Текст книги "Злато в крови (СИ)"
Автор книги: Татьяна Мудрая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
Нет, всё-таки я шибко волновался, а если не мог испугаться – так только потому, что в меня больше не влазило. А вот Селина – та, по-моему, наслаждалась ситуацией. И тихонько бормотала:
– Вот они каковы, а я и не знала. Поистине, в них живет «…свет небес и земли. Его свет – точно ниша; в ней светильник; светильник в стекле; стекло – точно жемчужная звезда. Зажигается он от дерева благословенного – маслины, ни восточной, ни западной. Масло ее готово воспламениться, хотя бы его и не коснулся огонь. Свет на свете!»
– Вы, оба, – сказала Махарет вместо приветствия. – Он верен себе, как никогда ранее. А ты заносчива, юное Дитя Крови: хвалишься, что можешь меня прочесть, когда даже я тебя не могу.
– Я ничем не хвалюсь, о Старейшая из Старейших, – Селина поднялась со скамьи, таща меня за собой. – Потому что не пробовала такого, и ты это знаешь. А что до моих мыслей… Римус подтвердит, что любой может перебраться через стену крепости по цветущим лианам. И заслон поставлен не столько ради меня, сколько ради всех вас.
– Не понимаю ни того, ни другого.
– Спроси Торна, Мудрейшая. Путь он споет тебе сагу о своем любимом боге и его путешествии в Йотунгсгард. Там его заставили пить из рога, в который было налито безбрежное море.
– И он почти выпил! – радостно воскликнул Торн.
– Почти. Но он был великим богом, – кивнула Селина. – Моя кровь впитала в себя слишком много памяти, и не одно сердце перегоняет ее по рекам моих жил. Об этом ты тоже спроси моего отца во Крови.
– Снова я не понимаю тебя, динанка, только вижу – ты опять похваляешься.
Твои способности, если они таковы, как ты пытаешься представить, меня обескураживают. Если я прикажу ограничить тебя или истребить?
– Я протеку через руки удерживающих, как вода. Меня учили обращать силу противника против него самого. Твои цепи для мужей, меня не свяжут.
– А против огня ты так же оборотлива?
– Махарет, мы, по всей видимости, подражаем скальдическим нидам из-за косвенного влияния Торна. Давайте перейдем на деловой язык, – спокойно ответила Селина.
– Ты утверждаешь, что видела уход моей сестры и, более того, берешься ее найти. Это правда?
– Будет правдой, Мудрейшая.
– Не нужно меня титуловать. Я не люблю лести, – почти оборвала ее Махарет.
– Прости. По инерции вырвалось, – ответила Селина кротко.
Они мерили друг друга взглядами по крайней мере час – так мне показалось. Махарет казалась бесстрастной, Селина была бесстрашной.
– Хорошо, – наконец сказала Махарет. – Я дарю тебе эту возможность.
– Но Принца-паршивца мы заберем, – тут же добавил Римус.
– Не надо. Я за него отвечаю, и он мне нужен, – Селина подняла руку и слегка пошевелила пальцами. – Думаете, меня не хватит, чтобы за обоих рассчитаться?
Махарет пожала плечами, и они все начали уходить: неторопливо, будто их тут нечто удерживало. Вдруг Махарет обернулась:
– Что ты шептала, Дитя Крови? Так тихо, что и мне не расслышать?
– Ты же не терпишь лести, госпожа, – слегка улыбнулась Селина. – А это легко принять за лесть. И за кощунство, чем оно безусловно является, причем вдвойне: потому что сказано иноверке и как бы про нее саму – и оттого, что ей понадобилась точная адресация. Но я объясню. Это «Аят Света».
Когда и мы уходили оттуда ко мне домой, я спросил Селину:
– Зачем ты спорила? Никакой особой пакости мне бы не сотворили. Ну, сковали бы, как раньше.
– Светлым рыжим золотом. А я, между прочим, ревнива.
– Я что, правда твой побратим?
– Небольшой подарок ты, во всяком случае, от меня получил. Как в присказке о любовниках: он наградил ее чесоткой, она его – хламидиозом.
– Может, хоть сейчас обойдемся без твоего зубоскальства?
– Я к тому, что подарочек сомнительный. С Римусом вышло хоть и нечаянно, однако побогаче – еще от меня смертной. Он мог мой дар в себе и переплавить, да по счастью не вышло. С Роланом вообще получилось честь по чести. А с тобой – поторопилась я. Боялась, что Махарет еще до разговора меня сожжет.
– Разве ты не смогла бы защититься? – спросил я, проигнорировав прочие откровения. (Кажется, мне приходится отклонять от своего разума слишком многое, чтобы вконец его не разрушить.)
– Смогла бы, да не стала. Побоялась бы ей навредить.
– И удружила ей пышным сравнением, якобы совсем не желая того. Ты, я думаю, в самом деле хитрая, как лиса. А откуда ты Коран знаешь? Это же на древнеарабском шло, хоть мы все приняли телепатему.
– Сообразил, значит. Таланты твои и впрямь незаурядны, А удивляться тут нечему: меня еще в детстве Хафизой наши мусульмане прозвали. То есть Хранительницей. За то, что всю Книгу знала наизусть, а не обильные отрывки, как большинство из них. Для этого, кстати, сверхъестественные особенности не нужны, только учить много приходится.
Тут на нас обоих навалилось утро и прервало дозволенные речи. Недозволенные тоже.
Хотя укладывался я в прежней моей норе (забудьте, кстати, про солому, то было для красного словца), но пробудился от сна абсолютно в другом месте. И в другой материальной оболочке.
Только не думайте, что меня надурил новоявленный Похититель Тел.
Дело обстояло куда как проще: меня переодели с головы до ног. Как это я не зашиб доброхота! Тем более, что и костюм оказался не в моем стиле: меня явно закосили под автостопщика или рейнджера. Бежевая куртка, вся сплошь из карманов, изысканно потертые бежевые джинсы, от которых так и разит дорогой маркой, на ногах того же тона башмаки типа «турист везде пролезет», с виду типичные кроссовки, но по сути отличаются от них так же, как многоосный трейлер – от моего любимого «Порше». И при этом обводы практически такие же.
Надо же! И автор моего преображения тут. Селина уселась рядом на своем броненосном ложе, крытом серым шелком, обхватив колени руками. Зеленоватого оттенка нарядец такой же, что у меня, но без грязеступов. И очень усталая, до прозаических синих мешков под глазами.
– Это что, я на самом деле в твоем Доме Улитки?
– Вопрос принимается в качестве риторического.
– Когда, как и зачем?
– Сегодня днем. Взяла небольшой чартерный борт через Атлантику: везу-де гроб покойного эдинского родича на землю обетованную. Подумала, что за багажное отделение ты не обидишься.
– Так Мехарет где-то поблизости?
– Ты будешь очень смеяться, но да. Опередила меня на три часа, должно быть, тоже багажом летела.
– Погоди, давай по порядку.
– Она оказалась продвинута настолько, что сумела сесть на аэробус в Рангуне. Или, может быть, наоборот: настолько наивна, что не подозревает о массе хитростей, которые нужны, чтобы пройти на борт полностью незамеченной. Двигалась как сомнамбула и этим себя укрывала лучше, чем я моим хиджабом. А внутри воздушного крокодила стадо слонов спрячется, сам понимаешь. Только вот он ее в Нью-Орлеане через наши головы, так сказать, перенес. Вышло нечто вроде неполной кругосветки.
– Ты говорила, что Мехарет путешествует вместе с ночью, тогда как мы летели вместе с солнцем, – кивнул я. – Самолет – он что, пролетел над Америкой без посадки?
– Заправлялся над ней в воздухе.
– Твои друзья йогуны постарались?
– Нет, мои приятели – исламские террористы, – Селина ухмыльнулась. – Ну сам посуди, зачем Мехарет выходить из укрытия в промежуточных аэропортах?
– Все-таки неясно, – я неловко повернулся, соскользнул по проклятущему шелку, расшитому цветущей сакурой, и с силой врезал ботинком по стеклу. Оно устояло, обувка тоже. – Не верю я в совпадения.
Селина протянула руку и нажала на рычажок. Мы высвободились из клетки.
– Я ведь не то чтобы искала Великую Сестру, – произнесла она медленно, – а приманивала в Динан, где чувствую себя уверенней всего. Приманивала не совсем сознательно: это делалось по моему желанию, но каким образом, меня не интересовало. И перестаралась. Думала сделать как лучше, а получилось как всегда.
– То есть?
– Она отыскала себе прятку в горах Южного Лэна и спит. Как все те из Темных, кто ищет забвения. Чего я и добивалась, в общих чертах. Но само место! Идешь, как у нас говорят, по атласной шерстке, а выходить будешь против стальной щетины. Самое опасное из возможных.
– Не для нее. Мехарет сильна до невероятия, уж кому знать, как не мне. Я присутствовал на их поединке – ее и прежней Царицы. Ты же знаешь.
Вспоминать было больно по-прежнему.
– Ее сну и ее мощи не грозит ничто. И долгое время не будет. Но как ты укротишь Махарет, чтобы та ничего не предпринимала? Не сторожила сестрин сон, хотя бы?
Она помолчала.
– Да и спать там…странно. Хуже, чем в подвалах Таламаски. Это, собственно, и есть подвалы естественного происхождения. Старинный зал погребения владык. И Мехарет недолго будет там одна. Ох…
Потом Селина как-то вдруг повеселела:
– Я думаю, а ты давай работай. Вызывай сюда Старейших, объясняй в том духе, что всё под контролем, но я буду проводить ритуал. Просить, чтобы нас впустили без вреда для психики, скажем так. И вали отсюда, а то я, считай, целый день не спала.
Наши налетели, как пчелы на медонос. Весь прошлый состав, разумеется (хотя норманн куда-то исчез), и мои с Роланом дети, и местоблюстители убежища – оттого, что там не осталось чего блюсти. Как еще пса моего не приволокли: наверное, пожалели его цветущую старость! Расположились на совет в столовой с камином. Почти такие же камины, но электрические, очень натуралистичные, обнаружились в будуаре, библиотеке и компьютерном зале, а в азиатских комнатах горели идентичные источники открытого огня – так что нам сразу стало жарко от одного их вида. Я с подобающей торжественностью объяснил, что главной жрице надлежит отдохнуть и проспаться, что было воспринято с явной кислотой и недоверием. Что делать, разум и у нас, и у смертных скроен на одну колодку: чего хотим – подавай немедля, и точка.
Интерлюдия четвертая. Ролан
Один из Старейших выразился в том смысле, что мы, вампиры, похожи на цветок: только и можем, что распуститься пошире. Тогда хотел бы я знать, каков был тот скромненький алый цветочек, что развернулся в блистательную Селину Ласочку.
Именно ее молоко от бешеной коровы ввергло меня в кошмары. Точнее, это я полагал, что кошмары, пока не получил настоящий и доподлинный. Возможно, я перехватил тот небольшой клип из фильма ужасов, который должны были прокрутить для-ради Грегорова приобщения к Селине: все мы были свидетелями некоей интимной сцены на скамейке в парке. Но это я пытаюсь одновременно найти рациональное объяснение своему видению и рационализировать легкую неприязнь ко всевластной хозяйке ночного Динана, которую время от времени испытываю.
Соглашаюсь, ее питомцы и воспитанники все очень добрые и положительные, если и убивают, то обреченных и на последней минуте жизни. Как говорит сама Селина, люди, которые полностью отмотали срок на земле, составляют нашу законную добычу. Не радует одно: промывку мозгов им явно сделали не хуже, чем недоброй памяти итальянец – мне самому. Лучшим в мире стиральным порошком.
Однако перейдем к делу.
Когда мы устроились в гостеприимном новоорлеанском доме Римуса и наступил новый день, я сразу же вошел в некое свинцовое пространство.
Меня протащило по черному серпантину высокогорной дороги: слева грубый каменистый обрыв, не огороженный ничем, справа гладкая отвесная стена без единой травинки. Мы, вампиры, привыкли к большой скорости, но она обычно скрадывается известным несовершенством нашего зрения – пейзаж заволакивается как бы пеленой. Но тут я видел всё до последней крупицы щебня. И черное поле древней вулканической осыпи на плоской вершине горы: совершенно ровную площадку, огороженную гранитными клыками скал; лишь в одном месте клыки раздвигаются, чтобы показать глубокие и широкие складки, поднимающиеся к жерлу самого вулкана. И странное бурое небо, на котором никогда не бывало солнца.
Нас пятеро на площадке: обе сестры, зеленоглазая Царица Проклятых и сероглазая Мать Великой Семьи обнялись, как две половинки рисованного сердца, скандинав отодвинул повязку со слепых глазниц, пересеченных шрамами крест-накрест. Незнакомая мне молодая женщина в такой же, как у сестер, темной накидке, ее волосы коротко обрезаны, два меча заткнуты за широкий пояс; отчего-то я знаю ее имя: Тергата. И я, невидимый даже себе самому.
– Мы почти тезки, Торнбьерн, – говорит женщина. – Ты мощный зверь Тора, бога яростных бурь и тучной земли; я – воплощение одной из его рук. Так называется в нашей земле любое холодное оружие, кроме священного молота.
– Ты помогла моим возлюбленным сестрам, – отвечает ей викинг. – Что возьмешь в уплату?
– Немногое, побратим скрелингов, – отвечает Тергата. – Спросить Махарет.
– Задавай свой вопрос, – отвечает та.
– Хорошо ли служат тебе серые очи, Мудрейшая? Не нуждаются ли в замене, как те, что ты брала от смертных?
– Снова ты говоришь дерзости, – отзывается Махарет, но без слышимого гнева.
– Тогда я говорю не с тобой, а с Торном. Сын Громовника, на мне положен гейс – я не могу умереть иначе как от своего меча, что отрубит мне голову, и в поединке с равным мне по силе. Умереть вдвойне: как та, что пьет кровь живущих, и как старый викинг, что насытился жизнью и подвигами. Ты поможешь мне выполнить зарок?
– Я же слеп, госпожа моя.
– Не беда: я буду направлять твой клинок. Ты сделаешь?
Я вижу, как женщина бросает один из своих мечей вперед рукоятью, и та попадает прямо в привычную хватку северного бойца. Затем обнажает другой клинок и отбрасывает пояс вместе с ножнами.
Мечи встречаются с колокольным звоном. Сразу темнеет, и остаются лишь алые высверки в небе, стальные зарницы над землей. Они то скрещиваются подобно молниям, то летают вдоль земли, как стрижи…
И тут меч в руках скандинава плашмя скользит вдоль чужого лезвия и ударяет прямо поперек яремных жил. Темная кровь брызжет прямо в глаза Торну. Он кричит – горе и торжество, и нечто иное.
Голубовато-белый свет льется с открытого настежь неба и покрывает безглаво стоящее тело яркими искрами. Затем исчезает всё и вся. Только Торн, бросив клинок и обтирая лицо рукавицей, смотрит на мир яркими голубыми глазами.
Опускается на одно колено:
– Я убил подобную тебе, не дожидаясь твоего позволения. Ты накажешь или простишь, Создательница?
– То, что ты свершил, совершено на обратной стороне жизни, в царстве Хель, – слышу я ответ. – В этом нет вины, за это нет награды – кроме той, что ты взял сам.
Тут я впадаю в полное беспамятство, но вроде как появляюсь в Доме, который построен на мои деньги в качестве отступного, и выхожу из его стен прямо на луг.
Лошади-степнячки хороводом пасутся вокруг Селины, которая, слава те Господи, головы отнюдь не теряла. Глаза, правда, мутноваты, но мне уже доносили о ее злоупотреблении гелевыми линзами.
– Умницы мои, – воркует она, прижимаясь к длинным шеям, трепля по гриве или холке то одну, то другую и вынимая из сумы, подвешенной на плече, то морковку, то яблоко. – Присоединяйся, Ролан. Бери и угощай, только ладонь-то распрями, как лопатку, иначе зубищами ухватит вместе с куском пальца.
– Так ты, выходит, взаправду от них пьешь? – осеняет меня.
– Тем и держусь, как древний монгол в бесплодном месте. Коням от этого вреда меньше, чем людям. Я пью от немногих людей – им это даже прибавляет здоровья. От многих лошадей – это успокаивает их. От этого можно исполниться гордыни, но человек иногда отстраняется от меня, а конь слишком охотно мне служит. И я почти завидую вашим угрызениям совести, потому что не люблю чрезмерную благость.
– И обильная чужеродная кровь не наносит тебе ущерба?
– Ну, это присходит согласно уравнению. Вы пили молоко человеческой матери и вынуждены теперь пить кровь людей, а моей кормилицей была кобылица чистых кровей – вот я от ее потомков и пользуюсь. Не только прямых, конечно.
– Как же ты обуздываешь нашу общую тягу к тому, чтобы выпить до дна всего человека, когда, наконец, встречаешься с ним?
– Да получаю удовольствие непосредственно от самой жажды. Мне смертной говорили, что отречение лучше, чем похоть, превозмочь достойнее, чем поддаться. Ведь благое недеяние – это пена, что вырастает на гребне абсолютной мощи.
– Хитро устроилась. Стало быть, тебе в самом деле не о чем тосковать – в отличие от нас прочих.
– Хм. У каждого своя причина испортиться, как некогда говорил ты сам. (Не помню такого, вскользь подумал я.) Моя личная тоска имеет человеческий корень, и ты легко можешь его вычислить. Ваша всеобщая вампирская хандра, чернейшая меланхолия – в том, что вы безуспешно стремитесь назад к человеку. А, может быть, надо идти вперед к человеку?
– Не думал. У меня иная боль.
– Да. Ты по своей крещеной природе Андрей: талантливый живописец, художник, артист в широком смысле, но и апостол новизны – как оба твоих великих тезки. Но живописец в тебе похоронен, апостол извращен. Иные твои имена означают лишь твои клипот.
– Клипы?
Селина смеется, очень дружелюбно.
– Слово это древнее, но оттого не менее ходкое, чем то, что ты назвал.
Скорлупы. Ограды, отделяющие тебя от Бога. То, что есть у всех людей в мире.
– Да. Я понимаю, – говорю я.
– Не очень. Подумай на досуге о двух вещах: скорлупу ореха, плотную оболочку семени трудно взломать молотком или стереть жерновом в пыль. Но нежный росток, тонкий лист без труда раскрывает собой семя, яйцо, почку.
Мы молчим. Ходят по кругу тихие, сонные лошади, позванивают колокольцы на путах.
– И еще вот что прикинь: не сделаться ли тебе снова художником – такие потрясные видения ты сочиняешь, – говорит Селина внезапно.
Затемнение.
Проснувшись ввечеру, я тотчас же отправился наверх, где были Старшие и кое-кто из наших детей. Нас приглашают в Динан, сказала Махарет, но там – там происходит нечто непонятное.
Глава пятая. Снова Римус
Что наш разум в своем скепсисе и нетерпении подобен человеческому – неправда. Мы можем не верить очевидному. Мы способны удивляться заурядным вещам. Но когда речь идет о том, что наш возлюбленный Принц в очередной раз попал – то бишь, вошел – в историю и угодил в очередную ловушку, ту самую, которой счастливо избежали все остальные, – тут уж мы оказываемся истовыми ортодоксами и готовы ради подтверждения этой истины терпеть и злорадствовать до последнего.
Нет, поистине дело именно в злорадстве. Лицезрение самого сильного и даровитого из нас (кроме Родоначальниц, но они, безусловно, вне конкуренции), угодившего в новые путы, Геркулеса в сетях Омфалы, Самсона, которому Далида обкорнала волосы, – о, это изрядно освежает!
Наш красавец, как и ожидалось, встречал делегацию. Наряжен он был вполне адекватно, как теперь говорят, – в стоящей по колено траве почти терялся цвет и сохранялся вид костюма, совершенно грязеотталкивающего. С порога объявил себя хозяином и распорядителем церемоний ввиду отсутствия занемогшей госпожи Селины. Предупредил, что, к сожалению, такой ораве на здешнем плацдарме не прокормиться – устраивайтесь как можете, и чем дальше отсюда, тем лучше.
– А ночевать, то есть дневать где расположимся? – с нездоровой ехидцей спросил Дэнни. Он хотя и почти индифферентен, однако самолюбив, и нарушение гостеприимства его ранило больше, чем остальных. – Слыхал я от некоторых, что тут имеется отличный сексодром со сверхпрочными дверками. Набьемся, что ли, туда, как шпроты в банку?
Но ему возразили, что секс – это не актуально, а в нулевом цикле здания, чуть пониже большого подвального зала, имеются ниши, достаточно укромные и предназначенные специально для ночных гостей.
Вот мы и уселись на царственных стульях из эбенового дерева, обтянутых старым кордуаном, и стали ждать, медитируя на огонь в камине, где специально для нас сложили костер из старой корабельной древесины, пропитанной солями и оттого дающей разноцветное пламя, и тихо обсуждая Проблему. Мое подозрение, что вовсе не создание монстра из монстров в лице Джесс переполнило чашу, но кое-что, из благодарности и по недомыслию сотворенное мною самим, я благоразумно держал при себе.
Наше терпение уже почти истлело, когда явился Принц Грегор и с напыщенностью герольда заявил, что госпожа этого дома изволила выспаться и отдохнуть, а потому немедленно приступит к необходимому для наших целей обряду.
Одета моя Селина была нетрадиционно для себя, хотя почти так же, как Принц. Оттенок ткани был в ее случае выбран светло-зеленый, а башмаки были чуть полегче с виду.
Естественно, Махарет заявила, что ей, как главному пострадавшему лицу, необходимо на этом шаманстве присутствовать. Другие также выразили свой интерес. На что Селина резонно заявила:
– Так и вижу, как вы ходите за мною вереницей, будто стая гусей. От помощи и от пригляда не откажусь, но ведь каждый из вас может видеть через глаза кого-нибудь другого.
В монгольской комнате она взяла ведерко тисненой кожи и какой-то небольшой сосуд такой же выделки. Проверила огни в восточных апартаментах – прогорели до углей, что ей, видимо, и требовалось.
– Римус, Ролан, идите за мной.
В леваде за лесными угодьями паслись кобылы с жеребятами.
– Вот, сейчас я доить буду. Дело опасное и оттого исконно мужское. Корова, например, если что и выбьет копытом, то ведерко, а не глаз или там соображение. Не то кобыла – им случается и волка забить.
Подставила ведерко под соски, показала моему сыну, чтобы подвел лошажье дитятко под самую морду.
– А то молоко зажмет.
Но ведерко почти сразу наполнилось беловатой пенистой жидкостью до краев.
– Парное, – тяжко вздохнула Селина, накрывая ведро крышкой.
Потом мы трое прошли еще дальше, в заповедные места. Тут ходили одиночные жеребцы-второгодки, которые пока не участвовали в случке и не знали седла.
Селина позвала:
– Бахр! Ба-а-хыр!
Зов прозвучал чем-то средним между свистом и храпением – так ржет сердитый конь. На него подошел караковый жеребец, покосился на честную компанию горячим глазом, но стал смирно.
– Вот, разрешите представить. Бахр Пятый, линия Бахра по кличке «Черный Бархат», – с почтением произнесла Селина, набрасывая на него недоуздок. – Ух и злой! Через год подседлывать будем и подруг искать. Римус, вы ведь в молодости всадником не только именовались?
Я кивнул.
– Отлично, тогда берите прямо за оголовье. Можете и зачаровать немного, а то у меня обе руки будут заняты.
Причем тут руки, я не понял. Но Селина уже пихнула свое ведерко Ролану и уцепилась правой рукой за конскую гриву. Указательным ногтем левой руки полоснула по вене: жеребец всхрапнул и едва не выдернул у меня ремень. Вот ведь силен! Я и не думал, что так бывает.
Но Селина тотчас же поднесла ко влажному ручейку, что показался на шкуре, свой кубок, достав из внутреннего кармана.
– Это вам, Римус, – она, почти не глядя, подала чорон назад и припала к ране губами. Я обнаружил, что там имеется крышка, закрепленная на петлях, и захлопнул ее.
– Ласка, – подумал я. – Ролан, ты знал?
– Не более тебя, – ответил он тотчас же. – Но она мне во сне показывала.
Селина оторвалась от ранки – ничего не было видно. Ну, уж это не удивляет.
– Молодец, – она подала коню полупрозрачный кусок желтоватого сахара. – Получай премию. Зацени: тростниковый, литой. Самый элитный сорт. Ну, а яблоко и морковка за мной.
Конь вкусно захрупал, поддавая мордой в плечо хозяйке.
Мы вошли обратно в дом, миновали компанию в столовой и открыли буфетную дверцу. На глазах у всех Селина выбрала самый высокий фужер, плеснула туда из чорона и до краев долила молоком.
– Молоко не принимает вампир, сырую кровь – человек. Гадость беспримерная, – подмигнула она Грегору, который воззрился на нее, как в первый раз. – Тут самое главное – не сблевать.
Зажмурилась и выпила одним духом.
– А хорошо прошло. Как спиртовой ректификат без запивки и закуси. Повторить, что ли?
– Зачем тебе это нужно? – поинтересовался он с ноткой обреченности.
– Объясняю для всех. В ритуале необходимо специально разрушить все табу и просто обыкновения, сплести низменное с высоким, совершить то, что полагают несвершаемым. Выйти за допустимые рамки, перейти пределы, сыграть на контрастах… крупно отметиться, в общем. Подставить себя. И не мешайте мне никто! Я пытаюсь колдовать, а сама нисколько в том не смыслю.
Махарет с осуждением качнула головой.
– Теперь я направляюсь в комнату нарядов. Смотрящие могут стоять на пороге и далее идти за мной на тех же условиях – не переступать никаких границ. Последнее – исключительно мое дело.
Оказавшись в гардеробной, Селина произнесла:
– Конец шуткам. Одевайте меня. Нет, не ты, Грегор, однажды ты меня по-иному наряжал. Вы, Римус.
Костюм был разложен по скамьям – с тем расчетом, чтоб не искать того, что на очереди.
Селина разделась до сорочки, тончайшей, короткой, чтобы можно было до сей поры ее прятать.
– Римус, подавайте мне вещь за вещью, какие я назову, но медленно и с уважением к деталям. Это в Братстве именуется «величить», «величанье».
– Платье.
Цвета темного рубина или старого вина. Тончайший шелк едва не липнет к телу. Тонкая золотная вышивка на груди – мне бросилось в глаза, что узкий бутон исполненного гладью тюльпана закрывает место, где я видел тот самый шрам. Высокий стоячий ворот с золотыми пуговками, на которых изображены звери и птицы. Узкие рукава закрывают половину ладони вместе с пальцами.
– Наручи.
Они созданы специально для того, чтобы подобрать рукава повыше. «Кованое кружево» – тончайшая гибкая золотая плетенка от запястья до предплечья, в которую с трудом продеваются узкие пальцы с силтом.
– Чулки. Туфли.
Плотные шелковые гетры до колен, лайковые белые башмачки (тридцать шесть с высоким подъемом, вспоминаю я Ролана), золотая узорная оковка по обеим сторонам, напоминающая стремя.
– Коттар.
Верхнее платье из такого же точно шелка, что и чулки, узкое в талии, с широкими рукавами по локоть, разрезом по всему переду и шнуровкой в поясе и на плечах. Отвороты рукавов и края разреза щедро затканы вездесущим золотом, плетеные шнуры им сверкают.
– Пояс.
За моей спиной громко вдыхает воздух наш Принц. Двенадцать оправленных в чеканное кружево стальных блях разной формы и не совсем одинаковой величины, две побольше соединены крючками. Ни один узор на… обломках сабель и шпаг, подсказывает мне Принц, – не повторяется. Это не ей дарили, а она сама не находила, кому оставить память о своих победах, мысленно передает он.
Пояс ложится чуть пониже талии. С левого боку две жесткие петли…
– Капа.
Белая накидка с кроваво-красным подбоем и расшитым сквозным клобуком, своего рода маской, пристегивается к плечам фибулами из клинковой стали так, что всё великолепие наряда оказывается на виду. Судя по весу, капа сшита из тонко выделанной кожи. Я набрасываю ее поверх распущенных волос и расправляю их по спине.
– Рога. Заколки, ну же!
Они куда больше походят на узкие кривые сабли, чем на рога животного. Прихватывая ими боковые пряди, отчего-то думаю, что посередине головы их завитки должна бы схватить и удержать перемычка, может быть, высокий гребень наподобие тех, что вкалывают испанки в свое головное кружево.
– Меч. Или нет, это я сама должна взять.
Только он и остался лежать на тонком белом полотне, когда я нарядил мою даму. Простые черные ножны с серебряными кольцами. Длинная рукоять с круглой съемной гардой, где изображены дерево и дракон; на рукояти вмятины, точно хозяйские пальцы втиснулись в шершавую кожу, оставив след, и на самом верху – темно-красный гранатовый кабошон. Чуть изогнутый, точно сабля, клинок почти вынут из ножен. От рукояти до острия по всему долу идет гравированный золотом и чернью орнамент: юноши и девушки с длинными развевающимися волосами, держась за руки, составили хоровод.
Селина на миг преклоняет перед ним колено, называет по имени:
– Тергата. Гром в руке Бога.
Задвигает клинок в ножны, подставляет под полотно раскрытые ладони, поднимает всё вместе и, отбрасывая ткань, продевает меч в петли на поясе.
Поднимает руку, и капюшон падает на лицо: теперь видно, что рисунок на нем – тоже стилизованный фантастический цветок. Хризантема посреди лба, ее стебель – вдоль прямого носа, два вырезных листа – глазницы. Зловеще и притягательно.
– Идемте, – глуховато доносится из-под куколя.
Все наши вереницей тянутся за ней. И я.
Такой я ее никогда не видел, но чувствую: прежние «костюмные» метаморфозы были маскарадом, эта – впервые – истинной сутью. Рыцарь. Тамплиер. Владетельница. Оживший стальной клинок. Неторопливая, торжественная поступь. Твердый и четкий ритм, в котором создаются и рушатся империи.
Так мы проходим через спиральную анфиладу до зала с текинскими коврами.
– Всё, – слышим мы. – Далее никто ни ногой, что бы ни привиделось и сколько бы ни тянулось.
На самом пороге она одним рывком сбрасывает с себя плащ и стелет под ноги. Снимает с пояса и выпрастывает из ножен саблю.
Справа от нее – широкий сосуд с водой и в нем ковш: ковшом черпает воду и льет на дол обнаженного клинка. Становится на плащ коленями и опускает меч изгибом от себя и рукоятью под левую руку. Веер золотых волос одевает ее сзади до пояса.
Медленно сменяются минуты. Течет, каплет, истекает время. Мерцают угли под насквозь изрезанным медным колпаком.
– От воды, что стекла по твоей остроте, – зову.
Блики на гладкой поверхности воды колышутся, потом затихают.
– От камня, что венчает твою рукоять, – зову.
Крупные искры отражаются в потемневшей драгоценности и падают вглубь.
– От огня, что тебя закалил – зову.
Угли вспыхивают синеватыми огоньками, переливаются, как двуцветная парча, темнеют, остывают.
– От ветра, что жар твой принял в себя, – зову.
В лицо ей и нам, стоящим в карауле, тянет робким сквозняком. Принц берет меня за плечо, стискивает. Теперь мы оба видим, что с дальней стороны, оттуда, где «черная комната» с роялем, подвигается вперед нечто белесоватое, как речной туман. Серебряные призраки вдоль стен. На пурпуре ковров – мириады бело-желтых населенных земель, обведенные черной лентой воды.
– Сердце моё зову: ответь! Плоть и душа моя – на меня посмотри! Твоя и моя кровь на клинке – в себя возьми!
Молчание, только прозрачная темнота заполняет всё пространство. Прозрачное молчание, призрачная тьма…
– Я отдам всё, чем обладаю, всё то, что составляет меня саму. Но не то, что по зароку уже принадлежит им всем, – внезапно говорит она своим сильным и мягким голосом. – Да, это я обещаю. С этим иду к тебе.
Мне кажется, что на мгновение кровь заливает плащ и течет по лезвию. Но это уходит, прежде я успеваю понять, видел ли я что-нибудь – или это морок.
А теперь – не молчание, но тишина, звучащая росой в колокольчике цветка, того, что на клобуке, бубенцами, привешенными к парадному поводу кровного жеребца, кольцами его узды. Поскрипывание широких ветвей карагача: на них впервые за много лет набухли весенние почки. Горит костер, расцветают звезды в ночном небе. Это искры огня ложатся на небо сияющими точками, отражаются широкими мазками в облаках. На камне у костра сидят в обнимку двое: хотя по ту сторону света нет для меня красок, я угадываю на ней белое и алое, на нем – точно такое же одеяние, но белое с черным. Вижу его белые волосы, белые глаза с темной полосой у радужки, тонкие губы, точеные черты. И меч Тергату у него на поясе.
