Текст книги "Злато в крови (СИ)"
Автор книги: Татьяна Мудрая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
Я сделал карандашный набросок, надел вместо обычных старые, испачканные краской перчатки и уже готовился смочить водой лист «вычерпного» ватмана из льняного тряпья, доставшийся мне от одного из знакомых антикваров, когда услышал настойчивый зов смертной крови и плоти. Он исходил из моего же сада, и бросив всё, я вышел в темноту.
То был невысокий худой человек, что стоял, прислонившись к низкой чугунной решетке, отделяющей дворик отеля от довольно оживленной улицы. При виде меня он с видимым трудом распрямился и откашлялся в платок, что спрятал затем в подобие плотно захлопывающегося портсигара. До меня донесся очень сильный и мерзкий дух больной крови.
– Что с вами? – спросил я отрывисто. Вообще-то мы, как правило, не беседуем с вероятными кандидатами на гибель в наших объятиях, это крайне скверный тон, но я уже давно не пил и возобновлять это занятие отнюдь не собирался.
– Со мной. А, ВИЧ на фоне скоротечной чахотки. Возможно, наоборот. Пустяки, – он отмахнулся. – Ходячий рассадник всех инфекций, но вам они не грозят.
– Думаете, я подам на бедность?
Он, сдержанно улыбнувшись, покачал головой, и я обнаружил, что в более удачное для себя время он мог показаться даже красивым: густые брови, прямой с горбинкой нос, яркие зеленые глаза на узком лице.
– Я не для этого. Вестник. Простите, длинные фразы мне не даются.
– Тогда пойдемте в мой номер для начала, – сухо предложил я. – Не дай Бог привлечем местные силы самообороны или как их там. А то и простых зевак.
Я почти перенес его на открытый низкий балкон первого этажа рядом с моей студией и бросил на диван.
– Так. Выкладывайте, и побыстрей.
– Да уж. Меня и заслали оттого, что дня не осталось. Тянули до последнего. Я торопил. Ладно. Ваш характер известен как пылкий и амби…валентный. Я должен сказать словами. Но на случай то же записано у меня прямо в крови. Поверх всего остального. Богаче любых речей, да.
– Черт, – я уселся в другом конце сиденья, пытаясь поменьше вдыхать его запахи. – Так что ж вы тянете, если так?
– Не тяну, а думаю. Так сразу… Силт.
– Я был прав. Ваши меня по нему выследили или вообще вели все время.
Он рассмеялся и жестоко закашлялся, из соображений деликатности укрываясь бортом пиджака – чтобы не забрызгать меня кровью и слизью.
– Чушь. Звезда первой величины, ярче всех огней большого города. Даже ювелира не нужно трясти. Вы ведь просили советов знатока из того Динана, что не бретонский? Вот он я.
Я бросился к нему и ухватил за плечи:
– Что, к дьяволу. это значит?
– Опасность для вас. Дает вам одну силу и сосет прочие. Вы только тень законного хозяина, – он снова кашлянул и с самой твердой интонацией сказал:
– Не успеваю. Месяц назад просился – не дали. Неделю держали на полярных гликозидах… морозник, наперстянка… строфантин. Не могу терпеть. Впору той тайной захлебнуться. Да пейте же наконец, дурень совестливый!
Больше ничего мне не потребовалось.
Я притянул его к себе на колени и легким уколом открыл сонную артерию. Он был прав: ему специально вливали долгоиграющие средства, иначе бы я первым же глотком порвал изношенную сердечную мышцу. Но теперь его мотор бился мощно и ровно, и знание втекало в мои жилы широкой струей.
…Тощий старик с едва тлеющей трубкой во рту утонул в вольтеровском кресле. Как его имя? Шегельд. Астроном, философ и…да, Звездочет. Мой знакомец стоит рядом, совсем еще молоденький; он врач или что-то вроде.
– От тебя требуется самую чуть покривить совестью, мальчик, – говорит Шегельд. – Мне эту хренову кучу антираковых средств на тарелку никогда не кладут, суют в руку по одной вместе с рюмкой пресной водицы. А ты выложи всю палитру и поскорее смойся. Видишь ведь, я без того легенского перстня? Да и сказали тебе, держу пари, что я его передал моим высшим властям. Законно и законнее быть не может.
– Я согласился на приказ. Иначе было нельзя.
– И тогда тебе в утешение добавили, что наш брат за всё выполненное им платит сам. Но не так сразу, а когда-нибудь в дальнейшей жизни. Я прав?
Перебивка. Теперь мой герой уже давно и тяжело болен: сарказм в том, что он не брал, а давал кровь умирающему от ее потери, в страшной спешке, можно сказать, под прицельным огнем. Но пока он еще не та развалина, которую прислали мне. Напротив него сидит пожилой и напрочь облысевший – буддийский монах? Поворачивает в пальцах тонкую пиалу с чаем, тихо рассуждает между одним глотком и другим:
– Этот… бессмертный, скажем так, благодаря некоему казусу пользуется абсолютной неприкосновенностью. Выманить перстень добром невозможно, применить силу – беззаконно.
– Нельзя по чисто физическим основаниям, – кивает собеседник.
– Можно при желании, только совсем уж непристойно получится. Ведь, кроме иного прочего, это подарок, только не ему, а, пожалуй, другому из троицы, – отвечает Монах.
– Александрит – Око Дракона. Драконий камень, – соглашается тот. – Так говорят люди. Только еще говорят, что он обладает свободной волей и склонен сам выбирать себе владельца.
– Нам не до суеверий, – снова говорит Монах. – Если бы не наша крайняя нужда, пускай бы доводил своего владельца до исступления и палящего огня небесного. Но тихо гибнет назначенное камню и кольцу дитя.
– Хорошо, я плачу давний долг. Пойду и умру, если так надо, – отвечает мой ныне полностью выпитый донор. – Я ведь ничем таким особенным не рискую, в отличие от прочих кандидатов.
Что-то огромное, темное со свистом проносится мимо меня… Смерть. Его смерть – и, Боже мой! Свет?
С огромным уважением я поднял вестника на руки и взлетел с ним прямо к луне и звездам. На каменистом пляже опустил на гальку и сжег в самом жарком пламени, на какое был способен, а потом смешал прах с крупным белым песком. В конце концов, самые главные из Братьев так и уходят, верно?
Возвратясь домой, я машинально домалевывал свою акварель, рассуждая сам с собой о двух разных предметах. Первый: кто же у нас, Древних, в драконах числится? Неужели тот, кто им представился в нашей заказной книжке? Второй: иммунный дефицит передается через ранки вместе с телесными выделениями больного, а последнего в моем номере может быть не так мало. Срок вирусного полураспада я не знаю, надобности в том не было. Зато про туберкулез идет громкая слава, что ко всему прилипчив, а ныне какие-то новейшие штаммы – или как их там – появились. Никакой антибиотик не берет. Может, устроить хозяину заведения пожарчик для профилактики? Застраховался, наверное, на кругленькую сумму долларов или евро.
Тьфу. Обилие крови, может быть, и притупило с отвычки мои мысленные способности, как это бывало с Мастером, но ее специфически острый запах наконец подействовал на мозги как нашатырь.
Нет, правда. Кольцо необходимо вернуть.
Я собрался – не то чтоб очень торопливо. Надо было известить моих бессмертных коллег, какие находились неподалеку. Что до Грегора – нет, ни за какие блага. Пускай в благодушном покое обращает в свою веру тех, кого ему в голову взбредет. А вот мою золотую парочку – другое дело, Бенджи и Сибилла и так жалуются, что я их совсем забросил в своих творческих метаниях. Моим юристам, банкирам и прочим доверенным лицам надо отдать соответствующие распоряжения, хотя бы ради любимых и близких. Римуса… нет, не стоит, мне, похоже, насчет него примерещилось.
Закончив сборы, я неожиданно для себя навестил Рембрандтовых «Синдиков», хотя в то время был не так уж близко от Амстердама.
«Таких лиц у вампиров не бывает, – говорил когда-то мой друг. – Их и у людей-то не встретишь». Конечно, он был прав, – говорил я себе. – Но вот я стою перед ними в мягком свете вечерних ламп, и люди в черном так светлы и покойны, так добры без слащавости, так неподдельно достоверны. Выражение лиц так плавно – слева направо – переходит от мягкой суровости и отстраненности к дружелюбной полуулыбке и почти ко смеху. Аскетические наряды, почти одинаковые у господ и слуги. Роскошная ковровая скатерть в качестве объединяющего фона: темное и светлое на багряном. Отчего в самый момент душевного отчаяния и полного краха, когда в боли и скорби умирает любимая женщина, всё более душит ничем не прикрытая нищета, а наиболее грандиозное из писанных мастером полотен отвергнуто, на отрезанном от убитого холста прямоугольнике возникает видение земного рая? Видение благого Суда? Быть может, как раз в этом воплощается тот закон, тот смысл и то величие жизни, которых мы страстно и безуспешно взыскуем?
Так думал я, глядя в портрет суконщиков, как в зеркало своего будущего, и продолжал думать, летя в Гарлем на встречу с Братьями Черного Тюльпана. Это были потомки тех проживавших в этом городе выходцев из Африки, которые в семнадцатом веке профинансировали выведение царственного цветка с лепестками под цвет своей кожи, дабы уже тогда оправдать в глазах изумленного мира лозунг века двадцатого: «Черное – это прекрасно». И также они были вудуисты, не так давно поставившие Селину Ласку в один ряд со своей черной Девой Марией – Йеманжей. Светом Мира и Звездой Морскою. Младшие братья Братьев.
Что происходило между мною и ими, я не имею права сообщать, это должно быть закрыто ото всех, хотя, полагаю, для моих владельцев сие никакая не тайна. Одно только скажу: на мою страстную просьбу главный йогун ответил: «Ты думаешь, если мы подняли из болот любимый город твоего Принца, то и целый материк можем позвать из океанских вод?» На что я, ничтоже сумняшеся, ответил утвердительным кивком.
Что они далее надо мной творили, я честно не воспринял, потому что ритуал непосредственной доставки пришелся на самый разгар дня. Помню только еле доносящиеся фразы: «Что с ним за дело – он же гибкий». «Нам же легче, а в прочем разбираются пусть они сами».
Очнулся я уже рано вечером и в неожиданном месте. Подо мной была негустая трава, невдалеке шустрая горная речка перебирала своей галькой, как танцовщица – кастаньетами, небо, зажатое кольцом горных вершин, было голубовато-прозрачным и холодным от снега и льда, которых оно касалось. Чирикали какие-то немудреные птицы, мелкие пахучие цветы готовились ко сну, полузакрыв чашечки, в текучей воде сияли пестрые точки микроскопических самоцветов – этот звонкий, яркий и пахучий мирок набросился на меня с чисто вампирской пылкостью, как будто не я, а вот он только что породнился с ночной тьмой и ныне жаждал ее полного наступления. И ее же дожидался, вздымаясь невдалеке и прямо напротив моих открывшихся глаз, Высокий Базальтовый Портал.
Он был вырезан прямо в диком горном склоне – гладко отполированная арка шириной в две ладони, с острым навершием. Глубоко внутри виднелись полуразомкнутые створы, впереди них дорогу перекрывала толстая решетка из блестящих металлических стержней. Когда я подошел к ним, стержни неторопливо и мягко вдвинулись в склон: вертикальные вверх, горизонтальные направо. Ни единой человеческой или иной души.
Я прошел между створами и оказался внутри.
Когда мы трое уходили отсюда, я хотел запомнить дорогу: мы, вампиры, дежаем такое на подсознательном уровне. Так вот, всё окружающее было мне безусловно чуждым.
Внутри помещался обыкновенный холл трехзвездочной гостиницы с шахтами лифтов. За столиком сидела девушка-портье: небольшой томик в руках, музыкальная затычка в одном ухе – чтобы не совсем отгораживаться от окружающего. При виде меня она поднялась со стула: стройное тело, гладкие черные волосы, темная кожа, хрустальные глаза.
– С кем имею честь?
Я назвался.
– Вас уже ждут, Ролан-ини. На Уровне Гостей заказан номерной блок. Я поеду с вами, покажу. Мое имя Зульфия. Сэнна Зальфи.
Она вызвала подъемник – или, скорее «опускник». Как и прежде, ориентация в здешнем подземном царстве у меня оказалась так себе; единственно, в чем я был уверен, – в том, что наш аппарат быстро движется к центру земли.
Коридор, куда меня из него выгрузили, наводил на мысли о старом английском доме с полированными дубовыми панелями по всем стенам и потолку и с солидными дверьми, которые были углублены в эти панели. Рядом с каждой в стену был прикреплен как бы факел холодного света.
Моя спутница приложила к одной нечто вроде брелока от ключей, над верхним косяком загорелась серебристая надпись: «Амадеус», и дверь отворилась вовнутрь. Зульфия пропустила меня вперед, от порога сказала деловито:
– Эта комната теперь ваша и мечена вашим прозвищем. Если что сразу не понравится или удивит, скажите мне сейчас, потом может быть недосуг.
– А почему вы сами не заходите, сэнна? – спросил я, озираясь вокруг.
– Вы же не дали разрешения, – с некоторой заминкой ответила она.
– Разрешения? Кто из нас двоих вампир – я или вы?
Она даже не улыбнулась.
– Вы гость, а я выступаю в роли разве что горничной.
– Прошу вас, – я галантно поклонился и сделал приглашающий жест рукой, затанутой в коричневую лайку. – И устраивайтесь хоть на этой тумбе рядом со входом, пока я не осмотрюсь.
Келья мне досталась обширная и, естественно, без единого окна, зато со множеством бледных шарообразных светильников той же системы, что в коридоре, и выдержанная в цвете и стиле ранней осени. Всю ее разделяли на ряд отсеков некие подобия деревянных ширм, одним концом прикрепленные к стене; они легко складывались в гармошку и растягивались. Была тут лэнская кровать старинного стиля – более низкая, чем привычные мне европейские, широкая, с плоским длинным валиком вместо подушек. Ее накрывал тугой пурпурный шелк, из-под которого целомудренно выглядывал край тончайшего льняного белья кремового оттенка. Полированный стол очень простых форм и два придвинутых к нему мягких зеленовато-золотых кресла явно указывали на то, что больших компаний здесь принимать не случается. Правда, наличествовала еще и кушетка, а у самой двери – два умеренно удобных бархатных пуфа. Шкаф для одежды. Высокий комод для всякой всячины. Выгородка для ванны, душа и клозета, более солидная, чем ширмы. Книжная полка. Выбор книг… Ого! Первое, на что я наткнулся, – Сартр в оригинале: «Затворники Альтоны», «Другие, или За закрытыми дверьми». Немецкий язык представлен моим обожаемым Клейстом: «Кетхен» (начало, где анонимным судом разбирается поведение влюбленного рыцаря, набрано чуть покрупнее прочего) и «Принц Гомбургский». И, разумеется, тут же незабвенный кафкианский «Процесс». Швейцарский диалект немецкого – Дюрренматт, из книжек об инспекторе Барлахе: «Судья и его палач». На английском – Стивенсон: не заезженный вконец «Остров Сокровищ», но первая часть дилогии о принце Флоризеле и «Ночлег Франсуа Вийона». Тут же «Малое» и «Большое» Завещания самого мэтра Франсуа, писанные на старом уголовном арго, очень выигрывающем на фоне более современного французского жаргона, что практикует уважаемый месье Жан-Поль. Английские авторы были представлены также и моим любимым поляком Коженевским по прозвищу Джозеф Конрад: «Дуэль» и «Тюан Джим». Впечатляющий детективчик Агаты Кристи «Девять негритят» я смотрел однажды в виде русской кинопостановки, и один из актеров показался мне талантливым до дрожи в конечностях. Позже я узнал, что он лично ставил в кино рассказы Борхеса и играл Сталкера. Кстати о русских. Они были представлены вообще отлично: Набоков «Приглашение на казнь» и «Альтист Данилов» Орлова. Украинская фантастика, мне почти незнакомая: «Судья» супругов Дяченко. Похоже, человечество всерьез озадачилось проблемой своего самоумерщвления… Словом, накоротке ознакомившись со списком рекомендованной беллетристики и найдя подбор несколько фантасмагоричным, я искренне сокрушился, не отыскав на полке ни «Протоколы мудрецов Святой Инквизиции», ни того, в целом скучнейшего, романа Вальтер Скотта, где мимоходом описывается кровожадная швейцарская Фема.
– А почему нет ни фильмов-дискет, ни ноутбука? – спросил я девушку, указывая на содержимое полки. – Боитесь излишне меня впечатлить?
– Нет, просто электричества не хватает, – пожала она плечами, не вставая со своего места. – Напряжение слишком низкое. Лампы и то – аккумуляторные «солнечники».
В платяном шкафу обнаружились, естественно, всякие костюмы, белье и обувь на мой рост, но не вкус. Очень простые, хотя и отменнейшего качества. В верхних ящиках полупустого комода – посуда и столовые приборы, упакованные в специальный контейнер. Не задавая лишних вопросов, я вспомнил, что это, как и застилка постели, – типично лэнский стиль: выставлять на погляд антикварное серебро, фарфор и хрусталь считается бахвальством. В санузле висели добротные махровые полотенца и халаты, зеркальный шкафчик, а в нем – прекрасное жидкое мыло, шампунь плюс кондиционер в высоком мягком флаконе, несколько тюбиков с кремами и пастами, две головных щетки и одна зубная: с особо длинной и крепкой щетиной.
– Если хотите украсить стены живописью или чем-либо подобным, – вполголоса пояснила Зальфи, видя, как я шарю по ним глазами в тщетных поисках часового циферблата, – назовите имя или стиль, я принесу. Возможны подлинники.
Я отказался, признавшись, что мне ну никак не приходит в голову что-либо достойное моих апартаментов и вообще после долгого пути стоит отдохнуть и, знаете, собраться с мыслями.
– Кого бы вы хотели увидеть после отдыха? – спросила девушка.
– Того, кто составил послание, разумеется.
– Карен-ини ушел почти два года назад, – ответила она спокойно. – Вы умеете общаться с призраками?
– Только с теми, кого выпил или хотя бы пытался, – отчего-то ответил я без экивоков. Наверное, в душе хотел разбить ее хладнокровие вдребезги. Не удалось.
– Вряд ли вы, уважаемый месье Лоран, приступались с этим к господину Старшему Легену, – он встала и поклонилась, показывая, что разговор подходит к концу.
– Постойте, – я поднял руку. – Здесь, в этом… общежитии имеются какие-нибудь правила? В том числе для меня лично?
– Да, если уж вы спросили, – она обернулась. – Можете ходить всюду, куда сумеете проникнуть, изучать всё, что вам попадется на глаза. Однако будьте осторожны со временем во время таких прогулок. Без вас никто сюда не зайдет, не подумает даже, но когда вы внутри, лучше закройтесь на засов. Он утоплен в косяке, смотрите. Это знак, что вы не хотите нежданных визитеров: скорее символика, но работает. Не пейте ничего и ни от кого, даже если это покажется вам вполне безобидным. Новое знание может оказаться такой силы, что сотрет информацию в вашей крови, а она должна раскрываться постепенно, как бутон, лепесток за лепестком. К этому ее может побудить верно поставленный вопрос или внезапное озарение. Самое главное: ни в коем случае не отдавайте силта никому, кроме тех, кто, по вашему глубочайшему убеждению, имеет на это право.
– И долго мне пребывать в таком подвешенном состоянии?
– Нет.
С тем моя хозяйка удалилась, отвесив мне церемонный поклон.
Я бросился поперек ложа и уже гораздо тщательней обозрел мое владение. Какое-то неуловимое, как воздух, ощущение тихой радости витало вокруг меня. Мягкие тона, плавные формы, нежные ароматы, почти полное беззвучие, разбавленное легкими шорохами. Со внезапной вспышкой интуиции я понял причину: люди, которые создали и украсили до мелочей эти глубинные чертоги, могли пить красоту как воду и источать ее подобно тому, как иные выделяют на жаре или холоде свою телесную влагу. Для них здешние соразмерность, грация и изящество просто не значат ничего. Для таких же, как я, тонко воспринимающих, но не умеющих ничего создать спонтанно и непредумышленно, – они буквально вся движимая вселенная.
Вот я и существовал внутри нее. Как я обнаружил во время первой из моих прогулок, мой «уровень» делился как бы на части тора длиной почти в километр, отгороженные друг от друга переборками, для меня непроходимыми. Смертная жизнь в моей части еле просматривалась, однако водилась: небольшой уютный буфет в стиле паба бесплатно угощал душистым сидром и пивом, сваренным по добротным прадедовским рецептам, и на них всегда находился охотник. В молочном баре подавали казахский курт, скифскую оксюгалу и местный кумыс, так горячо любимый моими знакомыми; я хотел даже попробовать, но из-за предупреждений Зальфи поостерегся. В кофейню-пирожковую заходить не стал, а насчет библиотеки решил, что успею еще – или не успею, что практически одно и то же. Более солидную пищу, плотскую и духовную, как я понял, разносили по номерам в соответствии с индивидуальными запросами, а у меня их попросту не рождалось. Гулять и то быстро расхотелось, причем вовсе не из-за боязни упасть прямо на пол в коридоре. Поскольку я нацепил на свой лацкан небольшой самодельный бэйджик, мое оцепеневшее в дневном трансе тело легко могли бы переволочь в мои апартаменты, и предостережение Зальфи насчет времени я всерьез не принимал. Но всё же оставался в четырех обжитых стенах, подолгу лежал на руинах моей широкой постели, поднимаясь лишь для того, чтобы принять душ или согреться в ванне, совмещенной с ним весьма хитроумно, незаметно для себя впадал в сон и выпадал из него. Книг я не просматривал, зная почти все наизусть; да и, ручаюсь, никто не ожидал от меня таких усилий, важно было лишь натолкнуть меня на мысли и создать известный настрой. И единственное, чего я не понимал, – это отчего мне в подобных обстоятельствах так легко и покойно, будто главнейшее давно уже решилось.
Когда за мной пришли, я только что выбрался через низкий бортик ванны и укутывался в одно из королевских полотенец, о чем и сообщил на стук, весьма громко и по мере сил учтиво.
– Ну и превосходно, – ответил из-за дверей молодой голос. – Оденьтесь, будьте добры, во что-либо не совсем домашнее. Там такой костюм-тройка должен быть, черный, с палевым муаровым жилетом, и к нему белая рубашка с натурально жемчужными пуговицами. Классические лаковые туфли – по вкусу, но не обязательны. Возьмите мягкие сапожки в стиле денди, только с широким галстухом до ушей лучше не связывайтесь. Время, знаете ли, поджимает.
Я как мог торопливо оделся, причесал свои чуть залохматившиеся кудри, не прибегая к запотевшему зеркалу, и открыл засов на двери. Там стояло двое в той же брючной униформе, что к у меня: мужчина, по виду лет тридцати пяти (он-то и давал советы) и девушка мастью посветлее моей Зульфии, но с такими же прозрачными голубоватыми очами.
Обменявшись обоюдными поклонами в японском стиле, мы в ряд прошли по вестибюлю – меня аккуратно вклинили между конвоиров – и проникли за переборку, что раздвинулась в стороны едва ли не с подобострастием.
Отчего-то я полагал, что меня удостоят Зала Статуй, но то была небольшая зала с довольно-таки низким потолком, мраморным полом и погруженная в густой полумрак. Мои провожатые поставили меня перед рядом из двенадцати пустых кресел с высокими спинками, который образовал вокруг меня подкову, и отошли.
Никакой бархатной скатерти; пустая сцена почти без декораций. Однако в полной тишине послышался легкий звук шагов: чуть постукивали каблуки, шелестела дорогая ткань, звякало нечто металлическое. Они появлялись из проемов между сиденьями, смутно белея коттарами – мантий не было – и усаживались каждый на свое кресло. Мужчины устраивали поудобнее свои шпаги, женщины подтягивали вниз прямые кинжалы, что висели на груди каждой, слегка сминая дорогую ткань. По мере того, как пришельцы успокаивались, поверх их голов загорались выгравированные в дереве спинок неяркие надписи, освещая лица. Удивительно, что я с моим острейшим ночным зрением то ли не видел, то ли не воспринимал подробностей их облика.
Законник. Властное усталое лицо, крестьянские ухватки, лоб интеллигента в третьем поколении.
Летописец. Явный иудей-ашкеназим. Маленький, юркий почти до смешного, добрый и невероятно хитрый взгляд, удлиненные, аристократические пальцы пианиста.
Меканикус. Молодой, гибкий, как танцор, и очень темнокожий. Глаза так и светятся на черном лице.
Гейша. Вот эта, если я не потерял моей проницательности, и впрямь умеет вполне профессионально переступать и кружиться в такт. А как насчет прочих соответствующих талантов? Но явно в возрасте: густая, лентой, проседь в темных курчавых волосах, припухлые веки, нос крючком и смешливые глаза на смуглом лице.
Лекарь. Полноватый и всё равно изящный, руки теребят рукоять меча; явный знак, что непривычен то ли к острой стали, то ли (что вернее) к публичности.
Рыцарь. Широкий в кости, добротно выделанный солдафон. Вот он-то на оружие никакого внимания не обращает – любимая часть тела.
Рудознатец. Смутно знакомая фигура: высокий купол черепа, гладкая, будто отполированная кожа, умные спокойные глаза.
Глашатай. Тонкий в кости ариец или англосакс. Шпагу носит, как очень большую авторучку, перевязь – будто к ней магнитофон подвешен, и похоже, так и бывает по большей части. Впрочем, я согласен и на портативную кинокамеру.
Пастух. Светловолос, невысок, очень изящен, глаза с сумасшедшинкой. Повернулся боком, оперся на подлокотник, вздернул подбородок – будто с вышины седла свои владения осматривает.
Ткачиха. Старая женщина с ехидцей в характере, выдержанная в серебристо-серых тонах. Что-то Грегор такое похожее видел…
Звездочет. Тощ, дряхл и на диво крепок. В тонкогубом рту знатно обкуренная трубка. И, как Рудознатец…
Домоуправительница. Юна, смугла телом, светла лицом, легка в повадке, немного робеет. Моя Зальфи!
Я почти понял. Двоих видел в крови, двоих наяву, хоть и давным-давно, еще об одном читал в Грегоровой притче, о Ткачихе тоже знаю через него, но моя красавица – она ведь мне совсем живой показалась! Да, оттого и побаивается, наверное.
– Вы всех нас хорошо видите? – спрашивает Рудознатец. – Всю дюжину?
– Вижу, – еле выдавливаю я сквозь сомкнутые губы.
– Тогда садитесь напротив Рудокопа, тринадцатым будете, – предлагает старая Ткачиха.
Кресло будто само собой подпихивает меня сзади под колени и явно настраивается в себя усадить. Почти сразу за моей спиной загорается некое имя: повернуть голову, чтобы прочесть, я стесняюсь и вообще не успеваю, потому что телохранитель-мужчина заворачивает ко мне с фасада и ловко застегивает на мне некое подобие автомобильных ремней безопасности.
– Не надо, – говорю я. – И бесполезно.
– Со споров лучше не начинать, – вполголоса отвечает он и снова уходит в тень.
Я и Двенадцать мерим глазами друг друга. Теперь я точно вижу, что они не люди, а… нет, не все из них призраки, разве что самые старшие. Двое молодых – они тоже необычны. Запах, позы… Зульфия мне не так чтоб надолго тогда показалась.
– Я старший в этом собрании, – говорит Рудознатец. Карен. – Мы говорим каждый за себя самого, но я говорю за всех. Достойны ли мы того, чтобы вы отдали силт кому-то из нас?
Руки у меня свободны, я торопливо стягиваю с них перчатки – сначала с правой, затем с левой, окольцованной. И встречаюсь глазами с Зульфией. Она ведь предупреждала – о чем именно? Слушай свою кровь, простец. Об этом тоже сказано. Можно ли верить одной из этих двенадцати персон? Или у меня и так и сяк нет выбора?
– Я понял из вашей вести, что из-за меня может погибнуть ребенок, – медленно отвечаю я, обводя глазами всех. – Но это не я сам – моя личная боль слышала вместо меня. Речь идет о некоем деле. О большом проекте, который вы затеяли. Ради него – да. Я согласен. Я отдаю перстень Карену Лино, Алхимику, чтобы он распорядился им с честью.
И его протягиваю – до сверхбыстрого вампирского движения дело не доходит, ремни, опоясывающие плечо и талию, отчего-то врезаются похлеще стального ножа. Однако Карен каким-то образом получает мой дар и кладет на поручень, где тот исчезает, будто растворившись в древесине. Моя сестра-хозяйка потупляет серебряный взор. Я был неправ? Или, напротив, сделал то, что от меня хотели? Или, сделав ожидаемое, поступил во вред себе?
Теперь говорит Законник.
– Мое имя Керг, и мой первейший долг – предупредить вас, что вы сами лишили себя единственной возможной защиты. Магистерский силт гарантирует неподсудность любому, кого выберет. Достойного делает неприкосновенным, недостойного – неприкасаемым. Он, собственно, и делает магистром. Вы не знали?
– Знал, – говорю я внезапно и понимаю, что это правда.
– Вы понимаете, что означает ваше признание – если это не пустая бравада?
– Догадываюсь.
– Керг, – поднимает руку Гейша. – Не твое дело играть в недомолвки. Ну да, он хочет умереть и нарочно подвел свою игру к финальной точке. Накачал свои вампирские мышцы до того, что и самоубиться не умеет. Но твое дело – соблюсти формальные требования. Не будем же мы судить Джонни Доу?
– Хорошо. Ваше имя, подсудимый?
– Андрей, сын Иванов. Амадео. Ролан. Идрис.
– Выбираем Ролана. Возраст?
– Не могу сказать точно. Около пятисот пятидесяти.
– Род занятий?
– Знаете сами.
– Олух ты, Ролан, – взрывается Ткачиха. Диамис, бессменная Хранительница музея Серебра. И вот забавно: мой трон на воздушной подушке рывком поворачивается в ее сторону, будто в перевернутой игре в «бутылочку». – То, о чем ты подумал, – способ питания, а от тебя требуют назвать специальность. Ремесло. Братва, перед нами отличный артист в самом широком смысле, чтоб вам знать. Я распорядилась подбирать за ним все бумажные и холщовые лоскутки, которые он марает и развеивает за собой этаким шлейфом, и продаю за немалые деньги. В фонд Большого Проекта.
– Хорошо, я учитываю, – отвечает Керг. – Имран, вы ведете запись?
Глашатай кивает и поправляет нечто укрытое длинным эфесом своего клинка. Наверное, кнопку или микрофон.
– Далее, – поворачивается ко мне Законник, и мое сиденье с готовностью производит обратный рывок. – Ролан, вы без всякого на то права присвоили себе регалию наивысшего из нас.
– Для ясности, – добавляет Гейша. Эррат. – Присвоил – не то, что уворовал, не обижайтесь, Ролан. Означает открытое и честное действие.
Эта защитная реплика едва не встает мне в хороший вывих левой стопы, которая невольно пытается затормозить.
– Как это ни назови, – невозмутимо продолжает Керг, – мы не имеем права поступить с вами иначе, чем с магистром, который кладет свой силт перед Большим Советом.
– Потому, кстати, и Совет пришлось собирать из двенадцати сущностей, – комментирует Диамис в воздух – и слава тебе, Боже. – Стандартный девятеричный состав судить Магистра никаких прав не имеет.
– И тем более выносить ему смертный приговор, – вставляет Рыцарь. Генерал в отставке Маллор, читаю я мысль. – А это грядет с вероятностью сто на сто. Как тебе это, Ролан?
Меня поворачивает к нему очень медленно и, сказал бы, с невероятной бережностью.
– Я ожидал, – отвечаю я с уважительным кивком. – Меня куда более интересует вопрос техники. Механика действия, так сказать. Потому что я ведь лошадка темной породы: ни в огне не сгораю, ни на солнце, и самое острое железо мою шею не берет.
