Текст книги "Выход где вход"

Автор книги: Татьяна Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

К концу того праздничного вечера Вера совсем скисла. Внутри у неё скулило, и не безобидные кошки на душе скребли, а одичалые собаки кусались и тянули – каждая в свою сторону. Сколько не сравнивала Вера гостей, приходила лишь к одному выводу: всем людям кругом хорошо, а ей плохо. У всех что-то есть: машины, престижные должности, дачи, поездки, развлечения, а у неё – ничего, скудное риелторство. Тяжелее всего была безвыходность: ведь завидовала она, по сути, взаимоисключающим вещам, – вот как сейчас получилось с Мариной и Софьей. Зависть погружала в состояние, что 'у всех всё есть, а у меня ничего нет'. Ну, чтоб пойти и взять это 'всё', что-то для улучшения собственной жизни сделать? В офис, что ли, на фирму какую-нибудь наняться? Нет уж, очень-то надо… Для этого Вера слишком ценила свои крохи независимости.

Она будто угодила в ловушку. Яркие достижения не могли скрыть того, чем человек за них платит. Едва заметно, но упорно просвечивала подкладка: неврозы, страхи, сверхнапряжение, одиночество, зависимость от оценки. То, чем платили за жизненный успех, Вере было совсем не по вкусу. Но отказаться от заманчивых игрушек тоже не получалось. Ничего она не могла взять, и не могла бескорыстно порадоваться за другого… Всех подозревала и выискивала чужую неудовлетворённость даже там, где человек, казалось бы, жил в ладу с собой.

Вот разве что Софья… Вере на минуту представилось, что, может, вот где открывается путь к независимости, к достойной жизни. Ну, и пусть Софья живёт бедно, зато сама себе хозяйка, занимается любимым делом! Впрочем, и тут своя оборотная сторона – болезни, безденежье и опять же одиночество… Нет, не спасла бы Веру диссертация. Наблюдая за Софьей, она вдруг отчетливо поняла, что занятия 'умственным трудом' уже не способны её увлечь. И библиотека не поможет – ходи в неё, не ходи… Упражнять интеллект Вера больше не видела смысла. В молодости – да, это казалось зачем-то нужным и ценным. А теперь, после вороха историй с клиентами, зрелища пошатнувшихся судеб, распадающихся семей и множества других неурядиц, она убедилась, что настоящая жизнь течёт далеко за пределами интеллекта и совсем по другим законам.

Люди на Вериных глазах часто действовали себе во вред, вопреки собственным убеждениям и установкам. Для того чтобы сдвинуть их с места или спасти сделку, требовался не интеллект, а звериная чуткость, способность схватывать суть происходящего нутром. Ну, и готовность положиться на это внутреннее 'руководство' – вопреки разуму и страху… Но в душе Вера и от риелторства выла. Тогда что же ей надо-то в жизни? Куда деваться, если за что не возьмись, – всё не по тебе, а заново начинать уже поздно?

Она вспомнила, как напустилась на Кита в китайской чайной. Мысленно увидела себя, взахлёб и рагорячённо спорящую с ним. Тогда Вера самоуверенно твердила о возможности влиять на других – в ответ на вздохи напарника о недоступной загранице. А к концу того же дня сдулась, словно проколотая шина, и чувствовала себя полным ничтожеством…

'Что же, что может служить нам ориентиром? – мысленно прикидывала Вера. – Довольство человека собственной жизнью? Ну, таких 'довольных' – кругом тьмы… А копни глубже, и окажется, что почти все силы брошены на отвлечение – чтобы заглушить в душе ноющее чувство неудовлетворённости собой. И даже не чем-то конкретно люди недовольны, а просто непонятно откуда внутри с годами разрастается дыра. Расщелина, из которой дышит пустотой… Полынья'.

Вера представила, что умри она прямо сию минуту, ничто в мире не шелохнётся. Ни на ком, кроме сына Петечки, это не отразится. Да и то потому, что он слишком мал ещё и во многом зависит от мамы… Но в целом нигде и ничто. Ну, Кит вздохнёт, но найдёт себе нового напарника. Ну, Марина погрустит, и будет жить дальше. Вера и не мнила себя настолько значимой персоной, чтобы претендовать на широкое внимание. Пусть мир себе стоит недвижимо. Однако утекать в песок, таять в воздухе, даже не успев почувствовать, что ты на самом-то деле 'был', – вот с этим невозможно смириться! Только ради этого Вера и барахталась, надеясь поймать в воздухе отгадку – как сделать так, чтобы не растаять вместе с первым снегом.

– Кстати, Софьюшка, – встрепенулась Марина. – Не знаю, успею ли до отъезда к тебе выбраться… Передавай привет Питеру! А то ведь неизвестно, когда теперь его увижу.

– Как же ты будешь без Питера-то? – разулыбалась Софья. – Вы же студенточками каждый год ко мне с Верой приезжали.

Ей так хотелось их снова объединить – хотя бы через воспоминания.

– Да уж, приезжали, – очнулась от мыслей Вера. – Прямо как в Мекку.

– К чему поминать такую даль! – отшутилась Софья, избегавшая восторженности даже по адресу любимого города. – У нас и поближе, чем Мекка, святыни есть.

Вера заупрямилась. В этом случае Софьин авторитет ей не указ. Заложив руки за голову и откинувшись на стуле, она мечтательно завспоминала:

– Эх, Питер, Питер… Наша интеллигентская Мекка! Вот говорят о нем 'северная Венеция'. А, по-моему, он больше похож на Париж. Когда видишь дом архитектора Лидваля… Марин, помнишь? Желтовато-горчичный модерн на красно-гранитном цоколе. Разноэтажные корпуса и симфония окон. По стенам расползлись барельефы в виде пауков, грибов, сов. Квадратный двор обнесён решёткой, а сквозь неё деревья на улицу тянутся. Я как увидела всё это поздней весной на фоне густо-синего неба, – ну Моне, совершенный Моне! Ожившая репродукция! Картина 'Бульвар капуцинов'. Там и открытое кафе неподалеку. В нём сидят прямо на улице – по-парижски.

– По-моему, больше на Писсарро похоже, – ухмыльнулась Софья, радуясь, что втянула Веру в разговор. – 'Бульвар Монмартр облачным утром'… Вот с этой картиной действительно по атмосфере есть что-то общее.

Ей показалось, что привычная Верина восторженность начала возвращаться. А там, глядишь, и обида потихоньку улетучится. Свыкнется она с мыслью о Маринином отъезде. Будет по-прежнему мечтать о подруге. Ждать её писем. Писать в ответ километровые трактаты с подробным изложением своих ежедневных мыслей. Лишь бы не погасшие глаза, которые Софья в первый же момент подметила у Веры. В молодости Вера могла жить только в состоянии пылкой увлеченности – как костерок, легко чахнущий без веточек. Если ей нечем было восхищаться, она это срочно выдумывала.

– С Парижем у тебя – поверхностное сравнение, – сразу воспротивилась Марина. – Ты же, Вер, судишь по картинкам, да по фотографиям. В самом-то Париже ты ни разу не была… Неизвестно, как там всё выглядит на самом деле.

– А знаешь, – грубовато перебила Марину Вера, чувствуя её правоту. – Это для русского восприятия очень типично – верить в образ. Обобщенная 'картинка' сразу передает суть, самое существо дела. Зачем блуждать по частностям?

– Вот потому мы и создать здесь ничего не можем, – сдержанно отозвалась Марина, – что пренебрегаем частностями.

Уловив Костины интонации и даже различив скрытые цитаты, Вера перешла в наступление:

– Ты готова уехать заграницу, потому что способна жить среди частностей – вдалеке от целостного, синтетического взгляда на вещи. А я – нет, – жестким тоном, как идейному противнику, отрезала она.

– Не знаю насчет целостного взгляда на вещи… Но, как любит повторять Костя, эта страна – не для жизни. Разве что – для философии, – ещё больше замкнулась в ответ Марина, теперь уже открыто ссылаясь на мужа.

Пусть Вера позлится. Если Костя прав, то не скрывать же этого – только потому, что кто-то бесится и подпрыгивает от одного упоминания его имени. Маринин голос зазвучал холодно и отчужденно. Никто друг на друга не бросался. Не кричал. Не бил тарелки. Но от взаимного холода, расползшегося по кухне, Софье стало не по себе. Она инстинктивно глотнула простывшего чаю, чтобы согреться.

– В этой стране тянет всеми способами 'ходить по краю' – колоться, запойно пить, обретать веру или, наоборот, отрекаться от неё и впадать в атеизм… Метать бомбы, устраивать революции. Стрелять в царя, бросаться на амбразуру и выдавать стахановские вахты, – с горькой насмешкой перечисляла Марина. – Здесь такое экстремальное ощущение жизни, как будто падаешь с парашютом и у тебя три минуты в запасе – на всё, про всё! А жить-то хочется по-человечески – спокойно, удобно.

Судя по интонациям, Марина была крайне задета. Мировоззренческие споры не слишком её волновали. Пусть каждый думает, что хочет. Но тон, тон, какой себе позволила Вера! Непримиримое выражение лица, колючие глазки, озлобление! Обычно Марина никому не позволяла так с собой разговаривать. Умела осадить обидчика одним взглядом. А уж выслушивать всё это от Веры, с которой она носилась, как с малым ребенком, – верх нелепости.

Марина отвернулась к окну. Софья срочно принялась веселить их рассказом о том, как всё лето боролась с Олежкиной ангиной. С трудом купленные билеты на юг пришлось сдать, и на дачу к друзьям они так и не поехали. Да и от чудом свалившейся на голову конференции ей пришлось отказаться. Конференция проходила в Швеции, дорога и жилье оплачивались спонсорами. Для Софьи это была уникальная возможность выбраться на недельку за границу. Увидеть что-то ещё кроме родного Питера. С уважаемыми коллегами лично познакомиться. Но что поделаешь – все планы перечеркнула безжалостная ангина. Так они с сыном и просидели, почти не выходя из квартиры, целое лето. Даже ученики к ней не приходили – боялись заразиться. Оставить сына больше чем на час было невозможно – при температуре-то в 39. А раз нет учеников, то нет и денег. Обхохочешься…

Марина уже давно приземлилась на стул возле Софьи. Их с Верой лица посветлели, отразили сочувствие. Спохватившись о забытой роли хозяйки, Марина щелкнула кнопкой электрочайника. И ласково подсказала, заглядывая Софье в глаза:

– Может, ещё чайку?

Софья с готовностью потянулась к заварному чайничку. Вера тоже примостила свою чашку под матовую струю. По кухне разлился тонкий аромат лепестков роз с голубикой и макадамским орехом.

За окнами, несмотря на обеденное время, потемнело от низких туч. Снег повалил густыми хлопьями. Марина включила лампу над столом. Задернула шторы с ползучим геометрическим рисунком. Золотой узор на тёмно-синих чашках заискрился блёклыми огоньками. В дверь отчаянно зазвонили, отрывисто и нетерпеливо. В дверях появилась Аля – большеглазая, тоненькая, раскрасневшаяся после улицы. На волосах дотаивали снежинки. Внимательным взглядом окинула гостей. Марина смущенно, почти оправдываясь, объяснила:

– Алечка, супа сегодня нет – картошка кончилась. Будешь курицу? Фаршированная – с грибами и орехами. Как ты любишь.

Пока Аля вяло поглощала курицу, завязался разговор о её успехах в музыкальной школе. Хвалила и восторгалась, впрочем, одна Вера. Софья выступила в роли заинтересованного слушателя. Марина, как мать, предпочитала хранить сдержанное молчание. Со скромным достоинством принимала похвалы своему ребенку. Ну, и заодно демонстрировала дочке, что не стоит забывать об ответственности и упорном труде.

– Они уезжают, не доучившись последнего года в музыкальной школе! – не утерпев, пожаловалась Софье Вера. – Даже годика не могли подождать. А Аля так замечательно поёт, обожает свой хор. У неё дивная учительница, каких не бывает.

В Марининых глазах отразились смятение и укоризна. Она не любила публичного обсуждения своей частной жизни. Да и что в такой ситуации можно сделать? Жалеть об учительнице и казнить себя попусту? Жаловаться на мужа и подрывать в Алиных глазах авторитет отца? Ох, Вера… Как всегда – ни малейшего такта!

Но вслух Марина лишь пролепетала:

– Костя хочет, чтобы она в будущем занялась экономикой.

– Да экономистов сейчас – пруд пруди! – осуждающе фыркнула Вера. – В любой точке пространства плюнь – и попадешь в экономиста или в менеджера. Глупо ради воображаемого расчета отказываться от явного таланта, – только потому, что экономисту, видите ли, проще найти работу. У Али такой редкий голос!

– Даже если это так, – сухо произнесла Марина. – Все знают, как тяжело пробиться в искусстве, привлечь к себе внимание! Только единицы могут быть замечены…

– То есть тебя беспокоят исключительно вопросы выживания? – вскинулась Вера. – А душевное состояние ребенка тебе безразлично?

Софья заново поразилась её задиристости.

– Мы с Костей хотим для неё благополучия, – Марина устало опустила голову, показывая, что утомлена. – Без уверенности в своем будущем ей вряд ли будет хорошо.

– Не ей, а вам! – подскочила со стула Вера. И даже сама испугалась резкости своего жеста. – Нет, и не может быть в жизни никакой уверенности! Как будто менеджеры не вылетают со своих денежных работ… Ни у кого нет уверенности!

Аля с любопытством наблюдала, как мать закипает, бледнеет и злится, общаясь с ближайшей подругой. Разве что немного побаивалась, чтобы её не выставили из кухни и не лишили интересного зрелища. Чувствуя, как наэлектризовалась атмосфера, Вера вдохновенно выпалила:

– Вы с Костей слишком озабочены материальным благополучием. А душа-то, душа?

– Вер, хватит меня учить! – строго оборвала её Марина. – Ты сама страдаешь от неустроенности и прекрасно знаешь, что ничего в ней хорошего нет. Давай избавим Алю от нудных споров. Ей давно пора заниматься. Иди, Алечка, иди… Тебе к немецкому надо готовиться. А то перед репетитором неудобно. Ты уже в прошлый раз оправдывалась своим отчётным концертом…

– Как ты могла завести при Але этот разговор? – напустилась Марина на подругу, едва Алина спина растаяла в полумраке коридора. – Да ещё выставила меня перед ней безжалостной карьеристкой! Я что, по-твоему, должна при дочери упрекать Костю за невнимание к её музыкальным способностям? К тому же в его суждениях есть доля правды! А если Аля и впрямь размечтается, возомнит себя, Бог знает, кем? И потом, когда она столкнётся с реальностью…

– Ага, значит, ты просто в неё не веришь! – торжествующе заключила Вера. – Ну, если уж ребёнка родная мать обесценивает, спорить больше не о чем… Эх, была бы у неё твоя поддержка, появились бы и шансы! Она постепенно узнала бы свой истинный масштаб. Поняла, как далеко сможет пройти по этой дороге…

Марина механически тыкала вилкой в остатки недоеденной Альбиной курицы.

– Но Костя совсем не требует, чтобы она бросала пение, – пролепетала она уже не так убеждённо. – Пусть понемногу занимается музыкой. За границей у неё будет больше возможностей. Там даже лучше условия.

– Лучше условия? – всплеснула руками Вера, задевая чашку. – Да у неё здесь такая учительница, какую только Бог дает! В двух экземплярах подобное не встречается. Это же – 'штучная работа'!

– М-м-м, – замялась Марина. – Да, мне жаль… Черт побери! Мне самой очень жаль. Но обстоятельства…

– Да при чем тут обстоятельства! – набросилась на неё Вера, ощутив победное преимущество. – Меня потрясло твоё отношение к её желаниям, порывам, интересам. Неужели в стремлении угодить мужу ты так ко всему слепнешь? Твоя дочь от тебя же и учится саму себя не уважать!

Марина заплакала. Согнулась как от боли и едва слышно заскулила. Несколько минут все оторопело молчали. Вера жестами, с умоляющим лицом показала Софье на дверь. Та тихонечко выскользнула из кухни. Тогда она принялась осторожно гладить Марину по спине, по плечику, шепча на ухо нежно и утешительно.

– Прости, прости меня! Не могла удержаться. Ну, ладно со мной ты так обошлась… Но это ж твоя до-о-о-очечка…

Вера и сама всхлипнула от сочувствия к себе и Але.

– Господи, Вера, опять ты о себе! – вздрогнула Марина. – Что я тебе сделала? В чем ты всё время пытаешься меня обвинить?

Вера отшатнулась, сдёрнула руку с плеча подруги. Вот уж не думала, что такое надо ещё и объяснять…

– Альку мне самой жалко, – слабым голосом запричитала Марина. – Она ведь не поёт – только когда спит. Даже немецкий этот учит и напевает себе под нос… Но я слишком хорошо знаю сколько трудностей…

Марина промокнула слёзы, прижимая к покрасневшему носу кухонное полотенце.

В кухню робко поскреблась Софья.

– Девчонки, мне бежать пора. А то скоро архив закроют, – протянула она с виноватой улыбкой.

– Ох, Сонечка, прости, что так вышло! – спохватилась Марина. – У нас сегодня всё вверх ногами. Побудь ещё полчасика!

– Да уж, – смущенно подхватила Вера. – Мы тебя даже толком не расспросили. Когда-то ты еще в Москву выберешься? А про Алино будущее – это я, Сонь, не с Мариной, а с Костей спорю. Он же у нас ратует за свободу личности, а своего бедного дитёнка в экономисты запихивает. С полным, между прочим, пренебрежением к личности.

– Вер, ты опять пошла по кругу? – ужаснулась Марина. – Сколько можно?

Нет, похоже, Вера никогда не научится считаться с людьми. Неужели не видит, не чувствует неуместность всех этих разборок? Да и Софья сейчас уйдет, если ей покажется, что она мешает им выяснить отношения. Спасая положение, Марина захлопотала вокруг стола. Вера же, зациклившись на заочном споре с Костей, принялась подробно растолковывать свою мысль:

– Мариш, я его ни в чем не обвиняю. У нас хронический философский спор. Он твердит, что в России до предела обесценена личность. А сам при этом…

Увидев угрожающее Маринино лицо, Софья поспешила вступиться за Веру:

– Разве в России личность обесценена? Да это – единственное, что у нас есть! Государство – да, оно никогда личность не ценило и в грош не ставило. А мы-то все… Мы только личность друг в друге и ценим. Иначе чем бы мы тут годами занимались, на этой самой кухне?

Марина громыхнула посудой в раковине, рискованно опустив поверх хрупких блюдец стопку тарелок. Похоже, вплоть до своего отъезда она обречена беседовать с Верой о национальных вопросах.

– Мариш, оставь ты эту посуду, – решительно предложила Софья. – Давай лучше в комнату переберемся. А то у стола совсем засиделись. Сменим обстановку.

– Правильно, уйдем от конфет подальше, – охотно поддержала Вера, выразительно похлопывая себя по пузу. – Еще с десяточек – и я просто умру.

Марина не удержалась от улыбки. В Вере снова прорезался знакомый ребёнок, которому для счастья вполне хватает шоколадки. Вся троица перебралась в большую комнату. На полочке под овальным зеркалом дремала игольчатая раковина, похожая на звезду. В вазе досыхали 'лососевые' розы нежнейшего кремового оттенка. Гостьи расселись на диване. Марина скользнула в кресло. На журнальном столике красовался роскошный фотоальбом 'Решетки Петербурга', видно, недавно купленный.

– Ну-ка, ну-ка, – немедленно заинтересовалась Софья. – Я такого еще не видела. У меня только 'Балконы Петербурга' есть.

– О, этот альбом – просто чудо! – взметнулась в восторге Вера. – Петербург – это целая вселенная! Представить невозможно, что фотографий одних решеток набралось на огромный альбом. И они все такие разные…

Она стремительно перескочила в режим несколько экзальтированной радости. Софья с беспокойством отметила, что слишком легко подругу мотает из стороны в сторону. Вера с жадностью уцепилась за альбом. Нетерпеливо потянула его к себе с Софьиных колен. Шелестя глянцевыми страницами с изображениями решеток, ринулась рассматривать витые линии и изгибы. Софья с тайным сознанием своего питерского превосходства заглядывала ей через плечо.

– А по мне, тяжело жить в музее, – негромко отозвалась Марина. – В Питере чудовищная плотность историко-культурного пространства. Памятники архитектуры жмутся друг к другу без малейшего просвета. Деревья – и те сгруппированы в сады и бульвары. Слишком уж всё продумано, организовано.

– Ха! 'Тяжело жить в музее'… И это говорит человек, собравшийся за границу! – подскочила на месте Вера, пораженная такой непоследовательностью. – Вот уж там-то тебе точно придется жить в музее! Придавит тебя как следует памятниками архитектуры… Какие же вы лицемеры – и ты, и твой Костя!

– Мне многие жаловались, – твёрдо сменила тему Софья, – что от Питера у них крышу сносит – слишком он 'нечеловеческий'. Он ведь и задумывался из высших соображений, а вовсе не для того, чтобы в нём жилось удобно. Москва – та как раз создавалась по принципу удобства: чтобы было удобно селиться и строить, удобно торговать.

– Гм, – Вера присмирела под давлением Софьиного авторитета. – Может, это с чем-то другим связано, а не с памятниками? Всякий город в основе своей – колесо. Жизнь в нём вращается вокруг Центра. А в Питере всем заправляет река.

– Большинство городов построено на берегу реки, – запротестовала Марина, насмешливо косясь на Веру. – Включая Москву, между прочим…

– Да-да, я понимаю, что она имела в виду, – поторопилась Софья поддержать Веру, заметив её обиженное лицо. – И в Москве есть река. Но она совсем не такую роль играет, как в Питере. Ведь что в Москве главное? Земля. Под камнем, под асфальтом – земля. Центр тут – мифическая 'мировая гора', крепость на горе, то бишь Кремль. Не воображение, не мысль тут главенствуют, как в Питере, а основательность и надежность живота. Поэтому Москва ваша – торговая и 'хлебосольная', от ресторанов ломится.

– Вот-вот, – обрадовалась Вера нежданной помощи. – Ты прям все мои ощущения по полочкам разложила. В Питере у меня всегда было чувство иллюзорного – из-за его опоры на рассудок. А уж если разум подведёт, то берегись! Думаешь, будто на что-то реальное опираешься, а всё висит в воздухе… Вот, вроде бы бредёшь себе по Невскому – стеной стоят памятники архитектуры. Ни единой щелочки между ними. Вытянулись в линию – прочно, основательно. А выходишь к Неве – и всё разом обваливается. Только ветер свищет, да волны гуляют! Прямо жуть берет… Ну, а Москва – толстозадая. Её не свернешь.

Наматывая на палец кончик шали, Марина глухо молчала. Вера забеспокоилась. Но Софья, как ни в чем не бывало, продолжила, тщательно огибая подводные камни:

– Да-да, Вера права. В Москве Центр – это нечто незыблемое. Она хоть и разваливается на отдельные районы, а всё здесь по-прежнему меряется относительно 'крепости на горе' – Кремля. А в Питере Центр – это река. Мариш, ты можешь себе такое представить? Центр, который находится в постоянном движении, лишен всякой устойчивости, не имеет начала и конца…

Марина не ответила, но вежливо улыбнулась.

– Центр Питера – не только река, – обращаясь персонально к ней, уточнила Вера. Голос звучал уже несколько заискивающе. – Это ещё и небо над ней – и над всем городом. Питер же буквально парит в воздухе, держится 'ни на чем'. Вымышленный город, мираж, как о нём еще в XIX веке говорили… Вся эта нерушимая стена из памятников – противостояние потопу воды и воздуха. Попытка сдержать его, ввести в берега.

– А для меня Питер – это, прежде всего, свобода! – с неожиданной серьезностью призналась Софья. – Когда идёшь через Дворцовый мост на Петроградскую, к стрелке Васильевского острова, такой безудержный простор открывается! И всё внутри распахивается ему навстречу.

– А ты разве не считаешь Центром Питера Дворцовую площадь? – оживилась Марина. – Я всегда в Питере первым делом обхожу окрестности Зимнего – Медный всадник, Адмиралтейство, Исакиевский собор. Прохожу мимо Дворцовой площади…

– Вот именно, что 'прохожу мимо'! – не удержавшись, съязвила Вера, встряв между ними. – А вот развилку Невы ты никогда не 'проходишь мимо'. Ты об неё разбиваешься лбом – с разбегу! И чувствуешь, что дальше идти некуда. Только это и можно назвать настоящим Центром города. Невский проспект – что-то слишком растянутое, чтобы им быть. А Дворцовая площадь – словно проходной двор.

Задребезжал телефон. Марина дотянулась до аппарата, сняла трубку:

– Его нет. Не знаю. Звоните вечером, после девяти.

Положив трубку на столик, повернулась к Софье:

– Вот ты говоришь, Питер – свобода… Я и сама в нём это чувствую. Но у Москвы – своя свобода! Здесь свобода возникает из-за отсутствия логики. Множество изгибов и поворотов. Всегда можно нырнуть в какой-то одному тебе известный лаз. А можно и огородами – так, что путь окажется вдвое короче. Словно гора с лабиринтами ходов и норок, прорытых подземными жителями.

– Ну, раз уж здесь мифическая 'мировая гора', не удивительно, что полгорода постоянно находится под землей, – вклинилась Вера, претендуя на внимание.

– Ты про подземку? – улыбнулась в ответ Софья.

– Ну, да – метро.

Теперь уже затрезвонили в дверь – долго, надсадно. Прильнув к глазку, хозяйка спросила: 'Кто там?'. Из-за двери донесся хрипловатый, приглушенный голос: 'Картошка тамбовская, дёшево отдаем'. Марина, буркнув что-то недоверчивое, быстро вернулась.

– Тебе же нужна картошка? – удивилась Софья.

– Да ты что! – напустилась на нее Вера. – Предлагаешь неизвестно кому дверь открыть? А в квартире лишь слабые женщины, да ребёнок. Кто хочет картошку продать, тот на рынке стоит.

Марина одобрительно рассмеялась. А Вера, почуяв потепление, повлекла её в общий разговор:

– Вот ты когда-то говорила, что в каждом городе преобладает 'мужское' или 'женское'…

– Да, я это очень остро чувствую, – согласилась та.

– Ну, а если взять именно эти два города?

– Проще простого. Москва – 'баба', жилистая, практичная и конкретная, – описывала Марина. – А Питер – 'интеллигент в очках'. Он, конечно, этой бабы и тоньше, и выше по развитию, и своеобычнее… Но отчаянно пасует перед её 'земляностью', близостью к истокам, перед её физиологизмом.

– Мам? – в дверь просунулась Аля. – Мне пора на немецкий. Я пойду?

– Да, дорогая. Пойдем, я тебя провожу.

Марина упорхнула в коридор, ласково щебеча, чем-то шурша и шелестя, выдавая прощальные рекомендации. Хлопнула дверь, загромыхали замки. Хозяйка вернулась в комнату. Судя по светящемуся взгляду и блуждающей улыбке, мыслями она всё еще была с дочерью. Замотав себя в сети дырчатой шали, угнездилась в кресле и глянула на молчащих подруг:

– Ну, что… О чем мы тут?

– Да про Москву с Питером, – Верино лицо снова превратилось из огорченного в заинтересованное.

– Как странно, что они настолько противоположны. Буквально во всём, – подхватила Софья, толкая вперёд разговор, словно буксующий в вязкой земле автомобиль. – Взять хотя бы отношения с землёй, земной стихией. 'Московский' путь – жить с ней в гармонии. Но за это обабиться, принять её физиологизм, примитивность. А 'питерский' – бороться со своим 'земляным' нутром, побеждая его интеллектом и волей. Но зато и ощущать себя как цапля на болоте! Ветер дует, перышки топорщатся… Нигде нет укрытия. Кругом – туман.

– Ох, да! – сочувственно закивала Вера, завороженная видом бедной цапли. – Меня это тоже ужасает. Все-таки когда с бунтующей природной стихией сталкивается беспочвенный 'вымысел' – это жуть как страшно! Петр же свой город буквально 'нафантазировал'. 'Здесь будет город заложен' – и всё тут! Получается, что дикой массе воздуха и воды противостоит лишь человеческая логика, разум, который сам себя боится.

– Как могли бы сказать в XIX веке, – спрятала улыбку Марина, – 'русский человек в лице Петра дошел до края, заглянул в бездну и отшатнулся'. А Питер возник как противовес этой пустоте.

– Так в Питере больше всего давит именно чувство рубежа, края! – заволновалась отчего-то Вера. – Пятачок, на котором у нас привита европейская культура, – совсем крохотный. Быстро достигаешь края… А там, за огороженной площадкой, настолько ничего НЕТ, что просто оторопь берет.

Она уставилась в пространство перед собой, словно описывая картинки, проплывающие перед мысленным взором:

– Эти финские болота, ветер над водами… Пустота… Холодно и серо… И сразу вдруг такой страх поднимается, что мы совсем одни, брошены на самих себя! И кроме нас, никакой сознательной силы в мире нет…

Марина задумчиво прислушивалась. Опять Вера свои детские страхи расширяет до пределов мироздания. Похоже, весь мир для неё так и остался большой игровой комнатой. Как-то она тут будет без Марины – с одними своими фантазиями?

Софья уточнила с любопытством:

– Ну, хорошо. В Питере – разум борется с пустотой. А в Москве что с чем борется?

– Тупизна с основой, – с готовностью отозвалась Вера.

Марина подняла бровь:

– Ну-ка, ну-ка… Поподробней, пожалуйста.

– Первая сила – тупизна, – охотно делилась наблюдениями Вера, – проявляет себя примерно так: 'вот я здесь села и сижу, и никуда не слезу'. Отсюда – и наглость, и уверенность в своем праве, свойственные Москве. Этим здесь сразу же обрастают и новоприбывшие. Ну, а что тут основа – понятно: связь времен, исходная точка отсчета – 'откуда есть пошла земля русская'.

– Она же не отсюда пошла! – изумилась Марина лихости обобщений. – Ты и историю готова переписать на свой лад? Нельзя так…

– Чтобы там ни было в начале, – уклончиво ответствовала Вера, – а именно это место было выбрано для сознательного жизнестроительства.

– Ничего сознательного! – не соглашалась Марина. – Никто ничего не решал. Лепились домишки друг к другу, потому что так было удобно…

– Так и я об этом, – воодушевилась Вера. – Если настолько удобно примостить домишко, значит, земля сама выбрала! Как будто сказала человеку: 'Здесь ставь свой дом! А я буду его держать'. 'Основа' – то, что возникает и складывается естественно, словно так всегда и было.

– Мда-а-а, кое с чем я, пожалуй, готова согласиться, – протянула Софья, с тревогой поглядывая на часы. – Москва – это естественность, практичность, хотя и далекая от логики… Рынок, деньги, еда – вот ваши три кита! Недаром у вас столько забегаловок, баров, кафеен, ресторанчиков и пиццерий. Сколько помню, с Москвой всегда был связан мотив еды. Отовсюду сюда ездили за едой… Потом провинция и республики союзные вечно стонали, что они 'кормят Москву'. А она пухла как младенец-переросток, которого все кормят-кормят и никак не могут вскормить.

И не без ехидства заметила:

– Впрочем, желудок – почти то же самое, что 'пуп земли'. Хе-хе… По соседству они находятся. Так что московские амбиции вполне оправданы.

– А что? – смеясь, подхватила Вера. – Москва, если вспомнить старую метафору, – живот России, её желудок. В ней всё и переваривается. Питер у России – голова.

– А где же у неё сердце? – с грустью поинтересовалась Марина. – Кстати, о желудке… Может, ещё чайку?

Они с энтузиазмом набросились на свежий чай, как будто видели его впервые. Доедали куски лимонного пирога, шуршали конфетными обертками. Казалось, атмосфера окончательно потеплела. Кот, заслышав стук посуды, очнулся от глубокого сна. Пришел обтирать шкафы мордочкой и боками. Льнул к Марининым ногам, намекая, что и ему пора подкрепиться.

– Приятно, что вы так цените мой любимый Питер. И так много о нём думаете! – хмыкнула Софья. – Выходит, там Петр Алексеич России путь предначертал – как слезть со своей кочки? Выходишь в чисто поле или на берег реки и всё начинаешь с нуля…

– От Петра – прямая линия к 17-му году, да и к Сталину! – предположила Марина, аккуратно выплюхивая в миску кошачий корм. – Чем не попытка всё затеять с нуля? Сочинить заново историю, мифологию, человека?