Текст книги "Назначенье границ"
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
Добрался со скоростью того голубя… в его-то годы. Изумительно, просто изумительно! Значит, точно не обознался, точнее не бывает. А ведь ему никто ничего не рассказывал. Он просто был у Теодериха, когда гуннский старичок закончил свои дни по приказу короля – и, что интересно, послы Аттилы нисколько от того не огорчились, не возражали; и, что совсем уж прискорбно – тот старичок оказал удивительно сильное влияние на решение Теодериха. От противного, правда. Это-то как раз не прискорбно, без союза с везиготами тогда бы не справились… худо, что Теодериха можно было так впечатлить. Сначала Теодериха, потом Авита… какой интересный старичок, однако, посмотреть бы на него. С расстояния копейного броска. Чтоб уж знать, что – наверняка.
Вечно эти везиготы что-нибудь не так сделают, ни в чем положиться нельзя.
– Сам. Это говорит о том, кого он видел. И еще о том, где.
Не на улице, значит, увидел, не случайно. Увидел там, где бывает. Где бывает сенатор Авит. Хозяин Галлии, насколько в Галлии сейчас может быть хозяин.
– А где он сейчас?
– Поехал обратно. Я хочу, чтобы он поговорил с епископом Львом до того, как я приеду в Рому.
– В лучшем случае, это значит, что кто-то в Роме ведет переговоры с Аттилой за нашей спиной. В худшем случае… этот кто-то ведет переговоры не с Аттилой.
– На набожность Теодериха можно было положиться. На набожность императрицы-регентши, как ни странно, тоже. Но так можно сказать далеко не обо всех. И в Роме, и в Равенне достаточно людей, которые ради силы пойдут на что угодно… и некоторые из них обладают формальной властью. Той самой, которая нужна, чтобы открыть двери сразу ко всему. Действующий консул запада, председатель сената…
И император. Но этого командующий не произнесет вслух. В этом нет нужды – Майориан сам все прекрасно знает. Император… а, не стоит о нем.
– Однако, мы здесь и сейчас, и идем в базилику, – напомнил Майориан. – Зачем?
– Ты не считаешь, что об этих новостях кое с кем стоит поговорить?
Вот так вот запросто? Вполне в духе командующего, что тут скажешь. Но если уж говорить – то не с… этими. Майориан невольно коснулся ладонью левого плеча. Пусто, и давно пусто, птица больше не прилетала, а сероглазая ее хозяйка не снилась, жаль.
– Не знаю, кому я больше доверяю, – пожал плечами Майориан, – этим… или председателю сената.
– У меня есть, что им предложить – а с председателем сената, согласись, договариваться нет смысла.
– И что же? – Намеки – прекрасная вещь, но иногда устаешь их разгадывать…
– Ты помнишь, что ты говорил, когда копьем границу провел? – подождал кивка, продолжил. – У нас сложилась любопытная ситуация. Если бы это сказал я, все замкнулось бы на меня. Если бы мертвых отпустил ты, с тобой произошло бы то же самое. Но вышло так, что действовало два человека – и ты выбрал слова и способ без моей воли и вопреки прямому приказу. Понимаешь, что получилось?
– Наверное, да. То, что не принадлежит целиком никому, так?
– Так… Ну использовать эту силу, как ты знаешь, можно только посмертно. Но многих это не остановит. А завести ее на себя и сделать безопасной, имеют право только два человека.
Вот то, которое и стараться будешь – не забудешь, на себя? Майориан передернулся. Хорошая перспектива, нечего сказать.
– Что от меня требуется?
– Отказаться, если тебе будут предлагать. В как можно более резкой форме. Ты – добрый христианин, ты об этой мерзости без содрогания вспоминать не можешь и больше на милю к ней не подойдешь…
– Мне даже врать не придется, – усмехнулся Майориан. – С удовольствием.
– Если бы пришлось, я бы тебя не звал. Ложь от правды они отличают безошибочно. Кстати, ты зря о них так плохо думаешь. Если бы не они, мы имели бы дело не только с проявлениями человеческой, ну, и нечеловеческой злой воли… тут бы шагу ступить было нельзя.
Майориан только пожал плечами: не спорить же по дороге в церковь о качествах тех, кому эта церковь принадлежит? Не лучший способ начать переговоры. Командующий может думать о них все, что хочет. Переубедить его вряд ли получится.
Город поменьше – и церкви поменьше. Хотя не всегда, конечно. Базилика Константина в Тревероруме[23]23
Современный Трир.
[Закрыть] выглядела величественно даже по ромским меркам, но она и задумывалась как резиденция императора. А в Мутине неф был один – и всем святым, вздумай они явиться сюда, вряд ли удалось бы уместиться под крышей.
И все-таки, все-таки что-то было здесь. Само здание, наверное. Странно думать, что воюешь еще и за то, чтобы кто-то мог бросить привычный взгляд – прямые углы, узкий, плоский красный кирпич – и почувствовать себя дома.
Тишина, пустота, прохладный воздух, чуть припахивающий дымом – свечи, лампы. Удачно выбрано время, никого не было, а теперь и не зайдут, пока не закончится разговор.
Только начинать его будет командующий. Майориан с удовольствием откажется от сомнительного наследства, а до тех пор – ему просто нечего сказать. Все вопросы к силам небесным давно остались позади, на дороге к Аврелии.
Невысокий человек – не толстый и не тощий, волосы цвета перца с солью, возраст не разберешь… столько отрицаний, не за что ухватиться, неправильный человек, должен быть значительней, больше, должен смотреть на мир иначе, не таким несерьезным птичьим взглядом, подошел, чуть прихрамывая, к деревянной статуе святого – как выбрал именно эту? – и сказал:
– Мне неловко тебя беспокоить, но по-моему происходящее касается вас даже больше, чем нас.
Майориан уже помнил, как мир менялся за секунду – шаг, и из ночи в ясный день, из тишины в середину сражения, шаг – ни войны, ни звуков боя, осеннее поле посреди весны… Теперь даже не пришлось делать этот шаг, он так и остался стоять, где стоял. Изменилось окружающее. Сузилось, стало тесным, почти прозрачным и наполненным ярким солнечным светом… и статуя – уже не статуя, а сидящий человек, подпирающий кулаком подбородок. Живой, дышащий, наверное; можно подойти и прикоснуться… нет, так с людьми не поступают, невежливо. Протянуть руку.
Майориан остался на месте, ограничившись приветственным кивком.
Бывшая статуя широко ухмыльнулась.
– Вспомнил все-таки, – это уже командующему.
– Ты же объяснил мне в прошлый раз, не прямо, конечно, что в каких-то случаях, в большинстве случаев, вы просто не можете вмешаться. Аттила в Италии – это плохо, но распадающееся время – это много хуже. И с первым можно справиться человеческими силами. – Это не столько для Фомы, сколько для Майориана. Он пока склонен понимать слово «всемогущество» буквально и делать слишком решительные выводы. Вряд ли ему приходит в голову, что о самом Майориане в сдавшемся на милость Аттилы Медиолане думают в не менее крепких выражениях, чем он – о Боге.
– Чего ты хочешь теперь?
– Если кратко… я хочу, чтобы людям, пытающимся открыть ворота в Роме, этими воротами прищемило пальцы. Чтобы к северу от Падуса началась чума. Только на том берегу. И только среди тех, кто там чужой, если это возможно. И еще я хочу, чтобы наш общий друг лишился возможности управлять своими людьми изнутри. В конце концов, они присягали ему, как государю, а не как божеству, и не отвечают за то, с кем он связался
– Первое невозможно, – решительно качнул головой апостол. – Ты сам знаешь, почему. Второе ты способен сделать сам. И знаешь, как. Третье… может быть. Если ты займешь свое место.
– Первое возможно. То, что эти люди попытаются отдать, давно принадлежит не им, а преемникам Петра. Или вы хотите отказаться от этой доли наследства? – командующий слегка улыбнулся. – Второе я могу сделать сам… но желаете ли вы этого? Третье… если я услышу твердое да, я поставлю свою подпись под этим договором.
– Кто вам запретит – и как – отдать все, что вам оставлено, кому угодно?! – загремел апостол. – Нет таких сил и способов, нет! Преемники Петра – люди, кто же им может закрыть эту дорогу, кроме их собственной совести?!
Пауза. Майориан внимательно смотрит на человека, удивительно похожего на изображения Господа, только чуть постарше и с вечной ехидцей в глазах. Он лжет? Недоговаривает? Или на небесах то же, что и на земле – у одних планы, у других тоже планы, и никто ни с кем ничего не согласовывает? Один впоследствии ослепший бедняк кое-что рассказал Пелагии, супруге командующего. Майориан хорошо запомнил этот рассказ, а сон, в котором ему являлась богиня, вспомнил – и больше уже не забывал. Интересно, какая совесть позволила определить судьбу живого и якобы свободного человека, да так, что вот этому бородачу пришлось встревать, вступаться и жаловаться самому Господу?.. И как Господь мог не знать?
– Второе… можем и мы, но либо второе, либо третье. Думай, чего ты больше хочешь. Одно не только в наших силах. И если ты откажешься, найдется и другой, – серо-голубой взгляд упирается в Майориана.
– Третье, – кивает командующий. – Запрещать не нужно. Но неужели так сложно… напомнить о себе? Блаженны те, кто не видел и уверовал, но и те, кому потребовалось увидеть, не были оставлены, если я не ошибаюсь.
Бывшая статуя улыбается, кивает.
– Вот так-то лучше. Напомнить – отчего ж нет, но прищемить – этого нельзя. Ну что ж, пойдем? – бородатый поднимается, протягивает широкую ладонь.
Майориану делается очень, очень нехорошо. Он что-то упустил, важное, слишком важное. Сейчас здесь произойдет то, что случаться не должно…
Командующий слегка наклоняет голову и Майориану в который раз совсем не нравится его улыбка.
– Я, по мере сил и наличия свободного времени, провел некоторые разыскания. Я вполне уверен в том, что договор становится действительным с момента согласия. Но в силу он вступает после смерти тела. И эти два события не обязательно должны совпадать по времени. Если ты хочешь, чтобы я пошел с тобой сейчас – а у меня здесь довольно много дел – то на другую чашу весов лучше положить что-нибудь еще.
Глаза апостола темнеют, наливаются штормовой синью. Майориану очень не нравится этот взгляд, все то, что он обещает, он не хотел бы стоять напротив бородатого, окажись у того в руках лук или копье, но этим – им же необязательно носить оружие, они сами оружие… и потому Майориан делает шаг вперед. Полтора шага – прямо и вправо. Перекрывая линию… взгляда.
– Ты думаешь так же? – гроза, и молнии, и почти черное небо над морем, – Ты определил границу. Тебе тоже понадобятся уговоры и дорогие подарки, чтобы встать на ней?
– Не понадобятся, – улыбается Майориан, а гроза и шторм – не страшны, ничего такого, море – это прекрасно…
И его – в кои-то веки – не пытаются убрать назад, за спину, в безопасное место. И не потому, что не могут.
– Не понадобится, – смеется Майориан, а море рано или поздно отступит и утихомирится, – потому что я – перед тобой и перед всеми, кто меня слышит – отрекаюсь от богохульного чародейства, и именем своим клянусь, что никогда, слышите – никогда! – не вернусь к нему!
Море и впрямь отступает, шторм улегся, и вот – пожалуйста, золото и лазурь, теплая волна ласково скользит по прибрежной гальке…
– Ты сказал и был услышан, – с мягкой улыбкой кивает апостол.
– Кажется, – спокойно говорит командующий, – выбирать придется из одного.
– Что ж, – разводит руками апостол. – Мы подождем. От тебя и здесь, в конце концов, много пользы, – он опять подмигивает, потом смотрит на стоящего в полушаге Майориана. – Доверчив ты… не по годам. Не нравишься ты мне.
По улыбке, по тону – поверить в это почти невозможно – кажется, дело обстоит ровно наоборот, но если они и впрямь не умеют лгать, придется поверить, что не нравится, это просто прекрасно, потому что взаимно… погоди-ка. Доверчив? Кому же это он напрасно доверился?
«Использовать эту силу, как ты знаешь, можно только посмертно… Завести ее на себя и сделать безопасной, имеют право только два человека…»
– Ты понял, – кивает апостол.
Мгновение – и меркнет свет, и статуя – просто статуя, деревянная, работа грубовата, но похоже на оригинал.
Майориан очень медленно разворачивается кругом. Смотрит – сверху вниз, сжимает пальцы в кулак.
Невысокий человек – не толстый и не тощий, волосы цвета перца с солью, возраст не разберешь… – летит в угол, ударяется спиной о стену, сползает по ней, несколько раз дергает головой, приходя в себя, потом смеется – так, что хочется его ударить еще раз.
– Прости, – говорит он, – но мне нужно было, чтобы у них не осталось выбора. А чуму мы купим в другом месте.
– Ты, – говорить трудно, Майориан едва ли не задыхается от гнева. – Ты… дрянь. Ты меня обманул. Ты заставил меня отказаться. От того, что я сам наболтал! Это я должен был за все отвечать, я! Я это сделал. Я сказал. Мое дело…
– Успокойся. Это не ты наболтал. Это я наболтал – и много раньше. Когда я встал на эту дорожку, ты еще не родился. А благодаря тебе мы оказались в очень удачном положении – и получили возможность торговаться.
– Там должен был стоять я. Я думал, что речь идет… о власти над мертвыми. Дурак… у меня же ее никогда и не было. А вы оба говорили о границе. Моей… уже не моей, – остались только горький смех и пустота. – И о тысяче лет. Получается, я на тебя перевалил то, за что должен был отвечать сам!
Командующий встал, отряхнул ладони… сделал несколько шагов – теперь он хромал заметно больше – запрокинул голову, разглядывая что-то там, наверху, а может быть, разминая ушибленную шею.
– Никто ничего не должен. Это вопрос сроков, выгоды, эффективности и наличных сил, Майориан комес. Война и политика.
– Это не война. И не политика, – это невесть что, но сил спорить уже почти нет, выдохся, и до чего же стыдно, что не удержался, поднял руку на старшего… – Неужели ты не понимаешь?..
Не понимает, улыбается… ловит пылинки в солнечном луче. Он любит вещный мир, от океана до вот этой солнечной пыли, это Майориан давно заметил.
– Я действительно разбирался… согласие и исполнение и правда не обязательно должны совпадать по времени, но обычно с этим долго не живут, хотя я собираюсь попробовать. А мне все-таки не тридцать и не сорок, и даже не пятьдесят. Ты налоговую реформу откуда проводить будешь – из-под камня?
– А ты мне советы с того света подавать будешь? – все говорят, у Майориана есть чувство юмора, ну и где же оно, когда нужно?
– Вряд ли. Поскольку на тот свет я попаду еще нескоро…
Да, действительно очень нескоро. Один отрекшийся дурак проживет еще лет десять, может, двадцать или тридцать, едва ли больше – и отправится… вверх или вниз, там видно будет, судя по всему – вниз. А командующий останется между двух миров. Там, где поле, ночь и вечное сражение… но сражаться уже некому, значит, в темноте и в одиночестве.
«Я его сейчас еще раз ударю, – думает Майориан, – я просто не знаю, что с этим делать, как это принять, как согласиться… а уже поздно, все решено и сказано – и что теперь?»
– Тогда, после границы… ты так злился поначалу, потому что сразу понял, что с тобой будет?
– Да. И еще потому, что сказал Аттиле, что мог бы, наверное, остаться вот так… если бы это служило какой-то цели. Сам себе накаркал, получается, трех дней не прошло, – командующий коротко рассмеялся, – Так огорчился, представляешь, что не сразу вспомнил, что слова-то произносил ты… А, когда вспомнил, понял, что ничего еще не определено и решение, при необходимости, можно выгодно продать – как видишь, так оно и вышло.
Помолчал…
– Я бы не стал тебя вводить в заблуждение, но я представить себе не могу, во что нам может обойтись война с армией одержимых. Даже если помощь от Маркиана придет вовремя… А ведь все наши соседи никуда не исчезнут, даже если мы разобьем Аттилу, а потери мы восполняем… ну, ты сам знаешь. Лучше как сейчас. Надежнее.
Майориан покачал головой… командующий «огорчился», осознав, где – по милости одного словоохотливого дурака – проведет следующую тысячу лет. И обрадовался, когда понял, что из этого тоже можно извлечь практическую пользу. Что тут можно сказать?
– Будешь мне оттуда помогать.
– Буду, конечно, – патриций не добавляет «если смогу», это не вопрос возможности – только времени, ума, терпения. Наверняка есть какой-нибудь способ.
Сделал еще несколько шагов, и исчез в солнечном квадрате дверей, будто растворился.
Майориан провел рукой по лицу. Что-то нужно было делать. Куда-то идти. Воевать. Покупать чуму у совы и ее хозяйки – видимо, за ту же монету. Жить.
– Ничего не бойся, – сказала деревянная статуя за его спиной. В этот раз она так и осталась статуей, только насмешливый прищур, кажется, не был работой резчика, – твой друг не умеет просить. И не умеет брать даром. Но сделки он понимает, вот ему и предложили сделку. Хорошую сделку, поверь мне. Ему понравится.
– Чтоб вы провалились, – от души пожелал Майориан, и для верности уточнил: – все.
«И пока Лев говорил, а вид его и одежды – все внушало почтение, Аттила стоял и смотрел на него в молчании, будто погрузившись в глубокую задумчивость. И вот! Внезапно по правую и по левую руку Льва возникли апостолы Петр и Павел в епископском облачении. Над головой его простерли они вперед мечи и угрожали Аттиле смертью, если не послушается он папского приказа. И оттого умирился Аттила, что прежде в ярости своей был подобен безумцу. По заступничеству Льва, немедля пообещал он заключить мир на долгое время, и отошел за Дунай…»
– Действительно уходит… даже не верилось. Что, ты думаешь, подействовало?
– Наверное, все вместе. Голод, чума, потери, невозможность управлять своими изнутри, страх повторить судьбу Алариха, ну а Лев был просто последней каплей…
– Апостолы, скорее уж…
– Да… за речку можешь не возвращаться. Ты уволен из армии. Поедешь домой. И не домой в Равенну, а домой в самое дальнее из владений твоей семьи.
– Шутка не удалась, – Майориан все же хмыкнул, ровно над тем, что пошутить у собеседника не получилось – не удивил, не напугал.
– Я не шучу. Ты уезжаешь завтра. Это нужно было сделать раньше, но я опасался, что Аттила не уйдет…
– За что?!
– Допустим, на тебя пожаловалась моя жена, – консул улыбнулся. – Только сейчас пожаловалась. Или даже раньше, но я – в интересах дела – мог и подождать. Ты уедешь и будешь ругать меня и то, как я с тобой обошелся, на всех перекрестках и очень громко.
– Можно… по какой-нибудь другой причине? – Майориан отвел глаза, уставился на стену, вздохнул.
…Тогда все казалось простым и понятным; и сначала – и после, все равно понятным. Глупая ошибка, на редкость глупая, но не более того.
Оказываясь в Равенне, он считал своим долгом навещать жену командующего в отсутствие супруга. Времена нынче неспокойные – а когда они были спокойными, он родился, когда вокруг уже гудел шторм, тридцать лет прошло, а тише не стало – а женщине, муж которой вечно в отлучках, одной нелегко. Ей самой так приятнее, да и люди пусть видят, пусть имеют в виду, что вот сюда соваться не стоит. Никому. Никогда.
Его принимали – как подчиненного супруга… только очень скоро Майориан начал думать, поверил, убедился, что дело не только в этом. Уж слишком, нарочито, напоказ его воспринимали не как мужчину – как мальчика, как одного из тех, кто служит под крылом ее мужа. Вызов был вполне очевиден; вызов брошен – и вызов принят.
И нет ничего дурного в том, чтобы утешить женщину, уставшую от одиночества, да и не скажешь ведь, что муж с ней любезен. Так что все в порядке. Тем более, если и она сама совершенно с этим согласна, и ровно об этом и говорят бесстрастные жесты, спокойный голос, взгляд, слишком задумчивый и равнодушный, чтобы кого-то обмануть… его приглашают. Но разве достойная женщина сделает первый шаг? Нет, она даст понять, что его должен сделать мужчина…
И это не было жертвой с его стороны. Ничуть. В этом госпожа Пелагия очень походила на своего мужа – время словно остановилось для них обоих. Ты живешь рядом, годами, и видишь – не меняется. Такой была, наверное, та самая Елена, что Менелай, увидев ее после стольких лет войны, взял ее обратно и тем был счастлив. Кто же откажется от такого, кто может отказаться?
Получив тяжелую оплеуху, Майориан решил, что все идет, как надо. Это мелочи, это глупости… женщины очень любят упираться, им нравится, когда мужчина не отступает после первого отказа, и после второго. Проверка. Почти как на войне – если ты разнылся и готов бросить начатое после первого поражения, то тебе нечего делать в армии. А если тебя останавливает одна пощечина, то ходи туда, где не отказывают… за деньги.
Кувшин по голове – это уже более серьезный аргумент, пожалуй, слишком внушительный, и голова-то одна, и кувшин хороший был… однако ж, это действительно интересно. По-настоящему. До чего же жаль, что эта женщина уже замужем, и неважно, насколько она старше… увести бы ее прямо сейчас, назвать своей, как крепость, взятую после долгой осады.
И только увидев в руках у женщины нож, а в глазах – чистое, незамутненное ничем желание убить – какое у противника в свалке не всегда встретишь, он понял, что кто-то из них, видимо, совершил ошибку.
Уже потом, вспоминая, он догадался, что тогда сбило его с толку – она не кричала. Не кричала, не звала на помощь.
Ну как же ее было понять?
Тогда, кажется, был слишком ошеломлен – хотел же как лучше, может быть, был слишком настойчив и не слишком терпелив, но разве не этого она сама просила? Кажется, сумел сказать несколько слов, просить о прощении… может быть, сумел, может быть, нет. Что ж, принести свои извинения никогда не поздно, а там госпожа Пелагия и сердиться перестанет, наверное, поймет, что это просто… просто потому, что она выглядела такой одинокой и неприступной.
Вышло же иначе.
Командующий вернулся в Равенну, как обычно, без предупреждения, как ливень в середине июля. И немедленно затребовал Майориана – дорога не дорога, вечер не вечер – да не к себе и не в улей, а в один из тех домов, где проходили иногда частные встречи, от посторонних глаз и ушей подальше. Видимо, следовало ожидать событий. Майориан кинулся на зов, был счастлив видеть, был готов слушать, даже не спросил, как здоровье отца – который тогда еще заведовал финансами армии… А вот к обычной драке он готов не был. И поэтому первый удар – после которого правая рука повисла как колбаса в коптильне и перестала откликаться на зов – пропустил. Очень неприятно и неудобно, когда тебя раз за разом вбивает в стену человек, вдвое старше тебя. Без посторонней помощи. Очень неудобно и очень больно, к тому же.
И совершенно непонятно – с чего вдруг?!
– За что?! – не сопротивлялся толком, и не потому даже, что не мог – не понимал, нужно ли…
Ответа не получил, а потом, видимо, обо что-то не очень удачно ударился головой, потому что мир вокруг моргнул – и на какое-то время пропал. Что, наверное, было к лучшему, потому что когда Майориан всплыл обратно, он сразу понял, что миру тогда не понравились накопившиеся в нем острые углы – и он злонамеренно вывалил их все прямо на Майориана. А еще на него смотрели, сверху вниз, со спокойным любопытством и без малейших признаков ярости. Не мир смотрел, конечно.
– И что… – так, по челюсти тоже прилетело, говорить неудобно-то как… – это… значило?
– Видишь ли, – дружелюбно ответили сверху, – так случилось, что у госпожи Пелагии, кроме меня, никого на свете нет. В определенной мере – по моей вине. Вернее, у нее есть дети, она любит их и на многое ради них готова… но ты, я думаю, понимаешь, о чем я говорю. Она верит мне, я просил тебя принимать. А ты ее обидел и напугал.
У вас все не как у людей, хотел сказать Майориан, и как же мне было разобраться, что она для тебя не только источник выгоды, что ты для нее не только защитник перед многими, кого прельщают богатство и влияние бывшей жены Бонифация, что, оказывается, вы друг к другу относитесь… несколько иначе, ощутимо так иначе, всем телом ощутимо, только кто бы раньше мог догадаться-то?!
Она сама не возражала, хотел сказать Майориан, вела себя ровно так же, как все остальные, и откуда мне было понять, что это – другое, если нечто выглядит, пахнет и колется, как роза, откуда мне знать, что это, оказывается, кошка?!
– Я ошибся, – сказал Майориан. – На меня так старательно не обращали внимания…
– На тебя на самом деле не обращали внимания.
– Ну… я думал, у вас… – нет, вот этого он в лицо уже не скажет, мало ли, что думал, думать надо было раньше и как следует: связывай эту пару только расчет, наверное, все выглядело бы иначе – хотя бы со стороны командующего… а я что-то не припоминаю вокруг него никаких случайных или неслучайных спутниц, даже в походах, даже во время долгих кампаний. Я просто привык, что он ест, что придется, спит, где придется, или не спит вовсе, и не тратит ценное время на всякую ерунду. – Я… не предатель. Я дурак, я ошибся. Я прошу прощения.
– Если бы я не думал, что ты дурак, ты бы сюда не дошел. Тебя бы нашли утром на обочине со вспоротым животом, и весь полуостров гадал бы, кто из моих врагов до тебя добрался.
«А если бы ты обошелся без рукоприкладства, – добавил про себя Майориан, – я бы тебе просто не поверил. Ни тебе, ни госпоже Пелагии… Ладно, разобрались, а перед ней нужно будет еще раз извиниться, и столько раз, сколько потребуется. Оскорбил достойную женщину, не просто дурак, а особенный, счетный дурак…»
– Спасибо, что правильно подумал, – улыбаться еще сложнее, чем говорить, но все равно хочется.
– Если тебя это утешит, – сказали сверху, – я такие ошибки делал в политике. Как ты понимаешь, обходились они дороже.
– Мне повезло с наставником… – и ведь правда же, повезло, другой убил бы просто потому, что так положено.
– Повторишь это, когда тебе будет шестьдесят.
Два года ведь прошло. Два года… и о той глупой истории знали только трое. Зачем сейчас вытряхивать то, что надежно прикопано, не выплеснулось в разговоры, не пошло гулять по улицам? Можно придумать тысячу других причин, не менее убедительных, даже более…
– Можно… можно сказать, что я испугался, что ты меня перерастешь, а потому придрался к первому попавшемуся предлогу. О тебе и так говорят, что ты при мне как Сулла при Марии… – тепло, но не горячо, не Сулла при Марии, Траян при Нерве, золотой мальчик, которому очень многого не придется делать, потому что оно уже сделано, не придется, если все пойдет, как надо. – Просто в эту историю охотней поверят. И за ней можно больше спрятать. Уезжаешь не только ты. Марцеллиан возвращается в Далмацию, Меробауд – в Испанию, у него там срочные домашние дела… в виде багаудов, причина уважительная, с ней не поспоришь. Рицимер – на север. Я совершенно не знаю, что делать с Боэцием – он префект претория, его никуда не вытолкнешь из столицы…
– А, собственно, зачем это все?
Ну да, у Меробауда багауды, а у Майориана неудачная попытка… близко подружиться с женой командующего, и тем обиднее, что неудачная, и сплетники теперь натрут мозоли на языках, прохаживаясь по достоинствам обоих; будто мало того, что было на самом деле?
– Затем, что я получил очень приятные новости: Аттила вряд ли переживет следующий год. И вот тогда у нас ненадолго возникнет сложная ситуация… С вандалами – мир, достаточно надежный. Гунны после смерти царя царей наверняка займутся друг другом… тоже надолго. Толоса – это серьезно, но это опасность привычная, тем более, что с везиготами так ли, иначе ли, но можно договориться. Что произошло в последний раз, когда императору разонравился его… опекун?
– И ты хочешь, чтобы я уехал?! – Майориан понимает, к чему клонит командующий, но он не согласен… и категорически не желает подчиняться. Остальные пусть разъезжаются. Остальные…
– А ты вспомни, по кому тогда пришелся первый удар, – по сторонникам Стилихона среди военных. Очень важно было лишить его поддержки армии. Заранее.
– Я благодарю за предупреждение, но этого вполне достаточно.
Командующий поворачивается, смотрит на него удивленно…
– Вообще-то это был приказ.
– Так я же уволен из армии?
– Можно и так. Но я не рискую собой. Я уменьшаю риск. Все мои недоброжелатели будут знать, что от моей смерти они не выиграют ничего. Власть все равно возьмет кто-то из моих. И обязательно захочет легитимизировать эту власть, рассчитавшись с убийцами. Олимпия, если помнишь, забили насмерть… я не думаю, что многим захочется примерить на себя такую судьбу.
– А ты не думаешь о том, что нас попросту перебьют по одному? В Испании и в Далмации… – и, может быть, это еще не самое худшее. Хуже будет, если мы сами друг друга перебьем, выясняя, кто старший, главный и сильнейший.
– На месте? Среди своих? Нет, такое устроить некому. Но если меня все же убьют, вы можете передраться друг с другом… И поэтому ты поедешь в самое дальнее поместье. Со скандалом.
– Я даже знаю, у кого смогу найти утешение после этакой несправедливости, – прищурился Майориан, потом усмехнулся. – Слава богам, не все дамы настолько ко мне равнодушны…
– Да, это было бы очень разумным шагом, – кивнул командующий. – Насколько я знаю, жена нашего, да продлит Гензерих его дни, императора нуждается в утешении.
– По переписке, – ну, для начала и по переписке сойдет, и чем дольше она продлится, тем лучше… Евдокия, супруга императора – не крепость, и не сероглазая богиня, зато ее благосклонность будет полезна. И если что-то случится, и если ничего не случится.
Иногда полезно вспоминать о том, что тебя который год зовут «золотым мальчиком», чаще за спиной, иногда в глаза – и не только в шутку. Иногда очень так искренне и страстно, даже смешно. Далось им это золото – Майориан намотал прядь на палец, – но если на него можно купить что-то полезное, значит, оно не хуже полновесных монет.
– Скорее всего, ничего не произойдет. Скорее всего, Валентиниан охотно выдаст младшую дочь за моего сына и будет радоваться тому, как ловко балансирует между мной и Гензерихом. А остальные просто не посмеют… Год-полтора, и все решится. Но рисковать я не хочу.
– Хорошо, пусть будет так.
«Я слишком много должен ему, чтобы спорить, даже несмотря на то, что причину лучше бы похоронить, а ситуация мне не нравится, очень не нравится, и кажется, что мы что-то упустили… или мне в очередной раз рассказали половину правды, да и не в той последовательности, чтобы разобраться. Я не буду спорить, я сделаю, что приказано… но, кажется, я об этом пожалею. Все мы об этом пожалеем…»
– Будь осторожен. Я, конечно, отрежу уши всем, кто посмеет… но лучше бы без этого обойтись.
– Буду, – серьезно кивает командующий. – Я твердо намерен дожить до ста.
453 год от Р.Х., Рома
Комната обставлена более чем просто. Пожалуй, здесь недостает многих привычных предметов: письменных принадлежностей, свитков, безделушек, создающих уют, игральных костей. Зато немногие имеющиеся вещи строго расставлены по местам. Глиняный кувшин – ровно в середине стола, и на выскобленной столешнице не отпечатались круги от воды или вина: кувшин всегда занимает одно-единственное положение. Плетеная циновка на полу лежит встык с ножками стола. Два тяжелых табурета прижались к стене.
