Текст книги "Злато в крови (СИ)"
Автор книги: Татьяна Мудрая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)
– Лучше бы самурая, – пошутил я.
– Что ты! Ни в коем случае! Мы с Роланом однажды прикалывались по поводу, как вампиру поудобнее с собой покончить. Отобрали три нестандартных способа: выйти в открытый космос на ракете и отворить люк, вызвать друга на последний поединок типа старых викингов, чтобы он тебе отрубил голову и сжег тело, развеяв прах, – и обратить против его воли самурая старой закалки. Очнется вампиром – вмиг всех вокруг перещелкает.
Ну, а ввечеру проснувшись, мы полетели в Эдин.
Я немало удивился тем искривлениям Заоблачного Дара Селины, которые наблюдал еще Римус: как и меня самого (и даже еще похлеще), ее без конца тянуло озоровать в воздухе так же, как и на земле, – кувыркаться через голову, выделывать типичные курбеты норовистой лошадки, перекидываться на спину и с нарочитой ленцой скользить вдоль текучих струй. Причем на ее выдающихся летных способностях и ориентации в пространстве это воздушное хулиганство не сказывалось никак. Но меня-то обучала этому сама наша прежняя Царица!
В городе я сразу понял, почему Селина пригласила на экскурсию одного меня: на месте прежнего изящного костела торчала безглазая развалина, к стене которой было прилеплено нечто вроде провиантского склада или барака для строителей.
Поблизости скучали сторожа известного нам пошиба. Я их обезвредил, каждого не более чем на литр, отобрал пистолеты и уложил в кювет проспаться.
Внутри мне показалось скучновато: основная экспозиция прикрыта поверху брезентом и опломбирована, многие витрины опустели, скамьи и стулья перевернуты кверху ножками.
– Это ничего не значит, Большой Брат, – шепнула Селина (мои уши такой «полетный» шепоток слышали за милю, а все другие особи, как смертные, так и не очень, – ничего не ловили). Фонды любого музея подобны тому айсбергу, на котором загнулся «Титаник»: малая льдинка наверху, а внизу целый материк. Поэтому главный хранитель фондов, как правило, куда более весомая фигура, чем директор музея или галереи.
И отперев какую-то мало приметную дверь, она повела меня в подвалы крутой лесенкой из белого кирпича, перемежающегося с темно-красным.
Внизу было очень прохладно, несмотря на лето, сухо и пахло какой-то пряностью или благовонием. Повсюду стояли большие лари, высокие и длинные ящики, затемненные и зашторенные витрины. Как ни странно, освещение было не выключено – хотя тусклые лампы годились разве что для летучих мышек или… ну, нас, вампиров.
– Ты как, справляешься с замками? – тем же шепотом спросила Селина.
– Опыт приобрел. Но ведь и у тебя тоже появилось умение, я видел.
– Только не для того, чтобы у самой себя воровать.
– М-м?
– Здесь где-то мой праздничный наряд лесной молодухи, который дарят после рождения первого ребенка. Стоит тысяч пять в золоте, средняя городская семья на такую сумму не один год могла прожить безбедно. Такой подарок от нашей общины означает, что ты законная жена: по лесным понятиям, если детей нет, так у вас не брак, а просто затянувшийся флирт. Я наряд музею передала, потому что меня друзья попросили, а теперь, когда их нет, пробую возвратить.
И мы стали шарить во всех вместилищах подряд, восхищаясь и пытаясь уловить «ментальный след», как с ученой миной выразилась моя сообщница. Я накопал столовый сервиз на сто персон, которым гордился бы сам кардинал Ришелье, а может быть, и его потомок, бывший королевским Регентом. Работа не казалась архаичной – но то же я мог бы сказать и о резных металлических бляхах, обведенных рамкой из более драгоценного камня, и о плоских футлярах для книг, о шпажных эфесах и шкатулках для рукоделия, о ширмах и пиршественных чашах, купелях для крещения и разбавления вина и фигурках для дорожных шахмат: белые были из светлого серебра Потоси, черные – вороненой кубачинской работы.
Наконец, Селина отыскала свое приданое.
– Вот, не в сундуке, а в стоячей витрине – просто шторку в сторону оттянуть. Как же я забыла! Ну ничего, зато ты уж всего насмотрелся. Давай теперь померим.
… Длинная белая рубаха с широкой вышивкой по подолу – оранжевые, желтые, синие цветы, зеленые ветви, иглы и листья. Я протянул ее первой. Затем Селина застегнула на рукавах широкие серебряные запястья из двух половин – от локтя почти до середины кисти. Пончо (и произносилось похоже: понья, понка) – плечевая накидка на грудь и спину с разрезами по бокам, покрывающая рубаху до самой каймы, вся в узких продольных полосах, зеленых и темно-синих вперемежку. Вместе это смотрелось, как роскошный букет полевых цветов, повернутый стеблями кверху. Вокруг шеи легло оплечье – широкое ожерелье вроде египетских, но более сложного низанья. Снова серебро, ляпис-лазурь, кораллы, речной жемчуг. Пояс такой же работы, шириной в мою ладонь. Башмачки с ушками: козловая кожа грубовата, зато серебряные пряжки и боковые пуговки – тончайшей работы. И поистине венец всего – так называемая линта с зубцами, как у крепостной стены, вся из кованого кружева и камней, отягощенная жемчужными цепями, что доходят до самого пояса и кончаются мелкими бубенцами. Когда я наложил эту деревенскую корону поверх волос моей дамы, то понял, почему самый низ одевался раньше верха: с непривычки пригибать отягощенную голову было рискованно, еще и не поднимешь с пола.
Доспех. Оберег. Броня. И как она изменила саму Селину! Стройность, величавость осанки. Лицо в раме или, скорее, в окладе: строгое и нежное.
– Грегор, ты представляешь, я в нем хоровод водила! Аки столп в пустыне.
– Представляю, но не очень. Это же не для простого человека ноша. Может быть, покажешь?
– Без музыки не смогу, да и сила моя преизбыточна, неинтересно. Весь смысл жизни для меня был в том, чтобы противостоять – в танце, верховой езде, фехтовании. Это ушло, мой братец.
Внезапно за одним из шкафов кто-то застенчиво кашлянул. Я обернулся. На каком-то тюке сидела пожилая тетка, выдержанная в серой цветовой гамме: серая кофта поверх серой хламиды, серые замшевые туфли, серый волосяной кукиш на затылке… серая кожа. Тут я спохватился, что ветхого природного серебра получается как-то многовато, да еще через него явно просвечивает стена, а на стене экспонат: то ли уздечка в металлической обкладке, то ли плеть с окованной рукоятью.
– О, Диамис, друг мой сердечный, – обрадовалась Селина. – Вот уж не чаяла свидеться.
– Вампиры призраков по большей части не видят, – пробормотал я. От растерянности ничего более умного на язык не пришло.
– Ну тогда я не призрак, – ухмыльнулась Диамис. – Тоже по большей части.
– Грегор, – сказала мне Селина. – Вспомни того обаятельного наркоторговца, на которого ты сначала поохотился. Ты ведь с ним после разговаривал? Значит, ты исключение из правила.
– Прелестно! – старуха захлопала в ладоши. – Так ведь и я нечто исключительное. Из правила.
– Я думала, ты… в лучшем месте, – моя дама протянула руку, точно пытаясь нащупать нечто более плотное, чем дым.
– Детка, да какое место может быть лучше, чем то, где тебя окружает красота! Видишь ли, нас всегда притягивают вещи, которые мы любили при жизни: дом, дерево, этнографическая коллекция, собираемая в течение всего твоего земного срока. И такие, как ты – взыскующие поместить свою душу в изделие, где пребывает и часть моей собственной души. Причем – лучшая часть.
– Я не могу дать этому душу. Никак не получается танцевать.
– Получится; только ты пока боишься.
– И партнер для танцев у меня разве подходящий?
– Не хуже прочих, доню, не хуже многих прочих. Вот только на крючок подцепленный, как корюшка, а губу рвать ему страшно. Ну да с кем такого не бывает!
– Я тебя увижу, Диамис, Диамант мой драгоценный?
– Всякий раз, доню, когда придешь. Я ведь бессменная хранительница. Главнее меня тут нету. Так что властью своей говорю тебе, мальчик: люби ее, уж ее-то все любили, и друзья, и враги.
И с этим напутствием она торжественно, как Чеширский Кот, растаяла в воздухе.
– Прощай, прощай и помни обо мне, – расплывалось в темноте вместе с насмешливой улыбкой. – Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай. А если нет – то просто до скорого свиданья.
– Вот так, – говорила Селина, спешно распаковываясь. – Наряд лучше снова нашей Диамис на хранение оставить. Что делать! От такого важного поста и в могиле быв не откажешься.
А уже выйдя наружу, добавила:
– Вот и поразмысли: у Статуй такие же стражи, если не лучше.
Немного позже я попросил рассказать мне хотя бы об одном таком страже и получил «на день глядя» историю, которую можно назвать «Повесть о Карене-Рудознатце». Я привожу ее здесь, хотя она куда более наших дневных видений выламывается за пределы данной повести. Следовало бы перевести ее в строго монологическую форму и отогнать в комментарии к тексту; может быть, позже я так и сделаю, если не будет лениво.
Повесть о Карене-Рудознатце
– Говоря по правде, следовало бы назвать ее «Историей Алхимика», – так начала Селена, – но как термин, так и название книжки затасканы до состояния половой тряпки, в которую постепенно превратился кусок бархата, затканного золотой нитью. Потому что моего задушевного приятеля Кари от пеленок дразнили именно алхимиком.
Приятеля? О да, хотя на других «нитях», как туманно говорила Селина, он был тем юным членом Братства, который вытаскивал ее из-под расстрелянных трупов, красавцем-аристократом, подвигшим ее, тогда военного посланника во враждебном Лэн-Дархане, рискнуть своей головой ради установления мира, – а может быть, и обоими сразу. В любом случае, он по жизни играл роль ее молчаливого и целомудренного обожателя, друга за кулисами, который ничего почти не желает для себя самого. Крепкая вторая роль в комедии или драме Селининой жизни.
Но сейчас говорилось о типично детской дружбе, которая началась с тех пор, как оба себя помнили.
– Как говорится, в детском садике у нас был один горшок на двоих: это сближает. Ну, в четыре года мало что запоминается, хотя я была своего рода уникумом. Отца вот помню до сих пор, как будто его в меня хладной сталью врезали.
– Странное имя для мусульманина? Верно. Настоящее было что-то вроде Абулфатх. Верно! Это же он мне дал прозвище Никэ, греческий синоним своего родимого. В отрочестве он побратался с кем-то по имени Карен. Юношей или девушкой? Не знаю. В Британии это женское имя, а у армян, скажем, мужское. Эту страницу его жизни лучше не шевелить. В Братство и мою сознательную жизнь он пришел уже с именем погибшего. Считается, что когда твой «кровник» уходит, ты отчасти живешь за него, сохраняя в себе обе сущности.
– Вообще-то дело могло обстоять и не так трагично, – добавила Селина, – ведь до берегов той лэнской речушки, где мы с ним промывали песок в поисках золотых зерен и микроскопических самоцветных осколков, война не добралась. Побратим мог быть отцов, отчего тот и дал новорожденному сыну его имя в качестве второго, расхожего. Ты не обращай внимания, Грегор, если я буду путаться в показаниях, ладно?
В Оксе мы учились за деньги богатой лэнской диаспоры, он на минералога и златокузнеца, я – на лингвиста и создателя порождающих грамматик. Нет таких факультетов? А почем ты знаешь, может быть, где-то и есть. Наша разница в годах тянула лет на пять-шесть, но он был талантище, а я – простой малолетний гений, поэтому и начали свой курс, и кончили его мы одновременно.
Естественно, Братство взяло нас обоих к себе. Деньги-то чьи были потрачены, соображаешь?
Так вот, у Карена случилось долголетнее хобби на почве ценных минералов: древнее Перу. Белые Инки, серебряные прииски, золотые россыпи, города Вилькобамба и Пайтити, вулкан Сангай и рассказ Джека Лондона «Пропащая», действительно пропавшая экспедиция Фосетта – всё пошло у него в ход.
– Так что, он опустился до кладоискательства?
– Нет, вовсе нет. Ему не было интересно искать то, чему суждено было
стать похороненным. Видишь ли, это хобби у него имело корень в чисто алхимических интересах. А они владели им всецело, вплоть до того, что наша студенческая гоп-компания, завалившись к нему в гости, принуждена бывала пить кофе из огнеупорных керамических тигельков, примощенных на край антикварного атанора. Да, ты знаешь, что сарацинская алхимия и произошедшее из нее Великое Делание европейцев имели в виду прежде всего самого человека? Стадии Нигредо, Альбедо и Рубедо одновременно проходили сырье в колбе и сам естествоиспытатель. Гниющая смесь серы и ртути, белое серебро и красное золото. Земля, Луна и Солнце. Смерть, возрождение и слияние со всем сущим, если выразиться коротко и примитивно.
Так вот, что касается перуанского казуса, Карен обратил свое высокоумие на сведение воедино двух вещей. Во-первых, золотые изделия, какие описывали непосредственные наблюдатели времен перуанской Конкисты, были чрезмерно реалистичны. Это удивительно для тех, кто хорошо знает стиль древнего центральноамериканского искусства. Они в изобилии встречались в каждом богатом доме или вокруг него. Инка Гарсиласо де ла Вега и многие испанские историки наблюдали в здании так называемого Кориканче, или «Золотого Двора», в государственном «Золотом Саду Куско» и частных «садах» знати целые золотые поля маиса в натуральную величину с листьями, початками и даже волосками на них, со стеблями и корнями; стада лам с их детенышами, кроликов, лис, диких кошек, оленей, тигров и львов, ящериц, улиток и бабочек. Пастухи срывали в этом саду золотые плоды с золотых яблонь; на других золотых деревьях и кустарниках золотые пчелы собирали нектар с цветов. По земле ползали золотые змеи с глазами из темных драгоценных камней, сновали туда-сюда золотые жуки. Примечательно, что каждое растение и многие животные изображены были не единожды, а от маленького, едва видного над землей побега до целого куста в полный его рост и совершенную зрелость, от крошечного сосунка до взрослого зверя.
Таким образом, фигуры всех животных, птиц, деревьев и трав, которых родит земля, и всех рыб, которых выкармливают море и пресные воды королевства инков, воплощались в драгоценных металлах с величайшим искусством. Да что там! Иногда копировались подобным образом даже неживые предметы: верёвки, мешки для зерна, корзины и дрова, наколотые для отопления помещений. Все это выглядело одной из самых причудливых и непостижимых фантазий, созданных человеком…
Скучно слушать?
– Ну, особо слюнки распускать я не намерен. Славны бубны за горами…
– И отлично. Так что тебя во всем этом поразило больше: изобилие драгметалла или дотошность воспроизведения?
– Последнее.
– Ты прав, у нас с Кареном наблюдалась похожая реакция. Зачем им это понадобилось, скажи?
– Вопрос поставлен верно, – ответил я с важностью. – Но ответа вы все равно не получили, потому что тогда ты бы мне иначе это рассказывала.
– Ну да. Ладно, теперь слушай про то, что идет вторым номером. В самом государстве Белых Инков золота не было ни грамма. Предполагается, что владыки облагали данью окрестные княжества. Ну, это самое дело удостоверено документами.
– Кипу, – хмыкнул я. – Подобие секретной грамоты, но не настоящего языка для точного общения.
– Ага, ты начинаешь въезжать.
– А что тогда у них было?
– Серебро Потоси. Эти рудники и рабов на них нещадно эксплуатировали и прежние, и новые хозяева. На всех хватило.
– Альбедо, – произнес я задумчиво. – Серебро обращали в золото? У них что же, водились самостийные алхимики? Жрецы какие-нибудь?
– Карену и это не было так уж интересно. Он сразу свел воедино две вещи: то, что золото получают из низшего металла и по этой причине оно безусловно является продуктом метаморфоза, и существование развитой культуры золотых «реплик». Культуры создания… порождающих копий.
– Последний термин – мой скромный вклад в теорию, – вздохнула Селина. – Карен думал, что они просто оживают – их ведь старались ваять в масштабе один к одному.
Итак, мой друг утверждал, что все это золото находилось на стадии Рубедо, было живым, истинным, предназначенным для обновления всего, что склонялось к упадку, умирало или угасало. Поэтому безуспешны любые попытки его отыскать: после завоевания инкской империи оно автоматически перешло, так сказать, в рабочий режим. Но искаженный.
– Попросту растаяло, – ответил я. – Надорвалось, пытаясь восполнить стремительно гибнущие поля, леса, зверей и людей. Ведь испанцы приносили своему дьяволу прямо-таки гекатомбы из индейцев. Собаками травили, я помню такую гравюру.
– Растаяло – или, вернее, перешло в спору. В маисовые зерна, вылущенные из початка. Погрузилось в стадию глубокого сна, невидимого для человеческих глаз. Теперьэто был темный детрит, нестабильное вещество, соединяющее два царства: минералов и растений. Мелкие частички мертвого вещества, взвешенные в воде или попавшие в почву благодаря распаду тканей, но способные зародить в себе жизнь. И вся алхимическая реакция была планомерно повернута вспять: от Рубедо и Альбедо снова к Нигредо. Кстати, испанцы, как до них майя, интуитивно пытались своими кровавыми зверствами разбудить землю, которая, как они полагали, привыкла к таким…гм…вливаниям.
– И что нам с того? В чем тут история, когда я слышу одну теорию?
– Грегор, а ты представь себе, на что может быть способна такая почва, если ее всколыхнуть. Ты думаешь, из нее снова появятся золотые статуэтки – и не более того?
– Снова не история, а сплошные фантастические домыслы.
– Слушай еще, коли не совсем надоело. «Живое золото», или ребис, или философский камень, способствующий трансмутации любого несовершенного творения в идеальное, является также эликсиром жизни. Пурпурного цвета. Одним из секретных мест, где инки захоронили свой золотой запас, называли Вилькобамбу, легендарный город долгожителей.
– А Понсе де Леон во Флориде искал источник вечной молодости. Поиски Эльдорадо велись в параллель со стремлением обрести вечную жизнь.
– Жизнь истинную, – кивнула Селина, поправляя меня. – Да, уважаемые конкистадоры были ж таки не простыми хапугами, а имели смысл в своих головах. Впрочем, многое разбилось о жадность испанской солдатни и испанской короны. И мы оба уперлись бы носом в стенку, если бы не мой личный хирург.
– Я слышал. Хорт?
– Нет, но Гранд-Медикуса на нас ополчили именно его усилия. Доктор Линни, они с побратимом оженились на сестрах-погодках. Этот Линни задолго до нашего Мастера Римуса пробовал отполировать мою шкуру до состояния гладкости, и не без успеха.
– Погоди, у тебя же была беспечальная оксфордская юность. И чисто научная деятельность в могучей тайной организации.
– Я же предупреждала тебя, что буду путаться в показаниях. Шрамы-то – вот они, до сих пор виднеются, если не напьюсь честь по чести. Так вот, Линни стал проводить весьма дерзкие медико-минералогические параллели. Ему тоже было интересно принять участие в мозговом штурме и отыскать истинное золото хотя бы виртуально. Так вот, он как-то спросил меня, что означает слово «платина». Ну, для того не надобно быть великим лингвистом. «Серебришко», «серебрецо», отход при добыче настоящего серебра. Платина крайне тугоплавка, поэтому ее никак не могли пустить в дело. Потом догадались подмешивать в золото вместе с серебром: платина тяжелее, серебро – легче золота, и выходила прелестная подделка. Прямо радость фальшивомонетчика! Несколько позже платину объявили вне закона и топили в реках и морях буквально тоннами. Теперь волосы рвут, сам понимаешь.
– Что, попросим Ролана снова заняться подводным поиском? Он у нас в этом спец, сама знаешь.
– И как бы даже в шутку, – продолжала Селина, – Линни надоумил нас, что истинное золото также стоит поискать в шлаках и отвалах, образующихся при добыче золота обыкновенного. Но ведь он медик, работает с живым и по живому.
– Ты имеешь в виду, что золото – это, в алхимическом смысле, прежде всего сам человек?
– Умница. Ставлю высший балл. Нам троим этот балл выставил Хорт, когда узнал через третьих лиц, чем мы себя озадачиваем.
В голосе Селины, однако, не было слышно никакого торжества. Она замолчала, и надолго. Неясные картинки клубились перед моим мысленным взором: высокие древесные стволы, растущие из омертвелой почвы, клубящиеся травы, раздвинувшие первородную тину многообразные и диковидные предки животного царства, наконец, прямоходящие. Но отчего-то на людей они походили не более, чем каменная скорлупа на птенца, стройный обелиск – на дерево, из которого его изваяли, подобный густой смоле нектар – на виноградину, полную багряного сока. Словно умершие боги вновь пришли на эту Землю, чтобы вручить земле и людям свою кровь, как было сделано ими до начала времен.
И тут я остановился, боясь своих домыслов.
– Люди зачарованы тем, что считают своей ортодоксией, своей генетической нормой, своей эталонной моралью и прочими своими логическими вывертами, – и не видят никакого добра в том, что устроено непривычно для них, – заключила Селина. – А ведь чуждое может оказаться наиважнейшим.
Слегка наскучив застекленными музейными зрелищами (с приключением, пережитым среди старинного серебра, не сравнилось ничто), мы отправлялись по лавкам, охапками скупая тугие, как кожа, и такие же тяжелые лэнские шелка, гладкие и с рисунком, вотканным в основу, кружева, нисколько не уступавшие Селининым, костяной фарфор эроского производства и, конечно, любимое ею серебро всех видов и разновидностей. Я к тому времени уже взял на заметку, что она любит им обвешиваться. Две, а то и три побрякушки, помимо кольца; например, браслет и подвеска на шее, или медальон в одном стиле с фермуаром, – так и спать ложится.
Однажды Селина показала мне простую брошь в тонкой окантовке, которую особенно расхваливал ювелир:
– Знаешь, как такие зовут? «Женская отрада». Лучший подарок даме сердца. Если воину удается сломать в битве или поединке меч противника – а это посложнее, чем убить, – осколок поменьше по необходимости ломают еще раз и обводят золотом, чаще серебром или платиной. Работа эта адская: используют алмазные резцы, как для огранки бриллиантов, и наждак. Отпускать сталь, чтобы стала более ковкой, – дурной тон. Рисунок, украшавший дол, неизменно стараются сохранить, вписать в новое окружение. Лезвие почти не притупляют, иногда даже снимают фаску с прочих трех сторон. Знаешь, вот чего я не увижу, – это японского хамона посередине такой бляхи! Самурайская сталь этим рисунком, как бы матовой волной, делится пополам: с режущей стороны жесткая, с тылу гибкая. И практически не ломается.
– Но тут в обводе почти правильный круг.
– Об чем я нынче и толкую. Хотя в последнее время такое тщание обзывают вымученным.
– Хочешь получить такой подарок?
– Милый мой Старший Брат! Ты мне не кавалер, а я… я сама воин.
Не думайте, что все наши путешествия были идиллическими: та давняя история, когда меня похитили из этого мира, нависала надо мной постоянной угрозой, пока, наконец, угроза не сбылась. Описывать мои потусторонние блуждания слишком тяжело, как я уже говорил одному моему бессмертному братцу, и не имеет непосредственного касания к тому, что произошло потом между мной и Селиной.
Словом, когда я выцарапался из этой ловушки, вид у меня был совершенно неузнаваемый: лохмотья, шрамы и морщины по всей коже, колтун на голове, повсюду грязь – как метафизическая, так и до ужаса реальная. Хорошо еще, что я сохранил оба моих горемычных глаза.
Так вот, отчего-то я направился не к тем собратьям, кто нес надо мной караул в часовне во время прошлого пленения и пребывания в сетях и нетях, не к тем обладателям Мысленного Дара, которые могли четко удостоверить мою внутреннюю идентичность, а прямиком к Селине, даже не зная толком, где ее искать, и угадывая путь ощупью, ультразвуком, будто нетопырь.
Она оказалась, по-моему, на своем любимом европейском севере. Когда я предстал перед ней, едва выделяясь на сумрачном вечернем снегу, она стояла на пороге. Невесомые белые перья не таяли на босых ступнях, стан был облачен в роскошный стеганый халат из синей с золотом парчи, с глубокой пазухой – чтобы ветер не заплескивал, – стоячим воротом и к тому же перехваченный посередине широким атласным кушаком, Оттого манеры у Селины были ледяные, а осанка – до чрезвычайности прямая.
– Вроде как опять Грегор, – произнесла она вместо «здравствуйте». – Был Принц отребья, стал – одно отребье. Если ты – это он, то должен помнить мое любимое ругательство. За которое ты меня прозвал «Мадамой Дюбарри».
Обстоятельства я помнил: эта кличка возникла по ассоциации, на фоне моей любимой мебели в стиле Людовика Пятнадцатого, короля, что в конце своей жизни подсел на сквернословие простолюдинки. Но вот первопричина прозвища…
Я покорежился и дрожащими губами произнес заветную формулу.
– Верно. Вот это самое ты и есть. Стыдно разумному существу такой силы быть у черта на побегушках. Да я бы оба свои глаза отдала, чтоб такого не допустить!
Я хотел заявить, что в инвективах не нуждаюсь, но Селина подошла ближе, крепко ухватила меня за плечи и встряхнула:
– Иди мойся, одевайся и приходи в себя. Как это выходит – ты же его одного, без приспешников, несколько раз уложил вчистую, а тут позволил собой помыкать. Запомни! Дьявол сам лжец и отец лжи. Сам иллюзия – и творец иллюзий. И первая из них заключается том, что он может приступиться к разумному существу без согласия на то его самого. Много на свете дивных сил, но сильней человека нет. Человек не может выдумать ничего и никого, потенциально не уступающего ему в мощи.
– А Бог? – пробормотал я.
– Значит, это не человек Бога изобрел, а Бог человека, – ухмыльнулась она. – Вот что: я попытаюсь выволочь тебя из того мусорного полигона, на котором ты так комфортно разлегся. Но за это ты сколько-нисколько побудешь плакальщицей в здешней горбольнице.
– Плакальщицей?
– Ну, волонтером, если тебе так приятней, – Селина скривила губы. – В хосписах атмосфера еще ничего, там умеют таблеточный морфий дозировать. А вот солдаты в госпиталях и старики в ординарных медучреждениях мучаются почем зря. Агония длится порой несколько суток. Нет, тебя что, мордой ткнуть прикажешь? Пойдешь к старшему ночной смены, скажешь, что ты от меня и чтобы он за тобой как следует присмотрел. Правила там построже общих вампирских, а соблазн – сильнее.
Помолчала, видимо, чтобы я себе представил всё до ниточки:
– Баптистам и прочим свидетелям Иеговы спасибо надо сказать за изобретение искусственной «голубой крови». Со стороны не поймешь, когда пациент помер, до ее переливания или после.
Я не в обиде на Селину за ту каторжную отработку: там я обрел опыт, силу и горечь, которые помогли мне устоять на этой земле. Только вот из нашего с ней общения ушла легкость, вытекло хмельное озорство – и это было невосполнимо. Но теперь говорю я вам – всем, кто слышит: не в одной моей, в каждой смертной и бессмертной душе ей удалось пропахать борозду, в каждом из тех, кого она встретила, – вызвать нестерпимую любовь. И кто я, чтобы стать исключением?
Интерлюдия третья. Ролан
Римус никогда не интересовался, каким именно образом я лишил Селину ее вампирской девственности, а я его и не просвещал. Тем более это относилось к тому эпизоду, когда девственности лишили меня самого – и престранным образом. Однако по временам мне хотелось получить его совет: неизменно взвешенный, постоянно мудрый. Дело в том, что Темная Кровь, что я взял от нее с молоком, каким-то загадочным образом навевала мне сны, и далеко не такие младенческие, как в первый раз.
Вот первый, как я смутно понял, – «из левой груди, что ближе к сердцу». Сон, связывающий меня с Грегором.
Действие происходило в церкви – не в той часовне Святой Елизаветы, любовно украшенной драгоценными реликвиями, а гораздо более суровой, своды которой терялись в облаках, что проникали сюда через отверстия в крутом куполе. Мы с Грегором стоим, держась за руки – я не вижу своих, но это искупается тем, что с другого боку у него явлено серебристо-алое видение, как бы истаивающее, подобно свече, в желтом пламени. А вокруг нас построилось четкое, строгое воинское каре. Четыре шеренги, четыре армии. Темные рыцари-марабуты в плащах и обмотах, выходцы из пустынных крепостей, при саблях и старинных кремневых ружьях. Чернокожие дагомейские амазонки, худощавые, нагие до пояса, в длинных пестрых юбках и перевязях, со своими мощными винтовками. Индейцы, наверное, всех северных племен, при луках и топориках, в орлиных перьях, рубахах и гетрах из замши с бахромой из человеческих волос. Древние самураи в доспехах, с алебардами и мечами. Кожа всех, без различия расы и племени, отливает бледным золотом, прячет в себе лунное сияние. И накатывается на всех нас грозовыми облаками: сверху и от алтаря – бледное жемчужное пламя, с трех земных сторон – тяжелый багровый огонь.
Все мы воины, и все мы противостоим чужой силе.
Четверо главных вождей – рядом с нами тремя.
– Валиде Рабиа-ибн-Адавиа, святая наша покровительница, – говорит Али абд-аль-Вадуд, то есть «Раб Любящего», – ходила по улицам с факелом в одной руке и кувшином в другой, восклицая: «Я хочу поджечь рай и залить ад водой, чтобы человек любил Бога ради Него Самого!» Прикажи нам сотворить то же, о Играющая!
– Белые люди боялись нас пуще смерти, которую мы им несли, – подхватывает Черная Пантера короля Дагомеи, – смерти, которая пряталась в дулах наших ружей, кружила вокруг них в наших боевых плясках. Когда нас пленили, ференги сотворили игрушку из наших танцев и песен и возили нас по всему миру. Мы заберемся наверх и сбросим вниз божка, что придумали белые, спустимся вниз и вытащим на жгучий свет большого земляного червя, чтобы отомстить за себя и тебя, Воительница!
– После того, как старший брат мой убил меня за то, что я побеждал в его честь, – говорит могучий Минамото-но Есицунэ, – я и мои воины скитались по обеим сторонам мира как ронины, не имея кому служить из достойных. Ибо слишком много видели мы крови людей, чтобы хотеть проливать ее и дальше. Жизнь и смерть для нас – одно, рай и ад – одна и та же мерзость. Прими нашу службу, о земное воплощение Каннон!
– Нет нам равных в выслеживании и погоне, – произнес наконец вождь по имени «Вздыбленный Конь». – Никто лучше нас не понимает, что такое победа – обнаженной рукой коснуться вооруженного противника, прямым взором глянуть в его уклончивые глаза. Вели нам отыскать плененную душу, вели померяться взглядом с Вечным Врагом. Поистине, сегодня хороший день для смерти, о мать Той, что Танцует во всех мирах!
– Я принимаю вашу службу, лишь бы вы, добывая победу, не усердствовали в убиении, – отвечает им видение голосом, который не сравнить ни с чем. – Принимаю и ставлю свое земное бессмертие рядом с вашим небесным!
И дрогнули в страхе небеса, и застыл ад от ужаса, и отступились они от тех, кто был без страха…
