Текст книги "Назначенье границ"
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
Помолились? Это теперь так называется? Или за него просил еще кто-то?
– К сожалению, остается еще завтрашний день. И еще один кандидат…
– Изверг ты, – вздохнул бородатый. – Как есть – изверг. Ну, пошли. Вижу же, не отступишься.
Нет, с обещанием, что он не переживет этой кампании, было явно что-то не так… но не спрашивать же «посланника» – интересно, как это слово переводится на греческий: «ангел» или «апостол»? – что именно у них изменилось и почему.
А изменилось. И шли они… подозрительно быстро. Земля, кажется, слегка уплывала из-под ног – как совсем недавно во время марш-броска к Аврелии. Очень удобный способ передвижения. Жаль, позаимствовать нельзя, при жизни.
– А что случилось с… неосторожным молодым человеком?
– Ничего пока, – гость задумчиво передернул плечами, потом покачал головой. – Пока совсем ничего. Даже того, о чем ты просил. Но будет.
Кажется, обитатели небес несколько путаются во времени – или для них, как и для магии, времени в каких-то областях просто не существует. Если Торисмунда пока не остановили, а я, по словам гостя, едва своей смертью не запечатал заклинание… значит везучему наследнику уже не удалось правильно завершить обряд, несмотря на то, что в текущем времени он его еще только начал. Право, жаль, что Августин, епископ Гиппонский, умер, вот кто бы порадовался – покойный очень любил эти игры с понятием времени. А с другой стороны, он, наверное, может сейчас с этим самым временем играть на практике. Если не ошибся с местом назначения.
– Скажи, а при каких условиях вы можете вмешиваться в ход вещей?
Спутник не замер, ход не замедлил – но в темпе движения точно что-то изменилось. Если об удивление можно спотыкаться, как о кочки и бревна на дороге, то можно считать, что дорога стала очень неровной.
– Ну и вопросы у тебя… чадо, – надо понимать, «чадо» относилось к бранным выражениям, приличествующим посланцам Господа. – Тебе на какой предмет?
– Для дальнейшего использования. И из любопытства. Если… из вечности будущее уже произошло, значит, какие-то события… неизменны. Не могут быть изменены, иначе не останется самого времени, ведь именно они его и образуют своей последовательностью. Какие-то события или определенное количество событий. Но ведь, в принципе, вмешательство возможно – и периодически происходит. Вот мне и хотелось бы знать, при каких условиях – если это не секрет.
Гость озадаченно тряхнул головой, подумал нечто неразборчивое об очень умных, когда дело не касается их самих, подопечных, потом сказал, рубанув рукой:
– Чему судили быть сам Господь или Богоматерь, то и будет. Остальное в руках человечьих.
И что тут от чего зависит, неизвестно. А может быть, зависимость встречная – как у арки, когда вся конструкция держится на том, что каждый камень стремится к земле. Что-то такое – иначе можно было бы не творить чудеса, а просто отменять нежелательное как небывшее… Жалко, что нельзя воспользоваться. Хорошо, что нельзя никому. Очень приятный собеседник.
– Ты, чадо, если хочешь что спросить, так спроси прямо, – себе под нос пробурчал спутник.
– Человек, с которым я хочу поговорить, в своем теле не один. Можно ли как-то сохранить его… собой, хотя бы на время беседы?
– Можно. – Посланник вздохнул.
– Спасибо. – Спрашивать, можно ли приживала выселить совсем, смысла нет. Можно наверняка. Если тот человек захочет…
Безмолвное «да»… или просто кивок?
– Пришли, – вскоре сказал спутник, показывая на темное нагромождение повозок. – Дальше нам хода не будет.
– Спасибо. Дальше и не нужно.
Человек достает из кармана на поясе маленькую деревяшку – и в небо взвивается свист. Над лагерем, над полем боя свистит, щелкает скворец-пересмешник – то иволгой, то малиновкой, то щеглом, то какой-то человеческой хозяйственной надобностью, то опять малиновкой.
– Мы так когда-то с ним девушек высвистывали, – поясняет он, отдышавшись. Непонятно зачем поясняет, гость знает и так.
Полупрозрачный бородач ухмыльнулся – он, наверное, тоже когда-то высвистывал девушек. Давным-давно. Смуглых темноглазых девушек, с руками, загрубевшими от разделки рыбы, но все равно прекрасных…
Потом гость подмигнул и растаял, стал совершенно невидимым.
Сначала было тихо – ну настолько тихо, насколько может быть ночью рядом с укрепленным лагерем, где люди, и кони, и волы, и телеги – и множество всяких вещей. А потом откуда-то справа коротко и высоко чирикнули – мол, слышу, знаю, буду.
Человек заметил, что он на склоне не один и даже не вдвоем, когда тени слева начали шевелиться не так, как им положено. То ли девушка тоже постарела и сдала, то ли присутствие гостя сделало его самого внимательней. Впрочем, грех жаловаться, девушка была что надо – и двигалась уверенно и шума производила очень мало – а ведь местность незнакомая и пересеченная, и под ногами валяется кто попало. Луна, конечно, в помощь, но она же и выдать может. И выдала. Металлических украшений на одежде и обуви нет, но вот без меча порядочной девушке в такую пору на свидание ходить не положено – вот там-то металл луна и зацепила. Девушка сказала светилу что-то особо неприятное, выпрямилась и пошла уже открыто. Постарела она, ссутулилась, были почти одного роста, а теперь едва не на ладонь пониже будет… глаза ушли в глазницы совсем, и в бороде седина… ну немного седины, так и бородки той… да, гуннские девушки, они такие.
Перестав быть источником света, посланец Господа остался источником тепла – небольшого, будто где-то на расстоянии ладони или двух горит свеча. А потом это тепло отдалилось, переместилось куда-то вперед – ровнехонько за спину приближающегося, и после этого уже вернулся свет. Сияющий конус, накрывший всех троих. И непроницаемая темнота вокруг. Никто не заметит, взгляд скользнет мимо еще одного пятна тьмы-во-тьме, а те, кто почувствуют, попросту не смогут приблизиться. Не положено им.
Девушка такого оборота не ждала, но порывистые гуннские девушки не живут долго.
– Я не знаю, сколько ты отправил разъездов, – пояснил свистевший. – Здесь любой будет лишним.
И гуннская девушка сама поймет, что одну группу может уже не ждать.
А пришедший на свист и не слушал почти – так, краем уха, и слова, конечно, не могли ускользнуть, они были поняты, приняты во внимание, уложены на свое место. Разъезд, который не вернется – мелочи, ерунда, мельтешение… и сейчас еще – ерунда и мельтешение почти все, даже то, что никто не сумел отыскать мальчишку и разорвать неловко сплетаемую, но прочную, нестерпимо прочную сеть для всех.
Пока – важно только одно: важно, что истончается нить, которую назвать бы поводком, да гордость мешает. Тает нить. И тьма уходит из глаз. Это больно, видеть тьмой. Необходимо, выгодно, удобно – но больно.
Но это для себя. Другим – не нужно. И плохо, что именно этот другой может увидеть, может понять.
– Ты куда смотрел? – говорит пришедший. – Ты как его упустил?
Что за игры на этом чудном поле? Днем «все лезут на дурацкий холм», ночью «все ищут Торисмунда».
– Я не уследил за своим союзником. А ты, похоже, не уследил за своим гостем.
Бородатый – вот это борода, не то что у всяких тут гуннов, даром, что полупрозрачная – молча думает о том, что оба в чем-то стоят друг друга. Дважды. Потеряли одного и того же глупца… и оба могут надеяться на спасение.
Громко думает.
Старший из двух дураков – он вполне согласен с определением, – мысленно улыбается. Спасение… м-да… вряд ли у него отыщется время. А вот если бывший хороший знакомый за пять лет немного поумнел и согласится избавиться от чужака внутри себя, это не просто хорошо, это замечательно. Если с ним снова можно будет иметь дело, то все расчетные сроки сократятся вдвое или втрое… да его, в конце концов, просто жалко.
Второй только отмахивается, небрежно, словно от приставучего слепня. Он уже слышал такие уговоры. Те, кто отваживался на подобные речи, умирали. Нескоро и нелегко. Здесь случай другой, здесь он благодарен, потому что помнит, чем закончился прошлый разговор лицом к лицу. Но – нет. Раз и навсегда – нет.
– Глупо, – говорит старший. – Ты же видишь, что происходит.
– Глупо, – соглашается второй. Глаза не выражают ничего, совсем ничего. Несложно понять, что это значит, и явившийся сюда друг, враг, союзник, противник поймет, конечно. Но это несущественно. – Нет.
Варвар… для него это важно. Для него это настолько важно, что он брата ради этого убил. Любимого, между прочим, брата. С какой-то стороны мне повезло, что меня он ценил все же меньше.
Посланник Божий досадливо хмурится, глядя на непонятливых извергов рода человеческого. Ему бы стоять в сторонке, да ограждать их от Тьмы, и Бездны, и Небытия – но слишком жаль обоих.
Понимания заслуживает всякая живая тварь.
Бородатый и не шевелится толком, ему не нужно, достаточно желания – и один собеседник начинает видеть другого. Не думать. Не предполагать. Не рассчитывать.
…огонь, и стон не утихает, и бездна, настоящая бездна, алчная, и носящий ее в себе давно уже выгорел изнутри, осталось только упрямство, ничего, кроме упрямства.
Узнаешь?
Человек пробует увиденное на вкус, примеряет… в принципе, ничего страшного… но совершенно же лишнее.
Посланник с удивлением понимает: нет, не узнает. Как же это может быть?..
– Это была ошибка с самого начала, – говорит ромей. – Это бывает. За нее нет смысла держаться. В одиночку ты можешь больше.
Второй опять отмахивается, с легкой – показной – досадой. Он не хочет слышать, слова не нужны ему, это они тут лишние, а не то, что внутри него. Сейчас нужно говорить о том, как обоим избежать участи, что хуже его повседневности, намного хуже, невыразимо… настолько плоха, что и его заставляет бояться. А он не боится жить с бездной. И держать ее в узде. И, даже выгорая, оставаться запечатанным сосудом, не выпускающим ее наружу.
– Успел проповедником заделаться? Давно?
– С тех самых пор. До того нужды не было. Этому… мальчику я все объясню, когда поймаю. Он к твоему гостю после этого на десять лиг не подойдет, пока жив, во всяком случае. Но гнал бы ты и гостя тоже. Зачем оно тебе здесь?
Варвар улыбается слову «гость» – растягивает губы в сухой пустой усмешке, хороший барьер гневу, здесь не на кого гневаться, противник остается другом, друг – противником, так всегда было, началось до его рождения, не закончится никогда. Друг настойчив как противник, противник доброжелателен как друг – но он все равно не поймет. Ничего. Это и к лучшему.
Сейчас, почти свободный и от памяти о недавнем еще слиянии, и от предчувствия неизбежной мести со стороны той силы, что давно уже владеет им, он не хочет ни спорить, ни разрушать.
– Оставь… – Можно не говорить так, как говорил бы днем, перед лицом вождей, царей, царьков и прочей мелочи, жадной до велеречивых бесед. – То, что начал Торисмунд, уже не остановить. Она не отступится.
– А ты не бойся, – впервые обращается к гунну посланник Господа. – Не бойся, позови – и тебя не оставят. Всего-то несколько слов сказать, искренне. Подсказать даже могу.
– Он сюда пришел ко мне? – спрашивает варвар.
– Нет. Он пришел со мной. Но лгать они не умеют.
– Может, и к тебе, – пожимает плечами светящийся силуэт. – Чем ты хуже прочих, а я однажды пообещал нести Слово всем.
– Нет. Слышал я твое слово…
Апостолу очень, очень жаль этого человека. И он бы с удовольствием чем-нибудь его стукнул.
Старший смотрит на бородатого, тот пожимает плечами… даже так.
– Значит, завтра здесь не будет боя, – говорит ромей.
– Как не будет? – впервые по-настоящему удивляется варвар. – Каким образом?
– Я этому отпрыску достойного рода завтра объясню, кому он пообещал себя и чем это для него чревато… он, в отличие от тебя, все-таки понимает, с кем можно связываться, а от кого нужно бежать без оглядки. И он побежит. Под первым же благовидным предлогом, а их достаточно. Франки снимутся следом. На аланов мы полагаться не можем, со вчерашнего дня это всем известно. А у меня самого сил не хватит. Если ты пойдешь на прорыв, удержать тебя мне станет слишком дорого. И все мои командиры этот резон поймут.
Вот сейчас варвар думает о том, что тут можно позавидовать врагу и другу, который свободен дважды – от необходимости доказывать каждому паршивому царьку паршивого клочка земли в том, что удача не оставила царя царей, и от необходимости идти вперед, завоевывая все новые и новые владения для силы, которой служит.
Волен отступить, заморочить голову союзникам, уйти… Волен сам выбирать себе поле боя и врага, а не принужден любой ценой добиваться смерти того, кого требует сила, требует в диком страхе: она тоже знает страх, еще какой, людям такой неведом.
– Хорошо.
– Но уходить тебе придется быстро… и убедительно.
– Так и будет, – короткий кивок.
Старший смотрит на племянника своего старого друга и некогда тоже друга…
– Ты очень быстро пришел. Ждал?
Младший прикрывает глаза. На всякий случай.
– Нет. Знал.
– Что будет, когда мы уйдем?
– Пока я жив, пока ты жив, будет война. А здесь – самого худшего уже не произойдет.
– Брось ее. Тогда тебе не нужно будет умирать, – говорит старший.
– Все умирают, – равнодушно отвечает варвар. – А про рождение для жизни вечной я слыхал.
– Все умирают. Но ты – очень скоро. Я не могу каждый год позволять себе такое, – пояснил старший. – Я старался маневрировать, мне нужно откуда-то брать наемников, мне нужно кем-то пугать готов – и пока ты висишь на их границах, наши восточные братья молятся, чтобы мы стояли, а не ищут способа нас взять… Но каждый год – это много. У меня все развалится.
Младший только дергает скулой. У него тоже – держава, которой еще нет и полусотни лет, которая может стоять только пока воюет, которую объединяет – плохонько, еле-еле, – война, война и сила, от которой ему предлагают отказаться ради невесть чего. У него союзы, половина из которых не прочнее сухого камыша, а другая половина требует крови, добычи, победы, славы – и никто не хочет смотреть даже на год вперед: накорми нас вражьим мясом сейчас или провались, уйди с глаз долой. У него держава-младенец, которого поят кровью, а не молоком.
Все это должно стоять. А если двум державам не поместиться на одной земле, посмотрим, чья возьмет. Собеседник готов лечь в основание своей – так отчего же он считает, что Аттила, царь царей, слабее, хуже, трусливее?
– Моя без меня, может быть, и проживет, – отвечает на невысказанные слова собеседник. – Твоя без тебя развалится за два-три года.
– Если я сделаю по-твоему, через два-три года ты и будешь праздновать победу.
– Шесть лет назад ты отменно держал всех без всяких гостей.
– Все меняется. Хватит об этом. Мне пора вернуться.
– Некоторые вещи не меняются совсем… Переживи эту ночь, сделай мне одолжение. И все-таки подумай.
– Переживу, – щурится гунн. – Ничего так не желаю, как пережить ее, спасибо тому сосунку.
– Слушай, – вдруг спрашивает старший, – тебе что, тоже предсказали, что меня сегодня убьют?
– Нет. Мне предсказали, что один из ваших будет убит. И мне сказали, кто это должен быть.
– Ладно. Тогда не важно… – хотелось бы мне знать, чем я умудрился так обидеть эту бестелесную особу. Не может же быть, что я первый, кто ей отказал. – А чем это заклятие настолько хуже твоего нынешнего… положения?
– Всем, – удивляется младший. – Я живу, – он наклоняется, срывает травинку, растирает ее между пальцами. – У меня много сыновей, будет еще больше. Я дышу, я ем, я побеждаю – или проигрываю, – усмешка, – бывает и такое. Я однажды стану совсем свободным. Я не хочу до конца мира быть ни живым, ни мертвым… Почему ты спросил?
– Подумал, что мог бы, наверное. Если бы не просто так, из-за чьей-то дурацкой затеи, а для чего-то…
Варвар долго, долго смотрит на ромея. Очень долго. Пытается найти ответ – тот и впрямь понимает, что говорит, или просто заплетает языком хитрые узлы? Для чего-то? Для того, чтобы Бездна и Тьма, и Небытие каждую ночь выпускали тебя из закатных сумерек, из ничего, давали подобие плоти и приказывали только одно: сражаться? Кажется, понимает. Но… он ромей, он никогда не был свободен. Может быть, он даже забыл, что значит хотеть быть свободным.
«Он не знает», – доходит вдруг до младшего. – «Он просто не знает, что он сам такое, что он уже такое…». Сказать? Не сказать?
– Не скажешь, так я скажу, – подает голос проклятый служитель Распятого.
– Что? – старшему интересно, какие секреты могут быть у этих двоих. Вот у этих. Взаимные…
– Он тебе объяснит, – радуется возможности не продолжать младший. – Мне пора. Встретимся… когда-нибудь.
– Свисти! – улыбается старший.
Посланец Господа делает шаг вперед, отгораживая одного от другого, фигура наливается светом, ярким, достаточно ярким для того, чтобы не видеть через сияние, как, уже за гранью темноты, глаза младшего вновь наливаются мраком. Черное-в-черном.
– Я очень надеюсь, – тихо говорит старший, – что оно его не убьет.
– Убьет, если он не отречется и не примет спасение, – печально отвечает апостол. – И пленит уже навсегда. Но не сегодня.
– Не могу понять. Руга, дядя его, справлялся без этого. Да и сам он – тоже. А теперь он боится, хотя чего тут бояться…
– Если ты поймешь, тебе легче станет? – сердито спрашивает апостол.
– Да, – поднял брови человек. – Конечно.
Апостол удивлен, очень удивлен. Кто здесь, спрашивается, Неверующий? Ведь пытался уже показать, что такое быть одержимым Дьяволом. Показал, вроде бы дошло? Нет, не дошло. Правда, интерес такого рода апостол не считает ни грехом, ни праздным любопытством. Это полезно – видеть, понимать, бояться.
– Сколько нужно времени, чтобы воззвать к Господу? – это не загадка, просто вопрос.
– Полагаю, нисколько… – собеседник опять удивился. – В крайнем случае, самой мысли достаточно.
– Ну вот на то время, что нужно для мысли, придется встать лицом к лицу с Сатаной во всей мощи и сразиться с ним. А Сатана-то в нем самом, понимаешь? Страшно. Им всегда страшно.
– А что теряешь в случае проигрыша? – там, за спиной бородатого, тени уже сомкнулись, девушка сегодня больше не выйдет, свисти не свисти… Ну хоть необратимых поступков этой ночью не совершит. И завтра тоже.
– А что ты такое мог потерять, что помянул чохом все на свете? – смеется апостол.
Да… замечательная была сцена, до сих пор вспоминать стыдно.
– Но это было как раз то, что он сам отдал.
– Отдавать многие не боятся. Такие – особенно. Считают, это так, что-то лишнее. Подумаешь, душа, ерунда какая-то… все равно же – живет, – апостол оглянулся через плечо, словно сплюнуть хотел. – Детей плодит, побеждает. А в случае проигрыша теряешь последнее – волю.
Тогда понятно, чего испугался: если цена проигрыша – то, что чужое в тебе станет уже не соперником, а хозяином, действительно, трижды задумаешься.
– Нам, наверное, пора…
– И давно уж пора, – кивнул посланник.
– Я действительно очень вам благодарен, – и опять земля слегка плывет под ногами. – Могу ли я чем-нибудь помочь?
Вот так апостола не удивляли давным-давно. Тех, кто взывал о помощи, было в избытке. Тех, кто сам предлагал службу – по пальцам пересчитать. Да и то до сих пор просили – вразумить, направить на благое дело, на путь служения Господу. А вот помочь… редкостный все-таки наглец!
– Защищай свою землю, не позволяй осквернять святыни, тем и поможешь, – подумав, сказал посланник.
Редкостный наглец кивнул несколько недоуменно – как будто он последние тридцать лет занимался чем-то иным… во всяком случае, в отношении первой части.
– А что он так не хотел мне говорить?
– То, – неожиданно сердито рявкнул апостол, – что превратил ты себя, чадо, в такое, чему и названья нет, зато многим кажется, что ты не лучше твоего приятеля!
Теперь споткнулся уже человек… это в каком смысле не лучше? Если в прямом, то и правда не лучше – у него государство, у меня государство – и представляю себе, что бы я делал на его месте, поскольку я и на своем-то хорош… но название этому как раз есть, хотя и не очень вежливое. Значит, будем уточнять.
– Что значит «превратил»?
– Кто вперемешку землю, божков языческих и Пресвятую Деву в помощники призвал и именем своим клятву подтвердил?
Что?..
– Если бы это так действовало, у меня бы в армии людей не осталось…
И не в армии тоже, если вспомнить, какие цветистые обороты можно услышать на улицах Города. В Равенне нет, в Равенне все же осторожничают.
В мыслях апостола отчетливо обозначилось вразумляющее бревно. Увесистое вполне. Мечты остались мечтами, наверное, только по отсутствию надлежащего бревна поблизости – если и было что, все растащили на укрепления.
– Тебе же ответили. Все, кого ты позвал, – некоторая часть призванных заставила посланника брезгливо скривиться. – И такое получилось – ну, может, на Страшном Суде и распутают…
– Где получилось и что именно? – кажется обещать себе больше не поминать никого и ни при каких обстоятельствах немножко поздно. Но все-таки странно – чтобы вот так всех чохом одной фразой, закрученной, правда, с перепугу… но все-таки всего лишь одной фразой – Аттила вон своего гостя сколько приманивал, сколько добывал, какую цену заплатил, а тут одной формулировкой всех подряд зацепило.
– В тебе, неразумный! – страдальчески возопил апостол.
– Вы посланники. И даром языков наделены. И призваны объяснять. Объясни, пожалуйста, так, чтобы я понял.
– Я был призван – вызвался я – тебя с этого поля вывести, несмотря на то, что тебе судили – и по справедливости судили, между прочим! – рассердился апостол, даром терпения наделенный не слишком щедро. – Вот это я должен, ибо обещал, и от Господа на то милость получена! А непотребство твое я разъяснять уж точно не призван, и нечего мне указывать, чего я призван, а чего нет, мне уж виднее как-то!
– Хорошо, – легко согласился человек. – Первого уже много, с верхом, и вряд ли я смогу тебя когда-нибудь за это отблагодарить.
– Жену отблагодаришь. И уж отблагодари так, словно меня тут и вовсе не было, а только все она, – улыбнулся посланник.
Жену? Слова про единую плоть тоже, видимо, нужно понимать буквально. В нашем случае, так точно, удивляться нечему. Куда ты, Гай, туда и я, Гайя… меня непонятно до чего язык довел – и Пелагия им что-то такое отвесила, что механизм заскрипел и дал обратный ход. Тоже, видимо, выражения выбирала.
– А что касается твоих клятв – вот подумай же, что получится, если сложить землю, старых божков, Истинного Бога и тебя самого… вместе с твоей тогдашней должностью.
Не дождавшись ответа, Фома вздохнул:
– Благословение свыше тебе было. Богоматерь сказала, что случится по твоему желанию, вот и стало.
По моему желанию. А я… я фактически заклял себя на страну и сказал, что оно не пройдет. И оно не прошло – ни тогда, ни сейчас. Условие исполнено. То-то Аттила смеялся, когда мы про нежизнь заговорили.
– Это навсегда? – с омерзением спросил ромей.
– Пока что – до конца твоей жизни.
451 год от Р.Х. 21 июня, ночь, Каталаунские поля
– Чтоб тебе провалиться… и передо мной возникнуть! Чтоб тебя гунны… с почетом сюда доставили! Чтоб тебе фурии… объяснили, что такое совесть и охраняли по дороге!
Майориан знал только одного-единственного на свете человека, способного устроиться так ловко, что его даже выбранить от всей души невозможно, не поймав себя трижды на каждом слове. К несчастью Майориана, человек этот был его командующим, к троекратному несчастью Майориан был его заместителем, правой рукой, так что таинственная пропажа патриция означала одно: теперь командование переходит к Майориану, если он, конечно, сумеет это право отстоять. На время – и лучше не думать, что навсегда, не думать…
Безумия на этом поле хватало и без подобных предположений. Ладно, везиготы – хотя какое там ладно, после гибели короля Теодериха они с Торисмунда глаз не сводили, особенно личная дружина, но, допустим, на варваров помрачение рассудка нашло. На всех и сразу, особенно на Атанагильда, да? На этого – Майориан вспомнил здоровенного варвара лет под сорок, который, кажется, был на полголовы выше Торисмунда, а сыновей покойного короля Господь ростом не обидел, – найдет помрачение, как же. Это его нужно по голове ударить. Раз так десять подряд древком копья с размаху, а лучше сразу топориком. Такого точно не случилось за время обороны холма – голова была цела и с виду, и, судя по внятности речей, изнутри.
Голова в порядке, а наследник короля, без пяти минут король – пропал у старшего дружины из-под носа, при этом никакая слепота везигота не поражала, Майориан это точно знал, и глухота тоже. Насчет глухоты проверено, даже с лихвой, и если бы не обстоятельства – быть дипломатическому конфликту…
Ладно, это варвары. Ни для кого не секрет, что у наших важнейших союзников в армии некоторый… беспорядок. Но букелларии? Личный отряд командующего?! Они, конечно, тоже варвары – у нас уже два века решительно везде варвары, сверху донизу – но эти-то выучены, вышколены почти идеально. Почти – потому что ничего истинно идеального в материальном мире быть не может. Кто-то из столь любимых командующим аттических пустозвонов так говорил. Или не так, неважно. Важно, что вот эти-то не то что не должны были, просто не могли упустить из виду начальника.
Кроты неприличные. Остолопы несказанные. Дураки невыразимые. Как, ну как?..
Вот здесь лежал. Отдыхал. А теперь не лежит. Да, вот не лежит. Очевидно, невероятно и факт. Давно? Неведомо. Куда ушел, с кем? Неизвестно. А везиготский наследник куда девался? Кто ж его знает. Не подходил, точно.
Не подходил, клялся и Атанагильд. Впрочем, Атанагильд своего подопечного ухитрился потерять, не моргнув глазом. Или как раз моргнув. Он моргнул, а Торисмунд возьми и исчезни за это время…
Майориан не скорбел бы, пропади везиготский наследник пропадом безвозвратно. По его ощущению, долговязый светловолосый молодой человек – да уж, прямо юноша! кажется, ему двадцать пять или около того, – был редкостным болваном. Перечень достоинств Торисмунда начинался и заканчивался одним словом: храбр. В этом не откажешь, храбр невероятно… и не по-умному. Все остальное – сплошь недостатки. От невероятных, кому угодно на зависть, амбиций, пока мало чем подкрепленных, до столь же невероятной бестолковости. Быть бы парню декурионом, и всем настало бы счастье, даже самому Торисмунду.
Брат его, Теодерих, королевский первенец – совсем другое дело. Даже удивительно, что от одного отца произошли столь разные во всем потомки. Общего – только рост, впрочем, при этом Торисмунд за Теодерихом спрятаться может, и не приметят. Далее начинаются различия. Теодерих обходителен, скромен и упрям по-хорошему, точнее даже – настойчив. Торисмунд надменен, шумен и вспыльчив. Если везиготы выберут королем громогласного и самоуверенного бахвала, прельстившись происхождением его матери, то сделают большую глупость. Очень большую… а Торисмунд сделает всем очень большой подарок, если не вернется из ночной прогулки. Аттилу он, что ли, в плен взять решил, герой непобедимый?..
Майориан проклинал везиготского почти короля, чтобы как-то отвлечься от мыслей о том, что будет, если утро настанет, а командующий так и не найдется. С патриция сталось бы преподнести заместителю этакий подарок. Необходимость принять на себя командование, а перед тем – вырвать его из зубов Рицимера. Майориан представил себе ехидно приподнятую бровь патриция и какую-нибудь милую фразу: «неужели ты не справишься?», и сплюнул. Справится, потому что деваться некуда. Останется в лагере на холме, потому что не может, никак не может позволить себе роскошь сорваться вниз, в темную ночь, как бы ни хотелось. Спасибо, командующий, ты все предусмотрел, и это – тоже, чтоб тебе фурии, все три, очень, очень внятно объяснили, что такое совесть!.. Может, хоть у них получится?
Майориан любил и умел орать, когда нужно было, громко, расчетливо и совершенно спокойно, крайне редко теряя голову даже когда чужим казалось, что он сейчас от негодования лопнет. Нет, не лопался обычно, а вот впечатление нужное производил. Теперь он стоял в шаге от последнего костра – и в полушаге от настоящего рева, того, когда мир делается прозрачным и глухим, а голова пустой и звонкой.
За этакую невоздержанность в чувствах командующий его, несомненно, отчитал бы – вот только Аэций счел позволительным пропасть, раствориться в ночи без предупреждения, а, может быть, и погибнуть; значит, считал Майориана годным принять командование вместо него. Значит, можно и поорать. На все поле боя. Вдруг да услышит… изверг неописуемый?
Наверное, что-то похожее думал сейчас Атанагильд, разыскивавший в спасибо еще, что лунной, ночи своего ненаглядного Торисмунда. Жаль, что не нашел пока. Можно было бы поговорить о превратностях службы слишком любящим ночные прогулки по полю боя командирам. Атанагильд бы понял, после сегодняшнего – уж точно. Он вообще Майориану понравился, с первого взгляда, и, кажется, вполне взаимно. Случайная беседа пару дней назад, по пути от Аврелии, оказалась весьма интересной и свидетельствовала о доверии.
Речь шла о предмете для Майориана крайне болезненном: о дочери короля Теодериха, бывшей жене вандала Хунериха. Не о ней даже, что можно говорить о несчастной, затворившейся в монастыре, а о давних делах. Неприятных, судя по выражению лица и голосу Атанагильда, не только для Майориана. Оказывается, везиготская принцесса, узнав, кто назначен ей в женихи, едва не умерла со страху. Потом долго умоляла и отца, и обоих старших братьев – и Торисмунда, наследника, и единоутробного брата Теодериха, – не губить ее. Смирилась не сразу, в путешествие к жениху собиралась с плачем, как в погребальное шествие. Потом, вернувшись изуродованной, говорят, воззвала к Господу, умоляя покарать предавших ее близких. Сам Атанагильд не слышал, конечно – но женщины пересказывали.
Время шло, ни один из отправившихся в поиски не возвращался. Майориан сидел на какой-то блохастой шкуре и понимал, с каждым часом все острее чувствовал, что внизу, в долине – нехорошо. До того нехорошо, что впору спрятаться под эту шкуру, накрыться с головой и выть. Не на луну, в холодную влажноватую землю, пропахшую, пропитанную кровью. Тихо, глухо и безнадежно, чтоб никого не напугать.
Что именно творится, в чем дело – он объяснить бы не смог. Слишком зябко для летней ночи. Слишком тихо для поля такого сражения. Слишком темно… а что, ночью бывает светло? Нет, конечно, но вот все равно – слишком темно, и все тут. Жрать хочется донельзя, а ведь только что же дожевал кусок мяса с сыроватым темным хлебом. Холодно, голодно, пусто и одиноко. А сильнее всего хочется вниз, во тьму. Спуститься, встать в строй бок о бок с другими воинами, не думать ни о чем, плыть, не касаясь земли… ч-что?
Майориан молился редко. Может быть, подражая командующему, а может, просто потому, что не очень-то и хотелось. Он не полагался на помощь свыше, поминать Господа всуе было не велено, ну так и что ж попусту тревожить? Сейчас же слова молитв забылись, запутались на губах, а вот желание появилось. Пришлось просто говорить. О чем? Обо всем, что на ум придет. Слово за слово, и получилась не молитва, а жалоба. На усталость, на невозможность заснуть – каждые же пять минут теребят, спрашивают, даже ночью, даже здесь нашли, а что днем было, лучше вовсе не вспоминать, – на командующего, которого все нет и нет, на пропавшего балбеса, который лучше бы и не находился, на явное какое-то непотребство, творящееся в долине. Невыразимое просто непотребство. Господи, ну что там еще могли учудить? И кто? Гунны? Эти на все способны, но, Господи, куда ты смотришь, когда на них уже управа найдется-то? Они же лет десять назад еще через одного были честными христианами, пусть и путались в обрядах, а теперь – колдуны какие-то, жрецы, гадатели, чертовщина полная… Церкви разрушают, словно Аттиле эти церкви как кость в горле, наверное, так и есть. Ну и бич у тебя, Господи, позорище какое-то, прости уж. Меч он на Марсовом поле нашел, знамение ему было. Тьфу!..
