Текст книги "Выход где вход"

Автор книги: Татьяна Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– Для тебя любая дисциплина – насилие, – возмутилась Марина, раздраженно помахивая хвостом от балахона.

– Да, у меня вся жизнь – сплошное насилие! – вскинулась Вера. – Моя работа, все эти ежедневные скитания, люди… Всё – против шерсти! У меня одна радость – природа. Только то, что с ней связано, я и принимаю.

Вера скосила глаза на балахон, заинтересовавшись расцветкой.

– Похоже на траву или лес, – ткнула она в зелёное пятно. – Только это меня в нём и привлекает.

Поймала Маринин недоуменный взгляд и смутилась, пожалев о сказанном. Уткнувшись в чашку, Вера несколько секунд внимательно изучала чаинки на дне. Но воспоминания забурлили внутри, и она подняла глаза:

– Я лес ощущаю как сказку. Только представь душистые волны трав и цветов, пряный запах земляники и сладко-липкий – малины. Суета жучков, муравьев, бабочек и стрекоз. Изысканные жабы, мохнатые гусеницы, белки. Весь лесной народец… Роса, сверкающая на паутине. Солнце – сквозь листья.

Теребя в руках чашку, Вера покачивала на донышке несколько мелких чаинок, словно их убаюкивала.

– Но ты ведь не Маугли, – осторожно напомнила Марина. – Стоит быть ближе к реальности.

Вместо ответа Вера завела глаза к потолку, уносясь куда-то в мысленное пространство.

– У меня самое яркое воспоминание детства – как я в три года оказалась одна в лесу. Там весь этот восторг на меня и обрушился! Меня полностью поглотил лес и чудеса вокруг. Вот это была настоящая Жизнь! Гудела бескрайним океаном и не растворяла в себе, а наоборот – насыщала силой. И сколько я с тех пор не искала…

– Вер, прекрасно, – прервала её Марина. – Но мы же про тебя теперешнюю говорим, а не про твои три года! На грудничков не равняемся.

– Царство чудесного – самое дорогое, что у меня есть! – загорелась, не слушая, Вера. – Исчезнет ощущение реальности чуда – и мне ничего не нужно будет! Я живу теми проблесками чуда, которые в городе ещё встречаются: снегопад, дождь, первая листва. Собаки и птицы. Рябь по воде… Люблю, когда ветер поднимается, и чтобы листья наперегонки шумели. Могу часами смотреть и слушать, как они трепещут. Так себе и представляю: хлипкий, плоский листочек наполняется мощью, как парус. Получает от ветра всю силу океана. И растворяется в небе, как я – в лесу.

Она ткнула пальцем в бесформенно-поникший на стуле зеленый балахон.

– А это всё – подделка.

Призывно запевший мобильник увлек Марину в глубину коридора. Там она с кем-то долго и энергично объяснялась. Вера тем временем несколько раз пересекла кухню из конца в конец. И почему-то старалась наступать только на светлые прямоугольнички. Плитка на полу напомнила ей любимую игру детства – 'классики': кусок асфальта с расчерченными квадратами, биту из круглой коробочки от 'монпансье'. Ох, как не просто, стоя на одной ноге, прыгнуть в строго определенный квадратик, если до дрожи боишься туда не попасть! Даже этот страх остался с Верой, так и не уйдя в прошлое. Что уж говорить о лесе…

За окнами потемнело от низких туч, снег повалил мохнатыми хлопьями. Марина задернула переливчатые шторы с извивающимся геометрическим рисунком. Узор запутался в складках материи, потеряв симметрию. Лампа из-под красноватого абажура очертила вокруг стола резкий круг света. Золотистая вязь на поверхности синих чашек заискрилась блёклыми огоньками.

В прихожей послышалось лязганье замков и шуршание. Через минуту в дверях появился заснеженный Костя.

– Ох, и метелища на улице! Не поверишь, что с утра был 'плюс' и все текло. Чёртов климат!

– Скорей к столу! Отогреешься чаем, – забеспокоилась Марина. – И руки опусти под теплую воду. Они совсем как ледышки.

Она нежно обхватила крепкую Костину руку узкими ладонями. Любовно стряхнула с воротника снежинки, прижалась щекой. Вера привычно почувствовала себя лишней.

– Ты бы знала, какой там ветрила, – всё никак не мог отдышаться Костя. – Как будто за окном уже февраль, а не ноябрь… С ног валит, глаза слепит.

– Метель – это по-нашему, – слабо улыбнулась Вера. – Самое своё, российское, родное. Что для нас может быть типичнее – сбиться с пути, но попасть именно туда, куда нужно?

Костя ушел переодеваться. Его жена захлопотала с пирогами. Перекладывала на керамическое блюдо те, что он больше любил – с капустой и грибами, оставляя на столе нелюбимые – с яблоками.

– А помнишь, как Светлана Савельевна вместо дачи в Чехию попала? – вдруг встрепенулась Марина. – Надо было срочно заткнуть дыру в списке участников. Кто-то из своих не смог поехать, и декану чудом пришла в голову именно она.

Микроволновка мерно гудела, мерцая циферками заданного времени.

– Ага, так и я об этом, – потянула носом Вера. По кухне поплыл сладковатый аромат подогретого теста. – У нас в нужное место попадаешь в результате случайности, а вовсе не потому, что запланировал. Никто же не говорит, что задачи здесь никогда не решаются, а цели не достигаются. Но это происходит ненароком, когда человек сбивается с пути, который он сам себе наметил.

– Ох, Вер, опять ты о чем-то неземном… Знающие и умелые люди везде достигают своих целей, – возразил вернувшийся Костя.

– Дело не в целях, а в особенностях здешних дорог, – хмыкнула Вера. – Дороги в нашем городе необычно проложены: кольцевая, окружная. Садовое кольцо, Бульварное кольцо, Третье кольцо… Интересная траектория, правда?

– Ой, я пойду детей позову, – спохватилась Марина. – Вдруг они тоже поедят?

Прихватив балахон, похожий на сброшенную змеёй кожу, хозяйка исчезла в темноте коридора. Сама она вспоминала о еде только когда нужно было кого-то кормить.

– Мы тут о Светлане Савельевне разговаривали, – пояснила Косте Вера. – Она очень хотела побывать в Чехии. Заявление подавала. Доклад для конференции готовила. Мечтала увидеть домик Моцарта, которого боготворит, и цветаевского 'рыцаря на мосту'! – описывала Вера, изображая траекторию движения Светланы Савельевны на скатерти.

На пути встала вазочка с печеньем.

– Ей отказали, и от нечего делать она поехала на дачу. А вместо дачи попала туда, куда не чаяла… То есть в свою вожделенную Чехию.

– Угу, – кивнул Костя, с аппетитом поглощая капустный пирог.

Вера замолкла, задумалась. Огорченно раскрошила кусочек печенья в блюдечко.

– В России, куда ни посмотри, – бездорожье. Так что можно идти во все стороны. Уж если суждено тебе где-то оказаться, ты все равно туда попадёшь, куда бы ни пошел! – пояснила она гусю.

Тот качался на водах живописного озерца, расплывшегося по скатерти. В глазах у Кости появились искорки иронии. Он не слишком стремился поучаствовать в беседе.

– Ничем не лечится это наше бездорожье, – продиралась сквозь его молчание Вера, старательно обводя контур картинки. – Никакой ясности. Совершенно не за что ухватиться! Ведь даже власть только изображает, что она есть. Пустоту, дыру собой прикрывает… Она же у нас – чистый символ.

Вера потянула Костю за рукав, пытаясь увлечь:

– На днях иду мимо Кремля – ну, где гостиница 'Москва' была, помнишь? А там пустырь обнесли забором, оклеили рекламой и написали 'Включи воображение'.

– Ну, не фига ж себе, власть у нас – символ! – ругнулся Костя, прихлебывая чай. – Столько народу сгноить в лагерях! И вполне реально, не символически.

– А кто спорит? – тут же поддакнула Вера. – Кошмар. Ужас. Но сгноили-то как раз во имя мифа – чтобы напоить его живой кровью.

На кухне появились дети с покрасневшими белками глаз и мутными взглядами.

– Еле от компьютера оторвала! – возмутилась Марина, появляясь следом за ними. – Со скандалом. Одно утешение, что такого безобразия у Али больше не будет. Кроме сегодняшнего дня…

– Да ей в обычные дни и играть-то некогда, – благодушно успокоил её Костя, уже порядком отогревшийся. – Иностранные языки, музыка, репетиторы… Ребенок загружен по самые уши! Какие игрушки?

Дети покорно расселись вокруг стола, потянулись за пирогами. Принялись тыкать вилками в разложенные по тарелкам салаты.

– Когда живешь в таком холоде и пустоте, как у нас, – ни к кому не обращаясь, проговорила Вера, – ничего нет важнее дома.

Марина понимающе кивнула, придвигая к Вере переполненную тарелку.

– Культ еды, наши вечные посиделки вокруг стола на кухне, – Вера подняла нос к абажуру, – все это у нас возникло не из благополучия. Как раз наоборот – из противостояния хаосу и метели за окнами. Дом тем дороже, чем больше ему угрожает…

– О, за угрозой личному существованию тут дело не станет! – резко посерьезнев, отрезал Костя. – В этом наша власть преуспела. Уж, конечно, дом и человеческие связи – самое святое. Ну, так по ним и ударили! Весь советский период только этим и занимались… Рушили в первую очередь личное пространство, чтобы лишить людей основы. Каждую минуту в дом могли вломиться. Изъять при обыске личные записи, дневники, письма. Разбивали семьи. Детей отрывали от родителей…

– У стольких людей отняли право даже на личную могилу! – содрогнулась Марина. – Бросали в общий котлован.

Костину сдержанность как рукой сняло. Он побледнел, а тёмные глаза стали матовыми, непроницаемо-грозными. Тонкие скулы напряглись.

– Но только такой ценой и рождаются религиозные культы, – взволнованно перебила Вера. – Частную жизнь разрушали, чтобы на костях создать новый храм! Посеять в душах священный трепет! Вспомните сталинскую архитектуру… Я тут на днях бродила по Центру, так это же сплошные храмовые постройки – катакомбы, саркофаги.

– Тебя послушать, мы имели дело не со зверем, а с религиозным гением! – ощерился Костя. – Зачем ему это было надо? Простая жажда власти.

Альбина с Петькой, давно напившись чаю, наевшись пирогов и сладкого, совсем скисли, не зная, чем себя занять. Но отпускать их опять к компьютеру Марина решительно не хотела.

– Петь, ну, может, Аля тебе на пианино поиграет? – в безвыходности спросила она. – Она очень хорошо играет.

Петька возмущенно-умоляюще взглянул на мать, требуя защитить его от страшной угрозы. Вера предложила выпустить их поскорее из-за стола, а там уж пусть сами придумывают себе развлечение. Проводив детей взглядами, взрослые опять повернулись друг к другу.

– Я не оправдываю зверства, – ухватилась за упущенную нить разговора Вера. – Просто вижу за ними не один только ужас… 'Отец народов' так талантливо и изощренно опирался на миф, что люди действительно перестали различать, где мифологический образ, а где реальный человек, который его использовал!

– Ну, как вам объяснить? – Вера поискала глазами подсказку. Ткнула пальцем в озерцо на скатерти и присевшего на берегу гуся. – Волшебное мышление у нас до сих пор живо. И вот люди увидели образ человека, который творит сказку. А по сказочной логике если ты в воображаемое чудо сильно поверишь, то прямо во плоти туда перенесёшься…

– Ну, не такие ж все дурачки, – недоверчиво покосился Костя.

– Так дурачок-то – это кто? – обрадовано сообщила Вера, обретя неожиданную опору. – Тот, кто реальность от вымысла не отличает. Ну, или вымысел принимает за самую первую и близкую реальность. Недаром он у нас – главный герой всех сказок. Лично я убеждена, что миф, то бишь воображаемое, для нашей земли первичен. Сначала реши, 'како веруеши', а уже потом можно землю пахать и дороги с домами строить…

– Так можно всё, что угодно оправдать! – разгоряченно вступила Марина, начав от переживаний поглощать одну конфету за другой. – Получается, нам уже не интересно разворачивать производство, дороги прокладывать. Всё это – в пренебрежении и заброшено… У нас, видишь ли, есть более важная задача – веру обрести! Такую веру, за которую и умереть не страшно. Вот и получается замкнутый круг – здесь живут для того, чтобы умереть. Я права?

Костя, к которому был обращен вопрос, не успела отозваться. Взбудораженная Вера перехватила инициативу:

– Вовсе наоборот. Веру ищут именно потому, что не хотят умирать. Причастность к мифу дает бессмертие. А без него человек – как пылинка…

– О-о-о! – у Марины даже глаза округлились от негодования. – Ты сама не понимаешь, как далеко в таких рассуждениях можно зайти. По-твоему, человеческая жизнь ничего не стоит? Сама по себе – безо всякого мифа?

Костя молча слушал, водя пальцем по скатерти с озерцами и домиками. Сгреб крошки от печенья в горку и затем аккуратно сложил из них кружок.

– Осталось только объявить 'Отца народов' бескорыстным творцом новой религии, сослаться на массовое зомбирование или тотальный гипноз! – досадовала Марина. – И опять нет виноватых, и никто не несет ответственности.

Разлегшийся у порога рыжий кот проснулся и встревожено приподнял голову, недовольный тем, что мягкое журчание голосов переродилось в тревожный рокот.

– Лично мне не понятно, куда делась тысячелетняя религиозность, пустившая вроде бы глубокие корни? – поинтересовался Костя, превращая сложенный им кружок из печеньевых крошек обратно в хаос. – Пальцем ткнули – и все посыпалось? Никакого сопротивления?

– Да никуда она не делась, – тоскливо вздохнула Вера, ковыряя бисквит. – Наоборот, проявилась очень последовательно.

– Это в чем же? – иронически уточнила Марина.

Вера спешно проглотила уже откушенный кусочек.

– Я уверена, что в обход сознания, на уровне ощущений, у нас господствует обожествление мечты, сказки. Человеческой способности пересоздавать мир на новый лад. Отсюда и странничество… В бродяжничестве и скитаниях народ видел проявление силы, потому что человек уходил за своей мечтой. Не соблазнялся тем, что ему предлагал мир. С чего бы ещё так обожествлять странничество и дорогу?

– Понятно, – хмыкнул Костя, выкладывая из печеньевых крошек теперь уже квадратик. – Ну, а православие-то как же?

– Так вот в XX веке и вышло на поверхность то, что в народном сознании было глубже. В средневековой Руси бродяжничество было нормой.

– Но сейчас, слава Богу, не средневековье… Причем тут скитальчество? Мы ж о сталинизме говорили, – изумился Костя, завершив из печенья квадратик.

– Ну, так в сталинизме наша подлинная вера и проявилась! – рассердилась Вера на непонимание. – Вот она главная религия-то российская – жить в сказке! А всё прозаическое и материальное – отвергать. Оно ж крылья мечте подрезает.

– Я тоже что-то не пойму, – мотнула головой Марина, стряхивая наваждение. – Начали вроде с репрессий…

– Репрессии – это уже следствие. Первопричина – в вере, – настаивала Вера. – Я всерьез считаю, что Сталин воплотил вековые чаяния народа! Он дал разочарованному народу новую сказку – образ смеющейся, цветущей страны, в которой никогда не заходит солнце. И как гарантию – образ себя, Главного Сказочника, способного ради своих фантазий сгнобить в вечной мерзлоте миллионы людей. Это ли не доказательство?

– Доказательство чего? – чуть не поперхнулась Марина.

– Того, что мечта – реальна! – медленно, словно вдалбливая тупым детям, протянула Вера. – Недаром в наши дни Кремль опять рекламой обвесили и написали 'Включи воображение!'. Движемся к корням…

Задребезжавший телефон помог Косте улетучиться из кухни. Оказалось, что звонили ему, и он пропал в одной из комнат, поплотнее прикрыв дверь.

– Ох, Верочка, – Марина затарабанила пальцами по столу, будто играла на пианино. – Кем ты себя возомнила? Ты так лихо рассуждаешь о народном сознании, об истории, будто фишки на игровом поле переставляешь…

– Мариш, не сердись, – извиняющимся детским голосом залепетала Вера. – Я ужасы сталинизма не оправдываю. Просто личности такого масштаба не сами по себе действуют. За ними всегда – напор стихии и коллективных ожиданий. Они принимают его на себя и потому позволяют себе многое. 'Бездна призывает бездну…'.

Вера заметалась, чувствуя растерянность. Марина невольно угодила в цель, заподозрив у неё невысказанную тайну. У Веры и сомнений не было, что всеобщее счастье начинается с масштабного замысла… С того, чтобы расправить карту ожидаемых событий, словно помятую бумажку, на коленке и бегло оценить, куда какие стрелочки показывают и где процарапаны границы. Самоощущение шахматиста, прозревающего многоходовую комбинацию, порой просыпалось и в ней. Фантазии о том, как она направляет своих клиентов, словно шахматные фигурки на доске, угадывая их слабости и страхи, вдруг испугали её саму.

Странное пугающее очарование, заключённое в образе Пастыря, загоняющего в сарай ленивых овец, или Кормчего, знающего наперёд точку прибытия, оказалось, имело над ней огромную власть. Похоже, оно и было той путеводной звездой, которая неотступно её манила все годы. Вера и рада была бы стряхнуть наваждение. Отмахнуться от страшного воспоминания о всесильном 'Отце народов'… Но фигура, склонённая над картой, птичий глаз, мгновенно оценивающий расстановку сил и перспективу, запомнилась ещё в детстве – с какого-то старого плаката.

Всевидящее око… 'Он думает о нас'… Маленькой Вере казалось, что только таким и может быть настоящий Пастырь – не о частностях, а обо всём мире радеющем, о всеобщем спасении и исправлении. А лист бумаги на столе перед вождём, развёрнутый в карту, как раз и символизировал узкую тропу и неторный путь, которые ещё нужно суметь проложить, прочертить по топкой и неосвоенной местности. И тот карандашиком вроде бы уже даже что-то на той карте намечал…

Потом, когда Вера подросла, она узнала про ужасы и репрессии. Но дурное воплощение идеала не отменяло самого идеала: вот так посмотреть сверху проницательным взглядом на карту, – и понять, где и что должно стоять и на каких местах находиться… Суметь вместить в себя целый мир, продумать в мельчайших деталях его устройство… Всё историческое, о чём она потом читала, не могло стереть из памяти поразившей в детстве картинки: вседержителя, склонившегося над картой и пестующего в своих замыслах, каким будет первый день мироздания, каким пятый, каким шестой…

Её заворожил сам масштаб вИдения и поставленных задач. А главное – образ будущего, сложившийся в голове вождя, образ несотворённого мира, ещё только ожидавшего своего воплощения и послушно замеревшего на карте. Немало лет прошло, прежде чем Вера поняла, что же ею движет: вот оно – думать обо всём мире, о его благе и нуждах, всё предвидеть, ничего не упустить.

'Кем ты себя возомнила?…', – протестующие слова Марины внезапно проникли в Верину душу, казалось, надёжно укрытую от мира коконом незыблемых представлений. Она ведь и в практическую реальность не могла вписаться, не соглашалась принять на себя отмеренные временем роли потому, что 'возомнила', будто способна на нечто особенное. Вера с ужасом припомнила, как ещё в институте бредила насущностью Великой Книги, где бы по-новому всё рассказывалось… Мечтала нарисовать свою собственную карту мирозданья. Но она так и не смогла дописать до конца хотя бы одну главу: на вдох энергии и вдохновения хватало, а на выдох уже нет… Черновик книги сплошь состоял из начатых и незаконченных предложений.

Иногда она брала листочки и что-то лихорадочно на них набрасывала. С высоты птичьего полёта это и впрямь выглядело как карта местности. План, черновик выдающегося труда, которым любой бы человек смог потом воспользоваться, чтобы найти дорогу к Самому Главному в жизни. Вера никому не рассказывала – даже Марине – о том, что пишет Книгу, способную, наконец-то, открыть человечеству его Истинное Предназначение, изменить существование на планете.

И вдруг Марина с нежданной лёгкостью её разоблачила, упрекнув в самомнении. А попутно и невольно напомнила Вере о том, что труд стольких лет пылится в ящике стола в трёх пухлых клетчатых тетрадках, и не имеет никаких надежд на будущее. Помятые и пожелтевшие закладочки между страниц отмечали места, которые нуждались в проработке. На некоторых закладочках стояли восклицательные знаки – значит, там были особенно ценные мысли, которые Вера считала уникальными и открывшимися только ей.

Краем сознания Вера поняла, что Марина не могла догадаться о Книге. Никто о ней не знал – даже Светлана Савельевна. Та так и осталась в наивном убеждении, что Вере помешали дописать диссертацию социальные неурядицы в стране, необходимость самой зарабатывать и кормить семью, оставшись без мужа. Вера умело запудрила ей мозги, скрывая правду… Не хотела она признаться научному руководителю, что работа над первоисточниками и перечитывание русской классики привело к необратимым последствиям: свет истины воссиял.

И теперь Вера ни за что бы не согласилась писать нудное филологическое исследование про 'что-то там у Пушкина'. А уж тем более, принявшись за Книгу, она не готова была смириться с ролью клуши, денно и нощно хлопочущей по хозяйству, что-то стряпавшей и толкавшейся по магазинам. Муж уплывал всё дальше… Общение с ним становилось всё более поверхностным, формальным. Домашние дела Вера старалась делать по минимуму. Все силы, внимание и мысли поглощала Великая Книга. Но объяснить это Кириллу было невозможно. Трезвый, скромный и практичный он даже вообразить не мог, что на свет со дня на день появится Книга, в которой на новый лад будет высказано и объяснено Самое Главное.

Пусть уж лучше он считает Веру несобранной и безвольной, пусть унывает и смиряется с беспорядком в доме. Это лучше, чем столкнуться с непониманием задачи, которую Вера ощутила как своё высшее предназначение. Если ради такого она появилась на свет, то тратить силы на борьбу с чужим скепсисом она не могла. И, ничего не объясняя, Вера каждую свободную минуту уединялась со своими тетрадочками. Самым желанным было – дождаться, пока все уйдут из дома, отключить телефон и погрузиться в размышления, лихорадочно записывая свои открытия.

А однажды Вера всё-таки намекнула мужу, что в её жизни уже давно появилось нечто более важное, чем быт и незаконченная диссертация… С этой минуты Кирилла как подменили. Поначалу замкнулся и смотрел на неё недоверчиво, а через пару месяцев стал задерживаться на работе всё чаще, пока, наконец, как из дырявого мешка не посыпались улики. Вскоре любовница подкараулила Веру возле дома и открыто предъявила свои права. Видно, почувствовала, что с такой женой можно не церемониться, сократить себе путь к счастью.

После развода, казалось бы, ничто больше не мешало Вере полностью сосредоточиться на Великой Книге. Но тут-то жизнь и взяла её за горло: надо было Петьку кормить-одевать, платить по счетам и хоть как-то зарабатывать. Риелторская работа потребовала ежедневной включённости – клиенты без конца устраивали сюрпризы, сделки срывались или давались с большим трудом.

Общение с Никитой, далёким от научных кругов и интеллектуальной зашоренности, неожиданно взбодрило Веру. Она вдруг почувствовала, что адресовала свой труд именно таким, как Кит, – простым и запутавшимся людям, ищущим утерянных жизненных ориентиров. Порой Вера всерьёз пыталась расшевелить его, прощупывала почву, – не он ли тот собеседник, который поймёт и которому можно открыться. Но надежда держалась недолго.

Кит подорвал её веру в великую жизненную задачу самым простым способом: он игнорировал книги и совсем не ожидал, что они расскажут ему про Самое Главное. Сколько Вера не убеждала его и не пыталась приохотить к чтению, он упорно считал, что к живой реальности книжные страницы не имеют отношения. Так – чьи-то скучные и необязательные домыслы, беззвучные и невкусные. И чем дальше, тем больше ей становилось понятно, что таких людей – большинство…

После этого в Вере что-то сломалось. Она и сама не поняла, почему вдруг угасла в ней вера и отчего. Подумаешь – Никита оказался прагматиком… Про Марину-то она сразу почувствовала, что той нельзя рассказывать о Книге, и ни капли не унывала. Это даже помогало ей выживать рядом с восхитительной подругой. Да, та женственна, изящна и хороша собой, довольна своим замужеством… Но что всё это значит по сравнению с истинами, которые столетиями ждёт человечество? А задачи более мелкого масштаба просто не стоили внимания…

Вера скорбно переплела руки на краю стола. Опустив на них голову, разглядывала вьющийся лиственный узор на чашке. Господи, сколько же месяцев она не прикасалась к заточённой в столе Книге, не раскрывала пожелтевшие тетрадочки? И сколько времени гасила в душе чувство поражения, понапрасну порушенной жизни…

В этот момент о себе напомнил кот, с укоризненным взглядом сидевший возле тарелки. Устав ждать, когда у хозяйки проснется совесть, он издал горестный 'мяв' и принялся тереться мордочкой о Маринины ноги.

– Ах ты, бедный мой зверюшик, – разулыбалась Марина. Сгребла его в охапку и нежно прижала к себе. – Солнышко ты моё рыжее! Пушистик! Заинька!

Вера невольно расплылась в улыбке, видя, как Марина ласкает кота. Тот отпихивал хозяйку лапами и рвался с рук, требуя еды. Увидев долгожданную порцию, торопливо метнулся к миске. По кухне разнеслось равномерное урчание, похожее на работающий моторчик. Вера пристроила голову в ладонях и засмотрелась на чавкающего, мурчащего от нетерпения и блаженства кота.

– Я землю тоже воспринимаю как живое существо, – смущенно призналась она. – Мы потому с Костей так спорим, что он этого понять не может.

– Землю? – удивилась Марина.

– Ну, да… Чему тут удивляться? – с подозрением глянула на нее Вера, прикидывая, не выдаст ли себя чрезмерной откровенностью. – Представь себе животное, у которого хозяин – алкоголик. Он может спьяну размякнуть, погладить, а через час так палкой отходит, что покалечит на всю жизнь. Бессловесная тварь не способна себя защитить. Только смотрит с надеждой и страхом – 'вдруг не ударит?'. Все равно у неё другого хозяина нет, кроме этого забулдыги. Примерно так я нашу землю и представляю. Жалко её…

– Ты опять преувеличиваешь, – возразила Марина, с нежностью косясь на мурчащий рыжий шар. – В большинстве стран земля даже очень ухожена – каждый клочочек обработан.

– В том-то и дело, – заволновалась Вера. – Остальные страны легко любить 'за что-то' – за древность, за благополучие граждан, за уникальную природу. А Россия – она вся против шерсти. Грязь, холод, дурной климат. Всегда – в брожении. Очень похожа на реку – берега одни и те же, а внутри каждую минуту всё разное… Может, поэтому такая плавучая столица как Питер самую суть её отражала.

Отвернувшись от кота, Вера уставилась в пустое пространство, словно выуживая оттуда слова:

– Эту неразумность любви к России невозможно объяснить логически. Она вся – не 'за что-то', а 'вопреки'. Уж вопреки здравому смыслу – точно. И от этого ещё сильнее держит…

– Мда, – призадумалась Марина, наматывая на палец лисью прядь своих волос. – То, что ты описываешь, похоже на жалость. Я все думала, почему такое особенное чувство вызывает осень? Пожалуй, от уязвимости земли. Ведь природа – после того, как отдала всё накопленное, раздевается донага. Нас жалит именно её уязвимость…

– Хорошо сказано – жалит, – уцепилась Вера за понравившееся слово. – Ты права, тут всё жалит! Все эти мокрые, голые, продрогшие деревья. Озябшая, слипшаяся в грязное месиво земля… Она как бы вся перед нами раскрывается. И, кроме жалости, возникает необъяснимое чувство вины. Потому что в ответ-то мы ничего не можем.

Вера почувствовала в глубине груди слёзный ком и упрекнула себя за глупую сентиментальность.

– Парадокс в том, что это – жалость к сильному, – поделилась она недоумением. – Ведь размеры-то внушают чувство величия. Даже подавляют своей огромностью. Откуда жалость?

– Земля не обихожена, не полюблена как следует. Может, поэтому? – предположила Марина.

– Не знаю. Меня лично здесь жалит контраст силы и слабости, – задумчиво призналась Вера. – Вот сравни толщину дерева и зыбкость веточек. Пространство неба и одинокое дерево на его фоне. Или совсем уж хрестоматийно – бескрайнее поле и шаткий стебелек травы. Головой об этом не думаешь, а бессознательно, когда живешь здесь, всё время впитываешь. Эти контрасты усиливают чувство зависимости…

Вера застопорилась, с подозрением поглядывая на Марину. Нет, вроде не светится у той в глазах ни насмешки, ни высокомерия. Наконец, продолжила:

– … зависимости земли от неба. Или неба от земли, уж не знаю. Нас – друг от друга, больших – от малых. Здесь всё перекликается.

В повисшей паузе был слышен редкий стук водяных капель, срывающихся в раковину с крана.

– Во многих странах земля может защитить себя землетрясениями или цунами. Хоть как-то выразить свой гнев, – увлеклась фантазиями Вера. – А у нас – только тихо плачет бесконечными дождиками, пока они от безнадеги в снег и лёд не превратятся.

Марина, откинувшись на стуле, беззвучно слушала. Ореховые глаза потемнели, приобретя оттенок гречишного меда. Когда она втягивалась в разговор, от неё исходило такое внимание и покой, что успокаивался сам говорящий. Вместо нервозного, напористого стремления её убедить, возникало желание рассказывать со вкусом и неторопливо. Смаковать и растягивать историю как поблескивающий в узком бокале глоток вина. И сейчас Вере было легко, ничто не мешало признаваться подруге в сокровенных чувствах…

Чтобы не расплескать переполнявшие её эмоции, дрожь и трепет, она тихонько вышла из кухни – якобы по надобности. По дороге решила взглянуть на детей. В гостиной голосил телевизор. Рыжий котяра пристроился посередине, разметавшись на полдивана. Аля нежно почесывала его за ухом. Петька кота игнорил, увлеченный зрелищем.

– Дети там кино смотрят, – сообщила Вера, вернувшись на кухню.

– А я чайку подогрела, – улыбнулась навстречу Марина. – С твоими любимыми лесными запахами: малина, черная смородина, дикая вишня.

Вера медленно вдохнула аромат из сиреневой чашки с волнистыми краями, изогнутой в форме цветка.

– Метель, похоже, стихла, – сообщила Марина, всматриваясь в заоконную тьму. – А снегу-то, снегу намело…

Оправив изгибы геометрического рисунка, она, повеселев, взглянула на Веру. Та грела руки об чашку и бурлила изнутри какими-то словами и образами. Вспоминала о недописанной Книге, припрятанной в глубине стола. И о том, что сейчас, сама того не заметив, пересказала подруге кусочек из неё, как до этого много раз пересказывала Киту какие-то фрагменты… Словно заточённая в гробовом ящике рукопись, по собственной воле стремилась наружу. Тянула Веру к себе за полу, как ребёнок, торопящийся из кроватки или манежа выбраться на пол, встать на свои ноги.

– Как хорошо, что наступает зима… Всё сейчас опадает, темнеет, уходит. Новое еще не возникло, – заговорила вдруг Марина, неотрывно всматриваясь в сердцевину своей чашки. Казалось, она описывает картинки, проступающие на дне. – Земля черная. Деревья наши любимые превращаются в скелеты. И когда эта темнота начинает светиться изнутри снегом, сразу легче становится. Откуда-то снова берутся силы, будто снег и впрямь приносит свет. Представляешь, всегда такая серая, бурая, темная земля – и вдруг светится?

– Ой, Мусь, – слабо улыбнулась Вера. – Я только сегодня об этом подумала. О том, что снег это – живой космос. Похоже, правда?