Текст книги "Злато в крови (СИ)"
Автор книги: Татьяна Мудрая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)
– Мы слегка увлеклись, высокая ина Карди.
И быстро-быстро укатила назад.
На этом фоне мы никак не вызывали ажиотажа. Разумеется, я не вполне отошел от своей давней смуглоты, наши дамы умели поддерживать ее краткими вылазками на солнце, Ролан казался напудренным по некой экзотической моде, а Римус…
На одном из перекрестков, где большой коридор пересекался с малым, нас приветствовал красавец смертный: высок и строен, абсолютно белые кудри овевают розовато-бледное лицо, глаза скрыты за дорогими черными солнцезащитными очками, губы нежны, ногти слегка подкрашены бежевым.
– Вот за такого Селина меня и приняла, – мысленно сказал нам Римус. – Верно, дорогая моя? Это же альбинос.
– Не это, но именно это, – вдруг произнесла Мехарет невнятно. – Здесь и не здесь.
– Понятно, – сказала ей Селина. – Ты со своей вековечной вампирской жадностью выпила лет этак тридцать моей смертной жизни. Но не беда: я их все прожила на большой скорости, пока они в тебя вливались. Сейчас мне девяносто, но я здорова, как мореная дубовая коряга, и твердо решила разменять всю положенную мне сотняжку. Нет, правда: до сих пор у меня уже на семидесяти годах батарейки сдыхали. А что до вас всех, то швейцарские золотые счета растут, как дрожжевое тесто, шикарные тачки стоят по горло в смазке и в качестве антикварных стоят нынче прямо бешеную кучу бабла, особняки застрахованы и законсервированы так плотно, что и пыль не проникнет, не то что всякое ворье. Наши компьютеризованные и прочие детки постарались: я же свое дневное время не на одну покупку снаряжения потратила, а и на контакты.
– Мокша, – панически подумал я ей одной. Селина как-то очень светло на меня посмотрела:
– О, Мокша прожил слегка меланхолическую, но достойную жизнь. Два десятка жен, в том числе и его собственные правнучки – для сохранения чистоты генома. Сотни отменных потомков. Зачинатель великого рода. Сорок пять с лишком лет, разумеется, рекордный возраст для собаки, но его опекунам удается это скрывать.
– Так он что, жив?
– Конечно, я же говорю. А почему – догадайтесь с трех раз.
Ну да, наша долголетняя кровь. Вот не ожидал!
_ Мехарет, – продолжала беседу Селина, – ты ведь, должно быть, через Медицинский Уровень сюда проникла. Или Публичный, он рядом. Самые незащищенные, там и запоров не ставят, одна охрана.
Та кивнула:
– Врачи.
– Тогда отдадимся в руки медиков. Пропуска добудем, то, се. Это на лифте вверх.
При упоминании медиков я вспомнил о моем милом нейрохирурге и ужаснулся: как же я пса поставил впереди человека. Впрочем, она была жива, не так уж и постарела – это я интуитивно почувствовал в тот миг, когда о том спросил, – горюет, но созревает в своем решении, и теперь я смогу повернуть вспять ее возраст, отдалить от нее зло, дать ей… невероятное.
Мы ехали быстро по человеческим меркам – лифт оказался скоростной – и тем не менее затратили немало времени, отчего я заключил, что мы и вправду возвращаемся из далеких глубин.
Это коридор был еще шире, еще светлее и неплохо обустроен: ничем казенным даже не пахло, устрашающая медтехника была упрятана с глаз долой.
– Хорта мне! – патетически воскликнула Селина, едва мы выгрузились где-то посередине этажа и она сумела поймать какого-то юнца из местных. – Только не врите, что оперирует. Стоять под прожектором или над прозектором – силенка уж не та, и давно. Ах, ест? Да сколько же можно! Как ни приду, всё одно и то же. Должно быть, подбирает последки удавшихся операций. Страшно подумать, что тут происходит после творческих неудач.
За самой импозантной из дверей (ее отмечала непонятная мне закорючка) зашевелились, из щели выклубился невероятно аппетитный запах: соя с овощами, но в какой-то особенной приправе. Вслед за духом еды в щелку наполовину проник хрупкий, тощенький старикан. Вот он-то явно уже разменял упомянутую «сотняжку» и перешел в следующий за ней миллениум.
– О. Карди! – воскликнул он с подъемом. – Сколько лет, сколько зим! И, вижу, в хорошей компании.
– Зато ты один, не считая тушёного кролика а-ля гатто.
– Обижаешь. Вегетарьянец я.
– Что неудивительно при роде твоих занятий, хотя только что я сама подвергла это сомнению.
– Да вы проходите, – старикан галантно отодвинулся, пропуская нас в помещение. – Располагайтесь в креслах.
Кресла были что надо: антикварный утрехтский бархат из коричневой шерсти, капковая обивка, форма из тех, что ныне именуют эргономичными. И ровно по числу прибывших. Сам Хорт разместился на причудливом седалище, безусловно предназначенном для сохранения осанки – и строго лишь для этого. Он определенно наслаждался зрелищем дамской прелести, размноженной в трех экземплярах.
– Это всё мои друзья, Хорт. Не сверли глазом, не трогай и сам не испускай призывных ароматов.
– О-о. Есть-пить будете?
– Литр кумыса и семь чашек. Они не захотят, так я одна выдую.
Очаровательная сестра милосердия в плотной косынке, закрывающей волосы, – должно быть, помощница на упомянутых операциях – кивнула в ответ на приказ и ушла из комнаты.
– Я ведь к тебе с просьбой. Нужно шесть карт на выход. Время – как им будет удобно. Имена и диагнозы на твое усмотрение. Надеюсь на изобретательность в подходе.
Он замялся.
– Мне открыть перстень? – Взгляд и голос стали… ну, как индийский булат. Серые и острые.
Хорт кивнул.
– Сделаем, не разговор. Жаль, что так быстро.
– А пока делаете, выйди сам и проследи, чтобы нам не помешали.
Когда он вынес свое тонкое тело наружу, Селина быстро проговорила на языке мыслей – да, она овладела им, и еще как!
«Я здесь останусь. Поэтому давайте расставлять точки над всеми i, а также другими гласными. Время здесь иное, чем во всем надземном мире. Причина и следствие нередко меняются местами. Вот Мехарет заняла мой саркофаг исключительно по той причине, что мне понадобилось для поиска освободить его от находившегося там в другой реальности моего костюма. Этот саркофаг и оказался единственно пустым изо всех – не считая лисьей фигурки. Но Грегор именно для того ее и обронил, чтобы возникла причина для Мехарет – встать из гроба навстречу нам. Но сейчас важны не абстрактные, а очень конкретные материи».
«Куда мы выйдем. В ночь или в день», – подтвердила Махарет.
«Именно. И тут я ничем не могу помочь. Когда мы там, у ворот, заснули, наверху был поздний вечер, так что вообще полная неопределенность. Однако вы три очень сильны, а тут и надо лишь поискать в мозгу охранников, какое время суток наружи. Внутренним-то жильцам всё равно, они на свой собственный лад живут месяцами».
«Три. А не трое. Как же мужчины?»
«Пока они будут со мной».
«И ради такой малости вы играете с нами в секреты?»
«Нет, не ради того. Для того, чтобы безопасно выйти, я сейчас использую ту самую неуемную жажду Мехарет. Тридцать лет назад она чересчур наследила, а я не была столь уж влиятельна. Неужели вы полагаете, что из-за нас семерых время сдвинулось по всей планете Земля? Стоит вам выбраться отсюда, и вы попадете в привычное вам обиталище, а кусок времени, что был нарочито создан, схлопнется. То же произойдет и с мужчинами – во второй раз».
Я тихо рассмеялся вслух. Моя Ройан по-прежнему молода и прекраснее всех, мы будем снова дружить домами. Стоит, пожалуй, ее сводить на этот самый Медицинский Уровень, раз он такой несекретный. А что до моего дорогого собакевича – предсказание ему выпало недурное, надо постараться и его исполнить как следует.
«Я поняла. Эти удивительные игры со временем вы ведете тайно от своих коллег. И рискуете?»
«Можно и так сказать».
Как раз в это мгновение в дверь стукнули костяшками пальцев.
– Что там?
– Пропуска. И кумыс. Всё как заказывали.
– И у меня всё, – Селина открыла дверь и впустила Хорта. За ним следовала юная медичка, неся на серебряном подносе большую плоскую кожаную флягу с перехватом на талии, окруженную пиалками той же работы.
– Так, сначала дело, потом развлечения.
Она бегло просмотрела пластиковые квадраты.
– Хм, и фото имеется. Забавно, что даже не одно на всех дам, а разные. Ловкачи, однако! И диагноз. «Острая свето– и солнцебоязнь». Берите каждый свое.
Селина рассовала бумаги по кармашкам наших комбинезонов, документ Мехарет отдала в руки Джесс.
– Прощайте и не поминайте лихом.
Всё же на самом пороге Махарет спросила:
«А что там насчет цветущих цепей?»
Старая женщина рассмеялась и ответила всем и вслух:
– Дороги в мое «я» открываются только любви. Той, что не хитрит и не ищет своего. Вот и вся премудрость!
Когда наша новая Триада отбыла, Селина ринулась к фляге, откупорила и понюхала.
– Почему-то здесь производят лучший кумыс во всем Динане. Ну, конечно, поят кобылиц и запаривают овес подогретой водой с горного ледника, на сено пускают отборные травы со здешних альпийских лугов, а сами лошади берутся из семей, прославленных высокими удоями. Но и это полностью не объясняет чуда. Распивать сии нектар и амброзию в одном флаконе следует с торжественностью, к которой хирургическая атмосфера не располагает. Вот что: пойдем ко мне. Только туда снова надо спускаться.
Селина ухватила кувшин поперек горла, сгребла пиалы в другую руку и снова повела нас к лифту.
Что-то еще должно случиться…
Интерлюдия восьмая. Римус продолжает
Беда всякого потворничества: стоило мне только начать воспоминания о своих грезах – и они завладевают мной уже наяву. На ходу. В закрытой кабине здешнего высотного подъемника. И что самое загадочное, в том времени, которое было вначале, ничего подобного не было вовсе, моя история заканчивалась вместе со стуком по крышке гроба. Но как говорится в любимой пословице Ролана, увяз коготок – всей птичке пропасть. Дракону, наверное, тоже.
…Глазами стоящего рядом со мной Ролана – или, скорее, Грегора? – я вижу трех смазливых юных кровопийц нового замеса, что возвращаются с ночного дежурства в онкологической клинике: ненормально легких на ногу, слегка хмельных. Мои друзья мне объясняли, что для блокировки нашего первородного проклятия динанцы используют то же специфическое средство, каким отучают своих смертных сограждан от наркотика и заодно тренируют солдатиков Зеркального Братства, чтобы не кололись на допросах третьей степени. Эта дьявольская выдумка меняет местами «ломку» и «кайф», причем «ломка» страшнейшая, зато и «кайфа» выходит очень много.
И вот наша удалая тройка, двое юнцов и одна девушка, набредя случайно на заброшенную баскетбольную площадку, решает от вящего облегчения перекинуться в мячик. Другой вопрос, откуда они его достали, но мое видение именно на этом дает логический сбой.
И тут я снова вижу перед собой тускло-желтую равнину, где курчавятся плодовые деревья и маисовые поля, где неподвижно застыли стада маленьких верблюдов и овец, а люди в пестротканых накидках и круглых шляпах так же недвижимо выпасают скот и блюдут сады и злаки. А прямо передо мной, отчасти перекрывая эту картину, две команды древних бойцов-майя разыгрывают священную игру в литой каучуковый мяч. По правилам, его надо загнать в кольцо, не касаясь пальцами рук, и вот юркие смуглые тела принимают самые невероятные позы, причудливо изгибаются в попытке направить тяжелого летуна поближе к цели.
Проигрыш – смерть, выигравший получает от зрителей всё, что они способны дать, понимаю я. Когда-то я читал об подобном состязании в честь какого-то из зловещих древних богов.
Вот одному из бойцов, наконец, удается забросить мяч в высоко закрепленное в каменной стене горизонтальное кольцо. И – удивительное дело! Мяч пролетает через кольцо снизу вверх и исчезает, а в игре появляется новый округлый снаряд.
Так происходит еще и еще раз, пока я не замечаю некой пугающей странности: на каждом мяче изображено лицо, спокойное и просветленное, как лик буддийского монаха. У людей, напротив, вместо лиц как бы пустые маски.
Чья-то мягкая и прохладная рука крепко обхватывает меня за плечи, не давая повернуть голову назад.
– Это одни и те же игроки. Они возвращаются всё более умудренными, – успокоительно говорит мне знакомый голос. – Внизу только тела. Рано или поздно мяч попадет куда ему нужно, но в принципе игра будет длиться до конца времен.
– Эта игра состоит в том, чтобы, не задумываясь, отдать – и не надеяться на возврат, – догадываюсь я.
– Да, ты можешь получить дар лишь тогда, когда отречешься от всего вообще, даже от надежды, последнего, что осталось на дне ларца, когда захлопнулась крышка, – отвечает голос.
– «Можешь получить» – но не «получаешь непременно»?
– Да, отец мой в Крови. Знаешь, ад, я думаю, был создан вовсе не в наказание, а чтобы придать остроту игре, – знакомо смеются за моей спиной.
– Железно гарантированное блаженство – какая скука, о Создатель! Ждать обоюдности пылких чувств – какая проза!
– А что будет в конце всех времен?
– Интересней не знать, чем знать со всей точностью. Ни ада, ни рая, ни награды, ни кары. Но та любовь, о которой я так часто говорила, будет там непременно. Во имя нее требуют и переносят тяготы, ликуют и гневаются, дают и принимают – но сама она не требует никаких условий и оправданий своему бытию. Смотри сам!
И тут я вижу, что мое собственное бледное лицо в окружении тонких белокурых прядей взлетает вверх – и не возвращается больше. А моя смертная плоть тает подобно воску, истекает, как прежде драконья кровь, ясно горит – и согревает всё вокруг своим жаром.
Глава девятая. Снова Ролан
Грегор упорно глядит ей в глаза, берет за руки – как он только осмеливается! Словом, ведет себя как ни в чем не бывало. И Римус: «дорогая» да «милая», чуть ли не «дитятко мое». Я того не могу, сижу, как напротив живого покойника. Когда-то я считал нас, ночных кровопийц, мертвыми по определению, так и говорил своему Дэйви и всем прочим. Но когда одно из таких существ сумело вернуть себе жизнь и с ней самую обыкновенную, не вампирскую смертность, – меня точно заморозило. Не поддаюсь на смешки и усмешки, не заговариваю и даже не смотрю, пытаясь отвлечься на иное дело. Как и прежде, иду, куда меня ведут, следом за ними всеми.
Карди (такое было у нее здесь имя?) вывела нас из лифта, и мы оказались перед высокими бронзовыми дверьми. Вход открылся, когда она раскинула руки крестом, приложив перстень к чему-то утопленному в косяк. Створы неохотно подались вперед. «Считывают, не торопятся», – пробормотала старуха, – и мы вошли.
Далеко вперед простиралась излюбленная в этих местах анфилада, разгороженная на отсеки высокими, до потолка и от стены до стены, ширмами густо расписанного стекла, которые были к тому же полуоткрыты. Мы находились в чем-то вроде прихожей или привратницкой, по-современному – холла: низкие мягкие диваны, обтянутые гобеленом ручной работы, фигурное железо спинок, обрешеток и каминной облицовки, наборные столики, висячие полки, ноутбук, выткнутый из розетки и прикрытый чехлом – на него, как м поняли, при надобности подавалась панорама окрестного пейзажа. Сразу при нашем появлении зажглись неяркие лампы холодного света.
– Вот моя перманентная резиденция, – представила ее Карди. – Дальше всё очень красиво, но мы, пожалуй, туда не пойдем. Говорить можно и тут с полной приятностью.
Она водрузила свою ношу на один из столиков, разлила кумыс почему-то в четыре чашки и выпила свою долю.
– Что касается точек над буквами, – продолжила она. – Дамы получили их ровно половину. Теперь задавайте мне вопросы вы трое.
– Оддисена, – сказал Римус. – С ней, я думаю, не так уж всё просто. Не социально-политические игры, не сохранение справедливости, тем более не благотворительность…
– Ну… вечные рыцарские игрища, – ответила женщина. – Мы состязаемся со слепыми стихиями и самой смертью – этим главным козырем, который кроет все остальные. Мы движем владыками, как фигурами в шахматах. Это истинная правда. Правда, но чушь. Мы властвуем, но…Знаете, как мы оберегаем себя от жажды властвовать? Я ведь не говорила?
Грегор покачал головой.
– Чем весомее сила, чем выше пост, тем суровее ответственность. Большинство так называемых простецов, то есть сочувствующих нам, околачивается на периферии и рискует не более чем обыкновенный хороший человек, попавший в сложные обстоятельства. Воинам Оддисены, так называемым стратенам, и стоящим над ними простым доманам приходится блюсти себя куда строже, но на уровне всем понятной морали. Однако за то, что для них в порядке вещей, – известное малодушие, к примеру, или обыденная ложь во спасение, – игрок более высокого разряда может поплатиться едва не головой. Дела высших доманов, а также легенов – это интеллигенты, что куда выше военных по месту в иерархии, – решает суд наших Старших. Только магистр, глава Оддисены, которого выбирают далеко не всегда, неподсуден, но тем он сам к себе строже.
– Хорошенькие игры, – усмехнулся Грегор, – И находятся охотники в них играть?
– Премного, уверяю тебя. Мы – те же самураи в душе: чем круче, тем веселей.
– Но это игры всерьез, – Римус в упор поглядел на нее. – Ради вашего понятия морали, истины – и красоты?
– Последнее важнее всего, – улыбнулась она. – Сказать вам нечто вроде притчи? Ролан!
Я сидел за столиком, потупившись и гипнотизируя себя его мозаичными разводами, и оттого вздрогнул.
– Да?
Ты, кажется, знаток современной живописи. Был такой шедевр: портрет дамы на холсте отражается в двух десятках малых зеркалец, поставленных под разными углами. Где щека, где прядь волос, где глаз, где пояс, где колено, где кончик туфли… Но зритель безошибочно видит всю женщину как она есть, причем образ этот – более полный, более истинный и значимый, чем если бы его нарисовали без причуд. Помнишь?
– Нет… Да, но не скажу, чье это.
– Братство Расколотого Зеркала, – повторила Карди со вкусом. – Вот как Оддисена видела судьбу своей великой земли, своего времени – и земного пространства-времени вообще.
– Оттого здесь всё… так странно, – заметил Грегор.
– От слова «странный» в русском и английском языках образовано слово «странник». Ключевое для понимания. Ибо сказано Пророком, что по этой земле лучше всего проходить, как незнакомец, странник или пилигрим.
– Теперь моя очередь говорить, – вмешался я. Римус посмотрел на меня с гневом, а старуха улыбнулась:
– Ты в своем праве, сын.
– Твой силт. Почему все здесь так боятся, что ты его откроешь? Даже твой соратник Хорт.
– Значит, открыть, – проговорила она. – Ну так смотри.
Она взяла высокую крышечку двумя пальцами и чуть повернула – даже с моей вампирской реакцией я не уловил секрета. Купол откинулся и повис на петле, а потом упал наземь.
Огромный изумруд чистейшей воды сиял, всеми гранями как бы выступая из оправы.
– Это не самое в нем интересное, – сказала Карди. – Тут где-то была менора со свечами, найдите и зажгите кто-нибудь, а то искать еще и спички мне не хочется.
Семисвечник оказался далеко, в глубине одной из настенных полок. Я слегка напряг свой Дар и возжег священный иудейский огонь.
– Смотри еще.
Я ахнул от сладкого ужаса: передо мной был пурпурный рубин очень глубокой окраски.
– Уральский александрит, – усмехнулась женщина. – Редкостной величины, они, как правило, невелики размером. Камень пророков и безумцев, дарующий им вспышки озарения. Двойственность окраски связана с двойственностью крови, артериальной и венозной. Это моя личная эмблема – и мой магистерский знак.
Я взял ее руку в свои; как-то так вышло, что мы стали передавать ее по кругу, как дароносицу, от меня к Римусу, от Римуса к Грегору и обратно. Зажигали то верхний свет, то нижний.
– Налюбовались, – наконец, сказала она. И убрала руку себе на колени.
– Теперь, по справедливости, мой черед, – сказал Римус. – Что там был за намек на сомнительного качества подарки всем нам троим?
– А теперь, кажется, еще и дамам, – вздохнула Карди. – И, возможно, куче всякого прочего народа. Грегор, ты не объяснишь за меня? Ну, на камею свою погляди.
– Оборотни, – выдохнул он. – Все мы станем оборотнями?
– Похоже на то. Но, думаю, не скоро и не сразу.
– Про что это вы? – забеспокоился Римус. – Какие оборотни?
Он повернулся ко мне, пытаясь прочесть в моих глазах большее понимание происходящего.
Старуха тем временем зачем-то налила остальные три пиалушки. От рук ее, танцующих и наколдовывающих, нельзя было оторваться, как давеча от одного ее камня. Нет, напрасно мы отказывали ей в умении очаровывать…
– Пейте все трое! – вдруг скомандовала она.
Мы и выпили хором. И не умерли. Только нестрашно обожгло внутри, и жар поднялся назад к ноздрям, будто мы собрались выдохнуть ими пламя.
– Вот это самое, – ответила она. – Люди. Ваша клятая Прародительница Акаша раздала вам всем яд, а я пробую отыскать противоядие. На вас лежит ваш собственный первородный грех, я же показываю, как его можно снять. Вас одели в непроницаемую и неизменную броню, а я пробила-таки в ней щелочку.
– Значит, тогда ты говорила не об одной себе, – сказал Грегор. – Мы будем превращаться в людей, какими мы были раньше, ровно в полдень. Серебро поможет нам почувствовать самый момент перехода. Мы будем стареть?
– Я-то даже молодела сначала. Хотя да, наверное, постепенно все мы изменимся. Но не умрем.
– Ладно, – сказал он, – справимся, как ни то. Ничего более не остается.
Мы еще посидели, глядя на огонь в канделябре и трогая кувшин, будто не веря себе.
– Последнее, о чем никто из вас, таких записных эстетов, отчего-то не заикнулся, – наконец заговорила она. – Статуи Рук Бога.
– Они здесь, – произнес Римус.
– Причем на этом самом уровне. В Зале Собраний. И мы все туда пойдем.
Карди выбросила из стенного шкафа, скрытого в стене (я подивился, сколько же тут тайников) четыре коротких плаща, совершенно одинаковых по цвету и покрою.
– За эти накидки моих с Данилем ребят называли «бурыми псами Кардинены». Сойдут для такого случая: не в одних же трико идти.
И мы вышли – четверо мушкетеров, может быть, кавалеров эпохи Ренессанса, в лосинах, сапогах и коротких мантиях с капюшонами.
По пути Карди объясняла нам, что, по преданию, Зал начали создавать с небольшой ямы в вершине горы, потом велением Божьим наткнулись на большую каверну. По другому преданию, сами Статуи-в-Вуалях уже были там, выточенные водой в виде двух едва оформленных глыб из мрамора разного цвета, уже водруженных на постамент. И подтверждено точными историческими документами, что во время, непосредственно идущее вслед за правлением короля Карла Второго в Англии, один-единственный скульптор снял с Терга и Терги (так стали именоваться Руки Бога) вуали и придал им окончательный и нерушимый облик; это было его шедевром и одновременно лебединой песней.
И пока она выговаривала эти слова, мы незаметно для нас вошли в Зал.
Сначала мы двигались как бы через веселый лес малых колонн из белого мрамора, расширенных кверху, – я вспоминал Кордову и ее мечеть, переделанную ради христианских нужд. Потом низкий потолок резко поднялся, и мы очутились в сердцевине горы. Колонны, как оказалось, служили опорой для галереи, три ряда которой, один над другим, наверху переходили в необъятный купол: здесь ноги наши ступали по черно-белым мраморным клеткам, будто вытанцовывая шахматную партию. На противоположном краю зала, куда мы направлялись, широкая лестница черного камня, прорезая галереи, тремя пролетами уходила вверх. У ее основания, на небольшой площадке, слегка приподнятой выше уровня пола и выложенной письменным агатом, стояли Он и Она.
Эти статуи превышали обычный человеческий рост едва ли вдвое и, несмотря на подножия, должны были скрадываться размерами зала – но производили впечатление гигантских: может быть, от той силы, которая была в них замкнута. Справа от нас Муж, темный и абсолютно нагой, сидел, отодвинув в упоре левую ногу и резко приклонив голову книзу. Юное и в то же время мощное тело было нацелено ввысь, как стрела на тугой тетиве, правая рука, обращенная ладонью кверху, была выброшена навстречу другой фигуре, женской. Лицо, жестокое, яростное, исполнено было затаенной печали. По левую нашу руку возвышалась Жена из сероватого, теплого по тону камня. Стан, закутанный в ниспадающие ткани, точно хотел высвободиться из них еле заметным усилием, но погружался всё глубже. Бездонные глаза, нежный рот, легкий поворот головы к плечу были исполнены полудетской чистоты, лучезарности и в то же время истинно женского лукавства. Абсолютный покой, мера и мягкая сила, ничего не берущая помимо твоей воли…
Они стремились и пригибались друг к другу; это движение напомнило мне текучую прелесть Грегоровой камеи, ту силу воды, что я почувствовал в Селине, когда в ярости обхватил ее тело руками, и гибкое движение Девы из моего последнего сна.
– Зал Театра, – говорил между тем Грегор, – там же, наверху, явно зрители сидели. А на площадку кто спускался – лицедеи?
– Или поединщики, – добавила Карди. – Здесь собирались Совет и Суд. И приходили Взыскующие Света, именно так их называли. Дело в том, что там, в самом верху купола, в точке, из которой по сути возник весь лабиринт Братства, есть отверстие и в нем стальная диафрагма, вроде как радужка в глазе. Ее можно привести в действие специальным механизмом, но самое загадочное – в том, что иногда она открывается по своей собственной воле. Может быть, внизу есть потайная клавиша. Даже я – и то не знаю. Тогда сверху срывается буквально каскад, водопад света.
Она замолчала.
– Ты имеешь в виду, что этот свет опасен для Детей Тьмы, – ответил Римус на ее молчаливое красноречие.
– Но не для вас – с вашей-то силой. Только там, вверху, иной свет и иное небо. Небеса иного мира, всегда ясные и не для всякого открытые. И оттого подождите. Не ходите за мной…
Она вышла чуть вперед и подняла кверху силт с играющим камнем. Потом сделала еще шаг. Еще.
Я понял почти всё, когда ее платье стало стремительно меняться, обращаясь в нечто светлое и летучее. Волосы обретали былой цвет, походка убыстрялась и становилась полетной, как прежде голос, фигура утончалась. Карди стала между Статуй – и тут купол распахнулся вширь, плавно, без единого земного звука. Белое с голубизной, невыносимо жаркое для наших глаз сияние ринулось вниз, закрутилось, слагаясь в широкую спираль, на спирали проявилась широкая и пологая лестница…
И в самой сердцевине этого сияния был Волчий Пастырь, такой же, как во время достопамятной беседы. Только все жизненные цвета и краски были при нем, и меч Тергата был заткнут за парчовый пояс, и в глазах горел тот самый Свет, что исходил из проема в небесах.
– Вот ты и пришла, моя кицунэ, – произнес он, и каждое слово звенело серебром и золотом сразу. – А что ты мне отдашь по уговору?
– То мое, что осталось, когда я оделила всех вокруг себя, когда я всю себя раздала другим!
– Ой, хитрая кицунэ, золотая кицунэ! Думаешь, я возьму за себя нищенку?
– Не бери, – вдруг во весь голос заговорил Грегор. – Она моя посестра. Вернись ко мне, сестра! Вернись…
Он запнулся.
– Я нарочно не взяла от тебя имени для посестры, Фатх, – рассмеялась она и обернулась – девушка шестнадцати лет от роду, ослепительное свечение юности, не тронутое ни грехом, ни отчаянием, не отягощенное никаким бременем, оно всё в себя впитало и всё, что было смертной плотью, пережгло в вечном огне. – Не предавайся печали. Ты ведь не сирота – здесь не бывает сирот. Возвращайся к своей собственной Деве из рябиновых цветов, ветвей и гроздий. И к создателю новой собачьей династии. А я вернусь… Денгиль Волк, что за разговоры такие о моем приданом? Быть может, это с тебя одного причитается махр. Так на чем мы поладим, Денгиль?
– Вот на чем. Я беру тебя такой, как ты есть, Та-Эль Кардинена, и в махр отдаю себя самого, Денгиля из Лэн-Дархана, Даниля Ладо аль Дархани. Ведь что мне остается, как не заполнить твою пустоту моей полнотой, твою жажду – моей прохладой?
Она уместила свои ладони у него на плечах, он обхватил ее за тонкую талию. Внезапно грянул изобильный и победоносный вальс, один из любимых мною вальсов Штрауса, только я никак не мог вспомнить ни названия, ни мелодии в точности, будто и то, и другое рождалось под ногами Та-Эль и Волка. А они кружились в такт, переходя со ступени на ступень и всё убыстряя движение, музыка с готовностью подчинялась им, спираль вращалась, одновременно поднимаясь кверху и унося их в синеву – вместе с самой синевой и светом. Потом круглое окно так же тихо закрылось.
Нечто с легким звоном упало оттуда и подкатилось под ноги Грегору. Он поднял.
– То кольцо, – произнес он дрогнувшим голосом. – Всё, что не ушло с ней наверх. Я не смогу его взять, а не возьмем – пропадет, наверное. Их вроде как плющат после того, как хозяин откажется… не знаю. Бери, что ли, себе, Римус. У меня лиса халцедоновая остается на память.
Но прежде чем Римус сказал «да» или «нет», я протянул свою руку.
– Это мое. Кардинена сказала мне, что только то, что растет, цветок это или побег, может вырваться из тюрьмы своего тела. Однажды я пробовал стать таким же художником, как ты, Мастер, – виртуозно копировать чужие картины и приемы, если уж не могу творить нерукотворное. Только мы оба были неправы. Мне стоит попытаться изобразить вещи, которые лишь становятся собой. Текучие, как вода. Изменчивые, как этот самоцвет.
– Но что тогда останется самому Создателю Ласки? – спросил меня Грегор.
Римус ответил за себя и меня:
– То же, что и всем нам троим. Возможность умереть человеком.
Потом мы шли по каким-то коридорам, заходили в кабины лифтов, почти не замечая здешних диковин. Из глаз Грегора текли кровавые слезы, Римус подал ему свой платок в стиле Ришелье:
– Приведи себя в порядок. Люди кругом, а мы неизвестно еще как и когда выйдем по тем пропускам в ее отсутствие.
– Нет, знаете, что она сотворила – и последние свои десять лет отдала. А Темный Дар приняла специально, чтобы побольше отбросить от себя… при последнем расчете, – говорил Грегор через кружево. Мыслить направленно у него не хватало сил.
– Селина докрутила свой номер, как она сказала мне однажды, – задумчиво итожил Римус. – Надо же! Мы все слышали от нее, что ей приходится быть верной своему клану, обществу, большой семье… и не догадывались о том, что же ими в конце концов было.
Я молчал. Только в голове у меня упорно вертелась самая, пожалуй, нахальная из песенок, что исполнялись под трезвон Селининой гитары: «Двустишия монаха неопределенной ориентации».
С дырявым зонтиком в руках брожу я целый день,
Воруя солнце в облаках, в лесу воруя тень.
Поймаю звездочку одну, а вместе с ней луну —
С лампадкою и ночником сойду тогда ко сну.
Припев:
С монетой напряженка, с работой полный швах —
Но я в поре, но я в игре – кайфовый я монах!
У хрюшек жемчуг я словчил, алмаз сыскал в золе —
Как много див мне суждено на бренной сей земле!
У ниндзи ловкость приобрел, у самурая – честь:
