Текст книги "Мои Турки"

Автор книги: Тамара Заверткина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

У тети Лизы она играла с соседней девочкой Кларой, некрасивой, совсем беззубой. Тома не любила ее, но другой подруги не было.

– Тебе нравится Клара? – спросил ее вдруг дядя Вася.

– Да, нравится, – солгала Тома. Ей почему-то не хотелось быть с ним откровенной. Может быть, детские глаза видели, и детское сердце чувствовало, что он к ее маме относится совсем не так, как хотелось бы. Дядя Вася порою с Катей был груб и резок. Да и Томе не сказал ни разу доброго слова. А вот мама – мама чудо! Тома любила гулять с ней по городу.

Вот они заходят в магазин, и мама покупает ей платье из тонкого шелкового трикотажа. Иногда они идут на рынок. И Катя старается угостить свою дочку всем, чем она пожелает. Там же на рынке фотографировались на срочное фото. А сколько раз они ходили к Каспийскому морю! На скольких лавочках сидели в парке! И все друг другу о чем-то рассказывали.

Но неожиданно Томуська сильно заболела. Малярия. Эта болезнь в те годы на юге была очень распространена. Болела тяжело, часто бредила. Ее трясло от озноба в самые жаркие дни да так, что зуб на зуб не попадал.

А ночью она слышала, как дядя Вася и мама Катя ссорились. Что-то у них было не так, а о чем ссора, маленькой девочке не понять.

Температура спала. Девочке приятно лежать, нет и головной боли. Но вот опять в доме скандал. Дядя Вася требует отдать финки, трясет маму за плечи, отбрасывает в сторону. Томка догадывается, что финки – это те ножи, которые мама Катя спрятала в голландку. Девочка ничего не понимала. Может быть, дядя Вася кого-то хочет ими зарезать, а мама Катя финки прячет.

Утром мама Наташа выводит девочку во двор, потом за ворота. Приступ прошел, сейчас только слабость. Но Наташа знает, что приступ повторится, и лихорадка снова будет трясти это крошечное создание.

Тома вглядывается в чужую даль, вспоминая свои Турки.

– Посмотри, мама Наташа, вон на тот домик в горах. Он так похож на дом Громовых. Пойдем туда.

– Доченька, да это же так далеко. И живут там не Громовы, а дагестанцы. И не все из них с добром относятся к русским.

На глазах девочки показались слезы.

– Да ведь она еще и убежит куда-нибудь в поисках Турков, – забеспокоилась Наташа.

Приступ малярии у Томы повторялся снова и снова. К несчастью, малярией заболела и Наташа. Едва ей стало полегче, она приняла решение уезжать из Махачкалы и увозить с собой девочку.

– Ты посмотри, Катя, Томуська и была как перышко, а сейчас совсем исхудала. Увозить ее надо. Она тут как в каморке. А на работу уйдете, с кем ее оставить? В твою жизнь вмешиваться не буду, хоть и вижу, что Васька не лучше того Петьки. Но Петянька хоть души в тебе не чаял. А этого я не пойму. Но жизнь твоя, ты взрослая, разберешься сама. А девочку увозить надо домой.

– Мама, но ты же болеешь. В дороге то одну, то другую обязательно станет трясти малярия. Как вы поедете?

– Как к вам ехали, так и от вас поедем. А приступ потрясет да и опять отступит. Доедем, там приволье. А тут девчонка совсем захиреет.

И Наташа повезла Томку назад.

А Катя, оставшись, не находила себе места. Как они там в поезде? Доедут ли? И их жаль, и себя. Ну что она нашла в этом чужом городе? И с Василием не ладится. Хорошо, что не зарегистрировались. Живут под одной крышей, а семьи будто и нет. Наверное, оттого, что любви нет. Он считает, что все изменится и наладится, когда они приедут на его родину в Подмосковье. Но они сами не изменятся. А милым был бы «рай и в шалаше».

Наташа с Томуськой миновали и Ростов. Обе ослабели, в вагоне так же душно, как и в первый раз. Но до самых Лисок приступа малярии не было. Уже и ехать до пересадки меньше суток, но у Томы начался новый приступ, поднялась температура.

Какая же толчея в вокзале в Лисках! И ребенок бредит, и билеты компостировать надо. Расстелила Наташа на полу детское байковое одеяльце, свой платок, уложила Тому, накрыла ее бархатным зеленым пальтишком и пошла к кассе, попросив сидящую рядом женщину последить за спящей девочкой и чемоданом. Мечется старая женщина то к спящей Томуське, то в билетную очередь. Вот и до кассы недалеко, но очередь словно замерла. Как там девчонка? Испугается вдруг одна?

А девчонка действительно испугалась. Бред прошел, но лихорадка еще была. И Томка не могла понять, где она, кто эти все чужие люди. Неужели она потерялась от мамы Наташи? Поднявшись, она брела и брела по вокзалу, отыскивая в толпах людей свою бабушку. Ее нигде не было.

И Наташу ударило словно током. На том месте, где лежала внучка, не было ничего и никого: ни девочки, ни одеяльца, ни чемодана, ни женщины, сидевшей прежде рядом. Наташа бегала словно безумная, всех расспрашивала о внучке.

И нашла! Бог с ними, с вещами. Теперь они снова вдвоем, и до Летяжевки билет был уже в руках.

В Летяжевку поезд прибыл ночью. Передохнув в вокзале, Наташа стала искать подводу, на которой можно было бы доехать до своего дома от Летяжевки. И им повезло. Не помнит Тома, когда она испытывала такое блаженство. Под ней мягкое душистое сено, ее укрыли чем-то теплым. Но спать не хочется, вон они какие красивые в небе звезды. И приступ прошел, и приятно цокают копыта лошади. Ах, как хорошо! А впереди – еще лучше, впереди Турки и ее родной дом.

Вот посветлело небо, вот очертание дома, и они поднимаются на крыльцо. А из сеней выбегают все домашние, на Томуську капают их слезы, каждому хочется прижать ее к своей груди. Этот маленький человечек не расстался с ними навсегда, не остался в Дагестане.

Малярия долгие годы не оставляла в покое ни Тому, ни ее бабушку – маму Наташу. Не помогали хина, акрихин, отвар полыни. Приступы малярии часто сопровождались у Тамары не только ознобом, высокой температурой, но и частой рвотой, достигающей иногда в день до четырнадцати раз.

Вконец измучилась от малярии и Наташа. Часто врачи давали желтые таблетки акрихина прямо на приеме у врача с собою на дом.

Возвращалась Наташа от врача. Впереди – гора из оврага. Как ее одолеть? Силы совсем оставляли. Присела на пригорке отдохнуть, развернула пакетик с таблетками:

– Да разве помогут такие крохотные, если пить по одной?

А самочувствие такое, хоть ложись в овраге. Высыпала она все таблетки из пакетика в ладонь да и разжевала все разом.

– Бог мой! Да останусь ли теперь вообще жива? Не отравилась ли? – мелькнуло в голове.

Жива, к счастью, осталась.

Проводив самых родных сердцу людей и немало пострадав, Катя приняла решение бежать из Махачкалы и от Василия, все равно личная жизнь не приносила радости, не клеилась: во всем у них были разные интересы. Но работать пришлось до отпуска.

И вот Катя, наконец, в своих Турках, из которых решила никогда больше и никуда не уезжать.

Проведя около трех лет в городе, она стала отличаться от турковских женщин речью, одеждой. На юге зимы почти не было, там не требовалось зимнего пальто. Катюша ходила в атласном черном манто с меховыми помпонами. Для Махачкалы это обычная одежда, для Турков – завидная роскошь. Ее подруги носили платки, летом цветастые, зимой пуховые, которые стоили, конечно же, дороже ее фетровой нарядной шляпки, отделанной шнелькой. И Катя выглядела очень элегантной. Для лета она имела туфли для того времени модные, с перепонкой и на каблуках.

Тома гордилась своей матерью. Мать очень там старалась, для маленькой дочки присылала готовые платьица, белый костюмчик, фабричные туфельки. И девочка заметно отличалась от своих деревенских подружек. Готовые платьица Томе привозила и Маруся из Саратова, приезжая домой на каникулы.

И снова у Томуськи были две мамы: мама Наташа и мама Катя.

В Махачкале Катя прекрасно научилась печатать на машинке. И в Турках ее сразу же приняли на работу секретарем-машинисткой в машинно-тракторную станцию {МТС), которая находилась далеко от дома, на краю Турков, за вокзалом. Это примерно в трех-четырех километрах от дома. Но добиралась она до работы не более чем за пятнадцать минут. Она не ходила шагом, а только бегом и не вкруговую, а через овраги напрямик. Дети, идущие в школу, говорили между собой:

– А вот эта никогда не ходит шагом, а только бегом бегает. Работа Кате нравилась.

Вскоре о ее возвращении в Турки узнал прокурор Скворцов, который знал ее прежде по работе в нарсуде как человека энергичного, добросовестного, серьезно относящегося к своему делу. Прежде нарсуд и прокуратура находились в одном здании. Теперь у них были разные помещения.

Скворцов уговорил ее перейти на работу в прокуратуру в качестве делопроизводителя и секретаря-машинистки. Убедил и директора МТС Иванова ее отпустить.

Катя рада была переходу на новое место работы, так как работа ей была знакома. Кроме того, прокуратура находилась в центре Турков, а это значит, в два раза ближе от ее дома, чем МТС.

По пути с работы и на работу часто ее встречал Андрей Яшков. Он же провожал ее и с репетиций из Дома культуры, куда Катя снова стала ходить в самодеятельность. Андрей убеждал ее, что все эти годы ждал ее возвращения и ни с кем другим и в мыслях не пытался связать свою судьбу.

Он сделал ей предложение.

– А что ты думаешь сама? – спросила ее мать.

Катя ответила, что ничего еще не решила: ей не хотелось идти в их большую семью, где и без нее уже проживали восемь человек; кроме того, она не уверена была в его здоровье, хоть он убеждал, что от туберкулеза вылечился. И, наконец, не испытывает она к нему страстных чувств, хотя очень уважает как умного, спокойно и деликатного человека.

Но через несколько дней она сказала родителям, что согласилась сойтись с Андреем, но пока не регистрировать брак и жить не в их семье, а на частной квартире, которую они нашли. Квартирка, правда, маленькая, из одной комнаты.

Что касается Томы, то на семейном совете все решили, что ей лучше пока остаться в своем родом доме, так как за эти месяцы она не совсем еще привыкла к родной матери после нескольких лет разлуки. И Андрей для нее чужой человек.

– Мне и доктор Пересыпкин дал такой совет. Андрей практически сейчас здоров, но форма болезни может и открыться.

Томка была рада остаться дома, где были рядом с ней люди, которых она знала с рождения, здесь все ее игрушки, книги, подружки.

Конечно, было бы лучше, если бы с ней оставалась тут еще и мама Катя. Но если уж так случилось, то Томе лучше жить так, как она привыкла.

Николай, старший сын Куделькиных, жил в этой же Саратовской области в Энгельсе. Он закончил летную школу, но летать ему вдруг врачи запретили из-за сердца. С сердцем у него неважно было еще в самой юности, когда он увлекался футболом, а потом играть запретили. Позже здоровье восстановилось, но затем сердце снова дало о себе знать. До Энгельса он служил в Уссурийском крае на Дальнем Востоке. Жена с ним туда не поехала из-за того, что ждала рождения их первенца. У них родилась девочка. Получив телеграмму, Николай поздравил жену и в ответной телеграмме просил назвать дочку Лидией в честь младшей сестренки, которую очень любил. Жене не понравилось предложение Николая, но ослушаться мужа она не посмела. В документах дочку записали Лидией, но в жизни никто этим именем ее не называл. Тося, жена Николая, упорно называла ее Лилей, Лилечкой. Так стали звать ее и все родные, все знакомые. К мужу с дочерью на Дальний Восток жена ехать отказалась категорически.

Николай, с детства друживший со своей старшей сестрой Катей, писал ей в Турки часто, а случалось, что спрашивал и совета.

Дело в том, что находясь в долгой разлуке с женой, он охладел к ней и познакомился с девушкой, которую сильно полюбил.

– Но она из бывших. Что же мне делать? – спрашивал он у Кати.

Из бывших, это значит из богатой семьи в дореволюционные годы.

Сестра ответила ему, что она всю жизнь мучительно переживает то, что оставила дочь без отца. И ей очень не хотелось бы, чтобы и его Лилька своего отца потеряла. Николай вернулся к семье. Но счастлив он, кажется, не был до конца своей жизни. И не только потому, что в молодости был влюблен на Дальнем Востоке в другую девушку. Коля Осин познакомился с Антониной совсем юным, когда служил первый год в армии. Получив однажды увольнительную, он встретил в парке девушку, которая при следующей встрече пригласила молодого солдатика в свой дом познакомиться с родителями. Чета Артамоновых сразу смекнула, что нельзя упускать такого бравого симпатичного парня, который собирается продлить военную службу и стать командиром Красной Армии. Что может быть лучше для их Тони, как стать женой военного? Он и оглянуться не успел, как родители говорили об их свадьбе, о совместном счастливом будущем. Только Куделькины удивились скороспешной женитьбе сына. А вскоре воинскую часть, где служил Николай, из Аркадака перевели на Дальний Восток.

Время шло. Николай отслужил и поступил в военное училище, твердо решив остаться кадровым военным. Он приезжал за женой и ребенком, но Тося отказалась оставить уютный дом своих родителей и ехать в воинскую часть. А спустя некоторое время повзрослевший Николай встретил девушку, черты характера которой были не в пользу Антонины, скупой, вздорной и завистливой женщины. Но в те юные солдатские годы молодой парень многое и не замечал, да и не успел заметить.

Его сестра Катя не знала Антонины и в совете не бросать семью был у нее один аргумент: страдание из-за безотцовщины ее Томки. Но у Николая была и другая причина – его совесть. Она-то, пожалуй, и приняла решение: судьбу не менять.

Книга 2. МОЕ ВРЕМЯ

Глава 1. Турки довоенные

Вот, Томуся, и пустеет наш дом. Было когда-то в нем девять человек, а теперь остались мы с отцом да вы с Лидкой, – говорила мне мама Наташа.

Но лицо ее не было грустным. Она держала в руках письмо дяди Коли, ее старшего сына. Оно пришло вчера, и в письме дядя Коля сообщал, что стал командиром в Красной Армии.

– А не повернись жизнь по-новому, так Колька и ходил бы всю жизнь за скотиной, копался в навозе, – продолжала говорить мама Наташа, а я сидела и слушала.

Молодая советская республика росла. Уже все давно забыли о том, что были когда-то голодные. Не стало и нищих. А кому голодно – иди в колхоз, примут с радостью. Единоличнику трудно приобрести сельхозмашину: дорого. В колхозы же государство поставляло косилки, молотилки, сортировки, веялки, трактора, сеялки. Большинство работ выполнялось механизированно.

Колхозник же мог выходить на работу ежедневно, а мог по своему усмотрению несколько дней работать на собственном хозяйстве. Но и платили по трудодням, которые подсчитывал учетчик правления колхоза. Чем больше колхозник выработает дней, тем больше заработает. Платили в основном урожаем, излишки которого колхозник мог продать на рынке и купить на вырученные деньги все то, что ему было необходимо. Приусадебный участок колхозник имел право иметь втрое больший, чем служащий. Поэтому единоличников на селе уже и не оставалось. Те, кто не работал в колхозе, работали в различных государственных учреждениях.

А молодежь жадно рвалась к учебе. Много занимался Сережа на рабфаке и экзамены в институт выдержал. Но учиться ему было нелегко, у всех за плечами десятилетка, а у него семь классов. Не просто было усваивать высшую математику, начертательную геометрию, сопромат, если школьных знаний маловато. И только сила воли, упорство не позволяли отставать от других. Не так уж много могли родители помогать материально сразу двоим студентам. Хорошо, что ребята получали стипендию. Но неопытная молодость не умела экономить деньги. В первые дни после стипендии у студентов, как правило, «густо», а потом все недели «пусто».

Однажды Сережа прислал письмо с просьбой состегать ему ватное одеяло и покрыть его хоть марлей: общежитие института отапливалось слабо. Молодой стране, открывшей тысячи учебных заведений, было еще нелегко. Затянув потуже ремешки, Сережа с товарищами шли на подработку на Волгу, перетаскивать грузы с пароходов или на пароход.

– Дочка, опять письмо от Сереньки, – говорила мне мама Наташа, неся нераспечатанный конверт.

– А как ты узнала, что от него? – спрашивала я маму Наташу.

– Узнала «по почерку»: как доплатное (то есть без марок), то от него. Холодновато было и у Маруси в общежитии:

– А мы чаем согреваемся, а руки о горячий стакан греем.

Но молодость есть молодость. Какими же они веселыми и задорными приезжали на каникулы, сколько привозили новых песен! Вместе с ними пела и я, быстро заучивая наизусть. Слова одной из них мне очень нравились:

Много славных девчат в коллективе, Но ведь влюбишься только в одну. Можно быть комсомольцем ретивым И весною вздыхать на луну.

– Как же так всю весну И вздыхать на луну?

Отчего? Растолкуйте вы мне.

Потому что у нас

Каждый молод сейчас

В нашей юной прекрасной стране.

На газоне центрального парка В каждой грядке цветет резеда. Можно галстук носить очень яркий И быть в шахте героем труда.

И так далее…

Захватывал и поднимал настроение бодрый мотив этой песни.

С приездом молодых студентов каждый день был как праздник. Собиралась молодежь, слышались шутки, звонкий смех, звучала гитара, пелись песни.

Помню, как было грустно, когда к дому подвозили тачку и грузили на нее чемоданы, корзины с яблоками и картошкой, сумки с мукой и крупой. Студенты покидали Турки. Однажды, не достав билетов, они возвратились домой до завтра. Им было досадно. Зато я сияла от счастья – пробыть вместе с ними еще одни сутки! Как же я их любила!

Мама с дядей Андрюшей жили отдельно. Она постоянно приглашала меня к ним в гости. Я приходила, но, пожалуй, больше оттого, чтоб не обидеть ее. Посидев немного, мне становилось скучно, и я говорила виновато:

– Мама, я пойду домой.

Она не удерживала, она понимала, что я привыкла к той жизни, к тому дому, к тем людям.

В школе мне учиться было совсем нетрудно, я уже до школы умела бегло читать, неплохо писала. Моей первой учительницей была Медведева Анна Ивановна, женщина лет тридцати. Каждую перемену между уроками она старалась, чтобы мы непременно двигались, бегали, отдыхали от урока. Анна Ивановна выводила класс в большой коридор, а в хорошую погоду на пришкольную лужайку и проводила с нами различные игры. Ставила нас в хоровод, а мы, взявшись за руки, мелкими шагами отступали назад, увеличивая хоровод, и хором говорили:

– Раздувайся, пузырь, Раздувайся большой, Оставайся такой И не лопайся.

Затем, отпустив руки друг друга, бросались в центр хоровода, где стоял кто-нибудь один из учеников. «Пузырь лопнул». Потом в центр ставили кого-либо другого и «пузырь раздувался» и «лопался» опять. Большая перемена у нас была плясовой. Весь класс становился в хоровод. Идя хороводом то вправо, то влево, мы пели: – Баба шла, шла, шла, Пирожок нашла, Села (приседали), поела, Опять пошла.

Баба встала на носок (становились), А потом на пятку. Стала «русскую» плясать, А потом вприсядку.

И весь класс, маленькие девочки и мальчики, пускались в пляс, кто как сможет. Остановить нас мог только звонок на урок. И мы, веселые, усаживались снова за парты и слушали новый урок.

Никто из учителей других классов не уделял ребятам столько внимания, сколько нам наша Анна Ивановна. Первому «Б» классу совсем не повезло: их старая сухопарая Мария Дмитриевна Шапошникова смотрела на всех так, будто всеми была недовольна. Ребята рассказывали, что многие получали на уроке от нее и подзатыльники.

А наша и в зимние каникулы не давала нам засиживаться в душных домах. Она собирала нас ежедневно в роще за школой. Мы катались на санках и лыжах, лепили снежных баб, кувыркались в снегу.

Весь класс очень любил свою учительницу. Мы шли в школу не только за знаниями, но и поиграть. Как-то так само собой получилось, что все стали приходить в школу намного раньше, чтоб с нетерпением дождаться свою учительницу. Потом всем классом стали ходить ее встречать. Эти встречи становились все ближе от ее дома. Наконец, дошло до того, что в ожидании любимой учительницы, весь класс спозаранку окружал ее дом. И Анна Ивановна взмолилась:

– Ребята, встречайте меня, если хотите, где-нибудь по дороге или в роще, а дом окружать больше не надо.

Помню, это было зимой. Я заболела «свинкой». В школу не ходила, а лежала на печке, прогревая свои надутые щеки. Иногда после уроков ко мне заходил одноклассник и сосед Натолька Алекаев. Боясь заразиться, близко не подходил, а от самого порога рассказывал школьные новости: что проходили, какие новые песни учили, что в класс привели новенькую, зовут Лорой, посадили за мою парту. С Лорой Никитиной мы потом очень подружились. Она была моей любимой школьной подругой все годы.

Однажды Натолька принес мне стихотворение:

– Учительница велела выучить и рассказать его ей, – сказал Натолька и ушел.

Скучно лежать на печке без дела. Но я получила задание и была ему рада. Стихотворение оказалось длинным, но интересным и запоминалось легко. Обладая отличной памятью, я тут же его выучила. С этим было несложно. Но как же выполнить остальное? Как добраться до учительницы в такой мороз да еще со «свинкой»?

– Мама Наташа, собери меня, мне к учительнице идти.

– Это со «свинкой»-то, да на ночь глядя? Уже сереет, зимние дни короткие. Не пущу.

Я в слезы:

– Но Анна Ивановна велела же. Натолька так сказал.

На меня натянули вязаную кофту, шерстяные носки, несколько платков, оставив лишь щелочки для глаз. И я поплелась в далекий путь, почти под самую Туркову гору.

Открыв мне дверь, Анна Ивановна перепугалась:

– Что случилось?

– Ничего. Вы передали с Натолькой, чтоб как только я выучу стихотворение, рассказать его вам.

Оказывается, она передала это стихотворение, чтоб развлечь меня, чтоб я не скучала на своей печке. На этот раз моя прилежность подвела меня.

Вскоре к Анне Ивановне привезли ее племянницу Лару. Она тоже стала ходить в наш класс. Анна Ивановна нас очень сдружила, приглашала к ним домой, и во что мы только не играли! У меня стало две лучших подруги: Лора и Лара, обе веселые, обе учились легко и отлично. Но Лару вскоре забрали родители в свой город, в Турках она жила временно.

Через два года мужа нашей учительницы перевели на работу в обком партии, и они уехали в Саратов.

Шел май 1936 года. Помню, пастух пригнал стадо, а наша Зорька не пришла домой.

– Отелилась ваша корова, а домой никак не пошла, хоть я хлестал ее кнутом и палкой. Смотрит грустными глазами, как уходит все стадо, а сама ни с места. Вот отгоню всех и поведу вас туда, сами не найдете, – рассказывал пастух.

Умная старая Зорька! Материнский инстинкт говорил ей о том, что ее новорожденной дочке на слабеньких ножках не дойти эти километры до дома.

Уже стемнело, когда за нами пришел пастух. Взяли для теленка тачку и всей семьей (в том числе и я) пошли в поле. В темноте плутали долго.

– Да туда ли ты нас ведешь? – с тревогой спрашивала мама Наташа пастуха.

– А кто его знает! Днем-то сразу бы нашел, а сейчас темень. И приметы никакой нет. Там ни кустика, ни деревца не было, одно поле, – говорил виновато пастух.

– Зоренька, отзовись. Зорька! Зорька! Зорька! – звала ее мама Наташа.

И все в стороне услышали жалобное тихое мычание коровы: узнала голос хозяйки. Она стояла и вылизывала свое ненаглядное дитя.

На обратном пути все одновременно увидели мелькание «огоньков». Это были волки. Животных своих мы забрали вовремя.

Мама прожила с дядей Андрюшей несколько месяцев. Они не ссорились, жили в полном согласии, уважали друг друга. Но маму стало тревожить его состояние здоровья. Он похудел, осунулся, не спадала повышенная температура, мучил кашель. А потом он и вовсе слег.

Чтобы не оставлять его одного, когда мама уходила на работу, они приняли решение уйти с частной квартиры и переселиться в дом Яшко-вых. Там до возвращения мамы с работы он был под присмотром родных. В доме стало настолько тесно, что отец Андрея, сколотив топчан, перебрался ночевать в сарай: дома и у порога стелить постель было негде. Кроме Андрея, в доме жил второй женатый сын и замужняя дочь.

С каждым днем дядя Андрей чувствовал себя хуже. Врачи, как правило, приходили к нему днем, когда мама была на работе, поэтому она пошла в больницу к Пересыпкину – подробнее узнать о состоянии здоровья мужа.

Врач ей сказал, что состояние Андрея было хорошим, даже можно было считать его человеком почти здоровым. Но доктор не советовал ему жениться, половая жизнь не для его хрупкого здоровья, насыщенного палочками Коха.

– Если бы он не женился, то мог бы еще и пожить. И форма у него была закрытая. Сейчас открылась, – говорил врач.

– Как же ему помочь? – спрашивала мама.

– Делаем все, что можем. Полотенце для себя, посуду отделите. Да и постель бы тоже.

– Как отделить? Он совсем не ест ничего, только и ждет, скорее бы я с работы пришла. Только со мной и за стол садится.

– Дочка ваша, надеюсь, не с вами? У детей к туберкулезу сопротивляемость слабая.

– Я ее не брала, она с рождения привыкла к старикам и оставалась в том доме.

Вскоре дяди Андрея не стало.

В третьем классе нашей новой учительницей стала Зинаида Ника-норовна Богданович. Она была немного постарше Анны Ивановны. Эта считала, что мне вообще в школе нечего делать, советовала приносить в школу коньки и отправляла бегать на коньках по дорожкам вокруг школы вместо того, чтоб сидеть за партой. Родным говорила:

– Девочка ваша далеко пойдет.

Вскоре она подружила меня со своей дочерью Юлей, тоже ученицей третьего класса, только другой школы, поэтому общались с Юлей мы только дома, либо у них, либо у нас. Она была серьезной девочкой, училась тоже успешно. Возможно, наша дружба с ней продлилась бы долго, но через год семья Богданович переехала из Турков в Аркадак.

Когда я была студенткой третьего или четвертого курса и возвращалась с каникул из Турков в Саратов, то увидела, что в поезде в купе напротив меня сидит хорошенькая темноволосая девушка. Узнав, что я из Турков, она вдруг проявила интерес:

– А вы не были знакомы в Турках с Томой Куделькиной?

– Тома Куделькина – это я.

– А я – Юля Богданович. Не узнали?

Нет, я ее тоже не узнала. Мы разговаривали с ней почти до самого Саратова. Юля – тоже студентка, учится в университете, возвращается, как и я, с каникул. А родители по-прежнему в Аркадаке.

Спустя еще лет пятнадцать или более к нашему Сереже, работавшему в Аркадаке секретарем райкома, подошла пожилая женщина и поинтересовалась, не является ли он родственником той самой Томы Куделькиной, лучшей в ее жизни ученицы. Он подробно рассказал ей все, что обо мне знал.

Но это все было потом, а пока я была ученицей третьего класса и училась у Зинаиды Никаноровны.

Весной 1937 года нас принимали в пионеры. Нарядные учащиеся третьих классов собрались в физкультурном зале школы. Здесь были учителя и пионервожатые. На столе лежала стопа ярких пионерских галстуков и коробка с пионерскими значками. Ах, как я мечтала об этом дне, когда еще пионерами были Маруся и Лида, носили красные пионерские галстуки, а в школе проводили разные мероприятия, игры, конкурсы, пионерские сборы.

Вот и нас выстроили в физкультурном зале и, повторяя вслед за вожатым, мы давали торжественное обещание:

«Я – юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей даю торжественное обещание, что буду честно и неустанно продолжать дело Ленина-Сталина…»

Я гордилась вступлением в пионеры, носила свой красный галстук не только в школе, но и дома, не снимала и в летние каникулы. Пионерия для меня стала чем-то вроде культа. Возможно, будучи маленькой, я очень завидовала пионерам нашей семьи, много наслушалась всего от нашего Сережи, первого вожатого Турков. Пионер – это первый. Это значит, что во всем нужно быть лучшим: уважать старших, помогать товарищам и дома, отлично учиться и любить Родину. Через несколько дней после принятия в пионеры на Доску почета фотографировали пионеров-отличников. Вот тут-то я и пожалела о своей летней глупости. Перед началом учебного года девушка с нашей улицы вела в парикмахерскую своего братишку. С ними увязалась и я. Когда мальчика остригли наголо, парикмахер как бы шутя предложил кресло мне. Непонятно, почему я в него села. И тут же оказалась остриженной наголо. Да я и не горевала. Горько стало, когда фотографироваться под знаменем, отдавая пионерский салют, пришлось с неотросшими волосенками.

Но год 1937 был и тяжелым годом. Случались частые аресты, во многих людях пытались увидеть врагов народа.

Арестовали на десять лет дядю Леню Борисова, мужа подруги моей мамы, тети Ксени. Он работал конюхом в больнице и по поручению врачей купил несколько портретов вождей, чтоб повесить портреты в кабинетах. Кто-то упрекнул, что купил он маловато, можно б и для других кабинетов.

– Чего б доброго! А этих картинок-то там полно, – сказал дядя Леня, – поеду да еще куплю.

Этого было достаточно, чтоб осудить как врага народа и дать десять лет тюремного заключения. Осенью этого года беда нежданно-негаданно коснулась и нашей семьи.

Ту телочку, которую мы привезли из поля на тачке, родившуюся в мае, назвали Майкой. Она была темно-рыженькой с белой звездочкой на лбу и очень веселой. Всем полюбилась Майка. Она росла, становилась уже с корову, и наши никак не могли решить, кого же оставить: старую Зорьку или молодую Майку. Зорька – умница, молоко у нее редкое: желтое и густое. Но давала она его уже мало, так как становилась старой. Выбор пал на Майку. Но никак не поднималась рука на Зорьку, поившую столько лет молоком всех детей.

Лето было жарким, сена не заготовили, трава выгорала повсюду.

– Отец, что со скотиной делать будем? Сена-то нет, – говорила мама Наташа.

– Так ведь лето-то засушливое было.

– Но все, у кого скотина, наскребли по оврагам да выгонам, а ты ни разу косу в руки не взял.

Молчит папа старенький. И сказать нечего, привык, что все домашние заботы на жене. Пригорюнилась мама Наташа.

– Не горюй. Обеих держать не будем, оставим одну, а сена купим, – успокаивал он ее.

Мама Наташа только рукой махнула:

– Купим……Опять мне самой мыкаться.

А в какую сторону? Никто не продает. Вот уже и осень. И сена нет. В мыслях сходятся на том, что оставлять надо Майку. А вышло наоборот. Майка оказалась нестельной, а это значит, остаться без молока. Двоих же не прокормить, сена нет. Но никто не покупает Майку. Кому нужна корова, которая не отелится?

– Придется, мать, делать из нее колбасу.

– Да, говорят, – сказала мама Наташа, – карантин какой-то. Дадут ли справку?

– Да зачем мне справка, когда я сам мастер? И к базарному дню успеть надо: не зима, хранить колбасу негде.

Начало октября было, действительно, теплым, даже по-летнему почти жарким. Решили, что в воскресенье в базарный день, мама Наташа будет продавать колбасу в Турках, а Лида ей подтаскивать, так как все коляски колбасы сразу не донести. Вторую половину колбасы папа старенький повез в Аркадак, до завтра хранить нельзя, заплесневеет или позеленеет.