Текст книги "Злато в крови (СИ)"
Автор книги: Татьяна Мудрая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)
– Вы… как вас позвать, чтобы уж точно отозвались?
– Андрей. Андрейша.
Самое первое, что я услышал в жизни.
– Целанид. Двойной. Через десяток минут…Ого!
Что-то невероятно сильное подхватило мое сердце и сдавило, но не больно, я мягко. И ощущение, что я расширяюсь… растекаюсь по древу… достаю другое такое же, как мое…
И обращаюсь в русло реки.
– Хорошо пошло. Аппарат включен? Держите наготове.
– Рубцуется, шеф. Пальцы теплые. Есть сердце!
– А у меня брадикардия. Дефибриллятор, мигом! Кофеин в вену! Андре… Черрт, отключайте, а то обоих потеряем.
Должно быть, я на самом деле умер, потому что до моих чутких вампирских ноздрей донесся совершенно тут неуместный аромат колумбийской арабики, такой богатый и мощный, что сразу оттеснил в сторону все местные эфиры, зефиры и дезинфектанты. Я приподнялся на широченном зыбучем гамаке ортопедического вида и повернул голову в сторону божественного запаха.
Та-Эль, немного повзрослевшая тех пор, как я видел ее в последний раз, – щеки чуть впали, на лбу шикарные зеркальные окуляры в черепаховой оправе с бриллиантиками, вокруг тонкого стана аж до плеч обвернуто стильное парео – сидела рядом с мной на открытой дачной веранде и в плетеном ротанговом кресле, попивая кофе из небольшой керамической чашки. Из чего я спокойно заключил, что вряд ли это рай: при жизни она жаловала один костяной фарфор, уверяя, что плебейская посуда совсем не держит тепла. Но и не ад, конечно: интерьерчик небольшого и уютного необитаемого острова.
– А, сынок, – Та-Эль помахала мне свободной рукой. – Что, крепко попал, говоришь?
– Да уж, – я посмотрел вниз. Там, хорошо видное сквозь земляной пол, мое прекрасное белое тело валялось распластанное, как большая лягушка, и вокруг него копошились некие плохо опознаваемые личности.
– Надо было мне лично за тобой присмотреть, но знаешь, каково христианке в мусульманский никах напроситься? Если его сторона одолела, так муж – глава семьи, а я всего-навсего шея, которая, кстати, исподтишка этой головой вертит как хочет. А когда моя берет, так сразу: в Евангелии сказано, что на небесах браков нет и оба пола меж собой равны. Вот и кручусь, аки вьюн на сковородке. И вообще прикинь: замужество – это не мужчина, а прежде всего куча каких-то непонятных, но властных родичей, которые идут к нему в прикуп. Так что нипочем в него не встревай, ладно?
– Я думаю, уж это мне никак не угрожает.
– Почем знать, милый. Ну, значит так: на выборах в присяжный судсостав мой Волк меня оттеснил, зато ныне царствую. Претензия от меня к тебе имеется.
– Какая?
– Поклеп на меня возвел. Будто бы повела себя с вами тремями как заправский шпион-вербовщик.
– Если не так, извини.
– Хм. А если это правда истинная?
– Значит, она твоя, а не наша. В общем, спасибо за оказанную услугу.
– За «спасибо» и мое спасибо, – Та-Эль привстала и слегка поклонилась, плеснув мне в колени кофием. – Только трудновато ты свою благодарность родил. Ну так что, говорим «Не моя игра» или еще погодить?
– А разве не поздно уже?
– И-и. Ведь это твоя воля сейчас работает, а не легенская.
– Тогда верни меня назад. Пожалуйста.
– Да с восторгом. Ступай и больше не ловись.
Меня затягивает в воронку, ведет вниз по упругой нити… Со скрипом запихивает назад, в порядком смерзшуюся плоть. И…
Белизна. Туманное молочко, щедро пронизанное светом. Колыханье пелен, чистый голосок, в котором навечно растворен смех. Сильный укол в «обручальный» палец – я припоминаю, что там у меня серебряный кольцевой индикатор. Верчу головой по сторонам и обнаруживаю, что мои конечности по-прежнему пришпилены к матрасу – руки по швам, ноги на ширине плеч, – а поперек груди и живота брошена какая-то мягкая белая тряпка. Что-то темное ринулось кверху и исчезло в потолочной панели, когда я попытался приподняться, – непрозрачный защитный купол, из которого свешиваются длинные пластиковые потроха. А больше ничего такого черного нету, вот только из вороха простынь на соседней кровати смотрит огромный любопытный глаз, блестящий, как мокрая вишня.
– Мизансцена из «Когда спящий проспится», – глухо доносится оттуда. И всё равно я узнаю: смеющийся блеск воды в горной речке, что играет мелкими камушками.
– Где я, – бормочу с усилием.
– Шибко нетривиальный вопрос. В боксе для реанимации, который может быть легко преобразован в палату интенсивной терапии, смотря по вашим личным обстоятельствам.
– А ты кто?
– Мауриша. Похоже, правда? Мауриша и Андрейша. Вы там как, в норме? Мы тут на этом самом месте с медами задрались, чтобы вам от натурального человека перелили живца литр или полтора, а консервы пускай потом ему самому впаривают.
– Что? Переведи, будь другом.
– Ну, вам же группа крови безразлична, лишь бы теплая и не смешивать разную инфу. А в банке крови всё хотя обеззараженное, но полный дубак. И от разных доноров в одной фляге.
– Ясно. Это я, выходит, тебя спасал?
– Угм. Кстати, благодарю изо всех сил. Нет, правда. У меня нематочная беременность и кесарево сечение получились. На шестом месяце, меды тянули до последнего. Не зря, по счастью.
– Так же не бывает.
– У Шварценеггера ведь было. Джуниор и прочее. Ой, наш папа от сильных переживаний чуть из окошка не выпрыгнули, совсем как в том боевике. Они с мама мне свою кровь понемножку дают, изо рта в рот, всё боялись, что не совместится, детки опять же. А ты полный дозняк влепил. Всего, что только можно.
– Слушай, покажись, что ты за чудо такое.
Обладательница прелестного голоска выполняет мою просьбу очень даже категорически. Выпрыгивает из-под простынок как есть, раздергивает занавески на круглом окне, похожем на большой корабельный иллюминатор: серебристое полуденное небо, солнце играет в тополях, дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
– Мы что, над землей?
– Формально под. На крыше с полметра жирного грунта и травяной садик, очень актуальный в этом сезоне, – окаянное чадо оборачивается ко мне передом, к окну – аппетитным круглым задком. Вовсе не красива, пожалуй, и хорошенькой-то не назовешь: посреди бела личика до крайности целеустремленный нос, бледный пухлогубый ротик прямо до ушей, ореол коротких вихров того цвета, что из вежливости именуют густо-каштановым. В общем, темно-рыжий с сильной красниной. Тонкое тельце, впалый живот, рассеченный широкими извивами едва заживленных порезов, начатки грудок, бедра на полном нуле, ни волоска на роковом треугольнике, да и вообще на теле. Но во мне всё так и звенит от восторга, от той неуемной жизни, что брызжет от полудетской плоти, от тихого, ломкого голоска, что переливается подобно порожистому ручью, от тончайшего аромата мыслей.
– Никак не могу догадаться. Ты кто – человек, Дитя Тьмы или из этих, что солнце потребляют?
– Я новое творение, – произнесла она с великой важностью и прыснула в кулак. Но смех отчего-то вмиг с нее соскочил. Она с неожиданной от такой наглой фитюльки робостью подошла к моему больничному ложу. И села на его край.
– Я…хочу вас поблагодарить не словами, как положено. Очень-очень. Но боюсь не суметь. Я ведь… этого… никогда с мужчинами.
– Непорочное зачатие, что ли? – съязвил я от предельного смущения.
– Ага, оно самое. Вегетатив…
Она запнулась.
– Вы мне помогите, а? Чем дразниться.
Но она уже всё делала сама. Маленькие зрячие пальцы прошлись по моим спутанным кудрям, расчесывая их на две стороны и любуясь.
– Краси-ивый, – сказали полушепотом. – И никуда вам не уйти.
Коснулась губами одного глаза, другого. Медленно провела подушечкой пальца по моим бровям, рисуя двойную сомкнутую дугу, розовым ноготком – по рту, как бы создавая его контур заново: сверху, снизу. Нагнувшись к обнаженной левой руке, вдохнула мой запах – ноздри расширились, выдохнув его в укромное место между моих редких отроческих волос. Проделала то же с другой подмышкой. С нежной кожей на оборотной стороне локтя. С плоскими сосками в окружении редкой поросли. Стянула тощее флисовое покрывало ниже.
– Живот как плоская серебряная чаша, так индусы говорят. Тазик, наверное. Экстаз – это таз, многократно бывший в употреблении. Пупок вмещает унцию индийских благовонных масел, потом они станут основой для наилучшего афродизиака.
Тонкий палец покружился, обводя это углубление спиралью, и пал внутрь.
– А ниже…
Провела острую черту.
– О-о, какой прелестный и маленький. Замкнулся в себе и стоит. Совсем не страшный, а просто нахохлившийся воробышек весь в пуху. Иззябший весь. «Ты воробышка чудного похитил». Это Катулл, знаете?
Заговаривая мне зубы классикой, она между тем прощупывала губками те места, что уже изнасиловал врач, ненавязчиво опускаясь ниже. Шея. Левый сосок. Неглубокая ложбина, заросшая редким волосом и ведущая в миниатюрный провал. Трепетная жилка, что из него вытекает. И…
– Возьми и пей от меня. Скорее. Не мучай, – проговорил я хрипло.
– Мы одной крови, ты и я. Какой смысл брать и давать, вязать и разрешать?
Но когда ее язык начал ту же дорогу с самого верха, мне почудилась тупая игла на самом его конце, и на каждый ее укол сердце отзывалось тихой, блаженной болью.
– Ямка на шее под левым ухом – мерило женской красоты, – звонко прошептал во мне смеющийся голосок. – Корень соска – в женской потаенности. Пупок – заросший лаз в глубину чресел. А птенца я возьму в ладони, чтобы согреть, накрою руками, чтоб до срока не оробел.
Ладони у нее были на диво жаркие: то тепло, что я получил вместе со свежей человеческой кровью, накапливалось внутри, как под тесным сводом, и уже распирало мой застывший острием кверху рудимент, навеки обреченный вопиять к небесам.
– А теперь я вам ноги отвяжу, – сказали мне в ухо, – а руки так оставлю. Вы не думайте, что я такое садо-мазо раздолбанное, просто я вашей силы немеряной боюсь. Вот и чудно, только в мою сторону ими не лягайте, а чуток согните в коленках.
Я так и сделал – с улыбкой.
– И глаза прикройте, а то я… ну… стесняюсь очень. Но смотреть можете, только чтобы мне не догадаться.
– У тебя что, зубов нет? – утомленно спросил я, воспользовавшись перерывом в моем истязании.
– Папа говорят, что у меня язычок будто бритва, мама – что у моей души зубки появились раньше детских молочных, и преострые. А если вы про особый вампирский комплект, то на днях ожидаем.
Но мое телесное уязвление тут продолжилось. Те ее губы, что в самом низу, в третий раз прошлись по местам моей боевой славы, я еле сдерживался, чтобы не двинуться с места или вообще не заорать. Но тут ее крошечная попка уместилась на моих коленях, как в гнезде, и пятый элемент плотно, как лайковая перчатка палец, обхватило нечто тесное, мягкое, сырое. Маленькие руки уперлись в мои плечи, вдавив их обратно в матрас, глаза на лице, что придвинулось вплотную к моему, расширились и подернулись влажной искрой, и когда она стала легко двигаться по мне вверх-вниз, тот звук, что я под конец услышал, походил уже не на смех, а на тоненький плач. Я выгнулся в пояснице, чувствуя, что по члену бежит что-то горячее, растекаясь во все стороны, вытягивая и притягивая к себе мою неумирающую суть, – и провалился во тьму, теряя в ней себя.
Очнулся я почти что сразу – оттого, что губы и язык со тщанием собирали с меня мою кровь. Или ее – без разницы, как она сказала. Общую.
– Что ты с ним творишь? Ни одна женщина вовек не получала от него того, что всем им надо.
– Ну, значит, это были не те женщины, – заключительное слово она протянула с оттенком легкого презрения.
Потом мы долго лежали рядом на моей постели, вытянувшись, но почти не касаясь друг друга, и пили дыхание, и обоняли запахи, и неторопливо собирали языком влагу с кожи.
– Вы готовы? – вдруг спросила она, приподнявшись.
– Ты о чем?
– Получить свободу.
Ее пальцы торопливо снимали застежки с моих запястий: надо же, я попросту о них позабыл. Дыхание наше внезапно сделалось тяжелым, редким, вся кровь опустилась книзу, превратившись в свинец.
– Солнце вместе с нами готовится ко сну, – проговаривала она, точно стих, – настает время завершить то, что мы начали. А вы – вы согласны?
– От тебя – всё, что ты решишь, – ответил я.
В тот самый миг меня повернули на правый бок, оттуда на живот, охватив руками и слегка приподняв, чтобы поставить на колени, а потом с силой уткнули щекой в подушку.
– Я снова боюсь. Не хочу делать… не хочу показывать то, чем от вас не отличаюсь, – услышал я. – Протяните руку назад.
Ее пальцы легли поверх моих, направляя, и моя рука накрыла нечто небольшое, трепещущее, будто от сладкого ужаса. Не такое мизерное, как у обычной женщины, но поменьше моего. Стройный одревесневший стволик толщиной и высотой с мой полудетский мизинец.
А потом мою руку оттолкнули, ее сильные, стройные ноги легли по обе стороны моих и зажали мои бедра, как в тисках, руки с отчаянной решимостью легли мне на ягодицы, открывая ее вгляду то стиснутое круговой петлей отверстие, что у наших мужчин куда более стерильно, чем все прочие, – и в мое дрожащее нутро с силой вогнали твердый осиновый колышек. С его вершины изошло острое пламя, которое росло и удлинялось, доставая уже до самого сердца, я корчился, нанизанный на великолепную слепяще-рыжую, ало-золотую боль, я плыл в пылающем озере своих страстей, как фитиль светильника – в масле, тонул в горячем смертном поту и кровавых слезах, щедро пятнающих наволочку, с одинаковой силой желая, чтобы эта гибель, наконец, завершилась огненным взрывом – и чтобы мне позволено было продлить ее до бесконечности.
Это единственная смерть, которой ты еще не распробовал, монашек. Тебя погребала холодная земля, жгло солнце, вмораживал в себя лед, ветер напрасно пытался развеять твой пепел, оставив редкие кости, обтянутые тугой черной пленкой. Ты рвался к ним, четырем погибельным стихиям, тщетно умоляя погрести, выжечь, смыть, унести прочь твой вековечный грех, стыд за тьму своего рождения. Но в глубине души никогда не надеялся, не хотел, не верил.
– А теперь я убью, – раздался за моей спиной по-прежнему звонкий альт, как и прежде, исполненный страстной силы. – Убью коренной, последний твой страх, который лежал в фундаменте всех остальных и никогда тебя не покидал. Страх в конце времен оборотиться в изнасилованного мужчинами смертного мальчика. И когда это случится взаправду, но непохоже, завершит свой ход и вместе с тобой умрет, – тогда лопнет последняя скорлупа, гибкая оболочка змеиного яйца, в которой ты родился на свет и во тьму. Откройся этой неизбежности, брат мой по Крови. Скажи смерти «да».
– Да, – сдавленно ответил я, не осознав от всей этой боли и всего этого наслаждения, на что именно соглашаюсь. И в тот самый миг, проследовав по пути огня, во мне – от копчика до самой немо вопящей глотки – поднялся тяжелый поток расплавленного, червонно-красного, кровавого золота и захлестнул собою всё.
Пришла смерть, холодная, слепая и глухая. Она сменилась неподвижным окаменением, полным бредовых картин. И под самый конец явился милосердный рассвет.
Я пошевелился, не осмеливаясь верить, что от меня хоть что-то сохранилось в целости, и повернул лицо к окну. Оно, кажется, так и оставалось все время открытым, и теперь в него вливался изумительной красоты багряный огонь: солнце вставало в тучах, плавило и разрывало их на узкие клочки, а неистовый поднебесный вихрь уносил их прочь. Алое сияние лежало на утренних голосах птиц, на серых ветвях и зеленой листве, на стерильной белизне нашей комнаты, чудесным образом ни смешиваясь с ними, а только с небывалой силой оттеняя все краски, звуки и запахи.
Мауриша сидела на своей кровати, свесив ноги, уже почти одетая: длинная греческая фустанелла – рубашка до колен с кружевами по подолу, – поверх нее крошечный парчовый жилетик, а внизу наготове стоят туфли без задников, но с огромными помпонами.
И жевала что-то щедро сдобренное кунжутом и корицей, запивая пахучим шоколадным питьем.
– А мне того же надыбать? – спросил я в шутку.
– Новорожденным показана только легкая пища, – солидно ответила она. – По преимущественности кисломолочная.
– Тьфу! – ругнулся я. – Снова кумыс мне впаривают. Тут, я вижу, все на нем слегка задвинуты.
– Только в самые престижные молочные смеси добавляют сухое кобылиное молоко. Оно дорогое, зато почти как человеческое переваривается, никаких хлопьев в желудке не образует.
– Кобелиное, говоришь? Культуру речи тебе бы преподать, да сил нет.
Потом до меня дошло.
Это что там, за окном?
– Парк около нашего летнего дома. Вообще-то мы за океаном живем.
– Да нет! Это вон… на небе. Яркое.
– А, это, – она запихнула в рот последние крошки, так что он заметно перекосился и щеки стали как у клевого хомяка. – Погодите малехо.
– Вот так размножаться – кайф посильней, чем когда от тебя отдирают нехилый лоскут, генетически шлифуют и суют обратно в живот, – удовлетворенно заметила она, уминая во рту свою жвачку. – Особенно после вчерашнего тотального кровепролития.
Я воззрился на нее с целью уловить признаки легкого помешательства.
– Нет, вы что, никогда-никогда зари не видали, даже в вашем Кыюве?
Я поднялся, ошеломленный, – а может быть, лишенный и остальной моей брони, – и подошел к ней ближе.
– Дети Тысячелетий любят играть, выдерживая утреннее солнце до последнего, но я редко так рисковал. А теперь вижу его силу без вреда для себя. И без того, чтобы оно вгоняло меня в сон. Кто же я теперь?
– Снова глупый вопросец. Кому это знать лучше вас самого? Но это работка не на года, как меня предупредили. Потому что меняться будете, и ваш личный мир изменится вместе с вами.
– Зачем тебе было вообще затевать это всё: дети и прочее?
– Я ж редкий артефакт. Аномалия вероятностью один к шестьдесят пяти тысячам. Как говорил Председатель Собрания, бывает время блюсти расовую чистоту и время ее нарушить, отсекать мутантов каленым ножиком и лелеять их. Ибо всему есть место под солнцем!
Судя по многоречию, булочка с пряностями и шоколад уже полностью растворились в ее необъятном ротике; да и от лунной поверхности теперь запахло ими куда сильнее прежнего.
– Ты что, всей кожей производственные отходы выделяешь? – спросил я.
– По преимуществу. Как и догадался-то.
– На своем личном примере.
Мое желание, обращенное к ней, всё росло, однако не причиняя мне того докучливого, темного зуда, что неизбежно примешивался к моим былым наслаждениям, губя их радость на корню.
– Нет, правда, тебе какой ни то хавки не принести? Плющило тебя вчера классно.
– Это уж точно. И еще вчера ты одно правило нарушила. Не-пре-ре-каемое, – от непонятной радости меня так и тянуло ее подколоть. – Пытуемый должен сперва увидеть орудие своего истязания, дабы устрашиться. Ритуал такой был в порочные Средние Века.
С этими витиеватыми словесами на губах я рванул к ней, уселся рядышком на постель и задрал по кругу все пышные оборочки. Как я и предполагал, ничего под ними не было. Ни трусиков, ни ужаснувших меня вчера плоских шрамов. Клитор упрятан в свою пазуху, застенчиво съежился и стыдливо покраснел: после вчерашнего бесчинства ему факт стоило вести себя тихо и незаметно.
– О-о. Твой малый Везувий что, всегда извергает такую раскаленную лаву?
– Не надо, – сказала она тихонько. – Это было такое…будто и не я это вовсе.
– Не нужно, – с готовностью согласился я. – А новые зубки что, прорезались?
– Ага. Прямо жевать ничего нельзя, всю нижнюю губу изодрали. Только если вязким тестом залепить.
– Приобвыкнешь, это как ненадеванный протез. Для нас обоих это не вполне актуально, но уж если имеется, то и пользу отыщем.
Говоря так, я раздвинул указательным пальцем те ее губки, что во рту, и осторожно повел его по верхнему ряду зубов. Клыки оказались тут как тут, маленькие и острые, как два шильца.
– Пользу?
– В иное время я бы тебя на охоту повел. Классика жанра.
И по глазам, диковато расширившимся и блеснувшим темной зарницей, понял, что до истинного смысла моих слов она дошла сама.
– Вот сюда. В шею, – показал я.
Она обвила ее руками и приложила полуоткрытые губы к моей сонной артерии, чуть повернув изящную головку. Легкий удар двойного жала, касание полуоткрытых горячих губ – и моя новая жизнь, моя юная жизнь, моя дневная жизнь тихо вытекает из меня, споро утекает прочь.
Картины… Мой Мастер осторожно, будто перед ним хрупкая статуэтка муранского стекла, держит меня на сильных руках, обтирает куском тончайшего шелка. У девушек такие удивительные имена, будто они полевые цветы: Фиорелла, Бьянчетта, Лизетта, Мюзетта, Жанетта, Жоpжетта, Фьяметта, и они брызжут на меня ароматной водой, в которой растворены заморские благовония, шутят, то простираясь передо мной, как открытая книга, то пряча свою нескромную драгоценность, лишь одна, самая красивая, не желает шутить. Сияющий золотисто-голубой смерч в небесах, бушующий круговорот телесных ангелов, что приносят вниз и уносят вверх непорочные души… Щемит сердце, трепещут натянутые жилы. Снова блаженство и гибель. И снова. И снова. Ино до самой последней смерти побредем…
Но в самый трагический миг с треском разваливается пополам двойная дверь в бокс – все четыре герметичные створки зараз – и в обрамлении показывается…
Его высочество Грегор собственной персоной. Во всеоружии праведного отеческого гнева. Сюртук цвета битвы при Маренго распахнут, точно входная дверь, поднятые вверх светлые волосы шевелятся, будто у горгонида, на смуглом лице лихорадочный румянец, синие глаза – две раскаленные газовые горелки.
Я не успеваю обрадоваться встрече после стольких лет и зим, как он рывком отделяет от меня мою красавицу, ставит на босые ноги и волочит по полу в дверном направлении.
– Инцестом промышляешь, как видно, – шипит сквозь зубы. – Порочное кровосмешение предка с потомком. Притащила вчера полный трупак, а сегодня уже вовсю припиявилась. Вот выдам твоей шкодливой круглой заднюшке нехилую порцию маринованных розог, на веки веков закаешься!
Внутренние створки кое-как смыкаются, и побоище, как я слышу, переносится в обширный буфер.
– Тиран домашний! Череп прикинутый! – слышится оттуда. – Когда над бедным мальчиком в андере измывались, сидел в кустах, элегантный, как белый рояль, и не рыпнулся даже. а теперь возник конкретно! Наезд на нас совершил, храбрый такой! Полное дерево. Дуб раскидистый.
– Сама ты ненасыть хорьковая! – отвечают ей. – Пробиркиных деток ей мало, кошелочников не хватает, так она себе полное харакири устроила. И сразу после того танцы живота.
– Мне полгода до условного совершеннолетия, если кто не понял. Вот возьму на нем и женюсь.
– Где, в Стокгольме? Или на дне Люцернского озера?
– Да по всему шарику можно, если тухлых шнурков под ногами не путается! Ты мне мозги не компостируй!
Раздаются щедрые аплодисменты. Возня, тем не менее, приходит к кое-какому логическому завершению, поскольку последнее слово остается за Грегором:
– Достебалась? Ну и вали теперь к маме! Она тебе не я, по всем правилам врачебного искусства фэйс начистит!
Чуть позже он открывает створку и входит в мой бокс с аккуратным тючком в руке, хладнокровно потирая изрядно побагровевшую левую щеку.
– Извини, Ролан, это меня семейная жизнь достает. По-настоящему крепкая семья, как говорится, – та, где все ее члены друг у друга в печенках сидят… Да, я, собственно, хотел тебе кой-какую одежду принести. И морково-черносливного пюре в герметичной посуде. Только ты пока отсюда ни на порог, хорошо? Здесь ты под прежней юрисдикцией, а наружи – беглец. И шторы, шторы давай задернем, а то обгоришь, как вульгарный торчок на могильнике. Прости, наркоман на пляже.
– Объяснения ты мне дашь? – спросил я с некоторым раздражением. – Из меня последние пятьдесят лет полного ботаника делают. Не того, что зеленый. Ну, не гринписовца.
– Ладно, – он уселся на место, нагретое Маришей. – Ты как, сумеешь сам на себя это натянуть – брюки, пиджак, блузу и прочие ботинки? Отмочалили тебя вроде не так чтобы по полной. А то, может, на звезды сходишь посмотреть?
– Какие звезды при ярком солнце?
– Чудик, это же про совмещенный санузел. Он за панелью, как и прочее медицинское оборудование. Здесь всё попрятано в нишах и особенно в потолке, как в продвинутой «медленной помощи». Не хочешь? Тогда я начну повествовать.
– Ты наш совместный роман весь до корки прочитал? – спросил он после краткой паузы. – Я имею в виду плюс эпилог и две Римусовы затычки.
– Да, но не так чтоб очень этим затруднился. Когда мне это в темницу приносили, слегка не до того было, – ответил я, лихорадочно напяливая на себя привычную мне элегантность и невозмутимость.
– Понятно. Так вот, мы с Ройан пятнадцать лет назад усыновили одну нетрадиционную оддисенскую девицу пяти месяцев отроду. Усыновили – идиотское словцо, но вполне официальное и в качестве такового проходит по всем документам. Нет, мы люди…хм!…образованные, что такое синдром Морриса, слыхали, да от нас и скрывать не пытались. Прямо в лоб не вляпали, конечно. Не то что я тебе.
– А что ты – мне? Про мое отдаленное потомство? Тоже мне секрет Полишинеля. Можно было догадаться, что я в смертном детстве не с одними венецианскими мальчишками перетрахивался. А между мной и Мари вообще поколений двадцать или даже сорок по вертикали. Такое родство у меня, наверное, с каждым десятым из смертных по выбору.
Он терпеливо выслушал мою тираду.
– Во что это вылилось конкретно, да еще если учесть местную доминанту в воспитании, ты отчасти видел. Бойтесь динанцев, дары приносящих, как говорится. В дому полный поросятник: сплошняком идут мелкие мухоеды и прочие хвостики. Хвостик – это половозрелая звериная киса, но человеческих тоже навалом. Котов, кобельков и простых пиплов тоже. Отборные деликатесы лопают, будто прямо счас из вузовской тошниловки. Коллекционные вина жрут как из пистолета. Классный музон гоняют без наушников и включив на полную вампирскую громкость, это при том, что у доброй половины из них – стандартизованные человеческие уши. Не приличный семейный очаг, а помесь булкотряса с бутыльболом. Сто дней Содома и полное Ватерлоо под конец! Ватерлоо, разумеется, – моё с Ройан.
Он помолчал, вцепившись в свои белокурые патлы.
– Ты извини, что я тебя гружу. Задрало меня. Ох, уж этот мне молодежный сленг – точно блохи какие, так на тебя и прыгает.
– Да я что, я привычный, – утешил его я. – Думаешь, в подземье сильно по-другому, чем в задверье?
– Дальше. Мы знали, что ей не иметь потомства, по этой причине нам специально разрешили дать ей нашу двоякую Кровь. Продлить ее личную жизнь. Но она хотела детей, много ребятишек, а поскольку она по паспорту местная гражданка в минимально подходящем возрасте, ее права соблюдают весьма строго. Что не так – ее у нас отнимут. У, шантажистка!
Пока врачи радостно изобретали ей гомункулов и знакомили с суррогатными мамашами, всё было ничего. Только ей ведь сына от плоти занадобилось. Выращенного в специально сформированной мускульной складке. А что далее, – ну, ты сам видел и на своей шкуре испытал.
– Ты предъявишь мне претензии за то, что именно я ее обессмертил? – холодновато спросил я. – Или за последуюший горячий секс?
– Нас не было рядом, – почти простонал он. – Хорошо еще, что дела, а не развлечения. Потом она не разрешила сообщить, куда едет, а позже нас не пустили ни в родилку, ни в операционную.
– Это ведь она, а не вы с супругой, понудила врачей перевезти меня на вашу дачку, – проговорил я. – Вы бы так и оставили: я же всем говорил, что смертник и дальнейшее мне без разницы.
– Не слушай меня, она ведь такая хорошая, – бормотал Грегор. – И вся ее компания неформалов тоже. Наркоты не потребляют, спидоносительством не занимаются, а если и шумны несколько, то от первопроходческого азарта. Просто я в это сообщество четко не вписываюсь. Никакая прививка от современности не спасает. Ты ведь это еще когда предсказывал в разговоре с нашим Луи.
Сия фуга на два голоса могла бы продолжаться бесконечно.
– Ладно, пролетели, – Грегор махнул рукой. – Возможно, ты и дальнейшее скушаешь с твоим обычным хладнокровием. Что такое дети-«моррисы», не слыхал? Формально, по свидетельству и теперь по паспорту, она девчонка. Маурисия Л’Эстен. Удобное, кстати, словцо – «формально». По форме и внешнему виду. Хромосомы типично мужские, гормональный фон женский, крошечная вагина и полное отсутствие матки и яичников: одни недоразвитые семенники. Гипертрофия клитора.
– Меня это отнюдь не шокирует, – перебил его я, – после того, как я стольких выпил до смерти или сжег своим Пламенным Даром. Только не воображай, пожалуйста, что твоя приземленная физиология для меня полный кайф.
– Мужиков не любит за грубость, хороводится с девицами, – продолжал он, – ты у нее первый почин. Ну и пускай, нравы сейчас вольные. Я настаиваю, чтоб она хотя бы одевалась по-женски. Компромисс в лице унисекса меня и мамочку не устроил, шотландский флаг на бедрах носят самые сексуальные дедуси в Европе, но уж никак не бабуси, зато саронг был успешно опробован: говорит, хорошо для отдыха, хоть и не для развлечений. Незадолго до запланированной беременности увидела в Афинах развод караула перед парламентским дворцом и вот увлеклась новогреческой модой. К тому, что ты видел, еще гольфики с кисточками положены и берет. Невежды знай воображают себе, что это прелестный девичий костюмчик, а она тихо посмеивается.
– Ну и что?
– В приватной беседе специально применяем русский язык, в известном смысле исключительный по идиотизму. В нем прошедшее время единственного числа склоняется по роду, а не спрягается. Говорят, в дальней дороге глагольную связку потеряли. Так наша Мавруша и тут изворачивается: использует безличные конструкции, второе лицо, как коронованная особа, настоящее время и так далее. Определяет себя существительными общего рода: забияка, недотрога, гуляка, неженка. Виртуозна до помрачения моего остаточного разума.
– Да уж ладно, – рефлектировал он, уткнувшись головой мне в плечо. – Позволю я вам, номинально разнополым, жениться, если она как следует на меня надавит и не побоится вскорости овдоветь. Отпущу ее в твоей темнице посидеть – тебе же любые привилегии дадут. Если не захотите брака, так живите, непроштампованные, лишь бы на радость вам было. Но если ты хоть на тонкий волос погрешишь против нее, я тебя – не убью, конечно, с какой стати мараться, – но навечно пришпилю к крышке своей личной вампирской усыпальницы, точно гипсовый барельеф. Понял?
– Понял и согласен, – улыбнулся я.
– Ну, я пошел готовиться к твоей отправке, – поднялся он. – Перевозить тебя, когда уже нет нужды торопиться, придется под слоем земли, будто мы соблюдаем старинное поверье насчет вампиров, а не решение суда. И в старорежимном гробу. Хлопот не оберешься, одним словом.
– Увидеть ее дашь?
– Еще успеется. Незачем киндеру лишнюю потачку давать.
