Текст книги "Выход где вход"

Автор книги: Татьяна Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Собирает информацию, определяется, – неторопливо пояснил Кит. – У каждого клиента – своя психологическая граница. Кто на три процента соглашается, кто на четыре.

– Отговорки! – огрызнулась Вера. – Если человек с самого начала хочет сэкономить на услугах, нечего и обращаться.

Она заподозрила, что Кит перебросил на неё Инфузорию, даже не вникнув в ситуацию. Пусть, де, помощница разбирается. А всякий намёк на неравенство в их отношениях Вера принимала болезненно. Образование и старшинство в возрасте поддерживали в ней чувство легкого превосходства. И оно мгновенно улетучивалось, едва между ними обозначалась деловая иерархия.

Вера резко отвернулась и уставилась в окно, как делала всегда, когда изображала обиду. Весьма решительно отвернулась, даже шею напрягла – так хотелось, чтобы её чувства были замечены. Но Кит расслабленно управлял машиной, не глядя в её сторону.

На тротуаре замаячила Марь Иванна в коричневом демисезонном пальто и вязаном платке. Вера радостно заулыбалась, замахала рукой. Нравилась ей Марь Иванна своей искренностью и прямодушием.

На фирме Вера сразу окунулась в море бликов и зеркальных отражений. Мягкое мерцание керамической плитки, ламината, мониторов, прозрачных перегородок, множества мелких лампочек пробуждало в ней ребёнка, распахнувшего глаза на огонёчки ёлочной гирлянды, на всё, что сияет и светится. Лучезарные улыбки, крохотные чашечки с кофе и огромными кусками сахара на блюдце, вышколенные сотрудники, бесшумно шуршащие по офису, – всё это доставляло ей удовольствие именно как зрителю. Каждый раз, попадая в какую-нибудь фирму на переговоры, Вера поражалась готовности служащих целыми днями там сидеть. Но именно 'сидеть' ей в офисах и нравилось. Марь Ивана, не привычная к роскоши, в окружении евростиля почувствовала себя неловко и принялась нервно одергивать юбку.

Их приветствовал тихий юрист, сотрудник фирмы. Он источал тихость всеми доступными способами – бесшумно двигался и еле перебирал губами. Шелестел что-то себе под нос, внятное лишь ему одному. Всем приходится напрягаться, чтобы расслышать хотя бы слово. Его безупречный внешний вид – полированные щеки, эксклюзивные костюм и галстук, накрахмаленная до несгибаемости рубашка, – сразу обозначил дистанцию между ним и Никитой. Кит предпочитал трехдневную щетину и свободный покрой одежды. В потертых джинсах и бесформенном свитере он чувствовал себя непринужденно при любом официозе.

Юрист рассматривал документы на квартиру Марь Иванны, с непроницаемым, как у игрока в покер, лицом. От его решения зависело, будет ли внесен аванс за квартиру. Изучая документы, он то деревенел до состояния манекена, то начинал монотонно раскачиваться в кресле, поскрипывая кожаной обивкой. Нервно и подолгу потирал переносицу, впадал в задумчивость. Изредка покашливал. Обеспокоено дотрагивался до горла и жестом подзывал офисную девушку с бокалом минеральной воды.

По временам юрист ввинчивался взглядом в Кита, расползшегося по кожаному дивану, словно просвечивал его насквозь. Кит всем своим видом демонстрировал, что этот блеф ему не интересен. 'Ничего он в документах не найдет! У нас все чисто. Чище не бывает!' – отвечал он взглядом на недоуменные взоры Веры. Пару раз прошелестели, обращенные к Киту, какие-то вопросы.

Через час участники переговоров всё еще всматривались в донышки опустевших чашек. Лишние куски сахара на краю блюдца оплыли коричневым кофейным айсбергом. Устав от неподвижности, Вера сосредоточилась на Марь Иванне. Психологическая поддержка клиента входила в круг её обязанностей. На лице той застыла смесь глухой озлобленности с тихим отчаянием.

За квартиру намеревались внести аванс противные покупатели – те самые, что хулили её наперегонки со своей риелторшей. И Марь Иванна никак не могла смириться с этой жгучей несправедливостью.

– Ну, те-то, у которых дача от моей неподалеку, они ведь тоже дали согласие! – причитала она на ухо Вере, задыхаясь от протестных чувств.

Вера, изнемогая от жалости, напирала на практическую полезность сделки:

– А зато эти предложили на тысячу больше. Те-то так и не смогли прибавить. Марь Иванна, ведь деньги – в Ваших интересах. Разве Вам не нужна эта лишняя тысяча?

Марь Иванна в ответ лишь злобно шипит:

– Ох, как они мне не нравятся, такие самодовольные! Вид у них – будто всё лучше других знают. Даже не поговорили со мной, о соседях не расспросили. Разве это по-людски?

– Но это – рынок, понимаете? Рынок. Кто больше денег дал, того и квартира.

Вера пыталась пробудить в Марь Иванне самосознание 'собственника'. Призывала её порадоваться выгодной сделке. А та лишь жалобно лепетала, чуть не плача:

– Но ведь квартира мне – своя, родная. Столько лет в ней прожито! Хотелось хорошим, душевным людям оставить. Передать в теплые руки. Я так на тех, первых, надеялась.

Тихий юрист отложил в сторону документы и жестом концертирующего пианиста прикоснулся к паспорту хозяйки. Марь Иванна вздрогнула, покрылась красными пятнами. Юрист углубился в изучение паспорта и неспешное сличение фотографии с оригиналом. Долго, вдумчиво сравнивал испуганную физиономию в паспорте с разгоряченным живым лицом.

Повисло недоуменное молчание. Несколько минут до слуха доносилось лишь поскрипывание кожаной обивки. Вера потихоньку гладила вязаный рукав, надеясь поддержать, успокоить. Хозяйка квартиры с вызовом уставилась на юриста. Чувствовалось, что Марь Иванна будет только рада, если внесение аванса сорвётся.

Вера бросила умоляющий взгляд на Кита. В ответ резкое движение верхних век – вниз, и гневно раздувающиеся ноздри – векам навстречу. Разрешение на аванс беззвучным юристом было всё же дано. Но с видом полководца, нехотя принимающего ключи от завоеванного города.

Высадив у метро безутешную Марь Иванну, Кит долго не мог унять негодования. Вера клокотала двойным раздражением – на юриста и на Кита. Напарник возмущал её непониманием простейших психологических законов:

– Слишком тихий голос у управленца – форма контроля над людьми. Представь, сколько сил нужно вкладывать, чтобы не упустить ни одного слова этого важного человека. Все сразу умолкают, напрягаются, прислушиваются. А, главное, у тебя уже нет мысли о том, чтобы самому что-то сказать. Только бы его расслышать!

Вера вычитала это из какой-то книжки, но автора забыла.

– Квартира у нас – чистейшая! – гневно бухтел Кит. – Ради чего мы три часа проторчали в их офисе на одном только сахаре с намеком на кофе?

Вера вдруг вспомнила, что была обижена на Кита ещё по дороге на фирму. И снова решительно отвернулась к окну. Недовольство собеседником у неё обычно проявлялось в том, что она замыкалась, уходила в себя, отгораживалась.

– …. держать людей в напряжении несколько часов! – почти без паузы продолжил Кит. – И все это – шебурша, не громче травы.

Он затормозил, пропуская вперед машину. И резко выплеснул остатки чувств по адресу юриста:

– Мммммм, сколько же у этого чудика комплексов! Худенький, неуверенный. Глазки бегают. А туда же – в Наполеоны, в вершители судеб! Да его без дорогого костюма от мебели не отличить. Из кресла еле виден. Ничтожество! И сам про себя это чувствует.

Вера втянула голову в плечи, предпочитая переждать грозу. Не хотелось работать громоотводом и подставляться под разряды отрицательных эмоций. Раз уж все слова её бесполезны, так хоть от лишних сотрясений укрыться.

– Давай в какую-нибудь кафешку заедем, – подуспокоившись, предложил Кит. – А то у меня их сахар поперек горла встал.

Однако Вере сахар не встал поперек горла. Тонкий кофейный аромат вкупе с красующимися в витрине кусками тортов – фруктового, ягодного, орехового, со взбитыми сливками, – мгновенно вскружили ей голову. Но Кит тяготел к конкретному – супам и горячим блюдам.

Претендовать и на обед, и на торт, было слишком большим нахальством. И Вера выбрала торт – наиболее дорогой и недоступный. Через пару минут Кит сосредоточенно поглощал обед, а Вера позвякивала ложечкой в элегантной чашке, потихоньку разрушая душистое кремово-ягодное счастье.

Ей казалось, что Кит по-прежнему поглощен собой, оставляя её тонуть в одиночестве. Порываясь привлечь внимание к своим чувствам, она кольнула его неприглядной правдой:

– Юристом возмущаешься, а о главном ты помалкиваешь. Эти клиенты так хотели заполучить квартиру, что сверху цены предложили не одну тысячу, а две. Точнее, одну – хозяйке, одну – тебе… Чтобы ты сделал выбор в их пользу.

– Не 'тебе', а нам, – ощерился Никита, переходя в оборону. Голос стал жестким, официальным. – Я что-то не понимаю. Учишь меня жить, талдычишь о нравственности. Ты что – готова отказаться от лишних денег? Можешь вручить свою долю Марь Иванне.

Причем тут деньги? Вера блуждающим взором скользнула по стенам и посетителям кафе. Уткнулась в коричневый водоворот, поднятый в чашке сверкающей ложечкой. Она никому не нужна, никому! Даже Кит на неё смотрит исключительно как на средство для заработка. Может, и делает вид, что с ней интересно общаться. Но реально ему требуется от неё только четко выполняемая работа. Иначе он заметил бы, как ей плохо.

– Ну, да. Ты прав, – выдавила она. – Лишние деньги для меня ох как важны! Столько проблем накопилось, которые нужно срочно решать. Долгов – по самые уши. Петька опять из старых ботинок вырос. С курткой – полный кошмар. Скоро лопнет на нем.

Кит удовлетворенно отодвинул тарелку. Плюхнул толстенький кирпичик сахара в чашку с кофе.

– Вот именно. Никто не будет в обиде. Марь Иванна в любом случае продаёт квартиру выгоднее, чем предполагала. Еще и на переезд останется.

Но Вера не поддалась на его тон, снова ставший миролюбивым. Слишком много на неё навалилось за эти дни. Она чувствовала, что катастрофически начала уставать от недвижимости, от безденежья, от неприкаянности. А всё, что еще недавно давало ей силы, куда-то уходит, уходит…

– Вер, что с тобой? – обеспокоенно взглянул на неё Кит. – Ты какая-то злая последнее время…

Горестно вздохнув, Вера заколебалась – не рассказать ли ему про Марин отъезд. Про усталость. Про возраст, когда кажется, что твоя песенка спета. А впереди ничего уже не ждет… Всё-таки он внимательный, не глупый. Не посоветует, так посочувствует. Разочарования с Мариной невольно подталкивали взглянуть на Кита в новом ракурсе. Может, он теперь станет для неё самым близким другом? Ведь по-хорошему и ухватиться больше не за кого.

Кит проводил взглядом миловидную официантку в мини-юбке. Несколько мгновений разглядывал неотступно, словно гипнотизируя. Но официантку не проняло. Он развернулся к Вере и, отхлебнув кофе, продолжил:

– Ты, наверно, просто устала. Всё-таки одна с ребенком бьешься.

– Ничего со мной не происходит! – отрубила Вера, тихо охнув от сцены с официанткой. – Всего лишь осточертело видеть, как ты людей используешь.

Кит никогда и близко не рассматривался как возможный возлюбленный. Между ними – десять лет разницы. Да и на свой счет Вера не заблуждалась. Но так пялиться на другую в её присутствии! Так подчеркивать, что сама она не отличается от мебели! И это – в минуту, когда она всерьез почувствовала к нему доверие. Впервые смогла предположить, что…

Вера принялась быстрыми глотками отхлебывать кофе, стремясь скорее выбраться наружу. От спешки пролила кофе на себя. Потянулась за салфеткой, но, зацепив, опрокинула солонку. От огорчения рассыпала по столу зубочистки из стаканчика. Бросившись их собирать, извозила рукав в остатках торта. Стиснув салфетку, Вера совсем растерялась, не понимая, за что хвататься – промокать кофе, убирать беспорядок на столе или счищать кремовые следы. Лишь бы не расплакаться…

Кит сладко затянулся сигареткой. Официантка грохнула на стол увесистую пепельницу, подхватив взамен старую – с окурками. Он мечтательно взглянул в миловидное лицо, как бы невзначай коснулся руки. В уголках губ забегал легкий подсказывающий смешок. Официантка ответила улыбкой и одобрительным взглядом искоса. А уже отойдя от стола, – призывным поворотом головы.

– Пойдем отсюда, – в раздражении заторопилась Вера.

Кит нехотя двинул к выходу. На улице бушевал дождь со снегом. Вертикальные потоки слились в сплошное колюще-режущее месиво. Вера с Китом еле добрались до машины.

Пора ехать на очередные переговоры о продаже новой квартиры. Познакомиться с хозяевами, обговорить условия. Вся эта нудная, однообразная рутина давно потеряла для Веры интерес. Раньше она всерьез волновалась перед каждой встречей с незнакомыми людьми. Смущалась, готовилась, мысленно репетировала. А теперь зазубренные формулы сами от зубов отскакивали. Проблемы, беспокоившие клиентов, повторялись с непреложностью часового механизма. Все ответы были известны наперёд, равно как и человеческие ситуации. Так тянулось уже довольно долго…

– Ну, а как там дела с занудой Егорием? – деловито поинтересовался Кит, поворачивая ключ зажигания. – Варианты для него не появились?

– Ооооо! – театрально застонала Вера, слегка оживая при мысли о Егории. – Утром звонил. Сказал, что согласен посмотреть правую половину дома номер восемь. Ту часть, что начинается с третьего подъезда.

'Что толку на него обижаться? – косясь на Кита, решила Вера. – Чем он может мне помочь? Мальчик…'.

Пока они сидели у клиентов, на улице установилась тишайшая погода. В воздухе теперь ни крупинки, спокойно и чисто. Небо уже не мутное, а в голубых пятнах и прогалинах. Из-за облаков даже желтоватый свет пробивается. Как будто и не было снежно-дождевой бури, слепящей и сбивающей с ног.

– Как у нас переменчиво, – проронила в тоске Вера, вспомнив о спорах с Мариной и её мужем. – Не успеешь настроиться на что-то одно, а уже всё по-другому.

– В нашем климате всегда так, – весомо произнес Кит. – Зато интересно – каждый час что-нибудь новое.

Но Вере в тот миг показалось, что природа зазвучала в согласии с её состоянием. У нее на душе полегчало – и на улице посветлело. Мысль, будто что-то огромное отозвалось на её чувства, поразила неожиданностью. Словно её заметили сверху. Вот только пока не понятно – хорошо это или плохо.

– Ну, ладно, затормози у метро. А то мне ещё квартиру показывать.

Они простились. Кит уплыл в своем батискафе, а Вера нырнула в метро.

Земля над головой сомкнулась. В глазах зарябило от макушек и спин, уменьшавшихся к концу эскалатора до булавочной головки. Каменная плотность, непроницаемость – со всех сторон. В метро всюду натыкаешься на камень, словно проталкиваешься сквозь него. Верх, низ, стены – всё облицовано камнем.

Невероятная протяженность скрытых под землей тоннелей, переходов и коридоров порождала целый мир. В нём можно было существовать, подолгу не выходя на свет. Устроившиеся в вагонах и на лавочках бомжи отогревались, отсыпались. Но главное – наслаждались неподвижностью. В отличие от поверхности земли, тут никуда не надо идти – всё само движется и едет.

Веру, как риелтора, очень интересовал этот феномен 'бомжевания'. Получалось, что пока человек стремится иметь дом, ему есть куда идти. Есть ради чего пускаться в путь. С утратой дома главной ценностью становится неподвижность – только бы никуда не идти. К бомжам привыкли как к главным 'подземным жителям' – вроде троллей или гоблинов. Их не трогали, только старались обходить стороной. Как улитки, несущие на себе все свое добро, они с головой зарывались в собственное тряпье.

Как будто в кишках прожорливого чудовища, в метро перетираются и спрессовываются друг с другом совершенно разнородные элементы. Высокая дама в дымчатом песце и круглой норковой шляпке, морщась, отодвигается подальше от занюханного мужичонки в болоньевой куртке. Из-под грязной куртки видны потертые тренировочные – шарами на коленках. Сизая небритость и хаос на голове у мужичка довершают картину. На лице – полное довольство жизнью.

Вера напряглась, чувствуя, как подступает тошнота из-за стойкого запаха перегара. Только непонятно, от кого он исходил – от неопрятного мужичка или краснорожего амбала в камуфляжной форме. Приложив усилие, Вера попыталась отстраниться от обоих. Но получила удар под ребра от разгневанной старухи в ушанке, с туристическим рюкзаком за плечами.

Восточные люди в метро почти всегда перемещаются группками. Может, из-за этого кажется, что их так много. То ли семейственность у них слишком развита, то ли так проще на чужбине. Но и сейчас сразу несколько жгучих брюнетов, несмотря на толчею, расположились на параллельных лавочках и залопотали по-непонятному.

Наконец, на одной из станций вышло сразу чуть не полвагона. Дышать стало свободнее. А через минуту рядом с Верой появилось место. В стекле напротив она увидела свою физиономию, расплывшуюся в бесформенное пятно, и такие же деформированные лица соседей. Прямо перед Верой встала темно-коричневая дубленка с фиолетовым шарфом и закрыла обзор. Дальше взгляд упал на чьи-то руки с перламутровыми ногтями, нервно комкающие тонкие перчатки. Потом – на седую макушку, возвышавшуюся над газетой. Затем в поле зрения попали заляпанные грязью сапоги. От усталости Вера не могла ни на чем остановить взгляд, и чувствовала себя всё хуже.

'Подземка. Преисподняя. Зев Вельзевула, – раздраженно клеймила Вера. – Людей здесь разрубают на части! Взгляд блуждает и выхватывает по отдельности ноги, руки, носы. Грязные ботинки, пуговицы. Детское личико. Журнал в чьей-то руке. Рукав или перчатку… Ничего целого – одни кусочки! Да, головой об этом не думаешь, но впечатления-то впитываешь. Разрубленный на фрагменты мир сам собою внутри отпечатывается'.

Тут Вера вспомнила, что в метро, помимо людей, встречаются и другие живые существа – собаки, голуби. Не так уж редко ей попадались дворняги, мирно спящие прямо посреди вагона. Они, видно, поняли вслед за бомжами, что если своего дома нет, то самое верное – спуститься под землю. И да будет она нам пухом. Но если собака ещё имела шанс выбраться на поверхность, то про голубей Вера опасалась, что они так тут навеки и остаются. Запутавшись в проводах, разбившись о каменный потолок, задохнувшись в тоннелях.

Выбравшись из вагона, Вера поплелась бесконечным мраморным коридором на пересадку. В этом переходе, как и везде, вдоль стен стояли бабушки с котятами, мухобойками, кофточками и пульверизаторами. Солидный мужчина продавал карту Екатеринбурга. Женщина попроще – осколки тунгусского метеорита. Индусы торговали зонтиками, бусами из недорогих камней вроде сердолика или бирюзы, и огромными цветными платками, выдавая сари за шарфики. Всё на продажу!

Вера ткнулась в нацарапанные шариковой ручкой на картонке слова: 'Помогите Христа ради'. Вздрогнув, потянулась в карман за мелочью. Этот призыв был единственным, мимо чего она не могла пройти. Что-то внутри отзывалось, не думая. Остальные объявления типа 'На корм животным', 'Помогите младенцу, умирающему от лейкемии' или 'Мама попала под машину, нас осталось шестеро детей' заставляли её торопливо следовать своим путем.

Дурную службу сослужила передача, увиденная как-то по телевизору. В ней светленькая энергичная особа описывала свой творческий вклад в городской 'театр нищих'. Дама поведала, что в прошлом была актрисой, не нашедшей признания на сцене. Ушла работать парикмахершей. Возвращаясь с работы, приметила пацанёнка, который выпрашивал деньги у прохожих. Парень показался бывшей актрисе неубедительным и в ней пробудился режиссер. Поработав над его обликом, речью и пластикой, получив процент от собранных им денег, дама поняла, что открыла для себя 'золотую жилу'. С тех пор забыла про бедность. Но непризнанная актриса одолела в ней бизнес-вумен. Не удержалась, вылезла на экран – покрасоваться. И так всё прямым текстом и рассказала. Умолчала, конечно, о паролях и явках. Но общий принцип работы обрисовала.

– Был, – говорит, – у нас среди нищих мальчик такой плотненький, сытый, ухоженный. Никак не могли превратить его в нуждающегося. Как ни гримируем, а всё его сытость наружу вылезает! Вот мы и придумали обрядить его в старушку. Платочек, пальтецо. Наложили старушечий грим. Разработали 'легенду'. И такая дивная старушка получилась! Такая кругленькая, уютная! Прямо как печеное яблочко. Заработки пошли отменные. Никто мимо не проходил'.

– А Вы не боитесь, – не сдержал изумления журналист, – что после того, как Вы перед нами похвастались, этому мальчику и другим Вашим подопечным подавать не будут? Решат, что они не настоящие!

– Нет, не боюсь, – с торжеством парировала актриса. – Скорее настоящим старушкам и инвалидам подавать не будут. А нашим – будут! Они выглядят ярче и убедительнее. Волшебная сила искусства! Всё до деталей продумано.

И вот теперь чем пышнее была 'легенда' у нищего и красочнее образ, тем большие сомнения одолевали Веру. И тем проще ей было прошмыгнуть мимо, не вдумываясь – настоящие ей раны предъявляют или поддельные. Эх, лучше бы она не видела ту передачу! Но, увы, нельзя бывшее сделать небывшим.

В конце перехода Вера сообразила, что находится прямо под Красной площадью. Близость Кремля её неожиданно разволновала. Как же давно не была она возле него! Риелторскими маршрутами Вера вдоль и поперек исходила чуть ли не все московские окраины, знала их достоинства и неприглядные стороны. А вот сердцевину родного города не навещала годами. Ей захотелось вспомнить, как всё это выглядит: Кремль, Манеж, Красная площадь…

Короткая прогулка – пока время позволяло – началась от Главной Библиотеки страны. Её соседство с Кремлем Вера в студенчестве ощущала как важный знак едва ли не мистического сво йства. Выходило, что аккуратные зубчатые стены физически опирались на авторитет слова, знания, классической литературы. Тысячи почтенных томов в подземном хранилище служили Кремлю невидимым фундаментом… И Вере грезилось, что тут скрывается намёк на истинную иерархию, прямая подсказка – что для российской жизни важнее.

Но теперь очертания библиотеки лишь напомнили ей об упущенных возможностях – недописанной диссертации, непрочитанных студентам лекциях, не выпитых на кафедре в обществе коллег чашечках чая. И не оглядываясь на библиотеку, чтобы не стать от слез соляным столпом, Вера двинула прямиком по Моховой, – мимо обугленного остова Манежа и развалин гостиницы 'Москва'.

Пустырь вокруг развалин обнесли по периметру разноцветной стеной рекламы. Гигантские картинки скрывали от глаз прохожих и Кремль, и Красную площадь. Выше рисунков – только небо. Прямо по ходу красовался ярко-синий плакат высотой с пятиэтажный дом. На водянисто-воздушном, ослепляющем синевой фоне парил силуэт жидкокристаллического монитора. Плакат перечеркивала броская надпись: 'Визуальная эра. Включи воображение!'.

Вид сгоревшего Манежа и пустота на месте гостиницы, деликатно прикрытая бумагой, Веру сильно обескуражили. Окрестности столичного Кремля для неё связывался с чем-то незыблемым. Она, конечно, знала об участи Манежа и гостиницы. Но где-то в глубине памяти по-прежнему бултыхалось выражение 'центральное руководство', мелькали картины энергичной стройки, стремительного и эффективного обновления. По её представлениям, иначе и быть не могло. Кремль обязывал. Встретить здесь невнятицу и разруху она меньше всего ожидала.

Вере припомнился Маринин рассказ о том, как они с Костей наблюдали памятный пожар Манежа. Туда стеклись все окрестные жители, все, кто смог глубокой ночью добраться пешком. Люди как завороженные глядели на полыхавшее свечой здание. Слабые отсветы озаряли затянутое черными клубами небо. Зубчатые стены и деревья Александровского сада сквозь плотный дым были едва различимы. Тогда все тоже наперебой вспоминали войну 1812 года, как и они вчера – со Светланой Савельевной.

А как рушили гостиницу, Вера видела своими глазами. Так случилось, что ровно в тот момент она пересекала площадь. Обломки пепельных стен крушила мощная машина, похожая на экскаватор, но с чугунным ядром вместо ковша. Под её напором открылось, что густо-серые стены внутри были красными, как кровь, – из-за кирпича. Багровая щебенка брызгами летела во все стороны. Пыль стояла на много метров над землей. Земля гудела и содрогалась. Этот скромный апокалипсис теперь прикрыли картинками с надписью: 'Включи воображение!'.

Тоскливое запустение воскресило в Вериной памяти утренний разговор с Костей – о гробах и пепелище как основе национального пейзажа. Строка 'любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам' и так весь день моталась в голове. Стучала как оторвавшаяся доска или кусок железной обшивки с крыши. Неприглядные руины возле Красной площади подтверждали Костину правоту. Хотя Вере не слишком-то хотелось в этом признаваться.

Нырнув в один из неприметных переулочков, она словно наткнулась на доброго знакомого. Обрадовалась крохотному зеленоватому особнячку с белыми колоннами. Он был весь как плющом обвит лепниной. Под крышей – изящный барельеф с гербом. Вокруг прилепилось несколько деревьев, обнесенных оградкой. Из каждого окна торчали ящики кондиционеров. Вера подивилась: особнячок ещё и их на себе тащит. Цепко держится за землю, не дает себя снести. Вот это – другое дело! Мимо таких домиков прогуляться – одно удовольствие. Не то что те унылые развалины возле площади.

А вон впереди и церковка, чуть-чуть не доходя до Лубянки. Рядом со входом прикручена новенькая, издалека поблескивающая доска, – не то латунная или, может, медная. Вера скользнула взглядом по надписи: 'храм Софии Премудрости Божией у пушечного двора, что на Лубянке, воссоздан по благословению Патриарха Московского и всея Руси, усердием Федеральной службы безопасности'. Остановилась и перечитала заново: 'Усердием Федеральной службы безопасности'. Не сразу поняла, что же её так царапнуло. Ах, вот оно… Стилистический диссонанс. Какое-то языковое несоответствие. 'Усердием', или 'от щедрот', или 'богоугодным попечением', но не могла такая фраза завершаться словами 'федеральная служба безопасности'.

Вера настороженно покосилась на необъятное горчично-серое здание, занявшее всю противоположную сторону Лубянки. Стоглазым Аргусом возвышалось оно над потоками людей и машин. Всевидящие, хоть и незрячие, глазницы окон источали 'любовь к отеческим гробам'. А совсем близко – прямо под стенами Кремля – располагалось главное в городе кладбище. 'Гробы' и 'пепелище' в сердцевине Москвы придавали пушкинской строке призвук дурного пророчества. А Костины шутки, как ни пыталась Вера от них отмахнуться, преследовали её с настойчивостью ожившего памятника. Местечко здесь, видишь ли, не для жизни…

Вера бросила досадливо-прощальный взгляд в сторону Кремля, собираясь спуститься в метро. И вдруг застыла, сраженная воспоминанием. Ей разом припомнился ни один какой-то день, а разгорающийся детский восторг, прыгающее до пят сердце и томительное предвкушение. С такими чувствами она ждала в детстве, обмирая, похода с мамой на Красную площадь. Тряслась от страха, что за какую-нибудь провинность её могут лишить обещанного чуда. Не поведут к пылающей звезде и не покажут издалека понурую очередь, змейкой изогнувшуюся от Александровского сада к мавзолею. Для Веры это было чуть ли не самой яркой мечтой детства – постоять в той очереди. Нудные очереди в магазинах и поликлинике не могли с ней даже сравниться! Очередь к мавзолею вела в самую глубину зловещей тайны, непостижимой умом. Каменные складки гранитного куба скрывали главную загадку жизни – волшебным способом открытый и строго оберегаемый от чужаков эликсир бессмертия.

Маленькой Вере казалось вполне убедительным, что Кощей Бессмертный способен не умирать никогда. Ведь его жизнь была спрятана на кончике иглы, а игла – в яйце, а яйцо – в утке, которая в зайце. И сундук со всем этим висит на высоком заветном дубе, прикованный цепями. Но каким образом дяденька, про которого ей рассказывали, остается бессмертным? Почему не выйдет из заточения и не научит этому других? Почему он позволяет смотреть на себя как в зоопарке нескончаемым толпам праздных туристов и истощенных паломников? И зачем ему 'выходной день'?

На эти и другие вопросы она бы наверняка нашла ответ, если бы смогла попасть в недра манящей красно-гранитной пещеры. Но ей никогда не разрешали постоять в той очереди. Обычно монумент был закрыт для посещений, когда они с мамой выбирались погулять к Кремлю. Или очередь туда снова оказывалась бесконечной и двигалась 'в час по чайной ложке'. Так говорила мама, отказывая девочке Вере в её заветном желании. А той в ответ думалось, что 'в час по чайной ложке' принимают лекарства. Наверное, бессмертный дяденька подкрепляется очередью как микстурой. Может, без неё и не продержался бы столько лет! Получалось всё очень похоже на Кащея из сказки – бессмертие и тут пряталось на кончике иглы, прикинувшейся терпеливой очередью.

Словом, ничто так не завораживало и не изумляло Веру в детстве, как погребальный монумент, возведенный в сердцевине её родного города. Он был самой важной его точкой, чем-то вроде 'яблочка' мишени. Больше нигде не встречалось такого дива, как открытый для поклонения на главной площади, торжественно и тщательно охраняемый могильник. Попасть туда было ничуть не проще, чем перенестись за тридевять земель и семь морей на ковре-самолете. Просочиться в игольное ушко дозволялось только избранным или самым самоотверженным и терпеливым.

Поэтому походы к Кремлю казались Вере прямым путешествием в сказку. Особенно после того, как умерла бабушка. До этого прижизненное бессмертие Веру мало волновало. Она даже толком не понимала, как можно умереть и что для этого надо сделать. Но, потеряв бабушку, которая была для нее самым близким человеком, всерьёз озаботилась свойствами микстуры, принимаемой 'в час по чайной ложке'. Ведь если дяденьке внутри гранитного куба это помогло, значит, и бабушка сумела бы не уходить под землю?

Однако сейчас, когда взрослая Вера обернулась к стенам Кремля, ее настигло то неотвратимое, чего она счастливо избежала ребенком. Смерть, от которой нет спасения, всё-таки пришла к ней. Она явилась в облике насмешливого холодка в глубине души, едва заметного призвука презрения к самой себе – в детстве… Это ж надо – придумать такое, глядя на безжизненные камни?

Ребёнком ускользнув от всесилия смерти, спрятавшись от ледяного дыхания в волшебные сказки и доверие к чуду, она почуяла его теперь. В Вериной душе в одночасье умерло почтение. Риелторская работа убила в ней остатки уважения к сакральной части города. Главная площадь страны смотрелась пустошью в обрамлении театральных декораций. Знаменитые зубчатые стены казались нарисованными. Они больше не дышали ни загадкой, ни вечностью. А их временные хранители были призрачнее дяденьки, забытого в мавзолее. Теперь он валялся там, как чемодан в привокзальной камере хранения. Тайник заперт, а ключ от него потерян.