Текст книги "Выход где вход"

Автор книги: Татьяна Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

В дверях появился Костя, всласть наговорившийся по телефону и изрядно повеселевший.

– Ты что – опять куда-то собираешься ехать? – удивилась Марина, заметив на нем клетчатый шарф.

– Нет, зачем же? В такую метель? Просто горло на холоде застудил, похоже. А потом слишком долго разговаривал.

Костя присел за стол, просительно подставляя Марине отливающую золотом темно-синюю чашку. Вера пристроилась сбоку. Невольно засмотрелась на рыжеватую, коньячного цвета струю заварки. Марина для Кости заварила что-то новое. Сейчас чай пах мандариновой корочкой со слабым призвуком лимонника и имбиря.

– Вер, может, вас с Петькой на машине домой подвезти, чтобы не замело? – спохватился вдруг Костя. – А то вы на улице в сугробы превратитесь. Я, правда, уже машину в гараж поставил…

– Ну, поставил и поставил. Мы прекрасно своим ходом доберемся. Нам не привыкать к такой погоде, – заторопилась отказаться Вера. – Да ещё у тебя и горло.

Марина, подойдя к окну, приподняла занавеску.

– Ох, вот это да! Опять снег повалил – так и кружит. Ничего не видно. Сплошная рябь в глазах. И ветер такой, что даже окна гудят. А ведь недавно была тишина… Как же вы теперь?

– Давай все-таки подвезу, – почти собрался с духом Костя. – Раз так завывает. А то пока вы до метро дойдете…

– Нет-нет, Костя, не напрягайся, – замахала руками Вера. – До метро тут два шага, и столько же потом от метро – до нашего дома.

– Петька! – прокричала Вера в коридор. – Нам пора! Одевайся. Ты слышишь?

– Мам, ну можно ещё немножко? – неожиданно для неё заканючил Петька, выглянув из комнаты. – Мы тут как раз снова сели поиграть. Ну, ещё чуточку…

За его спиной мерцали грустно-встревоженные глаза Али, покорно ждущей решения своей участи. Вера взглянула на часы и жалостливо простонала:

– Кость, может, ты с ними договоришься? А то меня он не слушает. Тут нужна мужская рука.

Костя направился в комнату разбираться с детьми. Вера с Мариной остались сидеть вдвоем, в полумраке кухни, под абажуром. Обо всем уже было переговорено, утекали последние минуты. Вера вглядывалась в Марину, запоминая на прощанье каждую её черточку. А Марина, совсем не считавшая это прощание каким-то окончательным, просто с милой улыбкой на неё смотрела. Темнота окутывала их все плотнее. Но красноватый абажур над головами твёрдо удерживал границы света. Через некоторое время, различив оживленные спорящие голоса, доносящиеся со стороны комнат, Вера не выдержала:

– Ох, ну всё. Пошла за Петькой… Придется его за ухо вытаскивать.

Когда Вера с Петькой выкатились за порог, метель почти закончилась. Снег падал крупными, слипшимися хлопьями. Тоненькие деревья с трудом удерживали тяжелые рукава, а снежные складки в свете рыжеватых фонарей казались золотистыми. Мир замерцал как орешек в новогодней фольге.

– Ой, – восхитилась Вера. – Ты посмотри, как чудесно на улице! Давай погуляем, а?

– Ну, давай, раз ты хочешь, – без энтузиазма откликнулся Петька. – Главное – хоть не по лужам, по которым ты меня утром таскала.

– Так я потому и предлагаю, что погода – как в сказке! – всё больше воодушевлялась Вера. – Может, до Пушкина доберёмся?

– До Пушкина далеко, – разнылся Петька. – Лучше только до Арбата.

– Ладно, пойдем потихоньку. А там уж как получится…

По бульвару Гоголя они побрели в сторону Пушкина, вдыхая морозную свежесть. Бульвар по-кошачьи выгибал спину, торопился поспеть за улицей. Тоненькие цепочки из цветных фонариков, протянутые между деревьями, превращали его в подобие моста. От фонарей на дорожку упали тени – изогнутые, тёмные. На них наплывали лёгкие, полупрозрачные, сиреневые, – от распушившихся кустов.

– Ну, и как там Альбина? – с иронией полюбопытствовала Вера.

– Что 'как'? – настороженно отозвался Петька.

– Ну, вы с ней хоть о чем-нибудь разговаривали?

– Разговаривали, – промычал Петька, глядя в сторону.

– Ну, и как? – нетерпеливо уточнила Вера.

– Что 'как'?

Беседа зашла в тупик. Вере оставалось лишь смириться и молча плестись рядом. Арбатская площадь обдала их огнями, урчанием буксующих машин. Раздраженные пешеходы вязли в снежных наносах. Небо вылиняло от фонарей и рекламы. Снегопад ослабел. Редкие снежинки зависли в воздухе, раздумывая, долетать ли до земли.

– Ну, что, Петь? Может, ещё погуляем? – просительным голоском принялась подлизываться Вера. – Снег такой нежный, шелковый… И погода небывало тихая.

– Угу, – зевнул Петька, зябко ёжась и натягивая капюшон поглубже.

Тверской развернулся перед Верой пустынным коридором, затянутым в белые простыни. Он приютил её в себе как в коконе. И хотя по бокам шаркали машины, им не удавалось разрушить покой и мягкость, которые принёс снег. Вдоль узких аллей строем стояли отяжелевшие деревья. Заснеженные лавочки в полумраке смотрелись невысокими холмами. Бесформенные, симметричные бугорки придавали бульвару смутное сходство с деревенским кладбищем. Сгустившаяся тишина сходство с кладбищем лишь усиливала.

С каждым шагом Вера погружалась в свою детскую зачарованность сказкой. Казалось бы, ничто вокруг не напоминало поющего и шелестящего леса. Но мерцающее снежное царство рождало такое же мощное чувство возвращения домой. Тайный трепет теперь внушало не зелёное, звенящее колокольчиками на ветру поле жизни, а мягкое, заметающее все следы поле смерти. Обнимая её со всех сторон, седое пространство утешало и нежило, обещало освобождение от забот.

Вера заново почувствовала, как же она устала от своей бессмысленно утекающей жизни. Мысль о смерти впервые поманила её сладкой мечтой и упованием. Уже так недолго осталось… Ну и пусть не получилось ничего из Веры и её жизни. Зато у неё всегда есть надежда на окончание своего грустного романа. Лечь, закрыть глаза, замереть и неслышно растаять как снежинка или Снегурочка… Забыть навсегда – о самой себе. Прекратить терзаться бесплодными мыслями о том, какая она и зачем она, Вера, была нужна на этом свете. Перестать казнить себя и судить… Нет уж, никакого суда для неё после смерти не будет. Только забвение и покой.

Ряды деревьев закончились. Перед Верой распахнулась круглая площадь с огнями. С крыш домов в глаза били светящиеся надписи. Каждая из букв была выше человеческого роста. Посередине площади, словно в центре мишени, темнел человек на постаменте. На плече у него потухшим угольком мёрз нахохлившийся голубь. Сам же он, обтекаемый лучами, выступил ей навстречу, словно из-за кулис.

Вера вздрогнула. Сто раз встречаясь с кем-то по делам возле памятника или проезжая мимо с Китом, она давно не заглядывала ему в лицо, даже головы не поднимала. И сейчас, пустынной ночью, в тусклом электрическом свете, именитый силуэт показался Вере вовсе не мирным. Он укоризненно косил на неё, словно недоумевая, зачем она тут. Под прицелом оценивающего взгляда Вера ощутила себя жалкой букашкой, заблудившейся в складках коры. Яркие буквы с окрестных крыш издевались над ненаписанной Книгой.

Верины детские фантазии о волшебном эликсире обернулись чудовищной ошибкой… Бессмертие, жалкая попытка обмануть судьбу – вот что в тех беспомощных мечтаниях было брошено на карту! Протянуть свои щупальца повсеместно, продолжиться в храмовых постройках и культовых сооружениях, стать объектом поклонения, как раз и означало обрести бессмертие, пересоздать мир по своему образу и подобию, дотянуться до Бога. Тиранам такое удавалось… Но разве человек на постаменте не убеждал Веру, как и всех её соотечественников, что бессмертие достижимо лишь силой слова?!

И она поверила! Поверила, потому что выросла в коконе из его рифм. С пелёнок, на ушко перед сном, в театре, в детском саду, в школе, на новогодних утренниках, в названиях улиц и на портретах со стен – он повсюду сопровождал её. И только сейчас до неё стало доходить: а что он особенного сделал? С чего вдруг, как лучи к солнцу, к нему сошлись все ниточки? Почему писание стишков оказалось в центре национального мира, каким его узнала Вера? Ведь самое бесполезное на свете занятие… Однако именно поэту удалось вознестись над страной бессмертным истуканом. И теперь он навсегда останется центром Вериного родного города, сколько бы не обклеивали Кремль рекламой с надписью 'Включи воображение!'.

В душе закопошился крохотный чёрный человечек. Он давно там корчился от зависти к чужому всемогуществу и почти усох в тщетных попытках перекроить мирозданье. Годами шептал Вере в самое сердце: 'Ты умрёшь… Мы умрём… Все умрут…'. А она тряслась от ужаса, отдавала силы и помыслы Книге, надеясь, что с её помощью она не умрёт. Ну, не сама она, а вот то, что шевелилось у неё внутри, – червячок в глубине сердечного огрызка. Порой ей казалось, что хрупкое семечко сумеет выбраться наружу – за пределы маленькой Вериной судьбы. Но пока она кропала своё творение, всё, что её окружало, пришло в упадок.

Распалась семья – любовно сотканный кокон из забот, мелких традиций, общих планов и воспоминаний. Порассыпались прежние друзья. Ни в чём она не стала специалистом – филологию забросила, а риелторство так и не признала своим делом. Да и Маринин дом для неё вот-вот исчезнет, отнимет последнюю иллюзию хоть какой-то укрытости. А главное – никуда не спрятаться от понимания, что именно она, Вера, виновата во всём случившемся… Увлеклась бессмысленной мечтой, вместо того, чтобы заниматься реальным делом. Вот и осталась на перевале к старости с ворохом обломков и чувством поражения. Ничто у неё не построилось, не взметнулось ввысь ладным теремком, как у других…

Вера в гневе метнулась к памятнику, торопясь притянуть его к ответу за порушенную жизнь. Бронзовый человек краем ботинка шагнул за постамент, продолжая беспечную прогулку. Снег запорошил его, тонким слоем осел на плечах, посеребрил голову. Зрелище седого Пушкина смутило Веру. Как будто он дожил до старости, познав унижение и немощь, известные каждому дряхлеющему человеку… Волновало ли его бессмертие? Верил ли он в него? В образе гуляки он казался таким же насмешливым и свободным от книжной премудрости, как и Кит. Голубь, сбившийся в комок, смотрелся вопросительным знаком. Кругом легкомысленно порхали снежинки… Какое уж там бессмертие!

Вера всхлипнула, навеки прощаясь с детством… Нет, никогда, никогда не придумать ей спасительного эликсира – ни для себя, ни для всего человечества. Обиженно глядя на памятник, она колебалась, что делать дальше: грозить ему? Укорять? Человек на постаменте молчал, больше не замечал Веру. Склонив голову, он к чему-то прислушивался. Вера тоже напрягла слух. Расслышать ей удалось только нервный стук в грудной клетке, шуршание снега под подошвами, да Петькино сопение сбоку. Спустя мгновение, внутри у неё будто что-то отворилось, – открылся в глубине проход, приглашая следовать дальше. Но заглянуть туда Вера испугалась, и, уцепившись за Петину руку, нырнула в сумрачный зев метро.

– Уфф-ф, добрались, наконец-то мы дома! – выдохнула Вера, негнущимися руками помогая сыну раздеться. – Прости, что я тебя заморозила!

Надрывный гудок телефона напомнил, что жизнь продолжается даже ночью. Испуганная Вера, запутавшись в сапогах и едва не полетев кубарем, прямо в куртке бросилась в комнату.

– Ах, это Вы, Григорий Егорьевич?! Да-да, не беспокойтесь, всё подтверждается. Надеюсь, завтра внесём аванс. Нет, я не потому сказала 'надеюсь', что сделка может сорваться. Я просто так надеюсь… Хорошо, утром можете ещё раз перезвонить и проверить.

Выбравшись из заснеженных одежд, озябшие, с окоченевшими ступнями, они первым делом подумали о чае. Пока Вера извлекала на поверхность тёплый плед и шерстяные носки – для себя и Петьки, чайник захрюкал, забулькал и вскипел.

– На Петька, грейся, – вручила ему Вера носки. – И перед сном – в тёплую ванну! А сейчас – чай.

Говорить не было сил. Они молча тянули чай со смородиновым вареньем, выданным вдогонку Мариной.

Вера пыталась прогнать мысли о впустую потраченной жизни. Её согревал плед, тёплые носки, обжигающий чай. Веселила яркая лампа под матовым жёлтым абажуром. Уличная тьма отступила и казалась случайным наваждением… С каждой минутой крепло ощущение, что ещё совсем не поздно начать жизнь заново. И ведь столько для Веры возможно вариантов в будущем… Да вот хотя бы помириться с бывшим мужем и отпускать к нему сына почаще. С такой мамашей – её бесконечным отсутствием дома, мешком обид за плечами и похолодевшим сердцем – ему оставаться опасно. Надо, надо открыть ему ход в отцовский мир, не стоять между ними. А себя саму бить по пальцам, если будут слишком крепко в сына впиваться.

Её внимание привлёк тихий щелчок. Вздрогнув, стрелка настенных часов переползла к новому делению.

– Петька, а ведь ты у меня скоро совсем вырастешь!

– Чего? – захлопал Петька слипающимися глазами.

– Ничего. Побежала тебе ванну делать.

Пока Вера готовила ванну с цветочной пеной и морской солью (другой сын не признавал), в голове прыгали мысли о переменах в его облике.

'С чем я останусь, когда он уйдёт? – загрустила она, глядя, как водяная струя разбивает пузырьки пены. – Без него мне – крышка, полная катастрофа! Ведь он – единственное, что у меня в жизни получилось…'.

Отправив Петьку мыться и быстренько разметав ему постель, Вера вернулась к остаткам чая. Часы натружено покряхтывали над головой. Каждая минута тихим щелчком отщипывала от воскресенья ещё кусочек. Жаль, что снежинка не может не растаять, а минута – не кончиться. Слишком редко выпадает возможность тихо посидеть, ни к чему себя не принуждая.

Пока сын плескался в ванной, Вера и сама растворилась в пузырчатой пене – в уютных, нежащих фантазиях о том, как переменится теперь её жизнь. Ведь если наладить отношения с новой семьёй Кирилла, то почему бы не оставить Петю с отцом на время? А самой махнуть хоть в тот же Питер, побродить там, отдышаться, что-то решить с Китом… Есть и другой вариант: бросить опостылевшее риелторство и вернуться к дисеру, или писать статьи о литературе, подрабатывая где-то без напряжения. Зато будет повод себя уважать. А ещё лучше подыскать новую работу, осмысленную, где надо людям помогать, – может, в детдоме, в больнице, в доме престарелых? Вот это было бы здорово и жилось бы тогда с ясным чувством ценности, пользы для людей. А не получится в больницу, она уже морально почти созрела, чтобы пойти учителем в школу…

'Родиться в России… – тихо зашелестело внутри где-то под ложечкой, чуть пониже сердца, но ближе к спине, – это значит… '

Вера в ужасе замотала головой, отгоняя навязчивое воспоминание. Ого, вот теперь она поняла: виноват был не Пушкин. Это собственный голос сбивал её с толку. Вот кто обманул её! Вовсе не Пушкин обманул, а голос. По временам Вера не то чтобы слышала тембр и отчётливый бубнёж в ухо, а, скорее, чувствовала, как превращаются в голос откуда-то из небытия плывущие, свивающиеся в нитку слова. Сначала просто нарастало волнение, как от взбаламутившейся воды… А потом всё яснее проступал ритм и мерцали в полумраке ума картинки…

'Родиться в России – вкрадчиво подсказал голос, – это значит… '

Вера осторожно привстала и пошла в комнату. Поколебавшись, потянулась к ящику письменного стола. Там всё было глубоко и надёжно припрятано, а сверху ещё и придавлено, чтоб не сразу добраться. Сначала шла пластиковая папка на шнурочках с набросками диссертации, под ней стопочкой прессовались старые журналы… Первая пухлая тетрадка с черновиком Книги вынырнула со дна, подмигнула закладочкой, отмеченной восклицательным знаком. Вера трясущимися руками потянула к поверхности самую нижнюю, третью. Вот откуда ей вспомнились слова. Полистала ближе к концу и нашла почти сразу:

'Родиться в России – это значит мёрзнуть и мокнуть, вечно дрожать от холода, не в силах от него скрыться; долгими месяцами не видеть над собой солнца и яркого синего неба; непрестанно ощущать тяжесть низкого, затянутого облаками свода и большую часть года месить грязь. О, эта вечная, неустранимая грязь, глина, сырая земля, чавкающая и хлюпающая под ногами, комьями летящая во все стороны… Вода, неутомимо льющаяся с небес, ливни, дожди, топкие канавы, ручьи и заводи, лужи… Растянутый во времени всемирный потоп'

Надо скорее осуществить задуманное. Да-да, немедленно оттащить все три тетрадки в мусорное ведро и какой-нибудь гадостью сверху залить, полипче и погрязнее… А ещё лучше сегодня же вынести на помойку, чтобы не было шансов к воскресению. Вера механически перелистнула страницу:

'В России нерасторжимый союз земли и воды – дождей, половодья, весеннее-осенней распутицы, неустанное превращение почвы в глину, нам как будто напоминает о чём-то доисторическом. Что-то связанное с лепкой, с кропотливым вылепливанием образа и, одновременно, с прахом… Грязь, чавканье, мокрая глина… Похоже на молчаливый рассказ о творении, или, может быть, со-творении? Со-творение человека… Но если 'со-' – значит, человек в нём участвовал и тот акт творения в глубине своего существа помнит?'

Книга, прикинувшись разбухшими ученическими тетрадками, продолжала её гипнотизировать. Веер закладок, мнущихся под рукой, щекотал запястье, словно разыгравшийся котёнок… Чудовище, съевшее половину её жизни. А бред-то? Какой же всё это мусор и бред!

'Что ещё отсылает нас к опыту сотворения мира, когда земля была безвидна и пуста? Какая-то общая, всё уравнивающая нищета, бесцветность, невзрачность, скудость… Постоянная изменчивость, неустойчивость во всём, начиная от погоды и заканчивая условиями жизни. Никогда и ни на что в России нельзя рассчитывать – всё в вечном противоборстве и неустроенности. Не только условия физического существования, но и общая психологическая атмосфера здесь таковы, что приходится жить почти совсем не ощущая комфорта, не находя его нигде. А особенно подавляет тотальное господство серого цвета: мрачные серые камни, давящее серое небо, осунувшиеся серые лица, сероватые стволы деревьев и серый оттенок земли…'.

Оцепенение разрушили настойчивые телефонные трели. Кого там прорвало? Что и у кого могло в такой час случиться? Это даже для Егория поздновато. Одно хорошо – от нежданного звонка рассыпалось в прах наваждение. Тетрадка шлёпнулась из рук и, как беременная кошка, неловко развалилась на ковре, посеяв по дороге часть закладок.

– Слушаю Вас, – с прыгающим от волнения сердцем проговорила Вера.

И запричитала покаянным тоном:

– Ой, Мариш, а ты разве ещё не спишь? Да нет, нас не замело метелью. Мы просто загулялись. Прости, не думала, что ты решишь не спать, пока не узнаешь, что мы добрались до дома! Виновата. В следующий раз обязательно буду звонить.

Положив трубку, Вера выпроводила Петьку из ванной. Проследила, чтобы он поплотнее укрылся, и погасила свет. Вернулась к столу. Так, если не выбросить всю белиберду прямо сегодня, это будет продолжаться бесконечно… Писать, разумеется, Вера уже не станет, но разбухшие тетрадки продолжают притягивать и напоминать о позоре. Держать их в доме нельзя. Вера подобрала с пола тетрадь, вложив потерянные закладки между страниц. Потом достала из ящика оставшиеся два тома. Пусть скорее отправляются на помойку вслед за своей подружкой.

'Существование в перевёрнутом мире, в непрестанной мешанине земли и неба, воздуха и воды, в размывании всех сколько-нибудь отчётливых границ, жизнь в вечном промежутке, в состоянии переходности – неизвестно откуда и куда, ощущение непрекращающихся спазмов – всё это поднимает к поверхности сознания такие глубинные воспоминания, какие в обычной ситуации нам недоступны…

Похоже, что природа, окружающая среда, состояние климата, исторические, бытовые, психологические особенности жизни в России с особой силой и отчетливостью напоминают человеку ни что иное, как состояние материнской утробы, мучимой схватками. Временами всё происходящее с нами воссоздаёт утробу в начальной стадии родов, когда схватки ещё редки и не слишком активны, но для плода очень тягостно сочетание нарастающего давления с бездействием, невозможностью двигаться'.

Тьфу ты, даже любопытно, о чём только Вера порой не думала… Взбредёт же в голову… Давно надо было кому-нибудь прочитать и тогда всё встало бы на свои места. Она опустилась на пол возле дивана, перелистывая тетрадь номер три. Собственно, это уже одна из последних записей:

'Временами жизнь в России напоминает самый агрессивный и тяжкий, самый напряженный период рождения, когда младенец отчаянно проталкивается по родовому каналу в яростной борьбе за существование, под напором атакующих его спазмов.

И редко-редко выпадают минуты, воскрешающие самый ранний и самый светлый период внутриутробой жизни. Когда попадаешь в обширный лес среднерусской полосы и растворяешься в нём, когда деревья смыкаются над головой, а воздух, шелест, жужжание, щебетание и чириканье – все голоса жизни со всех сторон охватывают входящего, возникает мощное бессознательное воспоминание о счастливом пребывании внутри материнской утробы, и как будто возвращается само это блаженное состояние'.

Что-то везде об одном и том же. Утроба, да роды… Вера заторопилась долистать тетрадь до конца, чтобы скорее идти на помойку. А то совсем уже ночь на дворе, за окном в такую пору страшно и неуютно, проводить-то её некому. Мусоропровода в их пятиэтажке отродясь не было, а оставлять ненавистные тетрадки в доме нельзя ни минуты. Хватит с неё! После сегодняшнего дня Вера твёрдо решила начать всё с начала.

Ну, вот и последняя страница, исписанная несколько лет назад:

'Почти всё в России побуждает нас погрузиться в глубинные, архаичные, элементарные слои психики, чтобы как можно острее вспомнить и ощутить весь ужас рождения человека… Сполна прочувствовать единство психики и материи. Признать, что почва, физическая земля тоже входит в состав того, что принято называть словом 'я'. Щемящая нежность к земле, обесцененной и опозоренной, рождается из ощущения её глубочайшего внутреннего родства с человеком… Здесь она в пренебрежении, как человеческая душа, оставлена без внимания, как и любое дитя человеческое'.

Эх, до чего же всё-таки точно – 'обесценена и опозорена'… Это так похоже на саму Веру, на её собственные бестолковость и неприкаянность. Что-то подобное она как раз и чувствовала, пока колесила по городу в качестве риелтора. Об этом и говорила сегодня с Мариной. Да, безвыходная нежность к земле, которую топчешь ногами… Но это вовсе не повод опять увязнуть в бесконечных строчках и страницах. Она же хотела изменить свою жизнь и приносить людям пользу!

Зажмурившись, Вера больше не читала. Только с ужасом чувствовала, как в глубине души закипает угрожающее волнение и трепыхание, которое вот-вот соберётся в отчётливый голос. Она знала, как это бывает. Пока не поздно, надо скорее бежать, не оглядываясь… Вера решительно захлопнула разинутую пасть ящика и подобрала с пола тетради.

'Эта земля слишком долго оставалась лежать без внимания – ни жива, ни мертва, – забубнил голос. – И теперь побуждает нас вспомнить не о 'граде-Китеже' и не о 'третьем Риме'. Она настойчиво и неумолимо воскрешает образ существа, живым заточенного во гробе'.

Перепуганная Вера бросилась прямиком через комнату, обнимая пухлые тетрадки, словно спеленатого младенца.

'То, что выглядит умершим и должно здесь родиться заново, – властно остановил её голос, – это Слово откровения. Но оно не родится без тебя'.

Вера в отчаянии рухнула на колени и начала записывать.