Текст книги "Назначенье границ"
Автор книги: Татьяна Апраксина
Соавторы: Анна Оуэн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
– Не бойся, госпожа. – говорит он, и «ты» в его устах не кажется фамильярностью, здесь просто так принято. – То, что ты видишь, было будущим позавчера. А сегодня его уже нет. Эта война закончилась, следующая будет другой и думать нужно уже о ней. Тебе пора просыпаться, госпожа. Здесь тебе не место. Просыпайся…
Рука касается ее щеки раз, другой, и принцесса не успевает удивиться этой дерзости: лицо размывается, растворяется в совсем другом – женском, усталом, с жестко стиснутыми челюстями. Девица Мария хлопает Урсулу по щекам.
– …просыпайтесь, Ваше Высочество.
– Цветы… – выговаривает Урсула. – Цветы и сороконожки… армия… граница…
– Спорынья вызывает видения, Ваше Высочество. Не думайте об этом, – Мария коротко качает головой, подносит к пересохшим губам принцессы чашку с носиком. – Выпейте воды, и я повторю осмотр.
Урсуле мучительно жаль видения, белых цветов и сияющего мира без боли. Она даже готова слушать чтение пророчества о гибели Вавилона – но вместо этого фрейлина в очередной раз вжимает ее плечи в постель, вставляет между зубами уже изгрызенную полоску толстой кожи.
– Терпите, – безо всякой жалости в голосе говорит Мария.
Через пять часов дверь открылась. Серое лицо девицы Марии выглядело как плохо налепленная маска; простецкий платок съехал почти на затылок, и казалось, что из-под него рвется наружу золотистое сияние. За спиной было светло: свечи зажжены, много свечей, на целую залу хватит. Герцог де Немюр шагнул вперед, но Мария покачала головой.
– Вам туда еще нельзя, – сказала она, упираясь локтем в резную створу двери. – Никому. Но все хорошо, Ваше Высочество, и все будет хорошо.
Предплечья и кисти ее были в разводах засохшей крови, отмытой наспех и не до конца, и держала их девица перед собой, не касаясь ничего – ни платья, ни платка, ни двери.
Д'Анже глядел на незаконную дочь некогда убитого им коннетабля и думал, что у нее тоже беда, и эта беда не пройдет. Еще он думал, что недооценивал покойного. Ни терновником, ни репьем тот не был, судя по плодам. Надо ж было так ошибиться…
– Я хотел сказать вам, сударыня, что мы все разделяем ваше горе…
Радость бедняков Орлеана подняла на него бешеные, в красных прожилках, глаза.
– Какое горе, Ваше Преосвященство? О чем вы? О Марке? Да с ним все хорошо, лучше не придумаешь. Радоваться надо, – и она захлопнула дверь.
Де Немюр повернулся к канцлеру.
– Между прочим, как священник, хоть и Ромской… церкви, вы должны бы понимать, что она права.
Епископ Ангулемский и генерал ди Кастильоне переглянулись. Мария была исключительно набожна и могла иметь в виду рай, но им показалось, что говорила она совсем о другом. Значит, наблюдение за домом снимать нельзя. Живой ли, из-под холма ли, а Марк де ла Валле придет к ней, как серые гуси всегда возвращаются на север.
За окном веселым звоном взорвался кафедральный собор, и все остальные понеслись за ним. Канцлер покачал головой. Завтра Дижон, послезавтра – Марсель, а что дальше? Мы будем жить в ладу, пока воюем с внешним врагом, но мы сыграем в другую войну, благо, Марк купил нам эту возможность. И уже сейчас нужно думать о том, из чего мы сложим мир. Pax Aurelianа.
Колокол церкви святого Эньяна, отбил третий час и замолчал, а бронзовый гул еще какое-то время висел в воздухе, как чье-то недоверчивое «Неужели? Неужели сошлось?»
Очень крупная крючконосая птица, которую почему-то не спугнул колокольный звон, наклонила голову к плечу. «Может быть. А не в этот раз, так в следующий. Я не Александр, я не бросаю начатого. Но кажется, епископ, мы вкатили этот камень в гору.» Птица сорвалась с парапета и по спирали пошла вверх, в светло-синее небо Аврелии.
Осень 1454 года, Орлеан, утро
Три с половиной года для древнего города Орлеана – не срок. Столица в 1454 году от Рождества Христова мало отличалась от столицы 1451. Все те же тесные узкие улочки, все тот же невероятно изящный собор Сен-Круа, те же люди; разве что белых крестов на плащах и длинных бород поубавилось.
Бродяга, достаточно оборванный и чумазый, чтобы не привлекать внимания, топтался у задних дверей солидного особняка. От тряпок, которыми была замотана рука, исходило тягостное зловоние. Вместе с ним у двери отиралась еще пара нищих вполне заурядного вида.
– Домна Мария скоро выйдет, – сказала старуха-южанка с язвой в половину щеки.
– Хорошо, – смуглый бродяга уселся и уставился на солнце, словно не боялся ослепнуть.
Невысокая бледная женщина вышла – вылетела – за ворота к полудню. Сердито глянула на старуху, принялась ей быстро выговаривать за что-то, потом только окинула взглядом остальных. К тому времени нищих набралось уже больше десятка.
Пытливые глаза бегло скользнули по бродяге с повязкой на руке, отличили – этот подождет, не больно-то хвор. Потом взгляд вернулся, бесцеремонно забираясь под светлую давно нечесаную челку, закрывавшую половину лица.
– Тобой я займусь напоследок, – небрежно кивнула Мария, потом все-таки улыбнулась уголками губ.
Зеленоглазый бродяга поклонился и уселся на мостовую, глядя в лазурное небо Орлеана.
Часть вторая: Избранник судьбы
Иероглиф для слова «война» – его задача проста:
ограничивать пространство, где могут встретиться двое.
Потому что не обведённая лезвием пустота
тоже станет искать создателя и пытаться жить как живое.
Е. Михайлик
438 год от Р.Х., поселок Елена
Лес шуршал, шелестел, ворочался, деревья обменивались тенями и звуками, за поворотом какая-то сумасшедшая птица свиристела на лигу вокруг, не тревожно, а самозабвенно, радостно.
Здесь пусто, люди здесь бывают, а не живут. Живут – над рекой, где холмы, трава, хорошая земля. Открытая местность от границы леса и в лунную ночь все очень четко видно. Да и через лес обычно незамеченным не проедешь, но сейчас по обе стороны дороги идут люди, которые знают не просто лес, а эти леса. И не пропустят наблюдателя – ни случайного, ни неслучайного. Поэтому на дороге можно разговаривать. Тихо разговаривать, на всякий случай.
Гнев, богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный который ахеянам тысячи бедствий содеял…
– у читающего приятный глуховатый голос и тот аттический выговор, что уже две сотни лет сохраняется только в школах Города и, кажется, более нигде. Он чуть придерживает коня, оборачивается к собеседнику. – Не морщись. Во-первых, это прекрасные стихи, а во-вторых, они тебе помогут разобраться в том, что происходит здесь и сейчас. Смотри, Ахилл – единственный сын Пелея, царский наследник. По положению – человек мира, которому приходится воевать, только если воюет народ. Но из-за сложностей с происхождением ему предложили выбор, и он предпочел долю младшего сына – великую славу и раннюю смерть. А Агамемнон у него эту славу отобрал.
– Просто потребовав женщину? – удивляется младший. Ему восемнадцать лет, и женщин на свете много.
– Его долю в военной добыче. Война для них идет на ничьей земле, на территории судьбы. И добыча – особенно золото и женщины – это сама удача, ее воплощение. Но то, что воин взял в поле, и то, что он получил из рук вождя или короля – вещи ценности несравнимой. Королевская, царская удача – это удача всего войска, и земли, и самого вождя. Все умножается многократно. И поэтому тот, кто сдал добытое в общий котел, а потом принял награду из рук, получает много больше, чем отдал. Предводитель делится с ним жизнью, дает ему честь, кормит его славу. Агамемнон – царь царей и вождь похода, он имеет власть и право. И вот он с высоты этого права взял и отобрал у Ахилла его долю. Оценил его честь как отсутствующую. Что Пелиду оставалось делать? Он и решил, что раз путь младшего для него теперь закрыт, он станет старшим, наследником. Вернется домой, будет царем, проживет долго. Только тут нельзя забывать, что Ахилл все же великий герой – от другого в этой ситуации следовало бы ждать не отделения, а удара в спину.
– Вождь должен быть щедр…
– Очень. Хотя и тут можно кое-что придумать. Например, я – щедр. А император сидит дома и он человек власти, а не войны. Так что его именем я могу немножко поскопидомствовать, – любитель поэзии улыбнулся. – И это только одна коллизия, а в «Илиаде» их много, и все они к месту. Здесь сейчас царит серебряный век, со всеми его приметами. Например, жена человека, которому мы собираемся нанести визит, родила одного из сыновей от Нептуна в образе кентавра. Поехали не вовремя на море посмотреть.
– И что потом?
– Серебряный век. Разве Тиндарей прогнал Леду? Роду в честь, что бог доверил им сына.
– И ты в это веришь?
– В Нептуна? Нет, это, конечно, глупости. Я же ее видел. Какой там Нептун. А вот кто-то помельче вполне мог польститься… они язычники, франки, с ними еще не то случается.
– Прости, я не всегда понимаю, когда ты шутишь.
– С такими вещами, как чужая вера, лучше не шутить. Или шутить осторожно… – хороший мальчик, быстро учится, лихо водит кавалерию – и багаудов под Туром бил очень убедительно. А что ничего не понимает – это проходит так или иначе. Хороший мальчик, золотой, видит себя на моем месте. Если у него получится, никто не обеднеет. Это Ахиллу равные не нужны, а Агамемнону опасны – Городу они полезны.
Реки не слышно – лес, но она уже не так далеко. Сейчас будет развилка. Одна тропинка к мосту, вторая – к деревушке, названной в честь императрицы Елены. По императрице и честь. Там сейчас весело. Там войско дошло до новой границы и празднует, закрепляет землю за собой. В деревне, конечно, не уместились, устроились в холмах, поставили шатры и пируют.
– Майориан, – говорит старший, – с кавалерией ты пойдешь один. Я останусь с большей частью пехоты на перекрестке, – у мальчика даже глаза засветились. – Займете предмостье, оставите там большой заслон – и начинайте. Только не увлекайтесь. Если король Хлогион уйдет, это даже к лучшему. Он будет больше склонен разговаривать, чем любой из его возможных преемников. Главное – это войско и гости. На эту свадьбу съехались все, кто что-нибудь значит у салических франков, и кое-кто от соседей. Поднимите их, втравите в бой всех и тяните на нас. Всю массу. Как можно больше. И выбивайте. Обоз – потом. Пленных – потом, если кто уцелеет. Сначала – тех, кто может драться, и тех, кто может ими командовать. Чтобы еще десять лет они из-за Ренуса[7]7
Рейн.
[Закрыть] носа не высовывали.
– А потом…
– А потом они, может быть, привыкнут и им понравится.
Мальчик коротко кивает, прикладывая ладонь к груди. Потом спрашивает:
– А если мы выбьем всех, кого сможем, это не затруднит нам переговоры?
Старший смотрит на него, качает головой.
Когда франки взяли Камаракум,[8]8
Современный Камбре.
[Закрыть] они просто не оставили никого, ни граждан, ни их соседей, ни тех, кто рядом стоял. А был неплохой город.
– Не затруднит. Это моя земля. Хлогион решил справлять свадьбу сына здесь, а меня в гости не позвал. Будем считать, что я обиделся.
Теперь нужно, чтобы обиделись франки. Чтобы они действительно обиделись на тех, кто мешает им праздновать. Потому что веселятся они уже третий день, и им сейчас не то что Ренус по колено, им Тирренское море по щиколотку, а Альпы – по плечо… и за тысячу стадий метко стрела поражает. Нахала, который гуляющим злостно веселье испортил.
До чего же привязчивый ритм, улыбнулся Майориан. Впасть в панику просто от явления вражеской кавалерии гости Хлогиона не могут, на это надеяться нелепо. А вот возбудить в них праведное негодование – это мы запросто: кто посмел? У кого хватило наглости? Нам – мешать? Нас тревожить?!
Особенно быстро отдыхающие возмутятся, если нападавших окажется относительно немного. Не так мало, чтобы сразу предположить ловушку – даже сейчас в лагере может найтись пара-тройка соображающих трезво… ну, относительно трезво для третьего дня свадьбы. Поэтому – пойдут две сотни конных воинов, вооруженных луками, с севера. И еще сотня – с востока. Дальше – «карусель», любимое развлечение аланов; в самом деле, почему бы и ромейской кавалерии не повеселиться, коли уж ее не пригласили на свадебный пир?
Выстрелил – уступи место товарищу, дойдет и до тебя очередь. Пока готовишься к следующему выстрелу, можешь рассказать франкам все, что думаешь об их доблести и мужестве, да погромче, да поизобретательнее. И неизвестно еще, что обиднее – наконечники стрел или острые языки аланов… терпение пирующих иссякло достаточно быстро, и неудивительно. Обзови кто Майориана безголовым пожирателем падали, он бы, наверное, озадачился и вознамерился догнать обидчика, чтобы поинтересоваться: а чем же, собственно, без головы можно оную падаль употреблять?..
Франки, видимо, были не менее любопытны, и обстрел вперемешку с отборными оскорблениями возымел ожидаемый эффект: значительная часть пировавших довольно быстро добралась до лошадей и, обнажив мечи, бросилась в погоню. Похоже, что почти все, кто вообще способен был подняться с земли и удержаться на конской спине. Отлично, это и требовалось, этого мы и добивались, – радостно думал Майориан, оглядываясь на близкую, уже почти настигшую обидчиков конную толпу. Боевым порядком то, что мчалось за аланами, никак называться не могло. Табун пьяных кентавров, как он есть. Вакхическое веселье.
По сигналу Майориана отступавшая в притворном ужасе кавалерия разделилась надвое. Если франки решат погнаться за одной половиной, вторая ударит с тыла, а прикрывать тылы наши гуляки не умеют, им это и в голову не приходит – что взять с табуна, где каждый стремится доказать другим, что он самый храбрый, а конь под ним самый быстрый… Если они разделятся – еще лучше, потому что у перекрестка ждет отряд, и у моста, куда свернула вторая половина конницы Майориана, тоже ждет. Франки поддались на провокацию, и теперь их участь определена, а случилось это в тот момент, когда они бросились преследовать противника, даже не задумавшись, с чего бы вдруг небольшому отряду аланов нападать на многократно превосходящих их числом франков?..
Лучников среди пирующих было мало, а потому и нападение, и отступление обошлись почти без потерь. В пешем строю франки сражались лучше, чем в конном, в отличие от аланов, так что свою первую задачу Майориан выполнил, на пехоту франков вытащил, а теперь – назад, к мосту: и свечка не догорит, как даже самые пьяные кентавры поймут, что их ловили на живца. И поймали. Так-то франки могли бы и расточиться по лесу, хоть и постыдным считается такое дело, но за спиной – свадебное пиршество, семьи, добыча. Через холмы от кавалерии с этим не уйдешь. А дороги всего две – через лес и через мост. Они попробуют смять пехоту, а когда у них не получится, решат отступить. Те, кто уцелеет… и кинутся к реке… Поэтому нужно торопиться.
Успели. И ударить в спину тем франкам, что погнались за вторым отрядом, и перестроиться, и… а потом пошла плясать. Майориан чувствовал себя тем дураком из притчи, что вздумал оседлать медведя. Даже хуже того дурака, потому что в притче зверь был один, а здесь количество медведей ограничивалось только мерой гостеприимства короля Хлогиона, а верней сказать, ничем. Потом вокруг стало свободней, потом еще свободней, а потом какой-то пехотный декурион, не разглядев, кто перед ним, помянул майориановских предков совершенно неподобающим образом – и тот понял, что справа, слева и впереди – только свои. Уже подошла пехота.
Теперь можно вернуться на место пиршества. Там – обоз, там женщины, в общем, добычи хватит на всех; там же и некоторая часть франков и их гостей, и эти еще намерены сражаться. Почти никто не хотел сдаваться в плен, но отступивших в лес Майориан преследовать запретил: пусть уходят. Должен же кто-то разнести рассказы о победе… впрочем, франки будут рассказывать о поражении, сокрушительном и позорном.
– А это, значит, невеста? – поинтересовался он у всадника, караулившего шатер.
Из шатра высовывалась белобрысая девица с длинными распущенными волосами, украшенными лентами. Весьма симпатичная девица, и явно не робкого десятка – руки уперты в бока, а глаза так и сияют праведным негодованием. При виде подъехавшего Майориана негодование увеличилось вдвое, если не вдесятеро: белобрысая угадала командира нападавших.
– Не… подружка. Невеста внутри, – кавалерист весело оскалился, блеснув неожиданно белыми зубами.
– Красивая? – полюбопытствовал Майориан. Алан радостно кивнул.
По энтузиазму командир предположил, что всаднику сейчас решительно все девицы покажутся красивыми – белозубый, кажется, был не старше самого Майориана, а победа пьянит лучше вина; однако ж, без неприятностей обошлось, отчасти это удивительно, а, с другой стороны, вполне закономерно: даром он, что ли, потратил прорву сил на наведение и поддержание дисциплины среди своей кавалерии? Некий любитель поэзии, который сейчас уже должен бы перемолоть всех, кого он взял в мешок на перекрестке и подходить сюда, может быть доволен. Добычу взяли богатую, потерь на удивление мало, в лагере все, кто вовремя догадался бросить оружие – целы, а в шатре – невеста… интересно, где ее жених? Ладно, пересчитаем пленных, расспросим, разберемся.
Майориан стащил с головы шлем, отер со лба пот, потом рассмеялся: хорошая победа, славная и красивая. Такую запомнят надолго.
451 год от Р.Х. 10 июня, между Арелатом и Аврелией
Старый человек молится на коленях перед алтарем.
Алтарь есть, а молящегося на самом деле – нет. Он давно мертв, и его останки покоятся в часовне, где старик стоит на коленях.
– Прошу вас, мои владыки, возьмите под свою защиту город Меттис[9]9
Диводурум и Меттис – римское и местное имена современного Меца.
[Закрыть] и не позволяйте врагам сжечь его, потому что в этом городе есть место, где хранятся мои грешные останки. Пусть лучше народ знает, что я что-то значу для Господа. Но если грехи народа настолько велики, что нет другого исхода, как предать город огню, то, по крайней мере, пусть хоть эта часовня не сгорит…
Человеку, которому снится часовня, не нравится молящийся. Во сне он знает: это блаженный Стефан. Спящему не нравится блаженный первомученик, ему хочется схватить старика за шиворот и потрясти: чего ж ты просишь, о чем, клятый старикашка, неужели твоя часовня важнее целого города?!
– Иди с миром, возлюбленнейший брат, пожар пощадит твою часовню! Что же до города, мы ничего не добьемся, так как на то уже есть Божья воля. Ибо грехи народа возросли и молва о его злодеяниях дошла до самого Бога; вот почему этот город будет предан огню… – двое в сияющих одеждах взирают на старика с высоты, отвечают – надменно, так кажется спящему.
Спящий знает: город уже был предан огню. Город Диводурум сгорел дотла, выживших почти не оказалось, но часовня – уцелела. Человек во сне ненавидит, остро, до боли, так, как наяву почти и не умеет, и молившегося, и ответивших ему: нашли, что спасать. Каменные стены да убранство. Люди погибли. Стены сохранились.
Обещание сбылось.
– Что же вы делаете, – хочется кричать спящему, – что же вы делаете, что?! Спасаете… камни, а не людей! Апостолы! Святые заступники… пропади вы пропадом! Божья воля? Я не верю, не верю, не-ве-рю-не-ве…
Толчок в плечо. Человек, заснувший в седле, открывает глаза, пытается осознать, на каком он свете. Потом понимает: жара, солнцем, наверное, напекло голову, вот и снится всякая пакость, к тому же, добравшаяся до них как раз вчера. Кто-то пересказывал. Сам слышал человека, который слышал человека, который женат на женщине, которая приходится двоюродной сестрой соседу человека, которому было видение со святым Стефаном и апостолами Петром и Павлом.
– Опять дурной сон? – во взгляде разбудившего легкое любопытство, привычное, оно там всегда.
– Да, – отмахивается Майориан, проводит рукой по скулам, стирает капли дождя. – Я… кричал?
– Нет.
Мелкая морось охлаждает горящие щеки. Никакого солнца, и голову не напекло, просто приснилось невесть что. Бывает, наслушался…
446 год от Р.Х., Равенна
Сначала Майориан не понимал, как можно работать в таком гвалте и мельтешении – да, света достаточно, да, все нужное рядом, только руку протяни, но все время ходят какие-то люди, кто-то гудит, щебечет, докладывает, объясняет, спорит, носится с табличками, шуршит какими-то старыми документами, скрипит новыми, и как ни пытайся, а краем глаза все время ловишь чье-то движение, и это еще секретари и штат, они хотя бы не грохочут по полу как все слоны Ганнибала в полном боевом воружении…
Через неделю он осознал, что стал замечать не шум, а отсутствие шума. Тишину или что-то приближенное к ней. Впрочем, это были уже сущие мелочи. Он работал как паровой автомат Герона Александрийского, сводил воедино сведения об урожаях и налогах, неизвестно как добытые людьми консула и очень отличавшиеся от того, что говорили официальные отчеты… и понимал, что жизнь, в общем и целом, кончена. Потому что просто война и даже победоносная война на этом фоне теряла всякий смысл. Западная империя расползалась, как кусок гнилой ткани.
Непосильные налоги, нищета, бездействие закона, полное бесправие внизу – да, даже в городах, где все еще как-то держалось – страх наверху. Конечно, Майориан и раньше знал, что дела не очень хороши – не восстают колоны от хороших дел – но не представлял себе, насколько плохи. Теперь он не считал ошибкой решение Констанция пустить готов в Аквитанию. Теперь он считал это решение близким к гениальному. Лучше раз в десять лет воевать с Теодерихом, чем каждый год – с багаудами.[10]10
Багауды – «воинствующие» – повстанцы из числа крестьян, колонов, беглых рабов, действовавшие в основном на территории Галлии и Испании.
[Закрыть]
По отдельности – все можно исправить. Кое-что даже сейчас. Если бы не необходимость отыгрывать две кампании в год. Если бы не необходимость тратить все, что есть, на войну. Мы знаем почти все почти обо всех – о земле, о людях, о дорогах, о товарах, о связях, о том, что кому мешает и что можно пустить в ход – и дай нам пять лет надежного мира… Пять лет мира и возможность применить силу.
В голове крутились мельничные колеса – большие, поменьше, еще поменьше, одно в другом… Объявить налоговую амнистию, восстановить плебеев в правах, сделать так, чтобы выборные лица не отвечали за сбор налогов своим имуществом – все это можно привести в систему и осуществить, если иметь на руках время, а за спиной армию. Землевладельцы-провинциалы уступят. Они согласны терпеть даже варваров, и с куда большей охотой будут терпеть нас.
Противно думать, что на это уйдет жизнь, но лучше так, чем ждать, когда оно рассыплется под руками.
А вокруг опять тишина… только что протопал курьер, а сейчас – упади волос, будет слышно.
– Какие новости? – спросил Майориан.
А ответил ему не курьер, а хозяин безумного улья:
– Хунерих, сын и наследник Гензериха, обвинил свою жену в том, что она сварила для него яд, отрезал ей нос и уши и отослал обратно к отцу.
Майориан кивнул. Говорить не хотелось, губы не расходились. Дай нам пять лет мира… ну вот они. Может быть, не пять, может быть, меньше – три, четыре года. Вот они. Бог ответил и дал, прямо сейчас.
Все стоят, застыли как на мозаике, только ветер колышет занавеску, только солнечный луч движется по полу…
Хунерих, сын и наследник Гензериха, короля вандалов и ныне хозяина Африки, был женат на дочери Теодериха Толозского, короля везиготов. Союз севера и юга… и западная империя между ними. А теперь – все. А теперь – нету. Провернулось колесо. И на чем… Хунерих и среди вандалов жестокостью славился, и нрав свой не только на чужих срывал – жену обижал, детей бил, это известно доподлинно – пока корабли ходят, а купцы торгуют, пока священники и епископы пишут друг другу, патриций империи будет знать, что делается хоть в Константинополе, хоть в Карфагене… Хунерих бил жену, а она сварила ему яду. До обидчика не дотянулась, а союз отравила вмертвую.
Отчеты из Норика щетинятся палочками цифр, теперь до них дойдет дело, может быть, не сразу – но дойдет. Потому что за два моря отсюда женщина не выдержала грубости мужа.
Нет, не сходится, есть прореха в рассуждении, дыра, пропуск, пустота там, где должен быть мостик. Если бы Хунерих, узнав о покушении, от злости разум потерял, его жену сейчас не живой к отцу везли бы, а в саване. Или, скорее, в сосуде.
А если бы не потерял, или если бы Гензерих вовремя вмешался, мы бы ничего не узнали вовсе, совсем ничего. Слишком важен союз и для везиготов, и для вандалов. А зайди дело чересчур далеко, так умерла бы жена наследника от какой-нибудь южной лихорадки, тихо. Провинция Африка жестока к северянам.
Но ее оставили в живых – и отослали отцу с позором, изувеченную. После этого между вандалами и везиготами миру не быть. Пока жив Теодерих и пока живы его сыновья. Понимают это на юге? Понимают. А ведь Гензерих в этот брак вложил много надежд, и от многого отказался – предлагали и мы, и восточные соседи.
Что же там случилось? Неужели это отец приказал ей тайком отравить мужа… нет, не может быть. Или Хунерику предложили более выгодный брак? Но куда уж выгодней – не императорскую дочь же ему сватать.
Да и Евдокии, дочери Валентиниана, семь лет всего…
Если бы молния ударила в пол, Майориан бы не заметил – хотя, казалось бы, смотрел вниз на рыжую плитку, на светлое солнечное пятно.
Евдокия… Вот что пообещали Гензериху, и пообещали твердо. У императора нет сыновей, престол вполне может унаследовать зять. Это не обязательно, но возможно. За шанс получить империю, пусть не для себя, а для сына или, скорее, внука, Гензерих разорвет любой союз, и как угодно громко.
Валентиниан поступил умно, просто удивительно умно для себя. Нам больше не угрожает опасность с юга, нам не нужно оглядываться на вандальский флот, Теодерих остался один, с ним проще будет иметь дело… погоди, опять пропустил. Евдокия-то не свободна. Сговорена Евдокия. Обещана Гауденцию, младшему сыну хозяина улья, патриция империи, главнокомандующего. Это его, Флавия Аэция, сын, или, скорее, внук, должен был унаследовать пурпур – а не потомки Гензериха. Значит Валентиниан вел переговоры за спиной командующего? Разве могло такое быть?
Расплывается в глазах светлое пятно, пылинок не различить.
Не могло. Никто не посмел бы, даже император. И не вышло бы у Валентиниана до такого додуматься, не та у нашего богоспасаемого на плечах голова.
Значит, все, что произошло – не случайность, а вполне…
То, что отлетело в сторону – наверное, это был стол. Грохота Майориан не слышал, он вообще ничего не слышал, даже собственного голоса. Гулкая, звонкая, стеклянная пустота вокруг, и никак не получалось расколоть ее – даже словами, которых он не мог потом вспомнить. Они были правильные, слова: нельзя, несправедливо, недопустимо, не…
Они не попадали в цель, и от того было еще хуже.
– …как ты мог дойти до подобного?
Собственный голос казался чужим.
– Нос и уши были для меня неожиданностью, – спокойно сказал человек у окна. – Я бы не сообразил этого потребовать, недостаточно хорошо знаю вандалов. Это даже не Хунерих. Это Гензерих. Он так показывает, насколько польщен предложением императора и как далеко готов зайти в готовности служить ему. Если бы они ее убили или просто отправили назад, Теодерих все равно оскорбился бы, но через поколение союз можно было бы заключать снова. А теперь его сыновья, ее братья, тоже втянуты в дело. Кто бы из них ни стал королем, он не сможет переступить через то, что сделали с сестрой, да ему и не позволят.
Почему вокруг пусто? Куда все подевались, когда успели – и зачем? При свидетелях, при посторонних, может быть, проще было бы удержаться…
– Просто великолепно! Редкостная удача, верно?
Человек у окна кивает.
– Удача. Пока жив Валентиниан, можно много успеть.
Швырять тяжелый табурет бесполезно, но очень приятно. В стену, не в собеседника – в него бесполезно вдвойне и втройне. Эту замкнутую в себе уверенность в правоте не разбить, наверное, ничем. Насмешка – он говорит ровно о том же, о чем совсем недавно думал сам Майориан: успеть, выстоять, выиграть время. Вот так вот выиграть. Такой ценой.
– Для чего? Зачем? Мы стали хуже вандалов…
– Мы были лучше? – патриций отворачивается от окна, улыбается. – Как ты думаешь, что творилось в Вангионе,[11]11
Современный Вормс.
[Закрыть] у бургундов, когда Аттила его взял? Я ему заплатил – ты теперь знаешь, откуда берутся эти деньги – а он его взял. Они отчитались мне за двадцать тысяч убитых, в этих вопросах гуннам можно доверять. После этого визита с бургундами стало можно договариваться. Я дал им землю, которую они способны удержать, а они платят за нее кровью. И если ничего не изменится, будут платить еще поколения два. Минерва и Мария, ты действительно считаешь, что это было лучше?
«Я плету чушь, – подумал Майориан. – Чушь, которую уместно нести лет в семнадцать от силы. Впрочем, тогда я ее как раз не нес. Я слушал. Вникал. Подчинялся…»
Легко и просто было бы сказать: да, ты прав, прости, я не знаю, что на меня нашло. Легко? Просто? Разве лгать когда-нибудь бывает легко или просто? Да бывает, конечно же, бывают те, для кого оно именно так. Не приходится заставлять себя, принуждать, каждый раз переступать через что-то важное.
Раз за разом, шаг за шагом, а это оказывается не дорога, а лестница, куда-то вниз, и когда останавливаешься, оглядываешься – уже не видно солнца, и впереди тоже ничего не разобрать. Дошли, называется. Наверное, давно уже дошли. Только один дурак заметил это не ко времени. Сейчас.
Так что же – если опомнился слишком поздно, так и вообще молчать?
– Нет, это не было лучше. Это было ничуть не лучше и тогда.
– Ну хоть на чем-то сошлись… Да, для нас это удача. Возможность отыграть время небольшой ценой. Всего лишь погубив двух женщин. Двух, двух, ты Евдокию не посчитал, забыл, а девочке теперь идти замуж за этот образец добронравия. – Патриций подошел к опрокинутому столу, поднял табличку – воск вмялся, ничего уже не разобрать. Не страшно, это копия. – Я понимаю. Бургунды и франки – дикари, которые напали на нас первыми. Кто их считает? А это – женщина знатного готского рода, на которой и жениться можно, если кости так лягут… Моя первая жена, Карпилия, была такой.
«Понимаю?»
Вот это, пожалуй, лишнее. Совсем лишнее.
Закрыть глаза. Представить что-нибудь… приятное. Безобидное. Травку. Зелененькую. Одуванчики. Много… побольше.
Открыть глаза. Глядеть в сторону. Говорить тихо.
– Дело не в том, какого рода эта женщина. Совсем не в этом. Совсем… – тихо не выходит, почему-то вот не выходит, это проклятое «понимаю» мешает. – В том, что есть предел. Который никто не смеет… не должен переступать.
– Предел есть. И это сватовство – на лигу за ним. Что от этого меняется? Если мы не справимся сейчас, мы рухнем под собственным весом. Собирать осколки будет некому. Сил не хватит ни у кого, ни у готов, ни даже у востока. Они будут рвать друг друга, пока не останется ровное место. Так уже было. Я тебе советовал почитать «Илиаду». Ты прочел? После этой войны пошел обвал. Тьма – по всему побережью – от Египта до Британии. Нас даже завоевать некому, оцени иронию.
