Текст книги "Имя твоего волка"
Автор книги: Татьяна Томах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Марго (13). Август
…До осени оставалась два шага. Время катилось… нет, бежало, торопясь, спотыкаясь и хохоча, подхватывая руками (в мягких кожаных перчатках для верховой езды) подол слишком длинной юбки, которая путалась в ногах и мешала спускаться по крутым ступенькам – совершенно так, как бежала Марго, торопясь на утреннюю прогулку с Владиславом.
Обычно Владислав уже ждал ее внизу или в столовой, рассеянно перебирая клавиши фортепьяно (Марго раньше даже и не замечала, что этот сияющий и переливчато-смешливый инструмент скрывался в углу под какой-то пыльной старой скатертью. Впрочем, раньше он ведь был не сияющим, а немым и угрюмым – как и весь, теперь оживший, дом…).
Или он ждал ее возле выхода, прогуливаясь перед мраморной, вечно и тщетно стремящейся вперед, богиней, и нетерпеливо постукивая стеком по голенищу сапога.
– Доброе утро, маленькая Маргарита, – говорил он, улыбаясь навстречу Марго. Марго осторожно (так же осторожно и мельком – как она иногда касалась взглядом его глаз – только касалась, никогда не вглядываясь – боялась обжечься?..) опиралась о его протянутую руку, соскакивая с последней ступеньки лестницы и улыбалась ему в ответ.
Сначала она улыбалась осторожно. Она не очень-то привыкла улыбаться кому-то – кроме старухи и волка; и не привыкла, чтобы кто-то улыбался ей – кроме старухи и волка. Старуха умерла много лет назад (семь – почти полжизни); а волк… это было то же самое, что и улыбаться своему собственному отражению в зеркале.
С Владиславом Марго чувствовала себя странно. Он не боялся ее, как все остальные, и делал вид, что не слышал и не знает (а может, и действительно не знал), что здесь говорят о Марго. Он не боялся ее; он улыбался ей; он предлагал ей руку, чтобы помочь сойти с лестницы, он приглашал ее на прогулки…
– А что, если нам прокатиться верхом по лесу, а, сестренка? – предложил он в первое же утро после своего приезда, встретив Марго внизу, где, похоже, специально дожидался ее, устроившись в кресле возле двери. Марго даже сначала не поняла, что он обращается к ней – таким приветливым был его голос и таким неожиданным – приглашение.
Портьеры на окнах были небрежно смяты, сдвинуты к краю – и солнце заливало раньше всегда темную прихожую, и когда Владислав повернулся, улыбаясь, к Марго, свет опять вспыхнул на его волосах золотым нимбом и в глазах цвета прозрачного весеннего неба…
Марго так и не решилась посмотреть в его глаза – по настоящему, как учила старуха. «Это будет нечестно», – решила она еще тогда, в первый раз, неловко и напряженно пытаясь улыбнуться в ответ на его улыбку и растерянно размышляя, к кому (уж конечно же, не к ней – но ведь здесь никого нет, кроме нее?) – может относиться предложение прогуляться вместе верхом.
– Так что, сестренка? – его глаза вдруг оказались совсем близко – прохладное, светлое, снисходительно улыбающееся небо… Растерянной, почти захлебнувшейся в его прозрачной глубине, Марго захотелось (всего на какое-то мгновение, по привычке) заглянуть еще глубже – нырнуть в эту прозрачно-нежную безмятежность и взглянуть на нее изнутри, с обратной стороны (интересно, бывает у неба обратная сторона – и что там, за ней?..). «Нет, это будет нечестно», – остановила она сама себя, почему-то испугавшись.
Владислав улыбался. Его улыбка была открытой и доброжелательной. То, что собиралась сделать Марго, было то же, что подглядывать в замочную скважину. «Если я это сделаю, – подумала она, отворачиваясь, – мы никогда не будем друг для друга тем, чем могли бы быть». Могли бы… если бы Марго была просто обыкновенной девушкой – беззаботной юной девушкой, в которую можно влюбиться… Если бы Марго не называли ведьмой.
«Но ведь я могу попробовать забыть об этом… хотя бы ненадолго?» – попросила та юная Марго, которой хотелось быть беззаботной и влюбляться, – у той, другой Марго, которой снились скверные сны и которая иногда чувствовала себя старухой, смертельно усталой и древней, как сама Земля. Старухой, уже сотни раз переживавшей и помнившей свою собственную смерть. «Отпусти меня… хотя бы ненадолго…» – попросила Марго-девушка у Марго-старухи. И ей показалось, что она услышала такой знакомый скрипучий раздраженный старухин голос: «Если уж ты так хочешь… Только вспоминать будет куда сложнее, чем забывать, маленькая дурочка…»
– Да, я хочу, – ответила Марго – и Владиславу и старухе; отворачиваясь от нее так же резко и с таким же усилием, как только что – от приветливо светящейся замочной скважины; и чувствуя молчаливое старухино осуждение за легкомысленность обоих этих жестов. Но улыбка вспыхнувшего над Марго головокружительно высокого неба, заставившая взволнованно заколотиться ее сердце (сердце юной девушки?), вознаградила ее стократ.
«Может быть, я и не захочу больше вспоминать?» – торопливо подумала Марго перед тем, как восторженно улыбнуться небу в ответ.
Обычно Владислав уже ждал ее внизу, и солнце восхищенно гладило его начищенные до блеска сапоги, заглядывало в глаза, подкрадывалось к его улыбке, которая ожидала Марго… А кони обычно были оседланы и перетаптывались возле крыльца, нетерпеливо подергивая поводья из рук хмурого конюха, – высокая, темно-гнедая, породистая злая кобыла – для Владислава, и тонконогая рыжая молодая лошадка – для Марго.
Обычно… как будто это все успело стать обычным – всего-навсего за три теплых, обласканных и ослепленных солнцем месяца. Таким непривычно ярким и ласковым солнцем для этих мест – или только для Марго?
Может быть, она раньше не замечала солнца – до тех пор, пока однажды оно не запуталось в золотистых волосах улыбнувшегося ей незнакомого мужчины и не отразилось в ясном небе его глаз? И, может быть, поэтому эти три месяца показались ей бесконечно длинными – и бесконечно короткими – и равными всей ее предыдущей жизни?
Иногда ей казалось, что эта предыдущая жизнь уже не принадлежит ей – и, собственно, не принадлежала никогда. Жизнь – или жизни – где она не могла понять, кто она на самом деле: маленькая девочка, которой снятся скверные сны; седая, уставшая от жизни старуха; или ведьма, сожженная сотни лет назад…
Старые, так раньше мучившие ее, жизни были высушены этим ясным солнцем – как короста на ранах, соскользнули с новой кожи мертвой змеиной шелухой; и из них вышла другая Марго – юная, красивая, дерзкая. Яркая бабочка – из серого безобразного кокона; гибкая блестящая змейка, гордая своей новой, но такой нежной и ранимой, кожей… Ей было странно и неловко озираться назад – на обломки безобразного кокона, на бесцветные обрывки мертвой кожи – и думать, что это все когда-то принадлежало ей. Ей хотелось думать и верить, что никогда не было удушливой темноты безобразного кокона ее прежней жизни, а всегда было так, как сейчас – ощущение беззаботных сияющих крыльев за спиной – и яркое солнце. Яркое солнце в золотистых волосах мужчины, в небе его глаз… Горячее солнце на ее губах, улыбающихся ему в ответ; жгучее – и нежное – солнце в ее ладонях, до которых дотронулась его рука…
Ей хотелось бы верить – и она почти поверила…
Марго (12). Август
– Поверить можно во что угодно, девочка. Если тебе этого хочется. Говорят, вера слепа. Хуже. На самом деле она близорука. Безобразное часто кажется ей прекрасным, и наоборот. Знаешь, почему близорукость сквернее слепоты… почти всегда?
Марго покачала головой. Ее глаза слипались. Мягкий горячий оладушек, пропитанный медом, таял в ее пальцах – и оставить было жалко, и доесть уже не было сил. Марго с трудом перевела дыхание – наполнившийся желудок еле помещался под ребрами, и, собравшись с духом, сделала изрядный глоток пахучего травяного чая из глиняной кружки. Может, после чая и оладушек полезет?
Иногда Марго приходило в голову, что и стряпая, старуха по привычке немножко приколдовывает; и поэтому никак невозможно оторваться, поедая испеченные ею оладушки и пирожки – до тех пор, пока они не закончатся, как бы тяжело это не было для переполнившегося желудка. А когда к этим пышным, золотистым, горячим, с пылу с жару, оладушкам – еще и свежий пахучий лесной мед, да густое парное молоко, да вкусный травяной чай, который так заваривать умеет только старуха… А тут еще птички щебечут, и сосновые ветки высоко в темно-синем полуденном небе лениво шевелятся, и ветерок по лицу – то ласковым солнышком погладит, то прохладной тенью… и волчонок рядом так уютно посапывает – ишь, убегался ночью по лесу да еще и оладьями только что объелся… и одеяло из козьих шкур под ногами такое мягкое, сейчас бы улечься на нем рядом с волчонком и подремать часик-другой… а лучше до вечера… Нельзя. Старуха что-то интересное говорит, важное… спрашивает что-то… Марго встряхнула головой, поморгала, посмотрела внимательно на старуху.
– Не знаю, – сказала. Растерянно и немного виновато.
А старуха как будто и не заметила – ни растерянного голоса, ни сонных глаз.
– Потому что слепота не видит. И знает, что не видит. А близорукость видит НЕПРАВИЛЬНО. Вера близорука. Тающие льдины на вершине горы могут показаться ей алмазами – и она полезет на эту вершину, ломая ноги и шею и втаптывая в грязь настоящие алмазы – если они попадутся ей по дороге. На самом деле ей под ноги обычно попадаются люди. Разные люди – и алмазы, и стекляшки, но она не разбирает. Она просто втопчет их в грязь, так и не заметив… или заметив, но решив, что это просто камни, мешающие ей шагать вперед. К блестящим льдинам на вершине горы, которые истают к тому времени, как она туда долезет. Если, конечно, в конце концов не свернет сама себе шею на своем бессмысленном пути. Это судьба любой веры, если только она не начнет рано или поздно смотреть себе под ноги – на тех, по кому она идет. На тех, ДЛЯ КОГО она идет… Ты слушаешь, о чем я говорю, девочка?
Старухин взгляд, бродивший высоко в переплетении сосновых веток и августовской лазури, опустился на лицо Марго – как ястреб, плавно и стремительно упавший из только что безмятежного неба на зазевавшегося куренка. Марго вздрогнула – и почти проснулась.
– Может быть, я говорю слишком сложно… слишком много… – в старухином голосе неожиданно (как сочувствие в желтых ястребиных глазах, созерцающих оцепеневшего в когтях птенчика) скользнула грусть, – и слишком быстро для тебя, да? Может быть, я хочу сказать слишком много – больше, чем ты сейчас можешь понять.
Марго вдруг стало стыдно под задумчивым и грустным старухиным взглядом. Старуха сожалела, что Марго слишком маленькая и… слишком глупая? А ведь на самом деле Марго просто лень и хочется спать… А ведь старуха могла бы найти и какую-нибудь другую девочку – куда более умненькую и старательную, а не возиться с бестолковой лентяйкой Марго.
– После обеда – не самое удачное время для разговора, да? – Марго неопределенно и неохотно кивнула, чувствуя, как пунцово и жарко вспыхивают щеки. Старуха не смотрела на нее – ее взгляд раскинувшей крылья птицей опять плавал в высокой лазури.
– Я боюсь не успеть сказать тебе всего, девочка, упустить что-то важное… Что, возможно, когда-нибудь спасет тебе жизнь… Я боюсь, что ты упустишь это среди моих слов – не услышишь, не поймешь или не запомнишь.
Старухины веки устало дрогнули (…птица в небе сложила крылья, замерла перед бесконечно долгим падением вниз, в черную бездну – из своей, синей бездны), а потом опять раскрылись (…птица-взгляд снова нырнул туда, где птицы кажутся уже просто черными точками, тающими в синеве):
– Потому что потом я не смогу сказать это тебе еще раз…
«Она говорит о смерти, – неожиданно поняла Марго, – она опять говорит о своей смерти». И вздрогнула от озноба, погладившего спину. Как будто в самой сердцевине теплого безмятежного летнего полудня вдруг обнаружилась черная трещина; провал в бесконечность, от которого тянет холодом, как от приоткрывшейся двери… двери в никуда, возле которой уже стоит старуха, держась за ручку – войти или еще разок обернуться перед тем, как войти?
Старухин взгляд, уже заглядывающий туда, за дверь, плавал в высоком летнем небе.
– Знаешь ли, девочка, на самом деле, слова – это шелуха. Ореховые скорлупки. Ты разгрызаешь их и иногда ломаешь о них зубы в надежде найти ореховое ядрышко. Человек часто жаден и всеяден – и поэтому он иногда глотает скорлупу и думает, что это орехи. А у зверей есть нюх и осторожность – звери не понимают слов. Помни об этом, когда будешь говорить со своим волком. Твой волк выплюнет шелуху и выберет из твоих слов сердцевину. То, ради чего были сказаны твои слова. Если конечно, там, внутри, не будет пустоты…
Марго вдруг заметила, что ее рука лежит на загривке волчонка (успокаивая?) – потому что шерсть под ее пальцами стоит дыбом; а проснувшийся волчонок напряженно смотрит на старуху. «Слова – это шелуха…» Интересно, что там было – под шелухой старухиных слов – из-за чего волчонок проснулся со взъерошенной шерстью? Отчего по спине Марго бродит озноб – такой нелепый и невозможный в середине теплого ласкового летнего дня…
– Ты умеешь ВИДЕТЬ, девочка. Возможно, для тебя было бы лучше этого не уметь. Но ты уже – умеешь. И все же не доверяйся одному своему зрению. Помни про чутье. И про осторожность. И про то, что близорукость хуже слепоты. Потому что слепота осторожна, а близорукость – самонадеянна. Будь осторожна, как осторожны слепые. Тогда ты не оступишься и не свалишься в пропасть, если даже тебе взбредет в голову лезть на эту дурацкую вершину с блестящим льдом, которая называется мечтой… И еще, девочка, помни, что все слова – это просто шелуха… даже те, которые я здесь тебе наговорила.
Марго (19). Август
«…Слова – это просто шелуха… слова – это…»
Вздох застрял у нее в горле. Слова тоже застряли.
Марго смотрела на волка, возникшего перед ней неожиданно и бесшумно – дрогнули от ветерка кусты шиповника, уронили на золотистую песчаную дорожку черную тень, которая, выпрямившись и поплотнев, вдруг превратилась в зверя.
– Ну… здравствуй, – сказала ему Марго.
Золотистые глаза волка были напряженными и внимательными.
– Мы… мы с тобой уже давно не виделись, да?
Интересно, почему она запинается, разговаривая со СВОИМ волком? Потому что они действительно давно не виделись? Марго торопливо попробовала было подсчитать, сколько – дней, недель? – а потом сбилась со счета и растерялась. Раньше она чувствовала себя плохо, когда не видела волка больше одного дня. Неуютно, неприкаянно… Неполноценно. Как будто волк действительно был ее частью (или это она была частью волка?) – и неожиданно лишаясь этой части самой себя, она чувствовала себя калекой. Как будто еще вчера умела видеть – а сегодня ослепла и теперь пробирается наощупь, спотыкаясь и шаря руками в бесконечной черноте, в которую вдруг превратился весь мир. Конечно, они с волком умели чувствовать друг друга на расстоянии, но чем больше было это расстояние и чем дольше они не виделись – тем неуютней они себя чувствовали, тем более серым и слепым становился весь мир. Когда волк пропадал весной на неделю или чуть больше, Марго не находила себе места. А сейчас… месяц? Или даже два? Как Марго могла не заметить, что прошел уже целый месяц – или два?! И как волк мог выдержать…
Не мог. Он не мог – поняла Марго, глядя на него и замечая то, что не заметила в первую минуту. Свалявшуюся шерсть на боках, выпирающие ребра… – это в конце лета! Глаза… глаза – напряженные и настороженные. И тоскливые. Он не мог. И ему было плохо. И, наверное, он звал ее. А она не слышала. Нет, не так – не хотела слышать. И, просыпаясь по утрам, говорила себе, что это был просто сон – всего-навсего… И что этот волчий вой ночью – просто сон; как и все, что было раньше с девочкой по имени Марго – тоже сон, который не стоит вспоминать.
Она боялась. Настоящее, невозможно прекрасное настоящее было таким хрупким, как нежная тонкая кожа заново родившейся Марго, как прозрачные бабочкины крылья – достаточно одного неловкого движения (неловкого воспоминания?), и они упадут на землю мертвыми мятыми бумажками, рассыпая цветную пыльцу… Марго знала… нет, чуяла – своим прежним чутьем дикого зверя – недолговечность происходящего. Как пыльца на бабочкиных крыльях, которые сами станут пылью с наступлением зимы. «До осени… до осени…» – Марго знала, что осень уже близко; желтые листья иногда мелькали в безмятежности летней зелени, и у Марго перехватывало дыхание, когда она их замечала и вспоминала – теплое прикосновение старых перил к своей ладони и свой собственный шепот (молитву? – кому?): «До осени… до осени…».
Осень была уже близко, а Марго так хотелось удержать уже ускользающее из ее ладоней лето… Ее первое настоящее лето…
Волк смотрел на нее – напряженно и выжидающе.
– Ну, здравствуй, – Марго протянула к нему руку. Она не знала, что ему сказать… как объяснить то, чего она сама толком не понимала. Почему-то она чувствовала себя виноватой.
Волк неуверенно качнулся к ее руке, дрогнул носом – и опять отступил. Наверное, рука пахла незнакомо. Духами, которые подарил Владислав; руками Владислава, который прикасался к ней совсем недавно. Запахами, которые были для волка чужими. А может быть, и враждебными.
– Тебе опасно приходить сюда… так близко к дому. Ты ведь знаешь?
Он знал. Он знал, но пришел, потому что не мог больше не видеть ее. А она говорила с ним так, как будто прогоняла его. Марго стало стыдно. Это отчуждение между ними, эти два шага, которые они не могли сделать друг к другу – что могло быть нелепей и глупее? Ей вдруг захотелось обнять его, как раньше, зарыться пальцами в густой теплый мех, прижаться щекой к его умной большелобой голове, нашептать нежностей в мохнатое, терпеливо и внимательно вздрагивающее ухо… Она шагнула к нему, улыбаясь – и опять протягивая руки. А он опять отступил назад. И Марго почудилось (может, только почудилось?) еле слышное, почти извиняющееся рычание, дрогнувшее в глубине его глотки.
Волк рычал на ее руки, пахнущие Владиславом.
– Ты… ты, может быть, ревнуешь меня, а? – она улыбнулась, чувствуя, что улыбка получается ненастоящей и что она говорит не то. – Слушай… слушай… ты волк, а я человек… и мы не можем… – Не то. В глазах волка – за настороженностью и ожиданием – была тоска. Свернулась калачиком на самом дне золотистых волчьих глаз – забытым псом у покинутого хозяином дома – и ждет. Ждет невозможного. Возвращения того, кто ушел навсегда, плотно закрыв за собой дверь. Давно? Давно. Месяц – или уже почти два…
– Послушай, я… Ты ведь тоже уходишь весной… а потом возвращаешься…
Не то. Она врала. Она не хотела возвращаться. Если бы она могла – она бы больше не вернулась. Потому что волк рычал на ее руки, пахнущие Владиславом. Потому что Владислав не должен знать, что она ведьма. Потому что она сама больше не хотела быть ведьмой. Потому что и то и другое вместе было невозможно; и нужно было выбирать – волк или Владислав. Марго-прежняя со всеми снами и воспоминаниями – или Марго без воспоминаний и прошлого, с хрупкими разноцветными крылышками, которые она сама себе придумала… (а что будет, когда они превратятся в пыль – уже скоро, совсем скоро…)
Надо было выбирать, а она не хотела. Ведь она выбрала бы Владислава; и это такое короткое, уже летящее к осени лето… и себя, летящую к осени – из своей единственной весны; себя – беззаботную и беспамятную бабочку, которая умрет с первыми холодами… Она не хотела выбирать – и чувствовать себя предающей – себя-прошлую; и старуху; и своего волка, который сейчас смотрел на нее с ожиданием и тоской.
Марго закрыла глаза, потому что больше не могла выносить его взгляд. Как будто ее волк тоже умел смотреть ТАК. Так, как учила ее смотреть старуха. Проникая внутрь взгляда. «Глаза – это дверь, – говорила старуха, – только надо уметь ее открыть». Дверь в дом, где жил человек. Не тот, которого видели и знали его друзья и родственники – и даже не тот, которого он сам видел в зеркале. Настоящий. В своем настоящем доме. Среди своих любимых вещей, страхов и фантазий – иногда тех, о которых тот, снаружи, даже и не подозревал. Это не всегда был дом. Иногда дворец, иногда тюрьма – грязный темный подвал, иногда… иногда – просто небо, высокое бесконечное небо, в котором можно летать…
Между ними никогда не было двери. И порога. Они с волком жили в одном доме, и поэтому было неважно, из каких окон смотреть наружу – из черных настороженных глаз девочки по имени Марго или из золотистых глаз ее волка. Поэтому они не могли разлучаться надолго – дом начинал казаться пустым тому, кто оставался, и тому, кто уходил. Пустым и неправильным. Разорванным пополам. Половинкой неба, в котором уже нельзя летать…
А теперь… Теперь – эти два шага между ними, и они оба никак не могут их пройти. Тоскливый взгляд волка, который Марго не может выдержать… Неужели она появилась – дверь, которой никогда не было? Неужели это Марго зачем-то построила эту дверь – запереться от волка, от своего собственного прошлого… от самой себя – настоящей? Да нет же, нет…
– Послушай… я…
Марго неожиданно почувствовала слезы под своими испуганно закрытыми веками, в своем дрожащем голосе.
– Послушай… ты ведь тоже уходишь весной… Сейчас моя весна… у людей это бывает – раз в жизни. Или никогда. Она так говорила – раз в жизни или никогда. Я человек, а ты волк. И когда-то мы должны уходить друг от друга… потому что… Ты понимаешь?
Она замолчала, вдруг почувствовав, что ее никто не слушает. И, помедлив, очень неохотно снова открыла глаза – уже зная, что она увидит.
Чего она не увидит.
«Слова – это шелуха; пустые ореховые скорлупки… Твой волк выплюнет шелуху – и выберет из твоих слов сердцевину. То, ради чего были сказаны твои слова. Если конечно, там не будет пустоты».
Если, конечно, там не будет пустоты…
Марго растерянно смотрела на опустевшую дорожку – примятая трава вздрагивала рядом с ней, медленно выпрямляясь, и к отпечатку огромной волчьей лапы во влажном песке прилип желтый березовый листок – неумолимый знак осени…
Что он услышал в ее словах и что там на самом деле было? Просьба уйти?.. «Я слишком много говорила только с людьми в последнее время… – подумала Марго. – Я разучилась разговаривать». Или там была пустота – в словах Марго, обращенных к волку, который пришел, не побоявшись близости дома и людей, пришел, потому что не мог больше не видеть ее?..
Она могла бы позвать его – и он бы вернулся. Наверное. Только… Марго не знала, что она еще могла бы сказать ему, кроме того, что уже было сказано – и, кажется, не услышано им. Он не хотел понять ее. Или не мог. «Я человек, а ты волк. И мы не можем…»
Слова – шелуха. Пустые ореховые скорлупки. Не содержащие внутри того, ради чего они были сказаны…
В доме, за пушистой зеленью лиственниц, хлопнуло окно, и следом за серебристым звоном посуды метнулось два торопливых перелива, вылетевших, наверное, из-под руки Владислава, который рассеянно тронул клавиши – в ожидании завтрака… и Марго.
Марго вздрогнула, оборачиваясь на эти звуки – и улыбнулась; и почувствовала, как легкомысленная тень бабочкиного крыла нежно целует горячие веки, приглашая забыть и слезы, и грустные мысли; и придуманная ею сказка, феерический танец разноцветных крыльев, начинает опять кружиться у нее перед глазами – под простенький мотив вальса, летящий из приоткрытого окна.
Она опять улыбнулась, вспоминая, как легко и безупречно летают по клавишам пальцы Владислава, волшебно выпуская из недр обычно молчаливого лакированного и мрачного чудовища красивую пленницу – музыку. Его тонкие пальцы – такие сильные и нежные…
Марго подхватила край своего длинного платья, торопясь бежать в дом – скорее, скорее… и на секунду остановилась на полушаге, как будто запнувшись о тень качнувшейся ветки, бросившуюся ей под ноги.
Ей почудилось – тем звериным чутьем, каким волк чует на себе взгляд притаившегося охотника (чутьем, от которого в последнее время Марго уже стала отвыкать) – что за ней наблюдают. Как будто волк смотрел на нее – откуда-то из-за деревьев, невидимый за солнечно-изумрудной мозаикой шевелящихся листьев. И в его взгляде были укор, недоумение и печаль. А когда она огляделась – тщетно пытаясь поймать взгляд, захолодивший ознобом спину, и темный силуэт за паутиной солнечного света, – ей почему-то показалось, что волк не один. Что рядом с ним (маленькая ладошка на мохнатом могучем загривке) стоит черноволосая голенастая девочка – лет двенадцати? пятнадцати? – и тоже смотрит ей вслед. С укором, недоумением и печалью…
Анджей
…Он смотрел ей вслед. Он всегда смотрел ей вслед.
В тот день, когда он впервые встретил ее, ему было двенадцать, а ей – шесть; разница – в полжизни; он смотрел, как она уходит – в сумерки молчаливого черного сада, и ее светлое платьице мелькает, как облако, за костлявыми ветками голых мокрых деревьев. Рваное, запачканное, измятое облако – но оттого не менее белое… Железная калитка, только что выпущенная маленькой рукой, все еще с медленным скрипом скользила к раскрытой пасти щеколды; и Анджею захотелось поймать ее и оттолкнуть – глупую тяжелую решетку (тюремную?) с потеками ржавчины на переплетающихся прутьях; и догнать за-чем-то уходящую в темноту девочку в белом платье.
Догнать – и снова взять за руку (прохладная маленькая ладошка, согревающаяся и оживающая в его руке – как испуганный зверек…) – и больше не выпускать, чтобы девочка в белом платье не споткнулась и не упала, и не пошла куда-нибудь, куда не надо ходить (ее платье, наверное, на самом деле раньше было белым – а теперь от него остались грязные ошметки; и ее ведь действительно могли сегодня убить, а она, кажется, так этого и не поняла… дурочка…).
И его рука уже толкнулась в холодный, бугристый от ржавчины, мокрый прут калитки, когда он вспомнил, кто она. Девочка из «плохого дома», в котором водились привидения; дочь ведьмы – и ведьма… Да даже если и не ведьма… («А как ты это слышишь?» – «Просто – слышу и все…») даже если и не ведьма… она… Она – панночка, наследница, хозяйка этого дома, и леса, и деревни, в которой жил Анджей. А он, Анджей? Босяк, безотцовщина, мамкина обуза и огорчение (любимчик-то у нее младший, рыжий хорек-подлиза…) и отчимова досада. Отчима-то, небось, устроил бы куда более покладистый и смирный пасынок – а то и вовсе лучше без пасынка. В деревне – Анджей как-то сам слышал – про отчима говорили уважительно, чуть ли не с восхищением – с дитем, мол, взял, не побрезговал… Дитем, которым, по понятию односельчан, отчим мог бы и побрезговать, был Анджей…
Кто огорчится – да кто вообще заметит, если Анджей вдруг куда-нибудь пропадет? Разве что дядька (по родственному – седьмая вода на киселе с мамкиной стороны; а по-настоящему – хозяин и учитель Анджея по кузнечному делу) – разве что дядька шваркнет с досады тяжелой рукавицей об стену, когда бестолковый и безрукий подмастерье опять не отзовется и не подскочит, как положено, качать мехи над затухающим огнем по дядькиному окрику…
Одним словом, кто он такой? Кто он такой, чтобы посметь даже близко подойти к господскому дому – не говоря уже о том, чтобы лезть в сад – следом за уходящей в зыбкие сумерки мокрых деревьев панночкой в светлом платье?..
Железный стебель калитки захолодел и потяжелел в его руке; черные вычурные завитки (кованые еще, наверное, дядькиным предшественником) смотрели с верха ограды презрительно и важно… Анджей разжал пальцы, металл нетерпеливо и гулко стукнулся о металл, и между Анджеем и грязно-серой мокрой песчаной дорожкой, уносящей вглубь сада цепочку следов от маленьких туфелек, встала решетка. Крепко и непреклонно. Так, как и должно быть.
Анджей постоял немного, глядя на темнеющий сад сквозь переплетение толстых, с кровянисто-ржавыми потеками, черных прутьев. Пацаны, не упускавшие случая поворовать яблок под прикрытием темных августовских вечеров, нагло и отчаянно презирая при этом родительские увещевания и болезненную порку крапивой, тем не менее и близко не подходили к господскому саду, дразнившему из-за узорчатой ограды самыми крупными в округе сочно-бордовыми и невиданными, удивительными, нежно-золотистыми яблоками.
Потому что все знали: в это место (заколдованное, дурное) лучше не соваться – тем более ближе к ночи. Да и потом, были еще собаки (выписанные паном Владиславом откуда-то из-за границы для охраны дома – после того памятного пожара), которых вечером спускали с цепи, из-за чего даже прислуга не рисковала выходить во двор. Поговаривали, что эти собаки в клочья изорвали каких-то нищих, которые имели неосторожность попросить ночлега в ведьмовском доме. Одного раза было достаточно – с тех пор странники и богомольцы обходили проклятый дом стороной; да и свои, местные, без особой нужды тоже не совались… что же он, Анджей, дурнее всех?
Анджей сердито дернул плечом, с трудом отрывая прямо-таки прилипший (может, все таки ведьма?..) взгляд от темного сада за угрюмой решеткой и заставляя себя – с тяжелым вздохом – развернуться назад, к деревне. К разъяренному от ожидания и голода дядьке (гора мускулов на черной от загара, копоти и грязи спине; грохот молота, с уханьем падающего на наковальню; и тяжелый, ничего хорошего не сулящий, рык: «Ты где шаландался, бездельник?!»).
Наверное, все-таки злые собаки пана Владислава тут были ни при чем… как и дурная, ведьмовская слава дома (не то чтобы Анджей вдруг вот так, с сегодняшнего дня, перестал этого бояться… скорее, это все стало просто не важно… не так важно, как раньше). Да и решетка, наверное, тоже была ни при чем… Или как раз решетка-то и…
Вот, совсем недавно они шли по дороге, и Анджей держал за руку маленькую испуганную заплаканную девочку и чувствовал, как ее застывшая (похожая на холодную мертвую рыбку) ладошка согревается и оживает в его руке. И ему нравилось это чувствовать и нравилось идти рядом с ней. Просто маленькая девочка, которой одиноко и страшно – никакая не ведьма, какие дураки это придумали про нее?.. Вот так бы идти и идти – и не оглядываться… В конце концов, что оставалось у него за спиной – мамка и отчим, которым нет до него никакого дела; братец – подлиза и ябеда, тихонько хихикающий в кулак, когда отчим (нередко по наущению того же лиса-братца, своего родного сына) в очередной раз устраивал Анджею взбучку; сердитый кузнец, который только и знает, что орать и давать подзатыльники; пацаны… пацаны, с которыми вместе столько лет и столько игр… пацаны, которые уже давно и так же весело играют в эти игры и без него, Анджея, – с тех пор, как он стал работать на кузнице… пацаны, которые сегодня смотрели ему вслед, пряча в кулаках камни – как будто он был для них чужаком… Все? Все.
Совершенно ничего, ради чего стоило бы возвращаться. Если бы, конечно, ему было куда уйти. Потому что маленькая ладошка выскользнула из его руки (волшебная золотая рыбка, которую ему повезло случайно поймать, выскользнула из ладони и опять растворилась в темной воде…); и тяжелая решетка со скрежетом захлопнулась перед ним, отрезая его от уходящей девочки. И все, что ему осталось – только смотреть ей вслед…
