день, прогулка с Владиславом, его нежные руки, его смех) на самом деле было просто нарисовано на яичной скорлупе – и скорлупа вдруг треснула (пригревшемуся цыпленку пора наружу?) – а там, снаружи, оказалось то, что было и раньше.
То, что было всегда.
Темнота и холод. Одиночество и боль. Камни, до поры до времени зажатые в детских кулачках.
Или уже – во взрослых?
Озноб щекотал ей спину и заморозившийся, словно покрывшийся коркой льда, затылок. Ей хотелось обернуться. И встретить взгляд мальчика, который много лет назад спас ей жизнь. Отогрел ее исцарапанную окоченевшую ладонь в своей – большой и теплой.
Вместо этого Марго зажмурилась. Чтобы не видеть примерещившейся ей трещины в сердцевине этого утра, которое только что так радовало ее. Какая разница – что там, за этой трещиной? Маленькая девочка, которую дети едва не забили камнями насмерть – какое отношение она имеет к теперешней Марго? Теперешняя Марго идет по теплой, залитой солнцем дорожке (той самой?); и, слушаясь ее руки, выгибает тонкую шею золотистая лошадь, нетерпеливо пофыркивая в предвкушении прогулки… и впереди – прогулка, и Владислав, и его влюбленные глаза – целый яркий и теплый день; и завтра – тоже еще один день, и, наверное – послезавтра… потому что еще так много времени – до осени… Какая разница, что там (за осенью?) – за этой трещиной, которая неожиданно оскалилась на Марго из-за теплой безмятежности сегодняшнего дня?
Марго перевела дыхание, осторожно открывая веки – и сейчас же прикрывая их на секунду – уже с улыбкой. Солнце брызнуло ей в глаза и почти ослепило ее. Какая разница? Эта маленькая испуганная девочка, что много лет назад шла в темноте по этой самой дорожке к ненавистному дому – разве она имеет какое-то отношение… Разве Марго могла когда-то быть этой маленькой девочкой? Теперешняя Марго – веселая, счастливая, влюбленная – яркая бабочка, давным-давно растерявшая где-то обломки своего тусклого кокона, раньше туго пеленавшего ее легкие крылья. «Кто я?» – подумала Марго испуганно и торопливо, стараясь ускользнуть, увернуться от этой мысли, раньше так сильно пугавшей ее. Она не хотела об этом думать. Она не хотела смотреть на черную трещину в своем золотом лете. Она не хотела оборачиваться.
И она так и не обернулась.
Как будто и не на кого было оборачиваться.
Как будто никого не было там, позади.
Ни маленькой девочки; ни мальчика, который спас ее, а теперь, много лет спустя, опять смотрел ей вслед; ни старухи, ни волка… Ни волка… Марго почти физически чувствовала, как они все смотрят ей вслед – вместе с повзрослевшим Анджеем.
Марго не обернулась.
Впереди, где дорожка поворачивала к дому, огибая разросшийся сиреневый куст, стоял Владислав рядом со своей лошадью. Рыжая лошадка Марго мотнула головой, нетерпеливо вырывая повод из рук свой хозяйки, и тоненько приветственно заржала; гнедая кобыла Владислава ответила отрывисто и сдержанно.
Владислав махнул рукой, Марго улыбнулась ему в ответ и ускорила шаг.
Пан Владислав
Он ускорил шаг. Споткнулся о верхнюю ступеньку лестницы, едва удержался на ногах, судорожно схватившись за перила. Перевел дыхание, чувствуя, как тяжело и как будто неохотно ворочается сердце – мол, ну куда спешишь, старый дурень? Он разозлился. Выпрямил сгорбленную спину, развернул плечи, и лестница сама услужливо бросилась под ноги – а вот не изволите ли, светлый пан, домчу в лучшем в виде, только каблучком стукните… Первый пролет преодолел в один миг, легко перескакивая через ступеньки, как нетерпеливый юноша, торопящийся на свидание. А не старик.
На повороте пан Владислав задержался, огладив ладонью изгиб перил. Метнул взгляд на портреты, вереницей выстроившиеся вдоль лестницы. Там, наверху, пожилой мужчина с сердито поджатыми губами. Седые кудри бьются по ветру, рука цепко держит рукоять сабли; другая рука, напряженная, жилистая – сжимает туго натянутый повод невидимого коня. Сияют изукрашенные драгоценными камнями ножны, тускло и недобро усмехается сталь почти вырвавшегося из ножен лезвия. И так же тускло усмехается с портрета дед, глядя на пана Владислава: «Это ты-то – Старый пан? Ты?!»
Пан Владислав всегда робел перед этим портретом, перед суровым дедовым взглядом. Теперь – разозлился.
– Тебе повезло со временем, дед. И с Востоком бился. И с Севером. Всего на твою долю хватило. Войны, друзей, врагов. А мне…
Замолчал под неодобрительным дедовым взглядом. «С мертвецами разговариваю, – подумал. – С мертвецами – как с живыми».
– Прости, дед. Не то говорю. Просто разные у нас с тобой времена. Тебе – битвы. А мне… Крестьяне с факелами. Мои крестьяне. Что хуже, как думаешь?
Дед не ответил. Нахмурился. Но взгляд уже вроде не сердитый стал – а задумчивый.
– Прости, – пан Владислав рванул со стены дедову старинную саблю. Сестру-близняшку той, на портрете. Затрещала шитая золотом, с шелковыми кистями, перевязь, посыпались с обиженным звоном по ступенькам бусины. Уже спустившись вниз на несколько торопливых шагов, пан Владислав обернулся. И вместо ожидаемого гневного лика увидел усмешку на дедовом лице. Ободряющую. Одобрительную.
Рванув на себя дверь, пан Владислав закашлялся. Нехорошим запахом потянуло. Горьким, тревожным. Знакомым. Запахом горящего дома…
Марго (19). Август
Запах лета. Жаркий, пряный, головокружительный. Запах лета, которое никак не хочет уходить; хватает горячими пальцами за плечи, гладит солнцем по лицу, подносит к пересохшим губам ароматный коктейль своих ярких запахов – ягод, цветов, нагретой коры; жарко шепчет в ухо – «пей… пей до дна… пей, торопись, пока я здесь… пока…». Запах отцветающих трав, сосновых иголок, янтарной смолы, расплавленной солнцем… прохладный запах кожи Владислава, губы которого склонились к самому уху Марго:
– Вон там, смотри: озеро, маленькая Маргарита…
Ветки орешника некоторое время сопротивляются, не пропускают, лошади нерешительно топчутся на месте; потом кобыла Владислава с сердитым фырканьем прорывается вперед, разрывая сильной грудью гибкую зеленую сеть; лошадка Марго послушно скользит следом – в светлый разрыв.
Озеро – маленькая почти идеально круглая чаша; в отраженном небе в хрустально чистой воде скользит белый завиток облака – зеркальный близнец того, что медленно плывет наверху. Несколько водяных лилий с полупрозрачными лепестками; серебристые и зеленые моховые подушки – оправа для сияющей драгоценности, как будто случайно оброненной кем-то среди леса.
– Ну что же ты? – оборачивается с улыбкой Владислав к замешкавшейся Марго. Копыта его лошади уже комкают безупречность зеленого ковра возле воды, оставляя темные мокрые вмятины; мох пружинит и вздрагивает, мелкая рябь тянется от потревоженного берега к середине, превращая хрусталь в мятую бумагу.
– Красиво, а?
– Стой! – Марго хочет крикнуть, но у нее не получается. Владислав слышит и оборачивается, и улыбка медленно сползает с его лица – и, начиная с этого невыносимо длинного мгновения, происходящее становится для Марго похожим на сон – вязкий и душный; сон, в котором ты все знаешь заранее, но ничего не можешь сделать.
Ничего.
Только смотреть.
Смотреть, как…
…за окном в огне мечется горящая заживо женщина…
…расползается прохудившейся тряпицей пушистый ковер зеленого мха и копыта испуганно храпящей лошади скользят в рваные извилины, быстро заполняющиеся черной водой…
– Владислав испуганно и гневно кричит – и рвет повод уже заваливающейся на бок лошади…
…дрожит и рвется на куски только что такой гостеприимный берег, причмокивает, как проголодавшееся чудовище, жадно тянет в себя неожиданную добычу…
Сон, в котором ты все знаешь заранее, но ничего не можешь сделать. Только смотреть. Смотреть, как умирает человек, которого ты любишь.
Сон, который повторяется ночь за ночью; каждый раз туго обволакивая тебя своими щупальцами – не давая ни пошевелиться, ни крикнуть. Ни проснуться раньше времени. Заставляя досмотреть все до конца. И только иногда, когда ты уже начинаешь привыкать (в той мере, в какой к этому можно привыкнуть) к роли беспомощного наблюдателя – тебе позволяется умереть самому. Вместо того, кто должен. Чтобы почувствовать и запомнить – прикосновение огня к коже, ледяной воды к горлу, судороги удушья, жар горящих на твоей собственной голове волос… Чтобы потом вспоминать и переживать все это, глядя, как умирает кто-то другой. Кто-то другой – на этот раз – вместо тебя…
…Глаза Марго вдруг потеряли ясность; окружающее хихикнуло и завернулось в черный плащ, и заскользило в головокружительном бесшумном танце в пустоту, только иногда роняя из рукава яркие цветные открытки…
– Всплеск огня, заслоняющий черное небо – звезды гаснут, чернота тускнеет; лай собак, звон бьющихся стекол, крики – громче всех один, отчаянный женский; растрепанный со сна человек (дядя Владислав? – нет, не узнать… – да, он, молодой…) отступает растерянно от подкатившегося к его ногам бронзового подсвечника… скользящий с плеч плащ поправляет заботливая рука: «Погорите только, светлый пан»…
…Лицо, измученное и бледное; белые дорожки – следы капель пота на сером от пыли лбу; взмокшие волосы прилипли к вискам; глаза, тонущие в отчаянии (опять дядя Владислав?.. нет, теперь не он… другой – похожий… немного похожий – чем сильнее вглядываешься, тем яснее различие-отец?!). «Что же ты не уберег, брат… что же ты…»
«…Что же ты… что же ты не уберегла?..» «Вот, видишь, а ведь это мой сын…» – дрожащая старческая рука скользит по черной крышке гроба; покрасневшие от слез глаза щурятся на свет свечей; взгляд укоризненный и усталый (дядя Владислав – опять он, теперь постаревший, совсем старик)… «Что же ты…» черная крышка сдвигается, медленно-медленно; там, под ней – ослепительное кружево подушек, навсегда придавленных к деревянному ложу окостеневшим затылком; прядь волос запуталась в кружевах – светлая? – черная крышка сдвигается медленно и так бесшумно, как будто невидимые (грустные ангелы? смеющиеся демоны?) придерживают ее на своих призрачных тонких пальцах; будто это и не крышка вовсе, а лаково блестящая чернота, внутри которой почему-то уже погасли все звезды… прядь волос – светлая? – мраморный отблеск мертвого лба… лицо – незнакомое? кажется… тонкое, девичье, пухлый подбородок с детской ямочкой… что же ты не уберег, пан?… Нет, нет, не так. Не девичье лицо. Не пухлый подбородок с детской ямочкой. Мраморный отблеск мертвого лба… лицо – лицо… «Вот, видишь, а ведь это мой сын…» Лицо…
Марго закричала, окостеневшими непослушными пальцами хватая ускользающий – повод? (плащ своего черного безумия-сна); и – не соскакивая, а почти падая с лошади, спотыкаясь и еле удерживаясь на подгибающихся ногах. И торопясь. В темноту, в которой она пока еще не могла почти ничего разглядеть: лошадь, барахтающаяся на краю трясины? Женщина, мечущаяся в огне за закрытым окном? Девочка, тонущая в черной воде колодца?.. Торопясь – и надеясь на этот раз – успеть…
Ей удалось порвать свой сон. Ей удалось.
Дрожа и захлебываясь слезами, она проснулась – от того, что (когда-то было? Должно было быть? Или еще только будет – когда-нибудь?)…
– Ну, ну, маленькая Маргарита… ты так волновалась из-за меня?
Она хотела ответить – всхлипнула, молча закивала и уткнулась в его шею. И зажмуривая глаза, чтобы не видеть его лица. Лица, которое она только что видела под черной гробовой крышкой… изуродованным, почти разорванным в клочья… Почему? Почему, если он должен был утонуть? Или – не должен был? Ведь когда она прибежала на помощь, он уже выбрался сам и даже сумел вытащить перепуганную лошадь… или нет? Или все было не так, по-другому; на самом деле – не так, как ей приснилось…
– Ну, Марго… маленькая Маргарита, – его сердце колотилось сильно и быстро под мокрой насквозь рубашкой – рядом со щекой Марго. Руки, опустившиеся ей на плечи, погладившие спину, дрожали. Он испугался? Он?! Испугался?
– Я подумала, что… Я подумала…
– Да, да, конечно…
Его дыхание было горячим и торопливым, а губы, неожиданно встретившие губы Марго, – теплыми и нежными. И головокружительно сладкими – как лесной мед, который когда-то давно старуха намазывала на свои оладьи; золотисто-солнечные волшебные оладьи – не оторвешься, пока не доешь все, до последнего кусочка…
Марго так и не открыла глаза.
Или ей показалось, что не открыла. Потому что очень уж это все было похоже на сон. Яркий прекрасный сон, после которого просыпаешься с улыбкой; а потом весь день эта улыбка трогает губы воспоминанием абсолютного, невозможного наяву счастья. Но постепенно, по мере примирения с этой невозможностью – и с явью, воспоминание тускнеет, теряет краски и цельность образов и в конце концов растворяется бесследно. Как дым в небе.
Небо опрокинулось над ее головой перевернутой чашей. Бежать было некуда – да Марго и не пыталась. Она улыбнулась навстречу падающей на нее огненно-синей бездне, собираясь захлебнуться в ней. Утонуть. Превратиться в русалку. Раствориться в пене окруживших ее облаков.
Ее тело уже стало почти невесомым, крылья рвались из кончиков вздрагивающих лопаток – как в тех, самых лучших ее снах, где она умела летать. Платье соскользнуло, с шелестом сворачиваясь возле ног, Марго переступила через него, не заметив. Теплая ладонь на пояснице – нетерпеливая, но ласковая. Прикосновения – как нежная пена облаков, в которой хочется растаять. Горячий шепот, щекочущий шею:
– Марго…
Мурашки по спине – там, где уже рвутся на свободу крылья. Дыхание, обжигающее кожу:
– Марго…
Ее имя, перемешанное с его дыханием. Имя – для того, чтобы звать. Имя, для того, чтобы… Как он может ТАК произносить ее имя? Так, что она идет на этот зов, не задумываясь и не рассуждая. Идет – в головокружительную бездну падающего неба. Высокого и прозрачного, цвета склонившихся над ней глаз. Неба, в котором, наверное, можно летать…
Она не хотела открывать глаза. Сон. А чем это еще могло быть, кроме сна? Она не хотела просыпаться. Теплое плечо под ее щекой; спокойный перестук сердца – совсем рядом с ее сердцем; голубоватая жилка на запрокинутой шее вздрагивает в такт, возле ее губ. Так близко. (…Беззащитно запрокинутая шея. Так близко. Скользит между клыками. Сжать сильнее. Рвется черной раной, расползается в клочья. Бьется пойманной рыбой. Еще сильнее…) Марго вздрогнула, ударилась подбородком о затвердевшее плечо. Сон?
– Что… Что, Марго?
Ладонь, лежащая на ее спине, шевельнулась, пальцы легонько погладили поясницу. Утихший было огонь опять вспыхнул от этого движения – рванулся невидимыми крыльями на кончиках лопаток, выгнул позвоночник, погладил напрягшиеся бедра.
– Тебе что-то приснилось, маленькая Маргарита?
– Да. Да, приснилось.
Марго вдохнула жадно и торопливо, глотая прохладный воздух. Прижалась щекой к теплому плечу Владислава. Сон. А чем это еще могло быть, кроме сна?
– Ты… – пальцы, опять заскользившие по ее спине, дрогнули и приостановились. – Ты выйдешь за меня замуж, маленькая Маргарита?
Марго замерла. Затаила дыхание, вдруг почувствовав себя маленьким зверьком под гладящей ее рукой. Неосторожным зайчонком, пойманным в ладонь, – и теперь беспомощным. Тебе что-то приснилось, маленькая Маргарита? Да, приснилось. И все еще снится. Потому что это все не могло происходить на самом деле.
– Да или нет?
Рука соскользнула на ее плечо, легонько сжала, заставляя Марго приподняться. Светлые глаза Владислава смотрели на нее выжидательно и слегка встревоженно. И Марго вдруг поняла – в один миг – смысл и причину его вопроса. Ей стало холодно и неловко под внимательно изучающим ее взглядом. Она потянулась задрожавшей рукой искать сброшенное где-то рядом платье. Наткнулась пальцами, вздрогнула – в первый миг скользкая ткань показалась ей пригревшейся на солнце змеей.
– Марго?
Она сосредоточенно разбиралась в складках скомканной, наспех сорванной, одежды.
– Это необязательно, – она сама удивилась спокойствию своего голоса. Удивилась отстраненно. Как будто настоящая Марго – та, которая не доверяла никому, кроме своих снов и своего волка, и иногда чувствовала себя древней, как старуха – снова вернулась и наблюдала за происходящим. И говорила вместо другой Марго – глупой девчонки, вообразившей себя бабочкой, а теперь дрожащими руками разбирающей обломки своих хрупких крыльев. К измятому рукаву платья прилип сухой березовый лист; и Марго-настоящая напомнила с усмешкой и грустью: «До осени… Ты с самого начала это знала. До осени». Той, второй Марго захотелось расплакаться, но первая удержала ее. Одернула, как зарвавшегося ребенка. «Он так честен и благороден. У тебя же не хватит наглости воспользоваться этим?»
– Тебе не нужно это делать, Владислав, – сказала она вслух. Очень спокойно. Ни дрожи в голосе, ни слез. – То, что произошло, не обязывает тебя…
Теплые руки крепко обняли ее за плечи. На губах, легонько дотронувшихся до ее виска, дрожал смех, в голосе было… облегчение?
– Маленькая Маргарита… Я уже давно хотел просить тебя об этом. Я ждал подходящего случая. Мне показалось, что сейчас… Я обидел тебя?
– Нет. Нет, – улыбка рвалась на ее губы, и теперь уже некому было сдерживать ее. Настал черед удивляться той, первой Марго. Удивляться, недоуменно пожимать плечами – перед тем как развернуться и уйти обратно. В сумерки ее любимого леса, где терпеливо ждал волк. И оставить в покое другую Марго – наедине с ее первым мужчиной; улыбками, поцелуями и прикосновениями. С ее летом, которое вопреки наступающей осени казалось бесконечным.
– Это… это правда? – ей (первой, недоверчивой Марго?) захотелось высвободиться из его рук и заглянуть в его глаза. По-настоящему. Так, как учила старуха. Но теперь уже другая Марго удержала ее. «Это будет нечестно. Как подглядывать за дверь. Старуха говорила – раз в жизни или никогда. Поэтому надо или верить, или…»
– Конечно. Ну конечно же, – его губы нетерпеливо скользили по ее шее. Ниже, ниже… – Свадьбу поскорее… Через неделю, ну через две… Ты согласна?
«Да, да», – улыбнулась Марго, выгибаясь под его поцелуями. Сон? Пусть. Ведь можно не просыпаться? Пока – можно?
– Ты не понимаешь, – перебила ее (и Владислава) та, первая Марго, обернувшись напоследок, перед тем как совсем исчезнуть в сумерках. – Ты знаешь, что я… что меня называют здесь ведьмой?..
Анджей (24). Сентябрь
– Вы называете ее ведьмой…. вы… – он запнулся, торопливо и тщетно шаря взглядом по их лицам в поисках сочувствия.
– Отойди, Анджей, – глухо пробурчал белобрысый Янош-плотник, покачивая в огромной ладони рукоять топора.
– Янош, – позвал его Анджей, пытаясь поймать его взгляд. – Она же спасла твоего отца, Янош.
– Батю три года назад бревном насмерть. Знаешь, да?
Янош, наконец, поднял глаза – белесые, мутноватые.
Как будто затуманенные – печалью об отце? Или видением ослепительно острого лезвия топора, убаюканного в большой ладони Яноша?
– Это она. Все она, ведьма, – встряла, вынырнув из-под локтя Яноша, востроносая быстроглазая баба. Лисья рыжинка вперемешку с сединой в тусклых, выбившихся из-под платка волосах, возбужденное любопытство в тускло поблескивающих глазках.
– Мама, ну что же… – растерянно и укоряюще повернулся к ней Анджей.
– Что-что. А что? – затараторила она, – верно, Аглушка? – приобнимая локоть стоявшей рядом молчаливой старухи в черном, до бровей платке.
Та хмуро пожала плечами. Старуха – не старуха, всего три года назад – улыбчивая молодая женщина. А теперь вдова того самого Яноша-плотника, сын которого сейчас стоял напротив Анджея, баюкая в ладони отцовский топор.
– Она ведьма, – повторила рыжая, цепко держа локоть своей соседки. – Она твово Яноша спортила, она сгубила! – последнее она почти прокричала, оборачиваясь назад – к столпившимся за их спинами людям. – Верно, Аглушка? – Аглушка послушно и мрачно качнула головой, забывая, что та, про кого они говорили, подарила ее Яношу лишних три года жизни. Судьба-таки настигла его – он умер под тяжелым бревном, проломившим насквозь череп – как раз на месте той старой раны. Так, как должен был умереть шесть лет назад, когда Марго спасла его.
– Сгубила твого Яноша, сгубила! – зашлась отчаянно скорбным криком Анджеева мать. – И мово Анджея-сыночка спортила! Сохнет-чахнет парень, на девок не смотрит, жизни решить себя задумал! Ой-ой, люди добрые! – завыла, заголосила, залилась слезами.
– Не рыдай, Крыся, – насмешливо подбодрили ее из толпы. – Сожжем ведьму – сгорит порча.
– Сожжем ведьму! – подхватил молодой крепкий голос – Анджей узнал своего братца, рыжего лиса.
– Да вы что… Ты что, мать? – ошеломленно уставился он на голосящую истерично женщину, которая когда-то давно – да было ли это вообще? – пела колыбельные над его люлькой. Любила мать приврать, но чтоб так?! Жизни себя решить удумал? Он?!
– Сожжем ведьму! – подхватил еще кто-то – братишкины подпевалы?
– Ведьма всю деревню изведет, – быстро утерев слезы, затараторила Анджеева мать. – Волчицей перекинется, по ночам детей грызть станет.
– Мама, да замолчи, – попробовал перебить ее Анджей.
Он чувствовал, как с каждым ее словом что-то страшное подбирается все ближе и ближе, отражается огнем в глубоких, как черные колодезные окна, глазах столпившихся крестьян. Подбирается мягким звериным шагом, дыбя шерсть на загривке, и замирает – между ним, Анджеем, и его родственниками-соседями. Что-то… или кто-то? Волчица, которой мать пугала соседей? Дикий зверь с темным голодным оскалом, с клыками, вкусившими – и снова жаждущими – человечьей крови. Волчица. Или девочка? Девочка в белом платье и шелковых туфельках, которая так не хотела идти сюда – но пришла, потому что услышала чей-то крик о помощи? Анджею показалось, что он видит ее – как тогда – маленькую фигурку, скорчившуюся на черной дороге, вздрагивающую от ударов камней и комьев грязи.
Почему так получается? Почему опять получается так? Почему он видит просто маленькую испуганную девочку, а они – его соседи, мать, друзья – видят зверя? Опасного дикого зверя, которого надо забить камнями, зарубить топором, сжечь, заколоть. Уничтожить.
Почему? Потому что она и вправду ведьма? Или – потому что они все слепы. Они слепы, а он – видит. («…Она зовет на помощь, а никто не слышит… А я – слышу» – «А как ты слышишь?» – «Просто слышу – и все»)
– Волчица. Пана молодого заела.
– Мама, – безнадежно позвал он.
И с трудом сдержал руку, уже потянувшуюся было зажать ей рот.
– Родную мать затыкать?! – взвилась та. И затараторила еще быстрее и громче, должно быть, уловив невольное движение его ладони. – Богушка видела. Богушка? – цепко и безошибочно она выдернула из толпы на свободный пятачок перед Анджеем круглолицую молоденькую запирающуюся девку.
– Не боись, Богушка, – подтолкнули ее сзади. – Не волк, не укусит.
– Мне мыть велели. Старый пан велели мыть полы, – сказала Богушка, не поднимая глаз.
– Ну, – поторопила ее Крыся.
– Полы, – повторила Богушка, залилась румянцем. – Я комнату молодого пана видела. Кровищи там. Окно битое. Следы волчарьи. Марыся-кухарка говорит, панночка каждую ночь волчицей переворачивается.
– Про гроб скажи, – подтолкнула ее Крыся.
– Гроб закрытый. Марыся-кухарка сказала, у молодого пана лицо до кости сьедено. Нет лица. Потому гроб закрытый.
С каждым словом ее голос становился все глуше, а тишина за ее спиной – напряженней. На последнем слове, которым Богушка прямо-таки захлебнулась, опять раздался крик, уже не одиночный, а подхваченный несколькими голосами:
– Жечь ведьму!
– Пойдем с нами, Анджей, – Анджей узнал звонкий голос Михала, с которым они в детстве часто на спор ныряли в омут под большой ивой. Откуда однажды Анджей, сам едва не утонув, вытащил захлебнувшегося Михала.
– Я… Да вы… – Анджей растерянно шарил взглядом по их лицам. Что они делают? Неужели они могут… Они могут – он опять вспомнил девочку, съежившуюся на дороге под ударами камней. Девочку, которую сейчас они собрались сжечь.
Они больше не отводили глаз, как раньше. В их глазах отражался огонь самодельных факелов, которые они сейчас зажигали по очереди – от огня, принесенного шустрым Анджеевым братцем из кузницы.
– Дядь Янек, – Анджей с изумлением и радостью наткнулся на дядькино смущенное лицо.
Дядька не позволит всему этому происходить дальше. Дядька поможет ему остановить их.
– Дядь Янек, – он с ужасом увидел, как дядька, жмурясь не то от огня, не то еще от чего-то, отходит в сторону, за широкую спину Яноша-плотника.
– Дядь Янек, она же Снежану и тетю вылечила… Дядя…
– Дурак ты, Анджейка, – буркнул дядька, вывернулся из-за спины Яноша, мимоходом задел плечом Анджея и буркнул сквозь зубы – прямо ему в ухо:
– Домой иди, дурак.
– Пойдем с нами, Анджей! – услышал он опять крик Михала.
Поискал в толпе – и поймал его взгляд. Бесхитростный доверчивый взгляд Михала, каким он смотрел на Анджея в детстве. И в тот раз, когда, выкашляв озерную воду, разлепил мокрые ресницы и сипло сказал: «Я бы потонул без тебя, Анджейка, да?»
Анджей посмотрел на лица крестьян вокруг Михала. На них не было ни доверия, ни дружелюбия. Янош переложил топор в другую руку, засопел, переступил с ноги на ногу. Они ждали. Сейчас, после веселого крика Михала, они позволили бы Анджею пойти с ними. Или просто уйти с дороги, как предлагал Янош. Они ждали, пока Анджей сделает или то, или другое.
Они ждали. Пока. Но с каждой минутой промедления на их лицах все отчетливее отражались нетерпение и досада. Анджей перевел взгляд на топор в руке Яноша. Рукоятка, отполированная до блеска умелыми пальцами его отца, лежала в могучей ладони Яноша-младшего покойно и уютно – как младенец в колыбели. Интересно, что Янош собирается делать этим топором, если Анджей не уйдет с дороги?
– Я… – голос подвел-таки Анджея, сорвался осипшим петушиным хрипом.
Янош смотрел хмуро и недоуменно. Муть предрассветным туманом таяла в его глазах. Мускулы вспухли каменюками на могучей руке, вцепившейся в топор – и опять разгладились. Янош шел убивать ведьму. Анджей мешал ему пройти. Но он не хотел его убивать. И сожаление о том, что это придется сделать – и досада, что Анджей этого так и не понял – разогнали яростную муть в Яношевом взгляде. И он тоже – увидел. Отчаянные и спокойные глаза Анджея.
– Я не уйду с дороги, Янош. Я не уйду.
Пан Владислав
– С дор-роги! – светлый пан был черен ликом и страшен.
Ревел диким медведем, поднятым из берлоги посреди зимы и жаленым в пятку пулей мазилы-охотника. Несся разъяренным зверем, ломающим походя молодые деревца на своем пути. Грохнула дверь, задрожали стены крепкого, прадедами ставленного дома. Взвизгнула, кинулась прямо на землю – в осеннюю топкую грязь – проворная не по годам и телосложению кухарка Марыся. Задребезжала, скрежетнула, на одной петле повисла другая дверь, менее стойкая к ударам панского кулака. Зафыркали, заметались испуганно в стойлах лошади.
