Текст книги "Имя твоего волка"
Автор книги: Татьяна Томах
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
– Коня, – рычал пан, шаря поверх лошадиных блестящих крупов темным, грозой набухающим взглядом. Углядел – взъерошенный светлый затылок за изгрызенной доской ясель. Шаг, два – и в руке крепко зажат ворот рубахи побелевшего от страха мальчишки, конюхова сына. – Бездельники! Коня!
– Бездельники, – рявкнул уже глуше, вырывая из трясущихся рук мальчишки повод, который тот пытался закинуть на лошадиную шею. Кобыла фыркнула и опять прянула в сторону.
– Но, не балуй, – прикрикнул на нее пан, цепко хватая в кулак скользкую рыжую гриву. – Седло, – велел перепуганному мальчишке.
Думал – взлетит в седло птицей, но стремя скользнуло, и пан Владислав плюхнулся в седло жабой-раскорякой. Покачнулся, едва не упал. Сердито закусил ус. Старик. Больной старик. А вот дед в его годы…
Кобыла затанцевала, строптиво выгибая шею назад – к теплому нутру конюшни. Пан Владислав зло одернул ее, вонзил каблуки в тугие лошадиные бока. И сейчас же опять рванул повод на себя. Обернулся. Показалось, что на крыльце, опершись о деревянные резные перильца, стоит женщина в белом платье. Показалось?
Пан смотрел, щуря воспаленные от бессонной ночи глаза. Смотреть было больно. Как будто огонь полыхал, обжигая жаром лицо, скручивая в пепел ресницы и выжимая из усталых глаз старого пана слезы. Что, еще остались? Невелик был запас – и тот весь сегодня ночью ушел – на гробовую крышку над лицом сына. Не помогло. Не оживило.
Лошадь к крыльцу идти не хотела – фыркала, пятилась, выворачивала шею из туго натянутых поводьев. Наверное, тоже – видела, чуяла? Что? Бледноликую женщину с печальными глазами? Женщину, которая уже много лет – пригоршня пепла, перемешанного с серебряной вязью сережек. Вот этих, что сейчас покачиваются над гибкой шеей, перемигиваясь зелеными сполохами. Того же цвета, что и ее глаза.
– Ну что? – глухо спросил пан, заставив-таки дрожащую всем телом лошадь сделать несколько шагов к злополучному крыльцу.
Женщина наклонила голову, подвески ее сережек звякнули. Тихонько. Еле слышно. И, как показалось пану, – обиженно.
– Простишь меня когда-нибудь, а? – его голос срывался. В хрип, плач, стон.
От ослепительного жара, волнами накатывавшего от бледной фигуры на крыльце, пылали щеки и слезились глаза. А пан Владислав взгляда не отводил. Как будто наглядеться хотел досыта. В последний раз. Пушистые и прозрачные, как паутина, косы; нежная шея; зеленые огни серег – и такого же цвета, только ярче – огни глаз; тонкие губы. Улыбнулась бы. Хоть разочек. Никогда. Ни улыбки, ни словечка. Ничего у нее нет – даже такой малости – для пана Владислава. Для своего убийцы. И прощения – тоже нет.
– Как хочешь, – обреченно согласился пан Владислав, уже почти не различая ее лица сквозь жар, гложущий глаза. Вот так же огонь съедал ее – много лет назад.
– Не прощай… – пан Владислав позволил себе, наконец, опустить веки. Не помогло. В глазницы словно раскаленных углей насыпали. Пан Владислав еле руки удержал, уже потянувшиеся было слепо и отчаянно ухватить измучившую его невыносимую боль, вырвать – с кровью, с криком, с воем. Вырвать свои собственные глаза. Чтобы они больше не горели огнем, не сжигали его заживо. Чтобы не видели того, чего не следует видеть. Чтобы не помнили. Только разве свою память вырвешь вот так – с кровью, с криком, с воем…
– А я ведь… – сиплым шепотом, на грани беззвучья – только призраку и услышать… – Твоя дочь убила моего сына – а я ведь простил…
Как будто прохладная ладонь погладила раскаленные веки. Уняла огонь. Пан Владислав замер, боясь спугнуть. Боясь открыть глаза – и увидеть, что рядом никого. Что легкое прикосновение руки почудилось – а на самом деле просто ночной ветер в лицо дохнул.
Она по-прежнему так и стояла на крыльце. Протяни руку и дотронься. До теплой кожи? Мертвого тела? Зыбкого воздуха? Пан Владислав руку протягивать не стал. Опустил ее на лошадиную напрягшуюся шею, вцепился дрожащими пальцами в гриву. Потрогал запутавшийся в жестких волосах репейник. Поднес ладонь к лицу – конским потом пахнет, репейные колючки к влажной коже прилипли. Нет, не сон. Опять это все – не сон.
Вгляделся в бледное женское лицо со страхом и надеждой. Припоминая прикосновение прохладной ладони к больным векам. Почудилось?
Попробовал поймать ее взгляд. Не получилось. Она смотрела мимо. Будто сквозь пана Владислава. Так сквозь призраков смотрят те, кто не умеет их видеть. А на ее бледных щеках вспыхивал румянец. Или отсветы огня – того, невидимого, который едва не сжег глаза пану Владиславу. Огня, в котором она сгорела много лет назад.
Много лет назад? Пан Владислав обернулся – следом за ее взглядом – к розовеющему посреди ночи небу. Воспоминание обрушилось на него вместе с оплеухой неожиданно взвившегося ветра, кинувшего в лицо едкий запах дыма (того, двадцатилетней давности, или теперешнего?). И на несколько мгновений пану Владиславу почудились на плечах заботливые руки старого слуги и угодливо-угрожающий шепот: «Погорите только, светлый пан…» Он рассерженно дернул плечом, сбрасывая невидимые ладони, пытавшиеся его удержать; рванул повод захрапевшей и попятившейся лошади – и наконец-таки поймал взгляд женщины с глазами цвета изумрудов.
– Не у мертвых, – сказал он ей (или себе?), не отрываясь от ее взгляда; допьяна напиваясь – светом и нежностью. – Не у мертвых прощения надо просить, а у живых, да? Чтобы потом у мертвых не пришлось… – и он отпустил повод и вдавил каблуки в податливые лошадиные бока.
Марыся, так все это время и просидевшая на земле в липкой грязи, смотрела круглыми от страха глазами, как пан разговаривает сам с собой. Да не просто разговаривает – а кричит да плачет. И все руки тянет к пустому крыльцу. Как будто видит там кого. Или это она, Марыся, ослепла? Вытягивая дрожащую руку для крестного знамения, Марыся напряженно уставилась в полумрак освещенного одиноким фонарем крыльца. Даже моргать перестала. Глаза от усилия чуть не выпали, жгучей слезой прошибло – и мазнуло где-то с краю белым и золотистым. Как будто узорчатый лоскут ветром качнуло.
Крепко зажмурившись и торопливо крестясь стынущими пальцами, Марыся бормотала молитву Заступнице. Пост клялась строго соблюдать, десять свечек поставить. Двадцать. И даже когда ветром и песком из-под копыт в галоп сорвавшегося коня ожгло лицо – Марыся глаза не открыла. Только пальцы, заполошно мечущие охранную паутину крестного знамения, сильнее сжала. И дрогнула, когда громогласный рев пана Владислава опять обрушился сверху – на этот раз на дворового пса, некстати метнувшегося под копыта:
– С дор-роги!
Марго (19). Сентябрь
– С дороги!
Как сухой плевок – сквозь стиснутые зубы. Как беззвучный крик сквозь пересохшее горло.
Она сначала даже и не поняла, кому это сказала. Остановилась, потирая ушибленное колено. Щуря глаза в мутный сумрак – черноту, разбавленную желтым мерцанием далекой свечи. Пытаясь разглядеть невнятный силуэт высокой неподвижной фигуры, осмелившейся заступить ей дорогу.
– С дороги, – Марго поперхнулась, не договорив.
Ярость, толкнувшаяся огнем в виски, вспыхнула и сгорела. Щеки заледенели. Ужас перехватил горло – как будто не воздуха наглоталась, а стылой черной воды (из того страшного колодца в самом скверном из своих снов). На миг ей показалось, что на самом деле каменная статуя выступила из-за лестницы навстречу, блеснув белой ладонью в приветственном невозможном движении и пытаясь разломать оскалом улыбки неподвижность мраморного лица.
Преодолев судорогу, сжавшую горло, Марго жадно вдохнула. Ей уже было все равно – воздуха или воды. Жизни или смерти. Еще, кажется, ей было все равно – ожила статуя подобно пресловутому Командору или нет. Черная вода из невидимого колодца и воздух пустого молчаливого дома перемешались в горле Марго и заклокотали рваным смехом. Или плачем? Или рычанием? Обессилев, Марго оперлась на услужливо протянутую каменную руку. Смех звучал дико в ночном молчании спящего дома. И это ей теперь тоже было все равно.
Богиня, навечно замершая на острие, своего незавершенного шага, смотрела сверху вниз понимающе и мудро. Марго под этим взглядом вдруг опять почувствовала себя растерянной девочкой, шепчущей благоговейно у подножия мраморного совершенства: «Я вырасту и буду как ты»… «Как ты» – кем? Богиней? Статуей? Сейчас ей хотелось стать статуей.
Улыбка, замерзшая на каменных губах; мудрость в слепых глазах; движение стройной ноги – начало летящего шага. И так всегда. Годы, столетия.
Вечность. Улыбка, мудрость, начало шага. Навсегда.
Марго прижалась лбом к прохладным складкам мраморной туники. Вот так. Замереть. Обернуться в камень.
Смотреть слепыми белыми глазами – в никуда. Бесконечно долго. Шагать – в никуда. Улыбаться. В никуда.
Интересно, каково это? Внутри холодной каменной оболочки? Смотреть – и не видеть. Шагать – и не идти. Не слышать. Не помнить. Не любить. Не убивать.
Не сбегать торопливо по лестнице, придерживая дрожащими пальцами складки шелкового платья. Нового, сияющего. Будто солнечный луч пытаешься удержать в ладони – а он выскальзывает, и ласкает кожу, и горит огнем. И, запрокинув головы, смотрят на этот огонь гости, столпившиеся у подножия лестницы. Первые гости этого дома за много лет. Потому, наверное, так смущенно и притих дом. Укрылся новыми занавесками, вычищенными коврами, спрятался за блеском надраенных подсвечников и столового серебра. Даже лестница не скрипит, и натертые воском старые перила блестят, как озеро под солнцем. Марго волновалась. Каждый шаг – скользкая ступенька, ведущая ее все ниже – и ближе – к гостям и к Владиславу, пока невидимому за цветником незнакомых лиц и разноцветных нарядов, – казался ей невероятно важным. Не оступиться, не упасть. Не ошибиться. Преодолеть сомнение – желание повернуться назад, сбежать, спрятаться в своей уютной, родной комнатке.
На секунду – должно быть, огонь свечей метнулся под сквозняком в сторону – Марго померещилось, что она опять попала в один из своих снов. Тот, в котором она идет к ожидающему ее костру. И тоже вокруг люди – пятна незнакомых лиц. И тоже страшно оступиться и упасть, потому что тогда эти люди забьют ее камнями. И она идет, ожидая напряженной спиной первого удара и вымеряя каждый осторожный шаг. Идет. На свой костер.
А потом Марго отыскала в толпе лицо Владислава и разглядела его ободряющую улыбку. И, в тот же миг забыв о встревожившем ее видении, подумала, волнуясь, – как несколько минут назад, разглядывая себя в зеркале в своей комнате: «Интересно, понравится ли ему это платье?»
– Вот и ты, – сказал Владислав, подхватывая ее руку и укрывая ее дрожащие пальцы своей теплой ладонью. – А вот и моя невеста наконец, – смеясь, обернулся он к гостям, поворачивая Марго за собой, и пятна незнакомых лиц опять закружились у нее перед глазами, перепутываясь, задевая друг друга, напоминая о камнях, спрятанных до поры до времени в кулаках, кружевных манжетах, расшитых рукавах.
Марго зажмурилась на секунду, стряхивая наваждение. А когда открыла глаза, на окружающих ее лицах не было ничего, кроме доброжелательного любопытства.
– Какое милое платье, голубушка, – старая дама – седые волосы закручены в замысловатую прическу – тронула Марго за локоть. Погладила шелк морщинистым пальцем – изумруд на перстне плеснул зеленым огнем.
– Мила, мила, – глухим басом пророкотал гигант с длинными черными усами, клонясь широкой спиной в поклоне и проворно ловя огромной ручищей ладонь Марго для поцелуя. – А все такой затворницей…
«Может, мне это снится?» – Марго, как заколдованная, шла рядом с Владиславом к столу. К блеску тяжелой парадной скатерти, сиянию серебра, головокружительным ароматам, одобрительному гулу гостей. Сон этот был придуман Владиславом. «О гостях я позабочусь», – небрежно сказал он, когда речь зашла о подготовке к свадьбе. Марго вообще не представляла, что в связи с этим нужно делать. Может, потому ей это все и казалось сном. Из тех, от которых запоминаются одни обрывки. Яркие, праздничные. Потом их так и не соединить в одно целое – и не понять, что же это было. И было ли вообще что-то?
Играла музыка (интересно, а музыканты-то откуда взялись?). То, спотыкаясь, набирала темп, торопилась; и галопом топали гости, расшатывая жалобно дрожащий паркет. То взлетала птицей-певуньей, рассыпала разноцветные перья; и взвизгивала рыдающая скрипка; и посерьезневшие гости танцевали медленно и важно. Вспотевший черноусый гигант уговаривал Марго сплясать; Марго безуспешно пыталась высвободить из его пятерни свою ладонь. Потом все-таки кружилась под надрывные причитания скрипки. Лица, улыбки, кружева опять мелькали, сливаясь в разноцветные пятна.
– Прямо как матушка, – густо и жарко пробасил в ухо гигант. – Похожа-то…
Марго, вскинув голову, вдруг увидела близко его большое красное лицо – морщинки вокруг глаз, седые нити в роскошных усах. А ведь, наверное, по возрасту – как дядя Владислав. Только тот стариком выглядит, а этот…
– А мою матушку… вы знали?
И опять свечи задрожали, огонь мазнул алым и желтым – пламенем в ночном небе над горящим домом.
Владислав перехватил ее из объятий черноусого пана, и огонь свечей выправился, засиял ровно и спокойно. Празднично. И пламя в полнеба рассыпалось сотней звезд, искрами фейерверка, блеском в глазах улыбающегося Владислава.
– Как, нравится? – тихо спросил он, обжигая дыханием щеку, почти дотрагиваясь губами до щеки. Горячо, потом холодно – до ледяного озноба; потом опять горячо. Марго зажмурилась на секунду. Губы, теплые и сладкие, как лесной мед. Мурашки по спине, дрожь в кончиках лопаток, где рвутся сквозь кожу невидимые крылья.
– Да, – выдохнула она. – Да. Очень нравится.
А когда музыканты закончили играть этот бесконечный танец и одиноко взвизгнула припозднившаяся скрипка, Марго опять поймала взгляд черноусого старого пана. Задумчивый и восхищенный. «Прямо как матушка», – снова горячо ухнуло в ушах: «как матушка»… Она вздрогнула. От сквозняка, тронувшего разгоряченную кожу?
Марго вздрогнула. Холодные пальцы тронули ее плечо.
– Не плачь, девочка.
Старухин голос. Призрак? Каменная статуя, разомкнувшая белые негнущиеся губы?
Мраморное бедро под щекой Марго потеплело – и пошевелилось? А, какая разница. Марго так и не открыла глаз. Слезы обжигали ее лицо. Согревали холодную кожу каменной богини. Нарушали ее бесконечный мраморный покой.
– Не плачь, девочка.
– Я знала, – ответила ей Марго, дрожа – не от страха, от воспоминаний, – я знала, что будет уже тогда. Когда он сказал «как матушка»… Я знала. Поэтому я не могла уснуть. Понимаешь? Не из-за гостей, не из-за жары. И не из-за того, что волк позвал меня…
Она извертелась на горячих простынях. Закрывая глаза, вспоминала, как разъезжались гости. Улыбались, благодарили, устало позевывали. Обещали непременно быть на свадьбе через две недели. Марго счастливо улыбалась в ответ. Ее рука блаженствовала в теплой ладони Владислава. Теперь так будет всегда. Старый дом будет оживать от музыки и смеха, потом задремывать устало и довольно, проводив гостей; Марго и Владислав будут махать вслед отъезжающим и вот так – рука в руке – возвращаться в свой притихший дом…
Марго улыбалась в полудреме, вспоминая прикосновение губ Владислава к своей коже. Вздрагивала, открывала глаза. Владислава не было. Ах да, свадьба только через две недели. Как это глупо. Две недели.
Было невыносимо душно. Влажные простыни прилипали к коже. Марго выбралась из постели, настежь распахнула окно. Горячие густые сумерки хлынули в комнату. Марго едва не задохнулась. Низко клубящиеся тучи оскалились на секунду; луна мазнула Марго по щеке и опять провалилась в черноту. Воздух дрожал от напряжения – в такт дыханию Марго.
Некоторое время Марго стояла неподвижно и напряженно, вслушиваясь в молчаливую, набухающую ожиданием грозы ночь. А потом услышала зов волка. Тоскливый, отчаянный. Безнадежный. Гораздо раньше, чем услышала далекий волчий вой. Тоскливый, отчаянный. Безнадежный.
«Прости меня», – сказала Марго в темноту дрогнувшим от раскаяния голосом. Как она могла так поступить с существом, любящим ее? «Прости. Я должна хотя бы попрощаться с тобой. Я должна».
Она не раздумывала. Торопливо натянула платье, попавшее под руку – то самое, сегодняшнее, шелковое. Неважно. Здесь и сейчас, в сердцевине этой тревожной ночи, каждое движение было совершенно правильным. Единственно возможным. Волк позвал – и Марго ответила ему. По-другому быть не могло. Чувствуя в напрягшихся ногах пружинистую легкость волчьих лап, Марго выскользнула из комнаты. На старой лестнице, скрипевшей днем каждой дощечкой, сейчас не вздохнула ни одна ступенька. Марго, жадно вдыхавшей ярко засиявшие запахи – рассохшегося дерева, воска, чужих следов – захотелось рассмеяться. Она совсем забыла, как это восхитительно – бежать, как волк; дышать, как волк; видеть, как волк.
Ночь торопила, подталкивала, дышала над ухом в такт биению сердца. В двух, трех часах бега навстречу Марго скользил в тени черных еловых веток волк. Он сам был похож на черную тень, вылепленную ночью; его лапы касались земли так же мимолетно и бесшумно, как ступни Марго – дощатого пола. Они стремились навстречу друг другу как любовники, истосковавшиеся после долгой разлуки. С каждым шагом все нетерпеливее и быстрее.
Пятно света на земле заставило Марго приостановиться. Волк, споткнувшись на ровном месте, беззвучно оскалился в безобидную черноту, щурясь от света, в который вглядывалась Марго. Голоса. Знакомые и незнакомые одновременно. Марго вздрогнула, подавляя желание волка зарычать. Окно лязгнуло, открываясь прямо над головой Марго. Знакомый профиль мелькнул в пятне света на расстоянии вытянутой руки.
– Гроза будет. Ты злишься из-за духоты, папа.
Голос, любимый Марго и ненавидимый волком. Совсем близко.
Опомнившись, Марго прижалась к стене дома. Щеки вспыхнули. Как неловко. Как неловко, если Владислав сейчас заметит ее, согнувшуюся под окном. Подслушивающую его разговор с отцом? Надо было уйти, но Марго боялась пошевелиться. Владислав стоял возле самого окна, смотрел в сад. Если бы она протянула руку – могла бы дотронуться до его лица. Хоть бы порыв ветра или дождь что ли начался. Или хотя бы Владислав отвернулся. Марго, замерев, слышала его дыхание. Странно. Так странно. Ощущения волка перемешались с ее собственными – она чувствовала одновременно и нежность, и неприязнь. Желание зарычать. Оскалиться – на опасность, которую пока еще нельзя было разглядеть в темноте, но уже можно было почуять. Опасность, пахнущую знакомо и притягательно – одеколоном и кожей Владислава.
В глубине комнаты звякнуло стекло о стекло, забулькала жидкость, острый запах вина тронул напряженные ноздри Марго…
– Не поступай так с ней.
Голос. Знакомый и незнакомый. Не только волку, но и Марго. Голос дяди Владислава – но не тот, что обычно слышала Марго. Просящий, неловкий. Как будто старик, ни разу в жизни не склонивший ни перед кем даже головы, пытается встать на колени – а они не гнутся, и спина, привыкшая держать осанку, сопротивляется. Марго стало совсем стыдно. Она не должна была находиться здесь. Она не должна была слышать такой голос своего дяди.
– Я уеду сразу после свадьбы. Как сказал.
Голос Владислава. Тоже – знакомый и незнакомый. Больше незнакомый. Металлический, как… как челюсти капкана.
– Я женюсь из-за денег. Ты знаешь.
Волк где-то там, в двух-трех часах бега по ночному лесу, заскулил, пятясь и поджимая лапы. Как будто земля неожиданно оскалилась сотней капканов. Или стала жечь лапы.
Голос. Знакомый – и незнакомый. Как челюсти капкана. В который угодила Марго.
– Я не хотел, чтобы это было так, сынок.
– Ты сам написал мне письмо, помнишь, папа?
Владислав резко развернулся, окно за его спиной лязгнуло, закрываясь.
– Это завещание моего полоумного дяди…
Дальше Марго почти не слышала. Но дальше было уже и не важно. Потому что дальше хлынул дождь.
– Не плачь, девочка. Единственное, из-за чего стоит плакать – это смерть.
Да, совершенно так говорила старуха, поглаживая девочку по худенькому плечу.
Марго не хотела оборачиваться. Обернуться – и увидеть, что старухи на самом деле нет. И маленькой девочки тоже нет. А есть – сошедшая с ума женщина в ободранном шелковом платье, которую ласково гладит по плечу ожившая каменная статуя.
– А смерти на самом деле нет. Не плачь.
Обернуться – и увидеть, что смерти на самом деле нет?
– Но ведь он же умер? Умер? – дрожащим голосом возразила Марго, и ее собственный голос показался гулким и почти нереальным. Как будто это сейчас говорила статуя, чьи губы запечатаны навсегда мраморной неподвижной улыбкой.
Марго вытянула перед собой руку, отбрасывая волан рукава и разглядывая длинную алую царапину.
– Левая рука – левая лапа, помнишь? – спросила она. То ли у себя, то ли у старухи за своей спиной.
– Окно разбилось. Левая лапа в крови. Лапа. Не рука. Это была не рука. Или рука? Я не помню. Я больше ничего не помню.
Марго зажмурилась – так, как будто если не видеть, можно и не вспоминать. Но она все равно помнила. Дождь, больно лупящий по щекам; трескающееся по швам небо; свой собственный крик (вой?): «Я хочу, чтобы этого не было! Я хочу, чтобы его никогда не было!»; и клокочущее рычание волка, летящего рядом – тень в тень, сквозь дождь, грозу и разрывающееся в клочья небо. Звериное рычание, туго и неотличимо переплетенное с человеческим криком.
Пан Владислав
Звериное рычание, туго и неотличимо переплетенное с человеческим криком, догнало его возле первого деревенского дома – черного, покосившегося, необитаемого. Пан Владислав испугался, что опоздал. Плеть коротко и жестоко ужалила лошадиный бок, кобыла обиженно всхрапнула и понеслась, прижав уши и пластаясь над самой землей огненно-рыжей грохочущей молнией.
Дома, горохом просыпавшиеся мимо, были такие же, как и первый – черными, необитаемыми. В ноздри плеснуло запахом гари, розовое сияние расползлось на полнеба. Горела кузница на другом краю деревни. Сильно, страшно. Языки пламени лизали бледнеющую в зените луну, сыпались трескучие алые искры. Ночь обжигалась и пятилась, моргая ослепшими звездами. А жители деревни – от древних старух, вылезавших за калитку только ради больших праздников, до малых детей, еще цепляющихся за мамкину юбку, – стояли вокруг горящей кузни. Стояли и смотрели. Никто не бежал за ведрами, не плескал водой в сатанеющее пламя. Как будто на фейрверк сквозь решетку панского сада пришли поглазеть. Или – к костру, погреться. Озябли осенней ночью да запалили всем миром огромный костер – руки обогреть. Запалили…
Кобыла, осаженная дрогнувшей рукой пана Владислава, споткнулась. Сердито дернула мордой, покосилась на всадника. Воспоминание опять обожгло его. Ослепило, перебило дыхание. Запах пожара двадцатилетней давности. Горечь во рту. Бессилие изменить – то, что уже случилось двадцать лет назад.
Через секунду он опомнился.
В толпу крестьян пан Владислав врезался как топор в мягкое дерево. Кобыла, грубо осаженная поводом, чуть не разорвавшим ей рот, взвилась на дыбы, молотя в воздухе копытами над чьим-то виском. Так и не размозжив светловолосую голову ловко увернувшегося парнишки, лошадь гулко грохнула подковами о землю и с визгливым ржанием завертелась на месте, подгоняемая укусами плети и пятясь от нажима натянутого повода.
Люди с криками и руганью кинулись в разные стороны. Вокруг зло скалящегося пана Владислава немедленно образовался пятачок свободной земли.
– Дор-рогу! – ревел пан, продавливаясь вперед, в самую гущу толпы. К звериному рычанию и женскому крику. К пышущему алым, опасно кренящемуся скелету горящей кузницы. К силуэту, мелькнувшему в огне, – тонкой фигуры с облаком светлых, с яркой рыжинкой, волос. Волос, вспыхивающих ослепительной короной – одновременно с диким криком горящей заживо женщины. А рука белой птицей бьется о стекло, и подсвечник медленно катится к ногам… Подсвечник, еще теплый от прикосновения обожженной женской руки.
Глаза пана Владислава опять заволокло алой огненной мутью. Он рванулся, стряхивая с себя (морок; воспоминание; заботливые руки старого слуги, придерживающие теплый плащ; подступающее безумие). Может, на этот раз он и задавил кого-то, неудачно прянувшего под лошадиные копыта.
Она поднималась, выпрямляясь, над лежащим на земле человеком – обгорелым, черным, неподвижным. Мертвецом? К ее ногам прижимался зверь – скалился, роняя слюну с ощеренных клыков; клацал зубами, глухо рычал на топор, блестящий в руке светловолосого широкоплечего Яноша-плотника.
Пан Владислав скатился с седла, покачнулся, ухватил повод прянувшей в сторону лошади. Кобыла хрипела и пятилась, не желая больше ни на шаг приближаться к горящему дому и к черному скалящемуся зверю. Ее одичавший закатившийся глаз заплыл огненным отсветом.
Могучая фигура Яноша качнулась поперек дороги.
– Негоже вам туда, добрый пан, – голос Яноша был настойчивым, но почтительным. Взгляд он отводил в сторону – не то к топору, который было попытался спрятать за спину, не то к толпе крестьян, жадно следящих за каждым его движением. Кажется, Яношу было неловко.
– В потемках-то заплутать недолго, – встрял востроносый рыжий, выныривая из-под Яношевого локтя: – Дозвольте проводить, пан… Дозвольте лошадку…
– С дороги! – рявкнул пан Владислав. Ладонь его очутилась на рукояти сабли – как-то незаметно, сама по себе. Прикосновение было прохладным, почему-то привычным. Успокаивающим. «Зарублю», – решил он, ощериваясь в нехорошей улыбке – похожей на оскал волка, рычащего за спиной Яноша. Ему показалось, что сабля задрожала в ножнах от нетерпения, просясь наружу – в драку, в резню, кровавое месиво. Востроносый рыжий опять скрылся за могучим Яношевым локтем. Янош неохотно отступил в сторону.
Она смотрела на него, не шевелясь. Волосы, парящие в жарком воздухе, отливали золотом в свете пламени. Казались… светлыми с огненной рыжинкой? Пан Владислав запнулся на мгновение. Времена опять смешались.
Его мука, проклятие бессонных ночей, смысл жизни. Женщина, которой двадцать лет назад он позволил умереть, опять стояла перед ним. И ему была дана возможность, о которой он раньше не решался даже мечтать.
Еще одна возможность спасти ее.
Пану Владиславу захотелось рассмеяться от счастья. Он чуял спиной десятки враждебных взглядов. Он чуял отсвет на лезвии Яношевого топора и еще многие другие – на топорах, вилах, ножах, зажатых в крепких крестьянских ладонях. Но это было уже не важно.
– Иди домой, Марго, – его голос был спокойным и немножко ворчливым. И достаточно громким – чтобы те, за его спиной, тоже услышали. Просто заботливый дядя журит свою племянницу за позднюю прогулку. Надо было говорить именно так – это он тоже чуял своей спиной, напрягшейся в ожидании удара.
Черный зверь у ног Марго зарычал на приблизившегося пана Владислава хрипло и угрожающе. Пан Владислав припомнил мельком: испуганные рассказы кухарки, огромные волчьи следы на садовых дорожках и – разорванное в клочья горло своего сына. Что же ты наделала, Марго, подумал он. Что же ты…
Он заставил себя улыбнуться. Разглядел воспаленные потрескавшиеся губы Марго и отчаянные глаза. Глаза зверя, измученного погоней и загнанного в ловушку. Совершенно такие же, как глаза волка, жмущегося к ее ногам. Наваждение сгинуло. Та, другая, светловолосая, как будто отступила в сторону; ее дочь осталась одна. Девчонка, которая раньше так пугала пана Владислава. Девчонка, которую теперь он должен был возненавидеть.
– Иди домой, Марго, – мягко повторил он. Надеясь, что она поймет. А потом – почти беззвучно, одними губами: – Лошадь. Бери лошадь и… – он одернул повод, подтягивая ближе хрипящую и испуганно закатывающую глаза кобылу.
Марго поняла. С быстротой мечущегося пламени отчаяние в ее глазах сменилось изумлением, потом – благодарностью.
– Они убьют тебя, дядя, – ее губы едва шевельнулись; не слова – еле слышный выдох.
– Бери лошадь, – торопясь, сердито повторил он.
По спине волнами бродили ледяные мурашки. Растерянная тишина сзади сменилась перешептываниями, бормотанием, предгрозовым невнятным гулом.
– Нет, – Марго качнула головой. Твердость, не допускающая сомнений. Пояснила торопливо и сбивчиво:
– Она боится. Волка. Я не смогу успокоить ее. Сейчас.
«Волка – или волчицу?» – захотелось спросить пану Владиславу, глядя уже почему-то без страха в пылающие огнем глаза своей племянницы.
– Тогда уходи, – сказал он. – Сейчас. Быстро.
И неторопливо развернулся, опять натягивая на лицо добродушную улыбку – к Яношу и его оскаленному топору.
– Янош, голубчик, – голос спокойный и ленивый, как пригревшийся на солнце кот.
Только так. Единственно возможный сейчас тон пан Владислав тоже чуял – всей покрывшейся мурашками кожей. Краем глаза он с досадой видел, что Марго не торопится. Зачем-то наклоняется к черному мертвецу возле своих ног, гладит его по лицу, трогает плечи, что-то говорит или напевает…
– Янош, голубчик, ты ведь на прошлой неделе в моем доме крыльцо правил. Так?
– Так.
Янош растерялся, его большое лицо стало немного глуповатым, и топор в могучей руке вдруг перестал казаться опасным – так, всего-навсего плотничий инструмент. Гул в толпе попритих, мужики запереглядывались друг с другом недоуменно, косясь на Яноша.
– Так, знаешь, голубчик, перила-то с правой стороны…
Пан Владислав передвинулся к Яношу поближе, развернул лошадь, загораживая Марго. Потому что там, за его спиной происходило невозможное. Обгорелый мертвец поднимался, тяжело опираясь на плечо Марго. Поднимался. Сам. «Они сожгут ее – за одно это», – с ужасом подумал пан Владислав.
Он улыбался Яношу, благодушно слушал его сбивчивый ответ, снова говорил – спокойно и немного ворчливо. О перилах, о третьей сверху ступеньке. Говорил вдохновенно, не допуская пауз, всеми силами удерживая разговор в замечательной накатанной колее взаимоотношений «добрый пан – послушный работник». Он понимал, что это ненадолго. Он понимал, что рано или поздно Янош вспомнит, для чего они все сюда пришли и для чего у него зажат топор в правой руке. Тогда… возможно тогда у пана Владислава будет выбор – между шагом в сторону и саблей, уже дрожащей в ножнах от нетерпения.
А возможно – не будет. Потому что еще несколько минут, которые он сможет отвоевать с саблей в руке до того, как его заколют вилами собственные крестьяне, будут необходимы тем, кто сейчас уходит к лесу за его спиной. Пан Владислав видел, как они уходят. Обгорелый мертвец тяжело опирался на узкие плечи Марго, а другой рукой – на холку огромного волка. Пану Владиславу еще почудилась зыбкая фигура, поддерживающая Марго. Фигура женщины с золотистыми волосами. А еще ему почудилось, что перед тем, как растаять в темноте, женщина обернулась. И улыбнулась ему – в первый и последний раз.
