Текст книги "Назначенье границ"
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Тьма – не тьма, а действительно тень, серая, как грозовая туча, как сланец, как гранит, если бы гранит мог стать подобным болотной воде, а туча обратилась раухтопазом. У нее – кто сказал, что бесплотное не может быть им или ею? неправда, – тысяча лиц, сменяющихся каждое мгновение. Разных – молодых, старых, детских, и все красивы, страшно красивы какой-то прозрачной, светящейся изнутри пустотой, и у всех глаза – черное-в-черном, а их собственными глазами – разноцветными, какие только бывают у людей, – смотрит Она сама.
Рядом. Вокруг. Везде. Только не внутри – пока еще…
Одно из лиц задерживается дольше – юная женщина, серебристые косы венцом, правильные черты… маски. Посмертной маски из алебастра, а внутри – призрачный, то ли иссиня-белый, то ли голубоватый болотный огонек.
– Ты упрям, мне это нравится, – хрустальный смех, только этот сосуд дал трещину, вот и смех слегка фальшивит.
Ей не нравится. Ей не нравится, потому что… потому что на самом деле она не любит противостояния – как он не любит войну. Просто тех, кого можно взять легко, потом хватает ненадолго. И остается от них совсем мало, а то и вовсе ничего. А наполнить нужно не чашу, не цистерну… она меньше мироздания, но так ненамного, что человеческому взгляду не уловить разницы.
– Тебе не сказали главного: я никогда не убиваю, – говорит героиня варварской сказки про королеву дальнего севера. – Никого.
Сейчас она не лжет. В каком-то смысле не убивает. Просто забирает все, что составляет человека. Все. Первый шаг, последний шаг, улыбку матери, голос соседа, кровь на копье, поцелуй, оплеуху, песню за углом… То, что остается, само не желает уходить: некуда, незачем, непонятно даже – как.
Королева-тень оценивающе всматривается в своего пленника, размышляет, колеблется. Потом – это чувствуется – жажда побеждает желание сыграть в кошки-мышки.
То, что есть у пленника, хочется отнять, и лучше сейчас, срочно, немедленно… он – неповторимый, единственный; впрочем, для нее все – единственные, но большинство отличается лишь как два булыжника, от сотворения мира провалявшихся на земле рядом: тут скол, там щербинка – а так одно и то же.
Прикосновение то ли холодного шелка, то ли мягкого серебра…
Человек смотрит на нее, не глазами смотрит, непонятно, чем вообще смотрит, чем-то. Она… она слишком стара. Слишком устоялась в своих привычках, вошла в колею – он такое видел. Она все делает неправильно. Она берет по одному – и так и роняет в провал. И они висят там, в пустоте. Нет взаимодействия, нет нового опыта. Только то, что было сразу собрано. Конечно, ей этого не хватает – а изменить-то нужно так немного… чуть-чуть подвинуть, столкнуть – и из этой взвеси начнет формироваться кристалл…
Тогда она сможет расти, сама в себе.
То, что было легким, вскользь, касанием возвращается назад, впивается жалом москита, пытается пробиться внутрь. Очень настойчиво, очень. Это уже не прежняя жажда, это точное, полное – насколько ей дано, – понимание того, что человек мало что нужен… зачем именно он нужен. Именно этот. Она не ошиблась – единственный. Возможность измениться.
И вот это – уже всерьез. А барьер… барьер держит плохо, потому что там, впереди – задача, возможность… То, что может предложить тень, не важно, не нужно, а вот то, что можно сделать с ней, из нее… превратить в существо то, что никогда им не было…
Он не любит войну… но воевать он умеет. Рыбе муху, собаке мясо – да? Аттиле – власть, ему – работу?
Беда в том, что не за что удержаться – то, что всегда помогало, всегда останавливало, сейчас тянет вперед… Нечем отгородиться, ничего нет… да плевать, что нет.
– Мария и Минерва… водой и огнем, и землей, именем своим, всем, что есть, всем, во что верят, всем, что до меня и после меня, истинным богом и старыми богами клянусь, ты не пройдешь! Если у меня нет ничего, чтобы ответить, я стану тем, у чего есть. Ты. Не. Пройдешь.
Человек не видел, не мог увидеть, как за его спиной, по левую и правую руки, встали две женские фигуры, окруженные светом – истинным, не отраженным. Роза в руке одной, сова на плече – у другой. И цветок, источающий алое сияние, был не менее грозным оружием, чем когти огромной птицы… вокруг женщины с совой теснились другие фигуры, поменьше, едва различимые. Обе соперницы сейчас стояли вместе, плечом к плечу, не споря друг с другом.
«Ты не пройдешь!» – разноязыкий хор.
Вода, огонь и земля из слов обернулись силами, и встали тройным щитом, поднялись волной раскаленной лавы, окруженной молниями: ты не пройдешь.
Королева треснутого хрусталя отступила на шаг, готовясь ответить, нанести удар или хотя бы показать незваным гостьям, что она держит в своих руках жизнь добычи – но ее ударили в спину. Тот, кто казался таким верным, тот, кто и начал разговор… ударил, предал, потащил внутрь, лишил возможности действовать.
А со стороны, оттуда, где стояли четверо телохранителей, все выглядело… да никак, в общем, не выглядело. Двое разговаривали, сидя рядом на бревне, ненадолго замолчали, потом один соскользнул на землю… а второй замер, удивленно, должно быть – вроде ж пили умеренно. Большого переполоха не случилось.
451 год от Р.Х. 21 июня, день, Каталаунские поля
Похоронное шествие затянулось на несколько часов. Над полем сражения повисла тишина, прерываемая лишь торжественным и мрачным пением, нестройным, но полным искренней боли. Даже гунны, укрывшиеся за повозками, замолчали и перестали отстреливаться – никто бы сейчас не стал на них нападать, даже ромейские отряды, а павшего короля уважал и Аттила. Готы провожали Теодериха со слезами скорби, остальные – в почтительном молчании.
Предводительствовал шествием Торисмунд, которого уже называли королем. Теодерих-младший, теперь уже – единственный, держался на половину конского крупа позади, признавая права брата. Долго длилось шествие, много времени понадобилось, чтобы все необходимые почести были отданы, все возможные на поле брани ритуалы соблюдены. Наконец, с этим было покончено. Вокруг тела короля выстроилась в скорбной страже его личная дружина, остальные разошлись. Пора вспомнить о том, что сражение еще не выиграно.
И о том, что теперь уже в полную меру на Торисмунда легла вся ответственность, все обязанности короля.
Глаза слезились, словно в лицо бросили горсть мелкого песка или напылило во время скачки. Солнце, стоявшее в зените, злило, жгло кожу. Торисмунд в очередной раз потер лоб, потом махнул Атанагильду рукой: пошли. Нужно было договориться с ромеем о том, что делать дальше. Как именно вести осаду.
Пока Торисмунд шел, разболелась рана на голове, и стало окончательно тошно – с чего бы это? До победы остались считанные дни. До окончательной, невероятной победы, которую запомнят навсегда.
– Приветствую тебя.
– Приветствую, – со вчерашнего утра ромей, кажется, состарился лет на пять. Неудивительно, он вряд ли многим моложе отца, а, если подумать, так, наверное, даже и старше. И говорит как каркает. А смотрит, будто это не он сам за ночь высох, а у гостя рога выросли.
– Что нам надлежит делать? – король старался быть почтительным к старшему. Пока еще – на словах – получалось неплохо. Только стоять перед ромским патрицием почему-то было неприятно – солнце, что ли, прямо в глаза светило? Торисмунд приложил ладонь ко лбу.
Ромей же с утра растерял остатки вежества. Сначала он перевел взгляд на вражеский лагерь, скривился, потом повернулся обратно.
– Не проводит ли благородный Торисмунд меня до моей палатки? Нам лучше будет поговорить там. Аттилу мы сегодня не потеряем.
Он был прав, а Торисмунду стоило бы подумать о том, что ни один важный разговор нельзя начинать вот так, посреди лагеря и без подобающего предисловия. Особенно, говоря с вождем самого главного союзника.
– С великой радостью.
Своих людей ромей оставил за порогом – просто двинул бровью и никто дальше не пошел. Торисмунд кивнул Атанагильду – мол, подожди, но тот ждать не стал, двинулся следом, а вот увидев, что шатер пуст, сделал шаг назад, потом еще один. Ромей подошел к столу, взял кувшин, наполнил две глиняные чашки… по запаху – вода. Глаза отдыхали в полумраке. Говорить не хотелось, но война не ждет.
– Как мы будем продолжать осаду? – отхлебнув воды, спросил Торисмунд. Опять невежливо, слишком торопливо, но отчего-то ему хотелось поскорее покончить с беседой. А дальше… а дальше пусть с ним разговаривает Атанагильд, или Майориан пусть присылает своих людей!
– Это зависит от того, кем хочет быть благородный Торисмунд – победителем Аттилы или королем везиготов. И от того, хочет он жить днем или ночью.
Торисмунд открыл рот, потом спешно прикрыл его – понадобилось стиснуть челюсти, чтобы ненароком ничего лишнего не ляпнуть. Например, такого простого дурацкого «Чегооо?!» – но тут это неуместно. Король так спрашивать не должен. Даже если очень хочется.
– Не будешь ли ты так любезен, почтенный и мудростью славный патриций, пояснить свои слова для… несоизмеримо младшего годами и опытом? – выговорил наконец Торисмунд. Лучше, чем «чтооо?», хотя смысл, в общем, тот же.
– Один из братьев благородного Торисмунда, оставшихся в Толосе, не столь высок родом, но старше годами. Весть о смерти короля Теодериха придет в Толосу раньше, чем вернется армия. Да и у самого войска, если дать ему время, могут появиться лишние мысли. А осада будет либо достаточно долгой, либо очень кровавой.
– Осада не будет ни долгой, ни кровавой, – слегка удивился Торисмунд. – Мы уже окружаем лагерь Аттилы, и препятствуем подвозу припасов. Скоро голод заставит их сдаться или пойти на прорыв. Но раньше даже – не голод, а жажда. День, другой. Но… не об этом я спрашивал, почтеннейший патриций.
Ромей налил себе еще воды, покрутил ее в чашке, словно вино.
– Вчера благородный Торисмунд не опасался солнца. Сегодня ему больно на него смотреть. Зато в темноте он стал видеть много лучше. Такое случается, если сильно ударят по голове, но не думаю я, что именно рана тому причиной. Некоторое время назад королю Теодериху сделали предложение. Он ответил на него… отказом.
Смотреть было неприятно не только на солнце, но и на ромея. Особенно краем глаза. Глядишь прямо – все хорошо, чуть поворачиваешь голову, и кажется, что рядом не старый, усталый человек, а светильник. И струится от него желтоватый, достаточно яркий свет. Неприятный донельзя.
И чего только после ранения не привидится, ей-ей…
Однако ж, до чего хитер! Это ж надо, а? Откуда только знает?!
– Мой отец, да будет ему Царствие Небесное, проявил небольшую опрометчивость, полагаясь только на свои силы.
– Король Теодерих, да будет ему Царствие Небесное, совершил самый разумный поступок в своей жизни. – Ромей подошел к Торисмунду, посмотрел на него снизу вверх как сверху вниз и сказал совсем другим голосом, молодым и злым. – Зачем только ваши епископы Новый Завет на готский переводили? Выброшенное время. Теодерих, вечная ему слава, помнил, кто предлагает царства земные всего лишь за то, что ему поклонятся, но, кажется, своим детям он это знание не передал.
Торисмунд отступил на шаг. Сначала отступил, потом уже понял, что сделал это, и почему. Стоять вот так, вплотную, было неприятно, словно среди лета прижиматься к печи. Веет сухим жаром, тяжело дышать. Ладонь сама собой сжалась в кулак. Не замахиваться, упаси Господь, отгородиться бы.
– Я не понимаю тебя, почтенный патриций. Я хотел победы и славы для всех нас, мне помешали, проклятье осмелившемуся… но что вызывает твое неудовольствие? – уж не то ли, что тебе не предложили, старик? Ей такие как ты не нужны…
– Проклятие осмелившемуся… я бы сказал, что это вопиющая неблагодарность по отношению к Божьей Матери… или благородный Торисмунд и ее не узнал?
Что, вот та, темноглазая, обжегшая светом, и была сама Дева?! Да с чего он взял!.. А ведь похожа же, похожа! Сомнение укусило мелкой, но противной мошкой.
– Но почему тогда?..
– Потому что благородный Торисмунд проявил небольшую опрометчивость и чуть не отдал себя… врагу рода человеческого. А заодно и всех людей на этом поле, живых и мертвых.
– Она не враг! Она хотела встать на нашу сторону! Враг – вон он, Аттила, он нам враг, а не Она! – захлебнулся негодованием Торисмунд. Надо же настолько ничего не понимать, а туда же – судит, рассуждает! – То, что Она согласилась отдать нам победу, обо всем говорит!
Ромей рассмеялся.
– Она… вернее, оно, согласилось взять тебя.
– Только кровь – но вернуть силу сторицей! Понимаешь, многомудрый? Только небольшая жертва, символическая, – отец знание детям передал лучше, чем ты думаешь! – а взамен победа.
– Всего тебя. Часть – значит, целое. Видеть тобой, слышать тобой, чувствовать тобой, познать тебя. А потом тебя не останется, а будет только оно. Если тебя мало, это происходит быстро. Если много, чуть медленнее.
Было. Это – было. Видеть, слышать и чувствовать. Но откуда все остальное? Выдумки, нелепые выдумки – или просто зависть? Да и что здесь дурного-то?
Наверняка зависть. Ему – не предложили. Даже и не предлагали. Зачем он Ей?
– Ладно, что теперь об этом говорить? – до ночи уж точно смысла нет, а там уж посмотрим. Если только Она даст второй шанс… – Так что касается осады, я думаю, что мы должны вести ее вместе. Тогда и слава достанется обоим, верно? – Торисмунд заговорщически улыбнулся. – И кто в Толосе будет спорить с победителем Аттилы?
– Другой победитель Аттилы? Теодерих сын Теодериха? А говорить… можно и не говорить. Можно подождать до ночи. О том, что будет после, я поговорю с твоим братом, благородный Торисмунд.
Так они вдвоем замыслили измену? Измену и предательство? Ради чего? Уж не Теодерих ли – новый, выбранный Ею? Ромейское коварство и изворотливость брата, который спит и видит себя новым королем, несмотря на то, что он – не наследник, давно уж не наследник. И Фридерих остался в Толосе…
Сговорились и предали? Тогда к чему весь этот разговор – или ромей боится, что Торисмунд все же успеет взять силу?
– Вот, значит, как, – медленно выговорил Торисмунд, поднимая руку с чашкой.
– Яда здесь нет. И убийц нет. Я просто почти уверен, что этой ночью ты умрешь сам, если останешься здесь. Ты открыл дверь, но не заключил договор. Беда в том, что тебе, кажется, нельзя здесь умирать.
– И почему же это мне нельзя умирать здесь? – издевательски спросил Торисмунд, но в груди нехорошо трепыхнулось сердце. Вертелось в голове кое-что. Куда он оружную руку поднимал, когда явились гунны? К левой… или не так? Вспомнить бы. Память шалила. Торисмунд невольно двинул правой, повторяя оборванное движение…
И тут вернулись тошнота, страх… Страх – никогда он ничего не боялся, почему испугался тут?
– Кажется, вспомнил?
Мысли патриций, что ли, читает? Сам, наверное, колдун, да еще почище многих – а то откуда еще знает, и что есть Она, и что на уме у Торисмунда?
Она обещала победу. Над Аттилой, да над кем угодно. Воинство обещала, непобедимое, огромное – больше, чем у гунна, больше, чем у любого вождя на этом поле. А жизнь? Об этом речь шла?
Нож шел вовсе не к левой руке, он шел к груди. Жертва на алтаре, со вспоротой грудью, так гунны убивали пленных во славу своих богов… демонов. И Дева, помешавшая Торисмунду закончить.
Это уже был не страх. Страх король знал – это когда на одного тебя валит два десятка воинов противника, а сзади никого нет. А тут – что-то другое. Ужас?
Ромей протянул ему чашку с водой, успел же и налить…
– Я когда это… существо впервые увидел целиком, тоже испугался, до беспамятства почти. И когда узнал, что тебя в лагере нет, еще раз испугался. Потому что отец твой и без меня все понял, а тебя-то я не предупредил, не додумался.
– Я не испугался, – упрямо сказал Торисмунд, хотя край чашки выбивал дробь о зубы. Королю бояться не должно. Король Торисмунд храбр, об этом все знают, кого ни спроси. – Но, кажется, я ошибся с союзником…
– Единственное, чем я могу тебя утешить – это тем, что больше всех перетрусил наш друг на том берегу. Связаться с этой силой, а потом ее же и подвести… не позавидуешь.
Королю гуннов сочувствовать Торисмунд не собирался, а ромею не верил – он и испугался? Торисмунд… тоже не испугался. Просто немного ошибся. Поторопился, не выяснил всех условий союза. Она – обманщица, это он знал и раньше. Тысячеликая обманщица, но это достоинство для правителя: подчинить такую силу, лукавую и умеющую перехитрить любого. Заставить ее слушаться, использовать ее умение лгать в своих интересах.
«А уж для мертвого правителя – так вообще невероятное достоинство!» – усмехнулся внутренний голос. Потом проснулось любопытство.
– Как же он ее подвел? – и злорадство тоже.
– Не взял для нее то, что обещал. Мы помешали. Оно, видишь ли, не всесильно даже там, где дела решаются оружием.
– Что оно такое?
Вопрос неподобающий аж дважды. И раньше надо было спрашивать, и королю нельзя выдавать свою неосведомленность в чем-то. Но все-таки патриций – старейший и мудрейший из вождей, собравшихся здесь – и, в определенном смысле, родич. Выслушать совет мудрого не зазорно, напротив даже.
– Если совсем кратко – дьявол. Тот самый. Целиком или частично, я не знаю.
– Господи помилуй! – Торисмунд невольно перекрестился, а все-таки до конца не поверил. Аттилу вообще называли Бичом Божиим, а не Бичом Сатаны, между прочим. – Не расскажешь ли мне и другое? Почему я должен был умереть нынче ночью? И если я погибну в бою, а не в ее… его честь, тоже отдам ему свою душу?
– Не знаю. И не хочу проверять… Аттила о его повадках больше меня знает и давно ему служит, а он пытался сделать так, чтобы с твоей головы волосок не упал. Беда в том, что ты что-то начал – и не закончил. И теперь там пустое место. И оно тебя тянет – иначе бы ты от солнечного света не шарахался.
– Аттила? С моей головы? – да он пленника взять хотел, и кто бы на его месте не захотел, что это еще за вымыслы…
– Как он, по-твоему, узнал, где ты и что делаешь?
– Она… оно подсказало?
– Вас на всю долину слышно было, наверное.
– Так вот в чем дело! – все концы сошлись с концами. Она заманивала Торисмунда невиданными дарами, как раньше заманивала отца. Чтобы погубить и отдать победу Аттиле. Умно, ловко придумано.
– А ты этому почти обещан. Милостью Матери Божьей – только почти.
Предателей Торисмунд не терпел – да кто их вообще любит, особенно, если предают тебя? Ловких обманщиков порой уважал, случалось такое. Но вот иметь с ними дело, ускользнув с края ловушки – и кому спасибо, Аттиле! – второй раз… Нет уж. Ищите дураков. И солнце живых Торисмунду милее солнца мертвых.
– Что бы ты сделал, мудрейший, окажись в подобном положении?
– Я… похоронил бы отца. С почестями. Я сказал бы старшим, что ты не хочешь воевать с братьями за власть: победить в такой войне – обездолить себя, проиграть – потерять жизнь. А потому ты намерен вернуться в Толосу немедля и занять свое место так, чтобы о том не возникло спора. Аттила разбит, опасности не представляет, на ваши земли больше не сунется – да и добычи взято много.
– Это мудрый совет, я признателен за него, – кивнул Торисмунд. – Достаточно ли уйти с поля битвы, чтобы она… эта сила, дьявол она или нет, отступилась от меня?
– Я бы… еще поблагодарил ту, что вступилась за тебя. И старался делать ей приятное.
Торисмунд вспомнил все, что успел сказать, а тем более подумать о Деве и ощутил, как румянец заливает щеки.
– Непременно.
– Вода кончилась, – разочарованно сказал ромей. – Осталось только вино.
– Вино у тебя такое же чудодейственное? – улыбнулся Торисмунд.
– Вряд ли. Но можно проверить.
– Не отказался бы…
Торисмунд не стал засиживаться больше, чем пристойно – ждали дела, да и не так уж его радовала компания Аэция. Но больше не хотелось стрелой, со свистом, вылететь вон из палатки, да и смотреть на ромея хоть в упор, хоть краем глаза, уже не было трудно. Так что он не без удовольствия осушил пару чаш вина, хоть и недолюбливал кислый напиток, да и разбавить его оказалось нечем.
Вышел наружу, прищурился на солнце. Нет, глаза больше не болели, и не казалось, что руки вот-вот покроются пузырями, будто в детстве, когда, играя, прятался в крапиве от сверстников потрусливее. Похоже, ромей сказал чистую правду – впрочем, они и правду часто говорят так, что вся выгода от нее достается им, а остальные оказываются в дураках, хоть и с истиной в обнимку – сила, что ночью соблазняла Торисмунда, да как ловко соблазняла, куда там любой из шлюх, несомненно была нечистой. Отчего бы доброй силе шарахаться от пресветлого солнца, как от крапивы?
Но все же, все же… ромская правда – и есть ромская правда. Может быть, Она и была от лукавого, может быть, даже сам нечистый дух прикинулся ею. Но то, что было обещано… второй раз такой силы не получишь, а что можно было бы сделать, владея ей!
Торисмунд подозревал, что его обманули. То ли ночная соблазнительница, то ли ромский консул, то ли оба сразу… и чувствовать себя дураком ему не нравилось до крайности, но пришлось смириться. Обратного пути нет. Он сделает так, как посоветовал ромей. Потому что… потому что проверять меру его правоты на своей шкуре будет только полный и законченный дурак, а не король!
451 год от Р.Х. 21–24 июня, Каталаунские поля
Сражения в тот день не было. Аттила вполне убедительно пошел на прорыв – был грозен, аки лев рыкающий, рыкал на все поле, глотка-то луженая, а репутацию надо восстанавливать, – а ловить его было некому. Все уже потихоньку начали отползать. Везиготы первыми, у них причина уважительная: похороны короля и выборы нового, потом франки – у этих та же причина, потомственному на треть кентавру надо трон занимать, аланы – следом за ними, гордость мешала уйти раньше. Сангибан рвался в бой, грозился показать Аттиле все на свете, однако, в одиночку преследовать гуннов не стал.
Римляне отошли последними, снялись за пару часов до заката. Ночной марш после вчерашнего сражения многие сочли издевательством, но желающих спорить не нашлось. Приказ – значит, приказ – да и причины понятны, местность уж больно испорчена. Зато ничего неприятного не произошло ни в ту ночь, ни в следующую. Отошли не слишком далеко: армия после сражения двигается медленно: обозы с добычей, раненые, разведка впереди.
Случилось – через три дня с утра, когда вернулись посланные следить за отходом Аттилы разведчики. Половина одной из групп… нет, половина, не досчитавшаяся двоих. Узнав, при каких обстоятельствах пропали эти двое, Майориан почувствовал, что по спине пробежала струйка холодного пота. Рассказывать разведчикам о последствиях ночной поездки через Каталаунские поля он запретил, да они сами не стремились: или не поверят и посмеются, или поверят – и начнут шарахаться. Люди одновременно суеверны и недоверчивы…
«Это входит в традицию, – думал Майориан. – Наши маленькие обычаи, наши верные привычки. Сейчас я скажу, что думаю… и мне, надеюсь, все объяснят. Если это вообще можно объяснить. Хоть как-нибудь…»
Пройти через лагерь – дело недолгое, особенно, если тебя опасаются окликать и останавливать… вот как посмотрят в лицо, так и опасаются.
– Проводите меня к командующему, – приказал он букеллариям. – Дело срочное.
Эти на лицо не смотрят, эти видели всех и во всех видах. Зато у командующего в глазах не только привычное любопытство, но и легкое раздражение – видимо, традиция ему тоже не нравится.
– Что случилось? Аттила пошел назад?
– Нет, хуже, – выпалил Майориан, потом обдумал, что сказал – и решил, что был прав. Аттилу мы побьем. А вот это… нечто – с ним что делать? – Твое это… невесть что, – он качнул головой в сторону оставленного поля сражения, – жрет моих солдат!
– В каком смысле? Пошагово и подробно.
– Не знаю, насколько подробно жрет, но я только что имел беседу с разведчиками. Они ночью решили проехать через поле, торопились. И было им видение наяву – там сражаются. Большое такое сражение, только почему-то тихо. Они решили посмотреть поближе… досмотрелись: двое туда ушли и исчезли. Остальные как-то ускакали, говорят, что с трудом: тащило назад. Молитвами защищались, заклинаниями какими-то, в общем, чудом ушли. Один, между прочим, вернулся весь седой.
– Ма…, нет, я этого не говорил. – командующий почему-то фыркнул. – А воевали, как я понимаю, мы?
– Не только. Все воевали. А самое интересное, – это Майориан приберег напоследок, – тот, что поседел, увидел там своего приятеля. Который вообще-то еще раньше старшего Теодериха погиб, у него на глазах. Не у Теодериха… хотя и у Теодериха тоже, тьфу, в общем, еще четвертого дня где-то в середине.
– Ну это неудивительно… вот если бы он там увидел нас с тобой, было бы плохо.
– Неудивительно? – возмутился комес. – Слушай, мы оттуда ушли ровно чтоб ничего подобного не случилось! А оно случилось.
– Неудивительно… обряд прервали на середине. Если бы не это, туда бы затянуло обе армии, живых вместе с мертвыми. А так – только тех, кто уже погиб. Со временем колдовство должно бы выветриться. По идее.
– То есть, у меня в разведчиках два покойника служило, – усмехнулся Майориан. – Что-то не то с твоей идеей.
– У тебя в разведчиках служили живые люди, которые сунулись к покойникам… и не смогли устоять. Такие случаи… описаны. Ты не мог бы узнать, есть ли у нас в лагере коровы?
– Я и так знаю, что нет. – когда явились зеленые от страха разведчики, он как раз закончил сводить итоги отчетов по припасам. – А при чем тут коровы?
– «Илиаду» ты прочел, а «Одиссею» нет? Жалко. Там кое-что есть по интересующему нас сейчас вопросу. Ну ладно, не разговаривать же мне с ними, в самом деле, – командующий покачал головой. – Спасибо, что сказал. Даже если оно продержится только до следующего новолуния, это так оставлять нельзя… особенно, если оно может подкармливать себя живыми. Я вечером этим займусь.
«Он займется? – Майориан уже собрался кивнуть, дескать – да уж, пожалуйста, разберись, если ты так хорошо понимаешь, что это такое… и тут на мгновение глаза словно чем-то пестрым завесило. Майориан потер щеку, бездумно слизнул кровь с тыльной стороны ладони… и ему стало еще и очень, очень странно. Где это ухитрился расцарапать физиономию? Когда? Вот прямо сейчас – обо что, об воздух в палатке?! – Он займется… как бы не так!»
– Мы займемся, – поправил Майориан.
– Я думаю, что это лишнее… да и дело совсем простое. Помнишь, что по старым правилам нужно, чтобы похоронить человека?
– Помню. Нет, не лишнее. Я поеду с тобой. – И только попробуй со мной сейчас и на эту тему спорить!
Патриций буквально провел взглядом по царапине на щеке Майориана… и кивнул.
– Хорошо. Поедешь со мной. Но делать ты не будешь ничего – если я не прикажу или если тебе, – тут он улыбнулся, – не подскажут.
– Кто подскажут?
– Ты не пропустишь…
– Прекрати, пожалуйста, издеваться, – тихо и злобно попросил Майориан. – Кто мне что должен подсказать, и что это все вообще значит?
– Я не знаю, должен ли, но думаю, что может. Ты не оцарапался. Тебя просто, кажется, полюбила большая хищная птица, ночная. Вот если бы ты читал «Одиссею»… впрочем, ты ее и в «Илиаде» встречал.
– Ты тут где-нибудь птицу видишь? – еще тише поинтересовался Майориан, выразительно обводя палатку взглядом.
– Я вижу следы ее присутствия. У тебя на щеке. И это уже второй раз. И, кстати, на твоем месте я бы ее не дразнил.
– Второй?! – о боги, и зачем я вообще вызвался встрять в это безумие, и зачем же мне нужно было в нем разбираться, понимать и прочая…
– Второй. Первый раз ты пришел ко мне с такой царапиной за сутки до Аврелии.
– Из твоих слов я могу заключить, что сошел с ума. Потому что ничего подобного не помню, – царапина, конечно, ерунда, а после того марша можно забыть о чем угодно, даже о ранении, даже как мать родную зовут… но вот командующий помнит, а Майориан – нет. Вывод… вывод уже прозвучал.
– В дьявола ты веришь. В заклинания веришь. Ты пришел ко мне с криком, что моя нечисть, которая, к счастью, все же не моя, жрет твоих разведчиков, с чем ты, как комес, не готов мириться… А вот в то, что ты мог забыть встречу с довольно крупной совой, ты поверить не можешь, – теперь командующий явно развлекался.
– Разумеется. Нечисть я чувствовал. Пока ты там по свиданиям бегал… – подмигнул Майориан. – Четверо разведчиков хором говорят одно и то же, я их слышал, я их допрашивал вместе и по отдельности. Твои позавчерашние объяснения я тоже слышал. Ушами, – уточнил комес. – А ты мне говоришь, что я что-то забыл, но оно было.
– Ты забыл. Считай, что это было чудо. Но если я хоть что-нибудь понимаю в совах, тебе доказательств долго ждать не придется.
– Спасибо большое, – фыркнул Майориан. Против чудес он ничего не имел, особенно, если чудеса полезные… но не в собственной же голове? – А что я тебе говорил, когда пришел с такой же царапиной?
– Что мы доберемся до города вовремя, – и почему-то опять показалось, что командующий лжет… или просто не говорит всей правды.
– Мы и добрались, – пожал плечами Майориан. – Тоже мне, событие. А что я еще говорил?
– Если не считать того, что мы проделали двухнедельный путь за восемь дней… не событие. Больше ничего важного ты тогда не сказал.
– А с чего это я заделался предсказателем? – За восемь дней? Да, действительно, но… это же обычно, естественно… только вот от Арелата до Аврелии – и впрямь две недели, если очень торопиться, и торопились же… а успели за восемь дней? – И никто не заметил, не обратил внимания, не посчитал?! И как это все понимать? Если один комес сошел с ума – ангелы с ним, блаженны нищие духом… но вся армия?
– Вся. А те, кто заметил, считают, что произошло чудо. А в Аврелии так думают все поголовно и совсем не удивляются, потому что о чуде молилось полгорода во главе с епископом, а он – чрезвычайной святости человек. Он им обещал, что станет по молитве их, оно и стало, что тут странного? А почему ты, я только гадать могу… заснул, например, не там и не вовремя… Тебе, кстати, всю неделю марша кошмары снились.
– Мне? – удивился в очередной раз Майориан. – Мне обычно ничего не снится. Так с чем, кроме этого пророчества о чуде, я к тебе приходил… и при чем тут сова?
– За инструкциями по порядку марша ты приходил. А сову во сне видел.
– И та сова мне напела… слушай, я тебе следующий раз так же докладывать буду. Врать, недоговаривать и крутить.
– Напела, физиономию расцарапала и погадку сбросила прямо под носом. Последнее мне рассказал не ты, а твоя охрана. Ты проснулся, ругался и три раза спросил, не видели ли они сову. Вот это они запомнили, уж очень странно ты на них смотрел.
– И это тоже не все, – и зачем же ты расспрашивал мою охрану? – Правда?
– Не все. Еще ты мне сообщил, что у меня удача кончилась. Но эта часть не сбылась самым решительным образом.
– Он забудет, а ты запомнишь… – чужим голосом выговорил Майориан, потом усмехнулся. Вспомнилось. Все и сразу – и легло в ровную цепочку следов, простых и понятных; захотелось спросить кого-то: зачем заставляли забыть? – Сова, да, как же. Не только сова там была, и зачем же было так старательно умалчивать, я как-то и не собирался… встревать.
