Текст книги "Злато в крови (СИ)"
Автор книги: Татьяна Мудрая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
– Памятник моей паранойе, – пояснила Селина. – Я там вроде как сплю. На пуховой перине и шелковых простынях.
– Ну что же, мило и нетрадиционно, – высказался Ролан.
– А почему гроба нету? – с хитрецой поинтересовался наш Бенони.
– Я тебе что, святой подвижник, в гробу спать? Подумываю, правда, его поставить для-ради гордости усмирения и в качестве мементо мори, а тако же в чисто орнаментальных целях, но вообще-то у меня клаустрофобия, дамы и джентльмены.
– А душ тут зачем? – поинтересовалась наша Сибилла, указывая пальцем на стеклянный же стакан, пониже и потеснее.
– Памятник родовой травме, – хмыкнула она. – Вы еще гардероба в нише не видели.
Я вспомнил, как проснулся рядом с Селиной тогда, в первую ночь, и почувствовал вонь и нечистоту земного умирания, которые исходили от ее свернутого в комок укрытия. Но всё – таки ломал голову, зачем нам показали такую очевидную и к тому же «навороченную», на современном жаргоне, декорацию: хозяйка явно ищет защиты от солнца в другом месте.
Мы поднялись обратно и через дверь попали сразу в столовую. Овальный стол, который обступили стулья с высокими прямыми спинками, мраморный камин с рашпером, решеткой, экраном, изысканно расшитым бледными шелками, и чугунной корзинкой для поленьев; плоские шкафы, красующиеся своей посудой из нержавеющей стали, огнеупорного хрусталя и веджвудского фаянса; солидный набор разнообразных орудий для готовки по обеим сторонам кухонной плиты с покрытием из стеклокерамики.
– Для корпоративных посиделок, – туманно пояснила хозяйка.
Далее шел номер второй: гардеробная, совмещенная с роскошной ванной комнатой. Тут я отвлекусь, чтобы отметить особенность, объединяющую все комнаты первого этажа: то была анфилада, но идущая по кругу, двери были прорезаны в удлиненных сторонах каждого четырехугольного помещения, которое в плане, естественно, представляло трапецию со стеклянным потолком. Однако благодаря некоей пространственной иллюзии, хитроумному подбору тонов или чему-то другому все углы казались прямыми, все стены – равными, а небольшая узкая дверца в самой короткой из них и обращенной к центру была заметна лишь вампирскому глазу. И то не всякому.
Так вот, о туалетной зале. Направо от входа – массивные гардеробные шкафы из дуба и ореха, высокие металлические зеркала в простенках и мягкие длинные скамейки; налево, за матовой ширмой аквамаринового стекла, чтобы пар и влага не портили дорогих материй, – плоский бассейн. Зеленоватая каменная керамика, тут же мраморная плита с подогревом, блестящие клапаны и вентили, надо всем второй потолок, более низкий, чем свод комнаты, хитроумно закрепленный и тоже зеркальный. В подвесных шкафах и на всем протяжении – уйма того, что новой природе Селины было вовсе без надобности и родилось из чистой тяги к прекрасному: густые шампуни в изысканных флаконах, полупрозрачные гели для укладки и выведения волос, притирания, полоскания, ароматические шарики, пестроцветные соли, душистые свечи, щетки и терки с хитроумно изогнутыми ручками, натуральные морские губки размером с небольшой тазик – и так до бесконечности. Когда я робко заметил, что наша кожа не впитывает в себя грязь, легко самоочищается и издает свой собственный аромат, а те волосы, которые остались после метаморфозы, всё равно отрастают каждую ночь, как ты над ними не мудри, спутники мои, кроме разве Бенони (сказалась природа жителя пустыни, который пахнет одинаково со своим верблюдом), накинулись на меня, выказывая бурный протест.
Ладно, бросим это и опишем третий номер: библиотеку, она же кабинет. Стены, составленные из книг; пояса променадов – перильца изящнейшим образом выточены, лестнички, ведущие на галерейку, оклеены пористым материалом, дабы не сверзиться, Однако если и упадешь, то прямо в объятия центрального дивана, или «суфы»: круглого, мягкого, травянистого по цвету и ощущению. Что полагается на нем делать: поглощать книги, лежа на животе, глазеть на центральный плафон, выполненный в виде абстрактного витража, или предаваться утехам плоти, предварительно разомлевшей от нежного мраморного жара, ополоснутой в душистой горячей воде и умащенной благовониями, – не знаю и знать не хочу. И кругом подушки, подушечки, подушенции… Кожаные, бархатные, изящно выплетенные из тростника…
Номер четыре. Компьютерный зал. Мебель здесь уже не походила на мягкий упругий булыжник, одетый мхом, навевая мысль о голых осенних ветвях, мотках граненой проволоки, скелетах грядущих зверей. Стены сплошь в золотых фресках, на фоне которых блистают крупные самоцветные мозаики в стиле Климта и раннего Врубеля. Три женщины: юная мать с младенцем, зрелая красавица со змеей косы не плече, дряхлая старуха. Лики красоты: томная дама держит перед собой на стержне кожаную маску с застывшей копией античного слепка, на стене позади – чуть слащавая икона Богоматери. Ну и всякое дорогущее железо, разумеется. В немеряном количестве. Папа на двадцать гигабайт, мама жидкокристаллическая, сорока четырех дюймов по диагонали, оптическая мышь– девятихвостка, клавиатурка сенсорная, управляемая голосом, – и повторите всё это раз двадцать. Экраны мерцают, вентиляторы утробно ворчат, провода путаются под ногами.
На счет «пять» перед нами открылся…
Нет, юмор здесь уже был неприложим. Кабинет в монгольском стиле: изысканно грубый войлок на полу, низкие скамьи и столики с кожаной посудой, выдержанные в мягких тонах стенные панно, в проемах между ними – старинное бронзовое литье чаш, в которых размещены малые светильники. А на картинах – потрясающая живопись, невероятного изящества графика.
– Вполне современный автор, – поясняет Селина, – модный, раскрученный, но несмотря на всё, хороший мальчик лет сорока. Сам делал для меня увеличенные реплики своих произведений, неточные, разумеется, чтобы сохранить соразмерность. Нельзя ведь безнаказанно вырастить из миниатюры нечто монументальное.
…Мальчики играют в кучу-малу. Потешно карабкаются друг на друга, таращат глазенки, выставляют растопыренные пятерни и ноги в мягких сапожках – гутулах. Они пока еще ничего не видят и не чуют, кроме драки, а уж на самом верху круглым солнышком сияет блаженная мордаха победителя.
…Стоят трое. Мальчуган в отцовском малахае, наехавшем на нос, подпирает собой копье в три своих роста. Серьезная девочка его младше с детским луком – изогнутые клееные рога в ладошке, оперенный колчан за спиной. А чуть сзади горделиво ухмыляется дедок с одним зубом в дряхлом рту: защитники дому растут!
…Расставание влюбленных: метет снег, он – скорбная башня в пластинчатой броне, доходящей до глаз, от нее, укрывшейся за стволом дерева, остался край нежной щечки.
…Битва. В широкой спине переднего бойца, сидящего на скрещенных ногах, ощущается невероятное напряжение. Глаза его противника, опущенные долу, раздумчивы, в руке, приподнятой выше уровня плеч, зажата фигурка шахмат.
…Старик и море. Морщинистое лицо, хитроглазое и умудренное, на фоне волнистого песка и дальних гор.
…И многое, многое еще.
Шестая комната. Япония. Просторно, пусто, толстые тростниковые циновки на полу, тонкие соломенные ширмы на стенах; в центре заглублена в пол крошечная печурка на углях – хибати. (Я подумал кстати, что по части отопления этот дом способен затмить любой английский.) В нише – свиток с горным пейзажем и водопадами, стройная ваза с одной белой хризантемой. И вдоль всех стен – подставки под холодное оружие. Хотя сами подставки явно старинные и привезены из Страны Восходящего Солнца, клинки по большей части просто старые и собраны из различных мест. Конечно, есть тут и классическая японская пара – длинный и короткий мечи. Но я замечаю французскую шпагу времен Франциска Первого, хорошее подражание толедскому клинку, пару классических европейских «волчат» (в последнем не уверен). Больше всего тут, однако, клинков местного закала, которые пользуются особой любовью и выглядят, в отличие от прочих, отнюдь не музейно.
Седьмой зал. Средняя Азия. Все стены и пол в коврах цвета красных песков, выдержанного вина, запекшейся крови. На коврах – ряды одинаковых овальных медальонов, черно-белых, с небольшими вкраплениями иных цветов.
– Никогда не видал подобной ткацкой работы, – говорю я.
– И не видели картин вашей любимой эпохи кватроченто? «Обручения Марии», принадлежащего кисти Лоренцо ди Креди, и «Мадонны» Филиппо Мемми? Ну, допустим, вы, папа Римус, вожделели куда более знаменитых живописцев… Так вот, там подобные ковры составляют фон.
– Бухарские, – слегка морщит лоб мой Ролан.
– Точнее, туркменские. Ими восхищались великие странники Марко Поло и Армин Вамбери, считавшие их самыми красивыми и тонкими на свете. Вот этот повторяющийся орнамент называется «цветок», «гёль» и у каждого тюркского племени свой. Теке, эрсары, йомуд. Гёль – это само мироздание в миниатюре. Багряный фон, в котором плавают эти малые вселенные, от времени начинает отливать как бы легкой сединой, переливчатой дымкой.
Я вижу в середине этой ковровой палатки бронзовую чашу очага, обнесенную узорной решеткой. А по сторонам…
Сначала мы приняли их за некие рукотворные призраки. Но то были женские украшения, надетые на шеренгу сплетенных из тонкой проволоки манекенов. Все они из темного серебра: шлемы, цельные или из нашитых бляшек, нагрудники в виде массивного щита, кольчуги из чеканных кружков, высокие браслеты из четырех частей, доходящие до локтя, широкие подвески в виде лука, повторяющие изгиб бровей – девичье забрало от посторонних взглядов, тяжелые перстни с когтем, иные, тонкие, числом ровно пять, соединены цепочками с браслетом. Бирюза, сердолики, кораллы.
– А это что? – с вожделением спрашивает Сибилла.
– Наряд былых парфянских амазонок, которые отошли от бранного труда и стали ткать бухарские ковры. Работа, между прочим, не по плечу мужскому полу: надо сидеть на земле за горизонтальным станом и прибивать каждый ряд мелких узелков тяжеленным гребнем. Требуются тонкие и гибкие пальцы, но сильные мускулы.
Восьмая комната. Из царства старины мы снова попадаем в аскетический модерн. Гладкие черные обои, темно-серый палас укрывает пол, жесткая светлая мебель более, чем в других местах, напоминает переплетенные рога и мертвые ветви. Живопись – просвечивающие насквозь человеческие лица в голубоватых прожилках и алых пятнах, однако глаза выражают благородство и мудрость. И – о радость нашей музыкантше! Центр помещения занимает, доминируя надо всей потусторонностью, огромный белый рояль. (Есть некая ирония в том, что он сильно напоминает своим абрисом лошадиный череп с оскаленными зубами клавиш, но это же мелочь.) Сибилла, ахнув от восторга, тут же бросается усмирять его добрым глотком «Аппассионаты».
Однако Селина, деликатно отстранив девочку от круглого табурета, тоже белого, говорит:
– Мы еще не всё осмотрели. Потом поглядим, как тебе будет играться. И что именно.
Тут уже все наши видят боковую дверцу и соображают, что такое устройство имеется и во всех прочих комнатах.
– У тебя и правда клаустрофобия, – смеется Бенони. Длинное словцо он повторяет без запинки: что значит начитанность, хоть и новорожденная!
Селина щелкает его по носу своим крепленым ноготком.
– Нет, правда, Сели. По две-три двери в каждом зале. Верный медицинский симптом.
– Э, знаешь, что японцы говорят? Хитрая лиса-кицунэ не войдет в нору с одним лазом. Так что здесь мы наблюдаем скорее паранойю, причем вполне в рамках допустимого.
– А куда этот твой лаз ведет?
– Толкни дверь. Нет-нет, не вперед, а вбок.
Тяжелая створа с рокотом уходит в стену – и всё заливает свет луны, находящейся в полном своем блеске. Но тут он как бы теплее, чем снаружи, с нежным желтоватым оттенком. Голубой орнамент, каллиграфический фриз. На стенах восемь миниатюр – цветы в обрамлении цветов. Музыкант с лютней в руке ведет в поводу тонконогую светло-серую кобылу, оба выступают в едином музыкальном ритме. Стройный отрок на коленях – виночерпий с чашей в руке. Сидящие в едином объятии влюбленные переплели свои руки и тела, рисуя собою знак ин-янь. На фоне цветущей сливы учитель приветствует стройную красавицу в высоком алом колпаке дервиша. Мудрец поник чалмоносной головой над раскрытым фолиантом. Усталый факир спит, поникнув головой и свернувшись в комок, одна узконосая туфля видна из-под огромного алого тюрбана. Изысканный ангел в черном халате, расшитом золотыми блестками, узкие пурпурные крылья странно заломлены за спиной. Рука, простертая к небу, – сброшенный до локтя рукав истекает как бы воском или слезами. Восемь полуколонн, восемь стройных древесных стволов корнями упираются в нагой черно-белый пол, сплетаются ветвями в сквозной алебастровый купол, открытый ветру, листьям, облакам, звездам – и солнцу.
Последнее, кажется, осознал только я.
– Девять ступеней отбрасывания земных покровов, – пояснила Селина. Голос ее звучал тише тех ее мыслей, которые я всё равно не сумел бы уловить. – Девять шагов восхождения из бездны. От телесной тьмы через воплощение страстей – ко тьме духовной, а оттуда – призыв ко свету.
– Развернутая метафора… Но это ведь не дом для жизни.
– Вы поняли, мастер. Да. И также монумент и кенотаф в одном лице. Знаете, тут один мой… ну, хороший человек жил. В небольшом деревянном дворце, который взял да и сгорел однажды.
А потом Сибилла, разумеется, сыграла нам свое коронное и обещала повторить когда-нибудь в другое посещение, потому что ей удалось снять только верхний слой с глубинных смыслов, открывшихся перед ней. Собственно, ей хотелось сыграть сам Дом, но силенок оказалось маловато.
И мы с легкой душой побежали наружу, смотреть здешнюю конюшню, удивительное сооружение – сплошь красное дерево, полированный мрамор, особенный сверхупругий каучук для полов, звукоизоляция потолка, эйр кондишен наисовременнейшей разработки, не дающий сквозняков: для дома на такой поскупились. Истинный храм – уже не для человека, а для лошади. И любоваться на хвойный парк с его целебными благоуханиями, что разливала вокруг теплая ночь, полянами цветущих «ночных красавиц» и табака, белого и розового, плотными изгородями из остролиста и бирючины, которые делили газон на квадраты, обильно цветущей вистерией, которая совокупно с мелкими розами вилась по аркам и прямо по шевелюре кипарисов. И плескаться в ручьях с прозрачнейшей водой…
Разумеется, мы пообещали поддерживать связь друг с другом.
Такие обещания в нашей среде выполняются, как же иначе, однако с большой натугой. Все мы понимали, что Селину держат в ее стране какие-то малопонятные дела, но озвучить это понимание – очень дурной тон. Однако никаких опасностей сверх тех, что нам положены по роду наших занятий, я для нее не видел. Силу я в нее, как бы то ни было, вложил немалую, догадаться бы только, в чем конкретно она заключается. Если принять за отправную точку те умения, которые Селина приобрела в период своего смертного бытия, остается только подивиться, до чего это бытие было насыщенным. До чрезмерности насыщенным, полагал я, вспоминая жуткие картинки, что набегали на меня в момент истины, когда Селина теряла контроль за своим подсознанием и своей смертной кровью.
Вот такое вышло у нас прощание…
Интерлюдия первая. Грегор
Нужно ли мне вам представляться, мои дорогие читатели? Повторяю: мне – вам. Ведь, как вы помните, именно на меня, как на крепкую золотую нить, нанизаны жемчужины всех прошлых повествований блаженной Анны (если вы их прочли и к тому же не соблазнились иными в этом духе). Именно я – поистине сквозной персонаж саги.
Но здесь мне пока не место. Грегор, по своему обыкновению, нахально выскакивает вперед всех прочих Детей Столетий и в частности самого себя, чтобы поведать изумленным слушателям…
Если быть откровенным, то всего лишь об одном совершенно дурацком дневном сновидении, которое, как бы сказал психолог, было реакцией на давно прошедшие события, а на самом деле явно вошло в параллель с выпитыми вместе со смертной кровью кошмарами Римуса. Будто бы я и мой любимый человеческий нейромедик женского пола рядышком стоим под окнами Чернолесского особняка, где – я точно знаю – мои бессмертные друзья спрятали нашу новообращенную, умиравшую до того юную Монику, которую днями раньше безуспешно пытались спасти в личном медцентре Мэйфейров. И, как и тогда, моя Ройан, как говорят, ну совершенно не въезжает, а от нас и от меня, как «темного» отца, требуется, чтобы это состояние продолжалось как можно дольше. Хотя бы до того, как Моника поест на новый манер, загримируется и сделает вид, что вот только-только пошла на поправку…
– Ваши действия преступны, в конце концов. Скажите моей племяннице и тем, кто ее удерживает, что ей немедленно требуется диализ, – кричит Ройан, подняв черноволосую головку к окнам второго этажа. – Это вопрос жизни и смерти.
И тут створка одного из окон на четвертом, пустующем этаже с неприличным треском распахивается настежь, оттуда высовывается курьезная личность: белая кожа, узкий, щелью, ярко-алый рот, темно-синие круглые блюдца глаз, тонкий крючок носа посередине, а вокруг лица торчит нимб бледно-соломенных перьев: точь-в-точь полярная сова или персонаж из «Старого Морехода». И громко, на весь парк и прилегающую к нему улицу, вещает:
– Не извольте беспокоиться, мисси. У нас тут и гемотрон первый класс, и плазмаферез делаем, как Бог дай всякому пришлому дяде иди тете.
Чушь полная и бескомпромиссная? Ага. Я тоже тогда так подумал.
Глава вторая. Ролан
Темная сторона луны.
Темная сторона Селены.
Темная сторона Селины.
Похоже на то, что один я вижу в ней эту тьму.
Каждый из нас способен воспринять в других лишь свое собственное отражение. Каждый смотрится в другого, как в зеркало, настроен на себя самого, будто камертон.
Римус видит в ней блеск ума, обаяние чуда, сверкание живой плотской драгоценности. Ту меру, которая есть мера всего на этой земле. Немудрено: ведь и сам он принадлежит лучшим годам античности, самым блестящим векам Ренессанса, в которых видит ту же чудом воскресшую латинскую древность. Вот чего он не замечает в упор, так некоего лукавства: как Братья Селины, такие могущественные, не могли обеспечить ей надежную охрану и достойный уход во время болезни, которая заставила его передать Кровь той, что подсознательно всегда хотела «повесить себя на его шею». Но, может быть, именно тогда Братья были с ней ссоре?
Грегор, наш увенчанный Принц всей швали, наслаждается ее способностью виртуозно попирать все законы, нарушать любые правила, плясать брейкданс на обломках морали и черепках ортодоксии. Впитывает озорство ее парадоксов, неуемную тягу к приключениям, в которые как-то ненароком оказывается вовлечен каждый и всякий, поглощает подряд изысканность и небрежность нарядов, интеллигентскую утонченность и площадную хлесткость речи. Ну а то, что она честно считает наш вампиризм естественной формой существования белковой антиматерии, и вообще его заводит. Сам он отнюдь не вульгарен, но, очевидно, «тащится» от вульгарности других. И снова не замечает ничего, разрушающего вожделенный образ.
Я вижу только боль и шрамы. Вижу защиту от покушений на свое тайное, организованную по всем правилам секретных служб. Трагический надлом и горькие сны, что рикошетом передаются всем нам. Оттого, наверное, и терплю в свой адрес подколки типа «юная жертва тоталитарной секты», «сто лет в стальном гробу», «тебе пойдут женские одежки» и прочее в том же духе. Я ее люблю такой, какой вижу внутренним взглядом. И лишь из-за этой любви те хулиганские проявления, до которых так падок Грегор, меня бесят.
Мы схожи. Оба умерли в одно и то же «биологическое» время: я в пятнадцать, когда меня изнасиловали до полной потери себя, и вторично в семнадцать, от яда на британской шпаге, которой меня, изысканного смертного любовника Римуса, ранил один ревнивец. Она – в шестнадцать, когда ее приговорили к расстрелу, до того выдавив из чрева ребенка, который мешал исполнить приговор, и забросав холодной землей.
Я стал юным вампиром, она – агентом одной из сторон, сцепившихся в нескончаемой гражданской войне. Я был насильно превращен в главаря смрадного парижского общества ночных убийц и потерпел крах. Она по доброй воле выбрала военную и политическую карьеру – и в ней преуспела.
На руинах, оставшихся от набожного подростка, возрос унылый кровопийца, который хотел, чтобы его похоронили живым в подземельях Киевской лавры, а опочил в вампирской Крови и катакомбах христианского Рима.
Из обломков девушки, сотканной из солнечных лучей и водных струй, получилась хладнокровная и умелая убийца людей. Она должна была стать воином, а превратилась в исправного солдата. Что составляет две большие разницы, как говорят в Дивэйне.
Моя прекрасная жизнь в Серениссиме – всего лишь фреска по плесени, светлый грим, положенный на гнойную рану. Из красного пасхального яйца родился черный аспид.
Селина ходит по жизни с пронзенным сердцем. Тот шрам, который выше левого соска, сходит за символ этого лишь по ошибке: ведь чтобы достать полный крови, бьющийся комок плоти, надо метить под грудь. Наложившийся на мое восприятие образ Марии с семью стрелами в груди выражает истину куда полнее.
У обоих нас – нарыв и надрыв в душе. Однако справляемся с бедой мы по-разному.
Я надеваю маски и меняю лица. Каждое мое имя – ложная персона.
Селина отдирает от себя былые смертные имена, как луковую шелуху. Каждое играет свою роль, но ни одно не истинно. Каждое знаменует очередное заблуждение, но и следующий шаг к Истине.
И оттого она как аптекарская горечь для меня, кого в утешение обкормили сладостями. В числе этих сластей – и мои дети, нарочно созданные Римусом, каким бы они ни делали меня счастливым.
Но начну по порядку.
Придя вечером того дня, когда мой учитель дал Селине Темную Кровь, в их общее укрытие, я застал ее бодрствующей, а Римуса, судя по биению сердца, – мирно спящим. Во всяком случае, поднимать его из транса я никогда бы не рискнул.
Селина, закутанная в одну из тех покрышек, которые я бросил ей вослед, слегка дрожала от холода или нервного возбуждения. Все мы не умеем сохранить спокойствие, когда на нас обрушивается чарующее многообразие обновленного мира. От ее тряпок и, конечно, от кожи подванивало-таки: стоило бы сразу поместить ее в воду, чтобы смыть остатки умирания человеческой плоти, но нам с мастером было, разумеется, не до того. Я без особых церемоний выволок Селину на воздух и по чистой вредности окунул в свежевыпавший снег, объясняя, что к холоду мы, вампиры, не должны быть чувствительны так, как смертные. Второпях натянул на нее кое-какие свои вещи: узкие лосины, блузу, поверх блузы (сообразив, что ее кремовый оттенок нас демаскирует) – короткую мужскую шубу из каракуля. Моя теплая обувь оказалась велика, даже когда ее надели на теплый носок. Селина комментировала, что это тридцать восьмой, а у нее всегда был тридцать шестой с высоким подъемом.
Практически на самом главном проспекте я заманил для Селины первую добычу: шикарную, насквозь прогнившую путану, которая, очевидно воображая себя героической куртизанкой времен франко-прусской войны, описанной Мопассаном, убивала здешних мафиозных нуворишей, раздавая направо-налево свою ВИЧ-инфекцию.
– Ну что же, уговорим девушку на двоих, – пробормотала Селина, когда я подмигнул красотке, кивком указав ей на моего спутника, что выглядел, как нынче говорят, «голубовато». Впрочем, она явно не отказалась бы и тетку обслужить на лесбийский манер.
К моему крайнему изумлению, в дальнейшем Селина повела себя спокойно, как-то даже по-будничному и без излишних эмоций любого рода. В номере, куда нас привела эта дама полусвета, я аккуратно вскрыл ей вену и приказал Селине пить. Она не пролила ни капли, не допустила ни малейшего перебоя сердца до самого последнего мига, и я не заметил в ней той пагубной вампирской жажды, которая так была свойственна мне в Венеции.
– Бедный звереныш, – произнесла Селина свою эпитафию. Потом мы вынесли труп – и то, каким образом моя подопечная от него избавилась… нет, лучше я не буду выдавать секретов. Тем более, что вовсе не это меня шокировало, а та обыденная деловитость, с какой Селина стянула с ног нашей жертвы мягкие, чулком, сапожки. Кстати, ничего больше она не взяла.
– Ролан, вы не представляете себе, как плохо воевать в дурной обуви, – ответила Селина на мой недоуменный взгляд. – Это у меня пожизненный идефикс.
Во второй раз, часа на три позднее, она вышла в компании Римуса, и вдвоем они разгромили базу боевиков, собравшихся в очередной раз подорвать местный аналог «Восточного экспресса». Надеюсь, тем самым они сильно улучшили местную криминогенную обстановку.
Я запомнил сентенцию нашей общей коллеги по сходному поводу:
– Не стоит слишком радоваться истреблению зла. Оно занимает в мире постоянную экологическую нишу; если ниша опустеет, ее тотчас же займет иное зло. И неизвестно, которое будет хуже.
Ну, а на третий день – как отрезало. Вмешательство в ее внутренние дела, видите ли. Я деликатно намекнул, что естественное орудие Селины не так уж удобно… для самостоятельных действий.
– Мальчик, чтобы вскрыть свою шейную вену, человеку нужна половинка безопасной бритвы, минута времени и малая толика храбрости. Ни один тонтон-макут не успеет вмешаться, – заявила она. – А тут чужая.
Еще одно обстоятельство, которое меня смутило, если не возмутило. Когда я после первого похода пожаловался ей, что в новоявленной Пальмире почти не стало достойной охоты, Селина отбрила:
– Не понимаю, почему для вас так мало пищи. Что нравственный уровень человечества повысился – допустим как гипотезу. Вместо отважных негодяев землю населили трусоватые ничтожества, которые убивают по преимуществу своим языком или руками посторонних. Семь с лишним миллиардов смертных законно топчут землю: если распылить их над тайгой, пармой и сельвой, то в буквальном смысле нам всем дышать будет нечем. Не удержатся и истребят всё, что растет, бегает и шевелится, ибо на первом месте у них свое бренное существование, а остальное – вовсе без порядкового номера. Жалеть природу они научились, а вот общаться на равных – никак нет. Не наше поле и не наше дело? Снова допустим, что так и есть.
Но сколько людей обречено на муки из-за воспрещения эвтаназии? Нам говорят, Бог их испытывает. Нам внушают, что Он знает время каждого. Но что, если в этом Он полагается на нас в той же мере, как и в делах безусловного, чистого милосердия? А если прокламация великой ценности каждой отдельной жизни означает, по логике «Дао Дэ Цзин», что ныне эта жизнь не стоит и ломаного гроша? Что, если объявляют ее святыней те, кто в душе хочет умереть, но боится прям до усрачки? И какое множество людей попросту упускает свой звездный час, тот день, который, как говорят индейцы, хорош для смерти?
Годами позже, когда мы трое были, кажется, в Испании, я, каюсь, подшутил над ней, и скверно: сказался мой ядовитый нрав. Вслух засомневался, что Селина по нежности своего характера обходится без помощи каких-то анонимов, может быть, из младших вампиров, которым она покровительствует.
– По нежности характера, – повторила она неторопливо. Ее лицо застыло в странной гримасе: будто Горгона Медуза увидела себя саму в зеркале и надела на себя маску из того, что перед нею предстало. Потом Селина взяла меня за рукав и потащила в свой малый кабинет – комнатку в доме моего Мастера, где она держала свое небогатое имущество, ожидая переезда в Дом:
– Вот, смотри, это редкий клинок мастера-ковача Даррана, особый заказ, практически точная имитация катаны. Таких и было всего-то два. Японцы испытывали остроту лезвия, связывая вместе двух пленников. Катана должна была перерубить обоих по талии с одного взмаха.
– Ты устраивала и такое? – в тот момент я готов был поверить.
– Не я и не с этим. Вот, гляди еще.
Она бросила «японский» меч в общий ларь и достала оттуда новый экземпляр: недлинную, круто изогнутую саблю.
– Это вот карха, любимое оружие конных степняков, что служили под моим началом. Покороче ятагана, подлиннее серпа. Заточка прямая и обратная. Для этого народа особый шик – располовинить врага от правого плеча к левому бедру. Будто донским казакам былых времен. Тренировки им требовались, однако. На пленных. Я запретила. Но в бою, знаешь… Когда позарез надо прорваться…Тут уж не ты думаешь, а твое оружие. Когда над тобой чужая сталь, одно спасение – провести карху изгибом внутрь за его шею и сдернуть чужую голову с плеч. И смотреть еще, чтобы тебя ею в лоб не контузило.
Селина помолчала. Я лихорадочно пытался сообразить, когда кавалерия последний раз участвовала в войнах. Получалось, что во время второй мировой: поляки, Коссиор… Концы никак не сходились с концами.
– А пробьешься через кордон, возьмешь пленных – обменять на своих, допросить. В самом деле разговоришься. И милейшие люди оказываются! С одним ты рядом на свадьбе сидела – там свадьбы играются месяц, все горы успевают перебывать. Другой тебе в детстве коника из соломы плел. Третий и вообще четвероюродный брат младшей жены твоего деревенского старосты: такая родня считается у нас очень близкой.
Селина положила и этот клинок обратно, прикрыла тканью:
– Джакши-ло. Чего хотел – то и получишь. Пойдешь со мной, для сегодняшнего дела мне понадобится прикрытие.
Мы облачились в темно-серые брюки и просторные куртки, черные приталенные рубашки до колен, шелковый батист которых был украшен спереди рядом мелких золотых пуговок, и в узконосые черные туфли. Еще я получил круглую восьмигранную шапочку, туго прилегающую к голове, а Селина прикрылась серым шелковым платком на какой-то плотной основе, так что он стоял на скрепленных узлом волосах коробом.
Затем мы взлетели в ночное небо, ориентируясь по незнакомым огням. До сих пор не знаю, где мы побывали, но бар, перед которым мы приземлились, назывался «Эль-Парсо» или «Эль Фарсо». Селина поприветствовала одинокого бармена словами:
– Это мой младший брат, я нахожусь под его опекой.
– Что угодно в моем ничтожном кабаке красивой ханум и ее такому же красивому брату? – спросил бармен. – Мы не нарушаем законов, но запретно не пить, а напиваться допьяна. К тому же хаджи Омар-Палаточник заповедал нам…
– Кофе обоим, – перебила она его словоблудие. – В джезве, поставленной на белый речной песок. С корицей, мускатным орехом и кардамоном. Да чтоб ложечка в нем стоймя стояла!
Хозяин указал нам столик в самом углу: меня поместили в глубине, Селину на виду. Кофе прибыл незамедлительно – турка и две крошечных пиалы: я понял так, что здесь он прилагался здесь к коньяку или чему-либо еще более крепкому. Но насладиться его запахом мы не успели. Появился несомненный ОН.
