Текст книги "Назначенье границ"
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)
– Зачем служат?
– Зачем отдают? Зачем человеку себя в чужую власть?
– Ради исполнения желаний. Славы, победы, богатства, удачи в любви, – пожал плечами старик. – Хотят так добыть то, что не могут взять сами. А уж уговаривать-то она умеет. Обещать, пугать, обманывать… верят не только простаки, но и самые умные. У нее для всякого есть слово, как на всякую рыбу есть приманка. Потому – неважно, кто стоит на страже. Такой как я или служитель твоего бога. Лишь бы граница не нарушалась…
– Понятно… хотя я все равно… ух ты… – он впервые стал похож на ребенка. – Какой страшный пришел…
В двадцати шагах колыхалось прозрачное полотно чуть выше человеческого роста. Стало холодно.
– Не так уж забавно, верно? – усмехнулся Редарет. – Вот этого тебе с приятелями не хватало на пиру?
– Нет… это на пир не нужно. Там такое случиться могло, появись там эта штука… как король меня на месте не убил, не понимаю…
– На свежую кровь их бы явилось целое воинство. Вот так-то, мальчик. Смотри, отсюда нам ничего не грозит, а поглядеть еще будет на что…
– Надо было не дурака валять… а сразу спросить, кто видел и знает… На свежую кровь… так вот почему! – мальчик повернулся и пояснил. – Наши всегда не любили, когда людей приносят в жертву хоть кому-нибудь. Убивали за это.
Редарет согласно кивнул – надо было. Выкажи заложник короля Алариха такое желание, хранитель мог бы его развлечь, соблюдя все предосторожности, как в свое время показывали ему, еще ученику. Времена нынче странные: ромейским мальчишкам интереснее, где они живут, чем своим. Может быть, этот что-нибудь запомнит, поймет… или хотя бы испугается, правда, бояться он умеет плохо.
– Да, там, где платят кровью – всегда платят ей. Или ему, нечистому духу. Это, в общем, одно и то же, просто языки разные. Иначе не бывает.
– Да… так и должно быть… сходится.
– Скажи, когда ты говоришь «страшно», ты хочешь сказать «то, чего могут испугаться другие»?
– Мой дед где-то прочел, что маленькие дети учатся страху у взрослых. Отцу тогда не было года и дед запретил домашним проявлять страх в его присутствии, что бы ни случилось. Мой отец, – мальчик все еще смотрел на мерцающее полотнище, не отрываясь, – начальник конницы на всем западе. Ему показалось, что его растили правильно.
Старик хмыкнул в кулак.
– Если и тебя растили так же, то вон тебе повод, – навстречу прозрачному полотнищу шла тень в призрачном доспехе, – поразмыслить, разумно ли это было. Твои приятели боялись несильно, по привычке, их разве что иногда пугали Ночными – придут, мол, заберут. Но по-настоящему, как стариков, напугать не смогли. Ты вовсе не боялся, да ты и сейчас не боишься. Что вышло? Вы не боялись, вы позвали, потому что не боялись. Они могли бы и прийти, вам очень повезло.
– Я думаю, что разумно. Но я должен был понять, что здесь все по-другому, что у вас все по-другому. Меня сбило то, что это наш город, но все равно это была глупость. Была бы глупость даже без этого, – он двинул подбородком туда, где колыхалось уже три полотнища.
– Повелительницу Ночных можно призвать даже в доме вашего верховного служителя бога, – нахмурился Редарет. – Если очень постараться. Если совершить то, что испортит землю и пропустит ее.
– Спасибо. Я запомню. Но этого у нас не любят тоже.
Если бы любили, подумал старик, вы бы давным-давно вымерли на корню. Только дураки считают, что можно водить дружбу с неживым и уцелеть. Но в каждом поколении, сколько ни тверди, находятся те, кто хочет проверить на своей шкуре, правда ли это.
Жаль, что этот мальчик рано или поздно уедет домой. Хорошо, что он поймет и запомнит. Возможно, ему еще доведется встретиться с Ночными, он высокого рода и сильной крови, на таких тени всегда смотрят с особой алчностью.
– Если устал, можешь поспать.
– Спасибо, если можно, я посмотрю.
– Смотри, сколько хочешь. – В первый раз, наверное, любопытно. Только потом делается противно, когда понимаешь, что у неживого только облик разный, а суть одна: голод, жажда, желание утолить их человеческим теплом. – До рассвета еще далеко.
– Если я устану, я буду спать. Я очень благодарен вам. Я не могу здесь остаться, но если я могу что-то еще…
– Две следующие ночи ты проведешь со своими товарищами, тебе скажут, что и как. Расскажи им, что видел. Расскажи, что я тебе говорил. Если убедишь их, значит, я не напрасно потратил на тебя время. И… – старик помедлил. – Почитай своего бога. Но всегда уважай других. Все они хранят живых… ты увидел, от чего.
Кивнул.
– Конечно расскажу. И постараюсь, чтобы поверили. Но я думаю, что их уже убедили, чужой страх убедил. Когда боятся такие люди как Аталамер, это заразительно.
– Ты прав, но такой страх не всегда на пользу. Бояться надо с умом. Аталамер хотел, чтоб твоих приятелей убили.
Мальчик до того почти не шевелился, а теперь застыл. Неподвижно. Неподвижней дерева. Даже, кажется, дышать перестал. Потом сказал..
– Я, – закашлялся, сглотнул. – я ошибся. Я не благодарен вам, я вам должен.
– Мне ты ничего не должен. Я никогда не позволил бы откупаться от Ночных, жертвуя их повелительнице, – сухо ответил старик. Потом протянул руку, потрепал мальчика по волосам. – Ты заботишься о своих друзьях, это хорошо. Ты будешь могучим вождем. Научись смотреть вперед, думать, куда ведешь людей. Тогда ты будешь и мудрым вождем.
– Вы не поняли. Все еще хуже. Я их не вел, тогда бы я мог требовать. Я предложил и им понравилось… Самим. Если бы я сказал, что я решил, а они послушались, они бы первые со мной не согласились, там же все меня старше. Я потому и не хотел, чтобы про кого-то еще узнали.
– Король считает зачинщиком тебя, остальные – тем более. В твои годы не стоит спорить с королем, а уж приятели твои уже к нынешнему утру точно будут знать, что все затеял ты. Тебе ведь досталось больше всех, – подмигнул старик. Хороший мальчик, очень хороший мальчик…
– Я не буду спорить с королем… – и про «досталось» тоже не будет спорить. Хотя, какое это «досталось», это «дали, что хотел».
– Вот и хорошо, – Редарет прислонился к дереву, прикрыл глаза. В его годы тоже… не слишком полезно увлекаться сперва спорами с ретивыми королевскими советниками, а потом поучительными беседами с любопытными мальчиками. Пожалуй, для одной ночи достаточно.
Вежливый мальчик не мешал ему спать. А может быть, и сам заснул. Так и просидели до рассвета.
451 год от Р.Х. 20 июня, вечер-ночь, Рома
Он спал в боковом нефе, в нише за спиной святого Павла. Святые были добры к нему – даже самые бдительные служки никогда его не обнаруживали, даже самые внимательные прихожане не обращали внимания. Можно было лечь и уснуть – там, где темно и прохладно, и сухо. У новой базилики такие хорошие, толстые кирпичные стены, жара просто остается там, снаружи. Не нужно идти домой. Главное – не нужно идти домой. Дома пришлось бы что-нибудь делать и помнить, что ты теперь один, а в церкви ничего такого не требовалось.
Он спал и слышал, как у соседней ниши молится женщина. Он не видел ее во сне, но знал, что волосы цвета меда тронула седина, что глаза у нее темны, а рот – суховат и четко очерчен, что ее, куда бы она ни шла, провожают взглядами – и не думают, сколько ей лет. Она, может быть, умрет, но не состарится.
– Что вы делаете со мной? – кричит женщина. Совсем тихо, почти шепотом, но кричит. – Что вы делаете с жизнью моей?
Во сне он знает: у нее был дом, теперь его нет совсем; у нее была большая семья – родители, братья, сестры, родичи, теперь их нет совсем, нет никого, кроме нее, только она вовремя села на корабль. Теперь он понимает, откуда она родом – из Африки, с той стороны моря. Во сне он знает: у нее был муж, такой же высокий и светловолосый, самый добрый в мире, не было никого лучше него… он знает, потому что она кричит.
Его тоже нет, его давно нет. Давно, под Аримином,[14]14
Современный Римини. Город на восточном побережье Италии в дневном переходе от Равенны.
[Закрыть] здесь, в Италии, противник достал его копьем, не должен был – был и ниже ростом, и слабее, не должен был – не встречаются предводители армий друг с другом в поле, не ищут друг друга, если они не варвары, а они не были варварами… оба…
– Я знаю, – кричит женщина, – я знаю, это вы его позвали. Вы. Он был вам нужен. Он выиграл сражение, он не умер бы, но вы там, у себя, решили – и он послушался. Он всегда вас слушался. Старался.
Теперь спящий знает, кто она. Ее зовут Пелагия, она была женой комеса Бонифация, правителя Африки. Спящий не помнит, из-за чего тогда началась внутренняя война, он был слишком мал, он моложе этой женщины. Кажется, императрица зачем-то стравила Флавия Аэция, хозяина севера с хозяином юга, а может, они сами поссорились. Бонифаций выиграл первый бой и проиграл войну, потому что умер. Все тогда радовались, что дело закончилось быстро и из двоих один остался жив… нужно же кому-то воевать.
А вот что было дальше, спящий помнил, потому что об этом говорили долго – и очень дивились. Все бывало в Городе – но чтобы умирающий по завещанию отписал любимую жену собственному убийце – такое, кажется, случилось впервые. Отец тогда покачал головой и сказал, что удивляться нечему – Пелагия унаследовала богатство и клиентов мужа, но не военную силу, способную защитить то и другое. Могли и убить, и обеты заставить дать насильно, по нынешним беспокойным временам, а так кто ее посмеет тронуть? Но все равно странно казалось. Очень давно это было – пятнадцать лет назад? двадцать? – давно, но не для сна, конечно, во сне все живы – для спящего живы, не для снящихся, потому что женщина кричит…
– Он вас послушался – и умер, умер… Не было никого, лучше него.
Человек за статуей знает: лучше – не было, равный – был. И для нее тоже – равный. Пошла, потому что не захотела нарушать последнюю волю мужа. Осталась… как остаются.
– И что вы делаете? Что? Двадцать лет я живу с войной… я привыкла, я знаю, что он не слушает никого, только себя, не умрет, пока не наступит мир, не упадет, пока не станет можно… Зачем он вам? Зачем – сейчас? Я же знаю, мне же снится… Он не стал бы вам уступать, но от сделки он не откажется, нет, если правильно предложить… И не говорите мне! – спящий дергается во сне, – Я же слышу. Я слышу, как он отвечает «Да. После Аврелии. Если мы успеем. Да». Каждую ночь.
Спящий и не во сне знает – успели. Осада снята. Армия ушла дальше на север за отступающими гуннами. Война не кончена, что-то еще будет, но там, далеко. Она не придет ни в Галлию, ни сюда. Не в этом году.
Но если женщина права, может прийти в следующем. Спящий ежится во сне. Днем ему все равно, а сейчас – страшно.
– Что. Вы. Делаете? Как вы смеете? Люди грешны, и страшны, и плохи, но разве можно – без выхода, без света, ни за что… и выбить опору, и камнем сверху… Не может быть на то воли! Не может!
Женщина кричит. Спящий согласен. Не может. Даже у него есть тихое место за статуей. Где сухо и прохладно и никто не трогает. Только иногда странное снится.
Человек проснулся и понял, что еще светло. Мало выпил, теперь идти домой. Мало выпил… закоченело все как зимой, а лежал-то всего ничего. Мало…
Он все-таки встал, выбрался из-за статуи – и сначала решил, что странный сон не кончился. Стукнул ладонью о выступ стены. Боль не помогла. Храм был пуст, в окнах плавала темнота, а дневной свет привиделся ему, потому что все светильники были зажжены. Он кинулся к ближайшей двери – заперта. Снаружи. Даже не шевелится почти – тяжелая и засов тяжелый. К боковой двери он шел уже медленно. Тоже не подалась. Как же они оставили все… подуй ветер, перевернись плошка с маслом – и тут есть, чему гореть. И почему огонь такой ровный, ведь глубокая ночь, что-то уже должно было погаснуть…
Человек перекрестился, отошел к привычной статуе, но в нишу забираться не стал, лег на пол прямо в проходе. Если до сих пор ничего не перевернулось, то и не перевернется, а утром базилику откроют…
Уснуть он не мог, выспался днем, но лежать на прохладном полу было приятно, в голове крутились какие-то обрывки мыслей, но совсем бессвязные и не беспокойные, и вообще вот так бы лежал и лежал – как в жару на дне ручья, чтобы вода вокруг и дышать ею, чтобы стайки рыб проплывали мимо… и не щелкали сандалиями, как эти двое… но откуда здесь люди, как вошли?
Человек хотел было встать, но тут же вжался в травертиновый пол, пытаясь растечься по нему, стать незаметным, невидимым, тем самым песком на дне реки. Потому что лампы светили ярко, даже ярче, чем, кажется, возможно, но все равно было видно, что два человека на дальнем краю центрального нефа, постарше и помоложе, источают собственный свет. Желтоватый, спокойный, теплый.
– Здоров ли ты, брат мой? – старший был высок и широкоплеч, а кланялся он как сущий крестьянин – пахарь там, рыбак.
– Милостью твоей и господина нашего здоров, а ты благополучен ли, брат мой? – второй говорил… на латыни, но как-то не так, неправильно, не по-варварски, а по-старинному, наверное. А на чем же тогда говорил первый? А Бог его знает… вот просто сказал – и понятно.
– Благополучен… почти, – высокий выглядел благообразно, но было в лице что-то ехидное, а, может, в голосе. Даже окладистая борода слегка топорщилась. Насмешливо так, хотя и без дерзости.
– Я не буду спрашивать, что могло нарушить твое благополучие, брат мой… – младший слегка повел головой, будто показывая, что причин таких много и они достаточно очевидны, – спрошу, что именно в этот раз.
– Тяжко мне, брат, видеть слезы достойной женщины, которые проливает она в молитвах…
Младший покачал головой.
– А, это были слезы…
– Женщины, понимаешь, – рыбак усмехнулся в бороду, потом слегка посерьезнел. – Просит за мужа, которому грозит гибель, дело ли ее упрекать?
– Упрекать, брат мой? – младший искренне удивился. – Я плохо понимаю женщин, мне казалось, это всем известно. Но если уж говорить о женщинах, разве странно, что чаша терпения переполнилась?
– Чьего же именно терпения? – старший слегка покачал головой.
– Разве может волос упасть помимо воли, брат мой?
– Вот и я думаю, что не может, – совсем не в тон пробурчал рыбак. – Божий суд решил, что Флавий Аэций из Галлии живым не вернется…
– Я не могу не жалеть этот город.
Человек под статуей еще больше вжался в пол. Столько горя в голосе у второго, что же будет с нами?
Старший прищурился. Покивал. То ли сочувственно, то ли – соглашаясь с внутренним голосом.
– Город?
– В конце концов, меня здесь убили.
– Это с нами случается, брат, – усмехнулся рыбак. – Но наивен я, брат, и к женским слезам излишне мягок. Если вступлюсь, не будет ли в том попущения греху?
– Разве и грешницу не помиловал Господь, брат? Разве сам я, пока был жив, не был свидетельством тому, что милосердию нет предела?
– А за что же так строго судил суд Божий воина? Неужто он из тех еретиков, что и после второго вразумления не сделались прилежны к добрым делам?
– Не знаю, – сощурился младший, – можно ли назвать еретиком того, кто не только ставит свою волю выше всего на свете, но и – зная Господа нашего – пытается сделаться божком и предметом поклонения – не из-за этого ли пал Сатана? Это если забыть обо всем прочем… ради тех, чьи жизни берег он сам, хранили его раньше.
– Да может ли такое быть, брат? – старший задрал брови и вытаращил глаза.
– Посмотри сам… но я думаю, что ты уже видел.
– Видел, – неспешно кивнул высокий. – Оттого и спрашиваю – может ли такое быть?
– А может такое быть, чтобы человек своей силой землю и воду заклинал и заклял?
– Кого же при том призывал? – как-то деловито осведомился старший.
– Всех. – улыбнулся младший. – Свое имя, землю, языческих богов и демонов и даже, что уже предел богохульства, Деву Марию.
Старший ухмыльнулся, развел руками – совсем простак, почти дурачок.
– Что божков да демонов – оно, конечно, нехорошо. По неразумию, видать, да по малой вере. Но так не отвергла же Дева несуразную молитву?
– Ну когда же Матерь Божья отказывала живому в помощи?
Если бы эти двое были людьми, человек на полу решил бы, что один ищет выход, а второй подсказывает… ради города, а может быть и не только ради города.
– Вот и нам недолжно. Да и жена у него – достойная женщина, разве не освящается маловерный муж женой верующей? – старший подмигнул.
– Пусть решает тот, кто имеет право, – кивнул младший. – А наше дело – просить.
Бородатый рыбак качнул головой, потом расправил плечи и заговорил чуть громче, чем до того, торжественно.
– Добился я большой милости, и Аэций останется жив. И вот теперь я спешу вывести его оттуда живым. Но того, кто услышит это, я заклинаю молчать и не разглашать тайну господню, дабы самому скоропостижно не умереть, – взгляд упирался в стену локтя на три выше головы невольного свидетеля.
– Аминь. – отозвался младший. Кажется, с облегчением.
А потом свет погас, двое исчезли – и в больших окнах под крышей само собой засветилось утро. И так же, сама собой, с легким скрипом отворилась боковая дверь. Человек встал, отряхнулся, помотал головой, разминая затекшую шею. Посмотрел внимательно на статую апостола Фомы, покровителя и заступника страждущих и усомнившихся. Сказал:
– Ничего тут не поделаешь… – и, шаркая, пошел к распахнувшейся двери.
Ну так не будет он спать тут завтра днем, и послезавтра тоже. И наверное, никогда больше. Потому что понял он мало и, конечно, не так, как надо – но плохо, должно быть, знал его святой Фома, если подумал, что он может не пойти к той женщине и не сказать ей, что в этот раз ее муж, черт бы побрал хладнокровного сукина сына, но не сейчас, глаза б мои его не видели… все-таки вернется домой.
451 год от Р.Х. 20 июня, ночь, Каталаунские поля
Еще до заката Торисмунд назвал бы осмелившегося в одиночку отправиться бродить по полю боя безумцем. Сейчас он знал, что волен идти куда угодно, хоть прямиком в лагерь спрятавшегося за телегами Аттилы. Невидим; словно с головы до пят укрыт волшебным плащом, оберегающим от случайного взгляда, стрелы или брошенного копья. Теплым, ласковым плащом, приятно щекочущим шею меховой подпушкой.
Достаточно было принять решение и встать. Первый шаг дался с трудом: Торисмунд ждал оклика кого-то из дружинников, но оказалось – стал незаметным, неразличимым и для друга, что уж говорить о враге.
Теперь так будет всегда. Стоит только пожелать. Но это лишь начало. Мелкий дар, который подносит посольство, прежде чем перейти к главным. Мимолетная улыбка, которую дарит женщина, прежде чем надменно вскинуть голову…
Стояла последняя ночь полнолуния, почти что ясная, лишь иногда луну закрывали небольшие облака, но и тогда темнее не становилось. Торисмунд шел по полю, вел за собой коня, обходя то груды мертвых тел, людских и лошадиных, то кучки невесть чьих, неразличимых в ночи воинов, собиравших добычу. В первое время он пытался найти уединенное место, потом уже понял, что ошибался: не нужно выбирать путь, надо довериться чутью и внутреннему голосу, и ноги сами вынесут туда, куда следует.
Так и случилось. Придя на верное место, он сразу понял, что оказался там, где и надлежало. Здесь, почти посередине между двумя лагерями, было достаточно тихо и безлюдно. Конь, объезженный и выученный Торисмундом, покорно встал там, где пожелал наездник – без единого звука, лишь недовольно прянув ушами. Жеребцу не нравились темнота, тишина, то и дело разбиваемая лязгом железа и стонами, запах крови, который источала земля. Он ткнулся мордой в плечо Торисмунда, король потрепал коня по шее и сделал десяток шагов вперед.
Хорошее место. Правильное.
Торисмунд вскинул голову, глядя на усмехающийся лунный лик. По нему пробежала смутная тень, потом мелькнула ночная птица, на диво крупная и тихая; после этого ночь уже казалась совершенно недвижной, застывшей. Может быть, ночное светило шествовало по небосводу, а, может, и замерло вместе с ветром, уцелевшей травой, тенями.
Тенями павших на поле боя, ожидавших лишь слова, верного слова, чтобы вернуться в строй, стать грозным воинством, которое последует за своим предводителем. Тени соратников и врагов, всех, кто погиб, встанут вместе, покорные воле Торисмунда…
Так будет.
Тогда не останется земель, завоевать которые не под силу королю везиготов. Тогда слава Аттилы станет лишь трухой, жалкой тенью славы короля Торисмунда, и гунна забудут раньше, чем он умрет, лишившийся силы и могущества. Любая, чья угодно слава померкнет рядом со славой Торисмунда, как звезды меркнут перед луной, а луна – перед солнцем.
Так будет, потому что у короля Торисмунда достаточно храбрости и воли на то, на что не отважился даже его отец. Стать предводителем призрачного воинства, верного и неуничтожимого.
Слова обряда всплывали из памяти… из памяти? Разве кто-то говорил ему хоть когда-нибудь? Когда? Неужели такое было?..
Неважно. Об этом можно подумать после, а сейчас нужно думать лишь о деле. Успеть завершить начатое до рассвета. До тех пор, пока кто-то не прервет его – а такие есть, их можно почувствовать. Сила, как женщина, выбирает самого достойного, наиболее мужественного и решительного. Упусти мгновение, и она отвернется, отдаст предпочтение другому.
Медлить, колебаться и сомневаться было нельзя. Торисмунд чувствовал себя крепостной стеной и тараном, конем и всадником, копьем и мишенью. Тем, что принимало удар и тем, что наносило его. Зыбкое серое марево сгущалось вокруг, его нужно было впустить в себя, удержать и подчинить. Приманить видимой покорностью, готовностью отдаться, уступить – и схватить за гриву, за длинную косу.
Возьми, дразнила тень. Сумей, ускользала из рук. Догони, увертывалась… и звала, смеясь, отступая лишь на шаг, на полшага.
Все слова были произнесены, и земля – заклята его волей, подчинена; остался лишь последний шаг.
Торисмунд медлил; знал, что нельзя останавливаться, уже нельзя, поздно… но все же не мог заставить себя. Тень ласкала, прижималась, касалась жаркими ладонями. Вершина торжества, вожделенный миг обладания – но почему-то торжество казалось и худшим из поражений, извращением, надругательством. Тысячеликая госпожа, заглядывавшая в душу, жадно теребила, требуя большего, предельного слияния и последней жертвы.
Пуста она была, и желала наполнить себя, обещая в ответ власть над тенями и призраками, безграничную, как она сама, вечную и непобедимую.
Богиня, не ведающая алтарей, принимающая любое поклонение, и одаривающая щедро, так щедро… а взамен желающая лишь знать. Видеть, чувствовать, жить. Не знать, нет – познавать. Все сущее. Чужими глазами, чужими ушами, руками. Всего лишь этого. Взамен же – все, что только пожелает открывшийся ей навстречу. Отдавшийся.
Всего лишь крови просила Она, добровольно отданной крови, малой толики из той, что уже была пролита здесь, но крови – отданной Ей, во имя Ее, чтобы насытить Ее жажду.
Только этой малости. Только этой невозможной, неописуемой жертвы.
Торисмунд давно уже держал в руке нож, и осталась лишь – поднести его к груди, одно движение, и свершится, будет подведен итог, и сила подчинится ему, Она подчинится…
Вместо этого был ослепительный, нестерпимо злой свет, и совсем другое лицо, другие глаза, глядящие прямо в душу, темные и одновременно яркие; другой взгляд – не жадный вовсе, укоризненный и сочувственный сразу. Материнский. Эта женщина ничего не обещала, не сулила награду и не пленяла могуществом. Она была силой. Тени шарахнулись от нее прочь, ускользая из рук, разбегаясь подальше от золотого солнечного света, которым струились чужеземные одежды гостьи.
– Нет, – хотел вымолвить Торисмунд, но не смог произнести вслух даже единого короткого слова.
Через мгновение ему стало не до того. Ржание коня, захлестывающий плечи аркан, толчок в спину, земля, ударившая в лицо… тьма. Никаких теней, никакого света. Только тьма, забвение, ничто.
451 год от Р.Х. 20 июня, ночь, Каталаунские поля
Старость – это не когда после боя хочется лежать и больше никогда не подниматься. Такое случается и в двадцать, и в двадцать пять – смотришь, как муравей ползет по травинке, и кажется, что век бы за ним следил… Старость – это когда ты даже не пытаешься встать, потому что знаешь – не получится. Сейчас – не получится. Нужно немного подождать. А потом ты все же встаешь и начинаешь отдавать распоряжения – не на Торисмунда же тебе полагаться… но на каждую мысль уходит слишком много сил, и когда список дел иссякает и ты снова имеешь право сесть, лечь, закрыть глаза, забыть об окружающем мире хоть на какое-то время, ты вдруг понимаешь, что медлителен был не только ты – у всех, с кем ты говорил сейчас, глаза будто затянуты мутной белой пленкой. А еще на холме тихо. Неприлично тихо для вечера после тяжелого, да, очень тяжелого, но удачного боя.
Противник отошел и заперся за повозками, внезапность в таких условиях он себе не обеспечит, да и темнеет уже, но с Торисмундом поговорить нужно. Похоже, что ночью жди неожиданностей.
Не ночью. Уже. Потому что чуть ниже по склону сидят или лежат вповалку люди из дружины наследника. И старший их, Атанагильд, сидит… а самого наследника нет. И… и коня его нет. Старость. Пропустил…
Он оглядывается – да, его собственные люди не замерли, заняты делом, но двигаются как осенние мухи. У трех букеллариев рядом с ним глаза ясные – на остальных смотреть не хочется. И кажется, сносит их, даже к водоносу за водой никак не пройти по прямой – будто какая-то сила все время тянет вниз, в долину.
Он сводит ладони перед собой, смотрит на руки. Эта сила не входит без приглашения, не может. Значит, кто-то ее сюда пригласил – или хотя бы откликнулся.
В составе гуннского посольства в Толосу приезжал старичок – не то колдун, не то непонятно что. Об этом рассказывал сенатор Авит, его собственный посол. Людей Аттилы Теодерих отпустил назад с честью, а вот старичка приказал убить. И после этого очень быстро, удивительно быстро пошел на союз с Ромой. У Теодериха, у покойного уже Теодериха были к тому веские практические причины – займи Аттила восточную часть Галлии, границы его владений подошли бы к везиготским вплотную, а какой Аттила сосед, все уже хорошо поняли. Но эти причины существовали и до того, как король принял послов – а тогда он еще думал, колебался. А как встретился со старичком – перестал. Авит рассказывал, что по слухам колдун предлагал королю везиготов власть не только над живыми, но и над мертвыми. И добрый христианин Теодерих, конечно, такого непотребства не потерпел.
А слышал предложение не только он. И запомнил не только он.
Но почему Торисмунд сорвался сейчас, сейчас, когда исход сражения ясен… потому что его отец погиб. Пока Теодерих был жив, Торисмунд не пошел бы против него, а сейчас ему нужно доказывать, что он настоящий король – при том, что сам он не очень в это верит, и правильно делает, заметим.
Послать его дружину на поиски? Послать своих? Да, в своем нынешнем виде они много отыщут… они и платоновскую Атлантиду найдут.
Не понимаю, не вижу логики… люди Торисмунда принадлежат ему, он имеет над ними власть, когда он открыл дверь, они стали уязвимы – но что случилось со всеми остальными?
– Эслас! – окликнул он одного из букеллариев, на которых можно было смотреть без омерзения. – Поедешь в главный лагерь. Найдешь… любого из комесов, кто на ногах и не очень занят – Майориана, Рицимера, Марцеллиана, Боэция – неважно. Скажешь, чтобы добирался сюда. И взял с собой сотню. Если меня не будет до полуночи, пусть высылает поисковые группы. Но только из тех людей, что приведет с собой.
Риск? Риск. Но сражение выиграно уже, кампания выиграна еще под Аврелией, если Аттила уйдет – это неприятно, но терпимо, это даже в каком-то смысле удача – гарантия, что в ближайший год-два комесы не передерутся между собой, будут слишком заняты. А его собственные шансы вернуться домой крайне невелики. Майориану, конечно, могло присниться что угодно, но пятьсот миль есть пятьсот миль, и если армия одолела это расстояние за неделю вместо двух, значит, кто-то приложил к этому руку.
Нет, на такую удачу жаловаться грех, даже если она в твоей жизни последняя.
– Вы – со мной.
Оба сопровождающих начинают оглядываться по сторонам только тогда, когда понимают, что на их отъезд никто не обращает внимания. Но они – люди крепкие, привыкли ко всему, да и не их это ума дело.
Поздно спохватился, поздно. Темно уже, и луна. Самое неприятное время. Но если у этого дурака получится… черт его в буквальном смысле знает, что произойдет. Это не дом, не город, не огражденное человеческое жилье, даже не возделанная земля. Это поле боя – в глуши, в необжитом месте. Хозяйство смерти.
Минерва и Мария, особенно Мария, вот ведь несчастье. И фора у королёныша, и гнать нельзя – по этому полю, да в лунном свете – это верный способ свернуть шею. Да еще поди пойми, куда он подался, потому что пакостью этой несет просто отовсюду… Матерь Божья, если я не успею, ну хоть ты-то поймай и вразуми это готское бревно, он не так уж плох и в тебя верит, а скормит же себя и всем вокруг навредит…
А потом стало не до посторонних, потому что направление обозначилось четко. Значит, мальчик уже начал и времени совсем нет. Времени нет – и вылетевший навстречу из-за холма патруль – гуннский патруль, шестеро, вражеский – это не угроза, не опасность, это препятствие, сквозь которое нужно пройти, расклад не существенен, а человек прямо впереди, кажется, не вооружен и весь обвешан какими-то цепями и костяшками, которые почему-то не стучат друг о друга, не издают звуков… ну что ж, первый дротик ему – на всякий случай.
451 год от Р.Х. 21 июня, ночь, Каталаунские поля
– Отвезем его в… – Торисмунд понимал язык гуннов, всем пришлось его выучить, но некоторые слова были не слишком знакомы. В лагерь? Или что-то другое? – Поспешим…
Еще бы им не спешить, мрачно подумал король везиготов. Надо же было так попасться, испортить все и всем. Сражение можно было считать выигранным: Аттила отступил, укрылся за рядами повозок, и сам загнал себя в ловушку. С утра можно было бы окружить лагерь хваленого непобедимого короля гуннов непроницаемым кольцом; а теперь, когда король везиготов так, по-глупому, попался в плен, гунны смогут торговаться и выкупят себе самые выгодные условия.
Лучше бы убили – но разве от них дождешься? Руки надежно связаны за спиной, рот заткнут обернутым кожей колышком. Ни закричать, призывая на помощь, ни вывернуться: виси себе поперек конского крупа, как пленница, и не надейся на освобождение.
Проклятые гунны, проклятая баба в синем и золотом, ну почему они не явились мигом позже? Всего-то оставалось – закончить движение, напоить Ее кровью, и тогда бы ему не помешали никакие неведомые гостьи, никакие гуннские всадники. Королю, которому служит призрачное воинство – все тысячи, десятки тысяч павших – не страшны никакие гунны. Торисмунд повел бы своих новых слуг в бой, ведь для мертвых луна что солнце, а ночь что день, и покончил бы с врагом!..
