Текст книги "Выход где вход"

Автор книги: Татьяна Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Ну, как вы там? – поинтересовался обеспокоенный голос в трубке.

– Да вот сказки рассказываем, – откликнулась Вера, гася раздражение, не веря задушевности голоса.

Муж сразу уточнил озадаченно:

– Сказки? А как у Пети дела в школе? Он хоть уроки днём делает, пока ты отсутствуешь? Обед ты ему сварить в состоянии? Или он так и голодает до поздней ночи?

Вера закатила глаза, решая – перетерпеть или оправдываться. Оправдываться дольше. На это сейчас сил нет. Пусть лучше считает, что она – плохая мать.

Следующие полчаса, борясь за звание 'интеллигента', Вера пробует прочитать хотя бы страницу. Но отвлекают ежеминутные телефонные звонки. Последний из них оказался звонком от Никиты. Голос у него глухой, прибитый к земле словно трава дождем:

– Ну, вот ещё одна неприятность на сегодня, причем немалая. Амалия опять отказалась. Нужно искать дальше.

Рухнув в темноту, на продавленную и безрадостную постель, Вера, прежде чем заснуть, вяло поискала – есть ли у неё впереди хоть что-то светлое. Но ответ найти не успела. Провалилась в сон.

СРЕДА

С утра на улице был полный дубняк без единой крошки снега. Земля смёрзлась, съёжилась. На неё даже смотреть холодно. Птицы попрятались. Редкие пешеходы торопятся по своим делам. Никто не глазеет по сторонам, все – в дороге. Лишь бы скорее куда-нибудь попасть… Вера, сбившись в комок от ветра, еле дотащилась до Копытников. Требовалось показать квартиру иногородней девушке, осевшей в Москве. Вере нравится звучание её имени, выдыхаемого без участия губ, – 'Рената'.

От метро они побрели по длинной улице, тщетно пытаясь увернуться от ветра. Вера – в хлипкой куртке и брюках на все сезоны. Рената в сизых джинсиках и короткой джинсовой курточке. Очень худенькая, прямая. Под стать фигурке – узкое лицо с близко посаженными голубовато-серыми глазами. Тонкие полупрозрачные пальцы и кисти руки. Кажется, её сейчас оторвёт от земли и утащит в небо как сухой лист. Но ничего – держится. Вырвавшиеся на свободу волосы хлещут по лицу.

Вера робеет от её строгой замкнутости и не знает, как начать разговор.

– Ох, до чего противно на улице! Такая темень с утра… Кажется, что день уже закончился, – неуверенно предположила она.

В ответ – молчание.

Свернули в переулок. Стало легче дышать. Здесь не так ветрено.

– В холодную погоду плохо без снега, правда? – заискивающе уточнила Вера. – Снег-то согревает.

– У-м-м-м, – неохотно отозвалась Рената, отводя прядь волос ото рта.

За плечами треплется стильный рюкзачок. Из ушей – проводочки плеера, мурлыкающего даже сейчас, под леденящим напором ветра. Вера вяло поискала точки соприкосновения, перекрикивая плеер:

– Музыку любите?

Немного подождав ответной реакции, попробовала зайти с другой стороны.

– Ну, и как Вам Москва?

– Как мне Москва? – не выдержала Рената и обрела дар речи. – Да никак она мне. Не нравится, как ни стараюсь к ней привыкнуть. Ощущение, будто посадили на сковородку и вот-вот начнут поджаривать! Я бы не приехала сюда никогда, но надо было куда-то. Попробовала сначала в Питер. А там на меня что-то совсем уж чугунное навалилось… Думаю, нет – сваливать надо. Рванула в Москву. Работы здесь больше, но жить противно. Так что не знаю ещё, где буду. Может, и отсюда уеду тоже.

– Но Вы ведь, кажется, благодаря своей фирме кредит получаете? Выплачивать придется. Так просто не уедешь…

– Ну, вот разве что кредит. Из-за денег только и сидишь тут, в этой Москве.

– После провинции в любом крупном городе жить тяжело, – ободряюще загудела Вера. – Особенно здесь. Москва как будто слеплена из десятка маленьких городов, совсем чужих друг другу. Их только дорога и связывает…

Рената отключилась от разговора, вернулась внутрь плеера. Повисло молчание. Оставшись в одиночестве, Вера засмотрелась на пожарную каланчу, мимо которой они проходили. Старинная каланча – украшение Копытников. Хрупкая, ажурная, словно застывшая в воздухе… Особенно лёгкой она кажется на фоне грузных прямоугольников домов, толпящихся вокруг.

По соседству с изящной каланчей обрисовался внушительный бетонно-стеклянный куб на высоком фундаменте. Внутрь непроницаемого строения надо карабкаться по высокой лестнице. Тут уже не первое десятилетие располагалась районная администрация. Над крышей куба вдруг сверкнул православный крест. Вера даже вздрогнула от неожиданности. А потом вспомнила, что позади официального здания затаилась маленькая церковка.

Ветер потихоньку ослабевал. Вот и нужный подъезд, а там и квартира. На кухне среди банок с крупой восседал лемур. Круглые немигающие глаза – словно пуговицы от пальто. Даже не скажешь, чего в них было больше – испуга или интереса. Рената потянулась к лемуру узким пальцем с длиннющим ногтем, хотела погладить по шерстке. В глазах её светилась та же, что и у лемура, комбинация чувств – робости перед неизведанным и любопытства.

– Это – Вася, – без эмоций пояснила хозяйка, видно, уставшая от ажиотажа и восторгов толпы.

– А Вам его откуда привезли? Вы много заплатили? А ухаживать за ним трудно? – наперебой, чуть не хором заспрашивали гостьи. О самой квартире они начисто позабыли.

– Сын его у пьяницы выкупил, – сдержанно пояснила хозяйка.

Рената озабоченно поинтересовалась:

– Откуда у пьяницы лемур?

'Тоже мне – мировая проблема', – хмыкнула про себя Вера, стараясь не умиляться детскостью, проглянувшей из-за Ренатиной серьезности. А то опять растрогаешься, а из этой слова не вытянешь.

– Вот уж не знаю, – развела руками женщина. – Еще летом дело было. Сын гулял с приятелями в Лосиноостровском парке. Смотрит – алкаш тащит лемура в узелке из майки. Оказалось, он посчитал лемура котёнком и нёс продавать на Птичий рынок. Где взял – непонятно… Ну, сын и сторговал Васеньку за стоимость бутылки.

– Он ведь ночной зверь? – полюбопытствовала Вера.

– Ох, да! Мне вчера ночью в волосы вцепился, перепугал спросонок, – недобро усмехнулась хозяйка. – Иногда он и днем выходит, если есть захочет. Вот как сейчас.

Рената, как зачарованная, смотрела в глаза лемуру.

Мнительной Вере померещилось, что лемур в ответ излишне внимательно уставился на Ренатины космы. На всякий случай приготовилась дать отпор таинственному пришельцу. За свой ёршик на голове она не так беспокоилась.

Проторчав полчаса возле лемура, они бегло осмотрели квартиру. Но на глаза им словно платок набросили. Жилище совсем померкло после чудесного впечатления. Напоследок Вера шепнула хозяйке: 'Вы зверя своего куда-нибудь убирайте! А то квартиру никто толком смотреть не будет. Сто лет продавать придется'.

Всю обратную дорогу Вера даже не пыталась конкурировать с плеером, искоса поглядывая на развевающиеся сбоку пряди. Теперь они парили уже в такт шагам – ветер, наконец-то, стих. У метро они простились. Рената, глядя себе под ноги, пообещала подумать об увиденной квартире. Так и не добившись от прекрасной незнакомки ни капли внимания или интереса к своей персоне, Вера была настроена к ней критически. И решила не надеяться на успех дальнейшей работы. Разве можно всерьез воспринимать человека, так и не понявшего, где он вообще собирается жить? Не определившемуся даже с городом – не то, что с районом. Видно, Рената, как и лемур, приноровилась лишь попусту затмевать людям глаза, ошеломляя неприступностью. А приглядишься – несчастный маленький зверёк, навсегда оторванный от дома.

Тёмное небо лежало на голове, словно могильная плита. Назревал дождь, но спрессованные в полотно тучи никак не могли им разродиться. Слегка скособочившись от холода, перебежечками, Вера добралась до Марининого подъезда. Раньше она всегда волновалась, приближаясь к Марининому дому. Замедляла шаг, чуть-чуть оттягивая момент встречи, чтобы потом сильнее ему обрадоваться. А, может, просто боялась, что всё слишком быстро закончится. Часы тут же начнут отсчитывать, застрекочут. И время ухода понесется на неё как приближающийся поезд.

Сейчас Вера тоже волновалась, но по иной причине. Не могла нащупать, как теперь держать себя с Мариной. Тоска накатила двойная: от надвигающейся потери и от открытия, что её скромная персона значит в этом доме много меньше, чем ей казалось. Да, из Веры не получилось ученого. Да, она еле сводит концы с концами. И в сравнении со своими успешными ровесниками шебаршится почти в самом низу социальной лестницы. Но тем дороже ей были отношения с Мариной, уцелевшие с институтских времён вопреки всем Вериным неудачам и несуразности.

Их неожиданно тесная дружба держалась на множестве перекличек, контрастов, общем прошлом и чувстве благодарности. Последние годы Марина заменяла Вере сразу всех близких и друзей. А главное – помогала ощутить себя важнейшей струной, без которой не зазвучит музыкальный инструмент и обессмыслится целое оркестра. Все свои заботы, страхи, сны и настроения Марина обсуждала с Верой. Одна из подруг чувствовала, что есть человек, для которого малейшее колебание воздуха вокруг неё – событие вселенского значения. Другая, восхищенно резонируя, мнила себя не эхом, а источником.

Вере представлялось, что она имеет особое влияние на Марину. Верилось, что её мнение ежедневно пересоздаёт их маленький космос на новый лад. И вдруг – такое открытие… Не только оркестр преспокойно звучал без Веры, а играл он совсем иную музыку, чем ей слышалось. Она очутилась в полной растерянности, не понимая, что теперь делать. Жить с ощущением собственной никчемности и наивности? Сокрушаться, что слишком высоко занеслась в мечтах? Но её реальная жизнь протекала в таких низинах, что без воображаемых высот оставалось уже только под землю.

Вера к ним в гости и не пошла бы сегодня, но Марина слишком настойчиво зазывала. Хотя загадка – зачем. Поговорить-то им все равно не удастся. Это было известно заранее. По дому по-хозяйски расшагивал Костя. Весь – в прожектах и перезвонах по поводу предотъездных дел. Его присутствие в доме было очевидным доказательством ненужности и неценности Веры для подруги. Она лишь удивлялась самой себе – как могла столько лет пребывать в блаженном заблуждении? Или всё-таки в прошлом их что-то связывало, а принятое семьей решение радикально перестроило Маринины потребности? И она больше не нуждается в её отклике?

В момент Вериного прихода Костя висел на телефоне. На кухню сплошным бубнением доносился из глубины комнат его голос. Под такой аккомпанемент не могло случится откровенного разговора. Да и какой разговор, если в любую минуту мог войти Костя! Вот, наконец, он и появляется в дверях – довольный, горделивый.

– Привет, Верка! Ты с ежевикой и смородиной чаи гоняешь? Лисёнок, – промурлыкал Костя, обращаясь к Марине, – сделай-ка мне с липой и медом чайку. А то мне эта ежевика не очень…

На ходу приобняв, поцеловал Марину в висок. Вера поморщилась от этой демонстративной нежности. Лучше бы с чаем не напрягал. Пил, что дают. Следом за Костей на кухне обрисовался кот. Уперся в хозяйку взглядом, недоумевая, почему нет еды в миске. Соорудив для Кости особый чай, Марина переместилась к пакетикам с кошачьим кормом.

Пока кот лениво поглощал порцию, Вере в два голоса описывали его летние стычки с ежом. Ёж поселился под крыльцом на даче. Его кормили, оставляя еду на блюдечке. Вскоре он открыто блуждал по дому и жрал из кошачьей миски. Возмущенный кот пробовал напасть, но, ткнувшись в колючки, отступил.

– Этот ёж чавкал, как поросенок! – припомнил Костя. – Я как-то майонез пролил. Не успел оглянуться, ёж залез в лужу по самое брюхо. Стоит, наворачивает…

– А я однажды ему оставила слизняков в банке, – оживилась Марина. – Гляжу – он в ней застрял. Упёрся носом в стекло, морду облепили наглые слизняки. Такое унижение для ежа! Пришлось бить банку.

– Вот жили бы мы в Америке, – съехидничала Вера, – ты не сообразила бы разбить банку. Побежала бы звонить в 911.

– Ну, уж нет, – запротестовала Марина. – В Америке в 911 позвонил бы сам ёжик!

Под аккомпанемент дружного хихиканья Вера растянула на лице подобие улыбки. Но внутри смеха не было. Совсем неинтересно было наблюдать, как они нарочно пытаются ее развеселить – весьма неловко и неискренне. А, главное, она чуяла в их совместном общении новую ноту. Костя излучал очевидное довольство оттого, что больше не придется делить жену с её ближайшей подругой. Вот увезет он её 'за темные леса, за синие моря, за высокие горы', и пусть-ка Вера попробует попретендовать.

Костя блаженствовал, вдыхая плывущий от чая запах липы, меда и яблоневых лепестков. А Вера изучала узоры на скатерти, избегая обеспокоенного взгляда подруги. Боялась размякнуть от её внимания. Снова поверить в Маринину теплоту и привязанность. Но еще больше не хотела, чтобы её тонкие и сложные переживания были истолкованы примитивно – как детская обида, ревность или собственничество. Лелеяла чувство своей непонятости.

– Значит, уезжаете? А с квартирой – что? Продавать или сдавать будете? – полюбопытствовала Вера, судорожно ища тему – подходящую приземистую кочку, на которую можно поставить ногу в топкой трясине их совместного разговора.

– Маринины родители этим займутся, – немногословно пояснил Костя.

Веру неприятно поразил лаконизм ответа. Так о денежных планах говорят только с чужими – людьми за пределами семейного мирка. Выходит, теперь и она к таким относится. Хотя между собой, наверняка, часами муссируют – сколько денег выручат при продаже, а сколько при аренде? И как эти деньги лучше разместить? Вере и даром было не надо, чтобы с ней обсуждали финансы. Но незаметный штрих подчеркивал, как далека она от подруги и её нынешних забот. За годы, проведенные на Марининой кухне, Вера настолько привыкла ощущать себя членом семьи, что потеряла ориентацию в пространстве.

При Костином ответе в её глазах мелькнуло скрытое торжество ребенка, поймавшего взрослых на очевидном обмане. Неприязнь к фальшиво-дружескому заговору хлынула наружу.

– А мне Светлана Савельевна вчера рассказывала, – не к месту вставила она, – что Пупкины в Америке только одно обсуждают: 'Какое счастье, что мы уехали'. Как услышат про очередной взрыв или катастрофу, сразу торжествуют: 'Ага, видите, что творится! Мы знали, что будет только хуже'.

– Ну, со взрывами и у них там – неплохо, – Костину реплику заглушил треск раскрываемого конфетного фантика.

– Они каждый день в инете новости российские ищут! – по-детски проглотила смешинку Вера. – Комментарии к ним читают, анализы всякие. Это у них такая извращенная форма связи с Россией. Каждый день её ругать, чтобы лишний раз о ней разговаривать.

– Они уехали ради успеха в профессии, и отчасти его получили, – призвала её к серьезности Марина. – Правда, писательские амбиции Глебу пришлось оставить. Но преподаватель литературы из него вышел вполне сносный.

– Гы! Преподаватель литературы из него и здесь бы вышел.

Вера извлекла из памяти ещё один убийственный для заграницы факт:

– А Светлопузин рассказывал, когда из Америки вернулся, что несмотря на белозубые улыбки, карьеризм и подсиживание там – страшные. За малейшую ошибку – тут же настучат шефу. В полной уверенности, что делают благое дело. Или в расчете занять твоё место.

Костя саркастически хрюкнул, подняв фонтан чайных брызг. Марина незаметно, мягким движением промокнула губкой янтарные точечки на скатерти.

– Ну, уж в том, чтобы стучать друг на друга, наша страна – 'впереди планеты всей', – ухмыльнулся Костя. – Здесь нам никто не конкурент! Ты бы для излияния патриотического пафоса поудачнее примерчик выбрала.

– Там жуткий карьеризм! – надулась Вера. – У них высшая ценность – карьера. И ради нее годятся все средства.

Не успев начать разговаривать, она уже обиделась на Костю. И если бы могла, повернулась к нему спиной, чтобы не видеть.

– Почему 'у них'? Для большинства наших граждан карьера – тоже высшая ценность, – поддержала Костю Марина. – Стремление как можно лучше устроиться материально – вполне универсальное качество. От страны не зависит. Не замечала?

– Там всё этому подчинено! Каждая минута! – захлебнулась от негодования Вера.

Устройство американской жизни её меньше всего волновало. Возмущала несправедливость, окончательно утвердившаяся в их кругу. Значит, теперь двое против одной? Сколько раз Марина деликатно сетовала Вере на Костю, почти жаловалась, потихоньку иронизировала по его поводу. А теперь, значит, всё иначе? Теперь их – двое, а она – одна, всеми осмеянная? Если этот расклад уже не изменится, то уж лучше пусть скорее уезжают.

– Не волнуйся. Успешные карьеры здесь не многим грозят, – лукаво усмехнулась Марина. – Мы слишком привыкли тратиться на сугубо российское времяпрепровождение. 'Досуг' называется. Вокруг него тут вся жизнь вращается.

– И замечательно! Без досуга человек становится машиной, – сердито перебила Вера. – Простым исполнителем функций! Нельзя смотреть на себя как на винтик от механизма. Надо и душе место давать.

Марина нежно поглаживала за ушком кота, развалившегося у нее на коленях. Тот легонько заигрывал с краем вязаной коричневой шали.

– Поверь мне, Веруша, – проворковала она умиленно, обращаясь к рыжему сгустку меха и почесывая его под подбородочком. – Людей – и особенно мужчин – разлагает это 'ничего-не-деланье', отсутствие четких рамок и задач.

Зная Маринину собранность и чувство формы, Вера не рискнула с этим спорить. Но так клокотала изнутри несогласием, что ни о чем другом и подумать не могла. Каждая фраза подтверждала, что они с Мариной намного дальше друг от друга, чем она предполагала ещё утром.

– Дело не только в карьере… А природа, а климат? – воззвала к эмоциям Вера, пораженная их бесчувственностью. – Мне дорог наш неустойчивый климат, его постоянные сдвиги и превращения. Не представляю, как бы я без этого жила! Здесь каждую минуту всё меняется. Всё время чувствуется в воздухе какой-то новый поиск равновесия…

– Как ты образна, – криво ухмыльнулся Костя.

– Когда любишь, – с вызовом парировала Вера, – это чрезвычайно обогащает словарный запас. Наше серенькое небо, играющее множеством полутонов, для меня такой же источник вдохновения, как для кого-то – волны Адриатики.

– Давно заметил: когда нечего возразить по поводу общего беспредела, начинаются апелляции к родной природе! – Костя, подперев гладко выбритую щеку рукой, скатывал из фантика зеленоватый блестящий шарик. – 'Леса, поля, деревня, праздность'… А точнее – непролазная сырость и грязь. Тут если не деньги зарабатывать, то вообще непонятно, что делать.

– 'Цветы, любовь, деревня, праздность', – подсказала Марина, волнуясь о внимании к первоисточнику.

– Тебе бы только деньги! Вот с этого и надо начинать! – презрительно фыркнула Вера. – А как же – взаимопонимание, близость? За границей разве бывает между людьми подлинное общение? Это – чисто российское…

– Ой, Вер, только не надо делать из него корыстного прагматика! – обиженно вступилась Марина. – Для нас важен поиск равновесия совсем в другой сфере – между квалификацией и оплатой.

Опять это для 'нас'… У неё что – вообще своей головы не осталось?! Теперь только от лица мужа будет высказываться?! А вот про общение зря выпалила. Не стоило к Косте обращаться с такими аргументами. Риск уязвимости при сближении с людьми был тем, от чего он всегда бежал. И попытка растрогать его идиллической картиной душевной открытости выглядела нелепо. Вера сразу пожалела о сказанном, увидев, как Костя повеселел и расплылся в ехидной улыбке.

– А по мне вся эта 'любовь к родному пепелищу' и разговоры о здешних приятностях – просто от беспомощности! – ласково пояснил он. – Чтобы волком не завыть.

– Ты ещё забыл о гробах. У Пушкина про 'любовь к отеческим гробам' сказано, – замкнулась в обиде Вера.

– Угу, гробы да пепелище – основа российского пейзажа! – охотно согласился Костя. – Местечко тут явно не для жизни.

– Насколько я знаю по рассказам, – скорбно начала Вера, – в Америке…

– Далась тебе эта Америка! – разозлился Костя. – Мы вообще в другой стране жить собираемся. Там всё иначе.

Марина умоляюще вперилась в Веру, взглядом прося её не поминать через слово Америку и не травмировать этим Костю. Он очень страдал из-за того, что не получилось уехать именно в Америку, о которой он мечтал годами. Но утешал себя тем, что хоть куда-нибудь… Хотя бы в Германию. К тому же там завязались ценные рабочие контакты. Но Вера уже не могла затормозить.

– Получается, вам всё равно, куда ехать – лишь бы уехать. С одной страной не вышло, так поедем в другую… Почему у нас самый главный 'проклятый' вопрос в России – это 'уехать или не уехать'? Я не знаю ни одной интеллигентной семьи, где бы он ни обсуждался… Люди либо обдумывают, куда и как им уехать. Либо обсуждают, почему они не хотят уезжать. На худой конец определяют, как относятся к тому, что кто-то другой уехал.

Костя со снисходительным умилением глядел на Веру. Кончиками пальцев он ритмично перекатывал шарик из конфетного фантика. Мерцающий зелёным кругляшок напоминал Вере землю. А Костя с его самоуверенностью казался безжалостным гуманоидом, под чьим напором та вот-вот хрустнет.

– Вот потому и нельзя оценивать чужие обстоятельства и мотивы, – всерьез попыталась вмешаться Марина. – У каждого они свои. Все – очень индивидуально, исходя из жизненной ситуации.

Однако Вера не соглашалась подчинить свои эмоции какой-то абстрактной объективности.

– А меня, наоборот, это страшно интересует! – с горячностью настаивала она. – Хочу понять, отчего самая главная проблема в России – как отсюда уехать? Что за страсть – 'уехать'?! Может, так у нас проявляется бродяжничество, тот самый 'русский скиталец', о котором Достоевский писал? Помните по литературе: тема странничества, Онегин и Печорин – лишние люди…

– В этой стране все люди – лишние, – едко усмехнулся Костя.

Потеряв интерес к разговору, он смотрел в сторону, думая о своём. И, словно поражая невидимую цель, отфутболил кончиками пальцев в пространство зеленоватый конфетный шарик.

Вера не стала больше спорить. Но, помолчав, всё-таки добавила:

– Выходит, у вашего стремления отсюда сбежать – глубоко национальные корни. Чеховское 'В Москву! В Москву!' ничем не отличается от перелетов через Атлантику. Мотив-то общий.

Марина наклонилась, чтобы поднять с пола тусклый шарик из фантика. Светло-рыжая прядь прочертила зигзаг на коричневой шали.

Ветер опять усилился и принёс в город новые тучи. На головы прохожих обрушилась мешанина из дождя и раннего снега, который таял, не долетев до земли. От бурной мороси и под зонтом нельзя было укрыться – лило и дуло сразу со всех сторон. Погода на улице будто доказывала, что жизнь окончательно не удалась. Снаружи было так же скверно, как и внутри. Веру едва не завертел вокруг собственной оси ненасытный ветер. А через пять минут она уже и промокла до нитки. Заливало даже за воротник.

Так хотелось вытряхнуть из головы дурацкую беседу с Мариной и Костей. Но в горле застыл слезный ком, а в мыслях путались обрывки разговора. Как глупо она себя вела, как неуверенно возражала. Позволила им объединиться, заклевать себя. Не нашлась, что ответить, и в миг оказалась объектом Костиных насмешек. А Марина даже пальцем не пошевелила, чтобы её поддержать. Зато горой стояла за мужа, квохча, как последняя курица. Эх…

Чувство поражения обычно ввергало Веру в апатию. Но дождевые потоки не позволяли стоять на месте, кололи и безжалостно гнали вперед. Пора было домой – покормить и проведать Петьку. Вечерами Вере часто приходилось показывать квартиры, а с утра она торопилась выпихнуть его в школу. Так что в будни обед был единственным шансом пообщаться с сыном. Тем хуже, что она поддалась на Маринины уговоры и потащилась в гости. Зачем, спрашивается, её звали? Чтобы она окончательно почувствовала себя брошенной?

Уже на входе в метро Вера различила в сумке слабое пищание. Нашарила мобильник. Вслушиваясь в нестройный клекот и шум, с трудом опознала Никиту. Он пытался прокричать чье-то имя. Сквозь треск и шипение до Веры донеслось:

– Те-е-е буе-е-ет а-ан-и-ить Уо-о-о-рия-я-я Евн-а-а-а…

Ничего не понимая, она завопила в ответ:

– Как, что? Ничего не слышу! Ты откуда звонишь?

Кит, что-то буркнув, отключился и заново перезвонил. Но слышно его все равно, как из подземелья:

– Тебе будет звонить Инфузория Валерьевна, – утробным голосом пробасил Кит. – Видать, папа – биолог. Надо будет её проконсультировать по стоимости квартиры. Запомни – Инфузория Валерьевна!

'Бывают же имена у людей, – завистливо вздохнула Вера. – Врежутся – не забудешь. Не то что моё – стёртое как бабушкин ситчик'.

По дороге приобрела Петьке 'киндер', шоколадное яйцо с сюрпризом. Сын уже перерос подобные развлечения. Но то ли её так размягчило известие о папе-биологе, то ли сама мысль о том, что на свете бывают папы. Петька высокомерным взглядом приветствовал 'киндер'. Затем расплылся в улыбке до ушей и кинулся взламывать яйцо, извлекая сюрприз. В 'киндере' прятались две улитки, запряженные в общий улиточий домик и куда-то его волокущие. Тут уж и Вера разулыбалась: 'Надо же, как совпадение! Так похоже на мою работу. Эти улитки – вылитые мы с Китом. Тебе не кажется?'.

Из окна квартиры наблюдать за непогодой было по-своему интересно. Воздух плодоносил почти как земля. Переполнялся яркими пятнами листьев, мутнел снежной крошкой. Рябил серыми нитками дождя. Беззвучно раскачивались деревья. Под напором водяных струй пространство загустело, обрело плотность. Земля превратилась в буро-серое месиво. Дом напротив почти скрылся из виду.

Веру заворожило зрелище неустанных метаморфоз. Но ни простаивать у окна, ни поболтать с Петькой за супом ей, как обычно, не дали. Скрипуче-настойчивые интонации в трубке показались незнакомыми. Вроде и не Амалия, и не мама-начальница. Постепенно стало ясно, что это – та дама, ради которой её разыскивал Кит. Она хотела выяснить, сколько сможет сэкономить на услугах риелторов. Какие комиссионные с неё возьмут, если она сама будет давать рекламу на квартиру и сама же показывать? А если она сама подыщет новую квартиру взамен старой? К тому же, она вполне в состоянии сама договориться с нотариусом и банком…

'Вот и делала бы все сама! Чего звонить, людей отрывать?!' – злилась Вера, нервно поглядывая на часы. Она уже опаздывала на важную встречу с Никитой. Предстояло принять аванс за квартиру Марь Иваны от претендентов с вредной риелторшей. Чмокнув пахнущего шоколадом Петьку, Вера понеслась к метро. По дороге заметила, что снег с дождем превращается в обычный дождь и воздух потихоньку успокаивается.

Ну, вот и Кит – собственной персоной! Он дожидался Веру у метро, развалясь в своём авто и неспешно покуривая. Вера, как обычно, запуталась в ногах, но всё же пробралась внутрь. У Кита там было тепло и уютно. Машину обогревала печка, а, кроме того, он сам надышал спокойную и умиротворенную атмосферу.

Для Никиты, вынужденного жить в потоке деловых переговоров, машина была главной возможностью отдыха и уединения. Он так и относился к ней – как к дому. Ухаживал, чистил, прислушивался к ее урчанию. Пылесосил сиденья, обвешивал ароматизаторами. Над лобовым стеклом неизменно болталась иконка. Никакого табачного пепла, ни пылинки – на сиденьях или на полу. Из колонок доносилась мягкая музыка, а если приходилось застаиваться в пробках – познавательно-информационные передачи. Попадая в его пещеру, Вера сразу чувствовала успокоение. Переставала тревожиться и куда-то бежать.

Они познакомились случайно, несколько лет назад. Кит тогда ушел из крупной риелторской фирмы и, решив работать самостоятельно, присматривал помощника. А Вера после недавнего развода искала приработок. Да такой, чтобы не сидеть с утра до вечера в какой-нибудь конторе. Нужно было и Петьку кормить-растить, и диссертацию она рассчитывала закончить… Даже особо мечтала о диссертации, которая должна была показать миру, что развод пошел Вере на пользу, развязав руки. Так и объяснила Киту, что ей важен неполный рабочий день. Это было одним из условий.

На практике риелторская деятельность оставила далеко позади размеренный рабочий график по расписанию. Заполонила собой не только дни, но и вечера, и выходные. О диссертации пришлось забыть. Однако кое-какие деньги и приток впечатлений эта работа приносила. Без впечатлений бы Вера совсем зачахла. Если чем ей риелторство и нравилось, так это непредсказуемостью событий. Ну, и, конечно, бродяжничеством. Тем, что лица вокруг часто менялись, а не маячили всё время одни и те же.

Кит был моложе Веры лет на десять. Начал двигать недвижимость сразу после школы. Он вылупился во взрослую жизнь в ту пору, когда деньги предпочитали образованию. И не захотел выдерживать чьи-то взгляды свысока, терпеть ощущение неполноценности. Между быстрым заработком и образованием решительно выбрал заработок.

С первых же дней знакомства Вера прониклась к Киту уважением за то, что он был трудяга и себя не жалел. Но в ней то и дело взыгрывал педагог, которым она так и не стала. Вера совала Киту умные книжки, назидала, советовала поступить в институт. А после капитулировала – уносила книжки обратно, понимая, что живое не переспоришь (по крайней мере, с помощью печатного слова). Кит любил ощущать жизнь телесно – осязанием, нервами, нюхом, желудком. Скользкие страницы, испещренные грязноватыми буквами, выглядели слишком невкусно.

Не слишком-то уютно было Вере в 40 лет, с амбициями 'научного работника', стать подручным риелтора. Погребенная в ней диссертация так и лезла наружу – в виде советов и нравоучений. Да и Кит невольно смущался, командуя зрелой женщиной, ухитрившейся прочитать пропасть книг. Он хоть и ускользнул из тенет образования, но вчуже уважал людей, способных разложить мир по полочкам, подколоть и сброшюровать его непостижимые законы. Всё же им нравилось тащить общую телегу, потому что оба нуждались в поддержке. И как могли, друг другу её оказывали.

В машине Вера обсудила с Китом последние новости. Знала, что тронутся в путь они не сразу, не резко. Кит всё делал плавно и размеренно. Внешность его вполне гармонировала с характером. Сквозь коротко состриженные каштановые волосы светилась по-детски розоватая кожа. Мягкие, округлые черты придавали его внешности солидность и благообразие. Впечатление довершали аккуратные брови – арочками – над широко расставленными глазами чайного цвета. Любопытные Китовы глаза внимательно изучали окружающих. Он не любил расплескивать эмоции понапрасну.

Ну, всё – пора ехать. По дороге предстояло зарулить к нужной станции метро – прихватить Марь Иванну. Вера заторопилась обсудить проблемы, о которых неудобно говорить при клиентке, – даже такой душевной, как Марь Иванна.

– Слушай, ну эта твоя Инфузория! Зачем она к нам обратилась? Её так ломает, что нужно что-то платить! Только время у меня отняла.