Текст книги "Мои Турки"

Автор книги: Тамара Заверткина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Глава 9. Тучи над Родиной

Казалось бы, что все идет хорошо. Советский народ работает, учится, живет неплохо. Нет буржуев, и никто уже не помнит, что когда-то были нищие, ходили по дворам, прося кусочек хлеба. Страна продолжала расти, и мы пели:

Цвети, страна, где волею единой

Народы все слились в один народ.

Расти, страна…

Все знают, что в Отечественной войне плечо к плечу сражались против фашистов люди всех национальностей. На это никто не обращал вообще внимания. И, как братья, сообща восстанавливали страну после войны. Росли могучие производственные комбинаты, распахивались обширные целинные земли. Страна богатела. И невольно вспоминаешь слова поэта Солоухина:

Что ж, мечтатель Уэллс,

слышишь нынче меня

Под чугунным надгробьем

замшелым и ржавым?

Что, Россия во мгле?

Нет, Россия в огнях!

Нет, в сверканье и славе

Родная держава.

Это знамя Победы

Сияет огнем,

Освещая потемки

Австралии и Азии.

А о Марсе мечтать?

Мы мечтаем о нем:

Коммунистам и это

Не область фантазий.

Наши советские ракеты первыми взвились в космос. Самая отсталая при царизме страна заняла первое место в мире по грамотности. Это советские спортсмены занимали лучшие места на мировых олимпиадах. То же самое можно сказать и о шахматистах СССР. С гордостью можно говорить о том, что только советские кинофильмы занимали первые призовые места на международных конкурсах. Все пятнадцать республик Союза, как спаянный кулак, трудились и учились рука об руку. Даже в маленьком проектном институте, где Люда возглавляла комсомол, среди шестидесяти комсомольцев насчитывалось девятнадцать национальностей, все крепко дружили между собой.

Каждому понятно, почему Гитлер, захватив половину Европы, не смог сломить мощь Союза Советских Социалистических Республик, нашего СССР.

Это понимали за границей, ненавидя Союз и мечтая о лакомом куске русской земли. Видя размах мощи СССР, им, капиталистам, было от чего скрежетать зубами. Не победив силой, они вынашивали другие коварные планы.

Руководитель ЦРУ Даллес еще в 1945 году писал о том, что Советский Союз победить нельзя. Он писал, что развал страны нужно начинать изнутри: «Мы бросим все, что имеем, чем располагаем, все золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей! Человеческий мозг, сознание способны к изменению. Посеяв там хоас, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности поверить.

Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности. Бюрократизм и волокита будут возвышаться в добродетель. Честность и порядочность будут высмеиваться, и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом и беззастенчивое предательство, национализм и вражду народов, прежде всего вражду и ненависть к русскому народу – все это мы будем ловко и незаметно культивировать, все это расцветет махровым цветом. И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или даже отчетливо понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдем способ оболгать и объявить отбросом общества».

Это печатал Даллес в своих «Размышлениях о реализации американской послевоенной доктрины против СССР» (1945 год).

«Все последующие президенты США неоднократно в своих выступлениях подтверждали эту цель», – писал депутат П. Коровин.

Видимо, и срок бурного развала нашего Союза был в капиталистическом мире оговорен. Уже заметный развал начался с приходом к власти Горбачева. Проводилась в действие доктрина Даллеса постепенно все послевоенные годы. Но самый мощный удар нашей стране зарубежный мир нанес ровно через пятьдесят лет после войны.

С первых же лет, как секретарем ЦК стал Горбачев, он заговорил о «перестройке», значение которой народ не понимал.

На смену Горбачеву в правительство пришел Ельцин.

К осени 1993 года ельцинское окружение окончательно загнало страну в тупик. Выдавать черное за белое становилось все труднее при господстве средств массовой информации. Разрушена экономика, разоружена армия, ограблено крестьянство, останавливались заводы.

Оставался единственный отчаянный выход: ввести в России единую диктаторскую власть и тем самым уйти от ответственности. В марте 1993 года Ельцин, подстрекаемый своим коррумпированным окружением, специальным указом пытается разогнать высшую законодательную власть в России – съезд народных депутатов и Верховный Совет.

Поэтому съезд в оперативном порядке утвердил все основные Постановления Верховного Совета: «О немедленном прекращении полномочий президента Б. Ельцина», «Об исполнении полномочий президента Российской Федерации вице-президентом Руцким А.В».

Что будет дальше?

А дальше по указу Ельцина – страшный кровавый расстрел. В октябре 1993 года принародно прямой наводкой из пушек БТР расстреливался собственный народ, собственный парламент. Танки давили людей. Власть имущие пытались вытравить из сознания народа позор, который пал на Россию. Уничтожали фотографии, документы, стирали следы от пуль и осколков.

Зверь, раз вкусивший крови, не мог остановиться. Его не остановили, когда он запретил КПСС. Его не остановили, когда он нарушил волю народа, выраженную на референдуме, подписав беловежское соглашение об уничтожении СССР. Не остановили, когда он разогнал съезд народных депутатов.

Объявив о разгоне высшей законодательной власти в России, Ельцин нанес тяжелейший удар по российской государственности. С легкой руки обезумевшего Президента запущен в действие убийственный механизм развала России.

Начались войны между народами бывших республик, входивших в состав Советского Союза, которые вчера еще называли себя братьями. После Беловежской Пущи, став самостоятельными государствами, развязали войны: Азербайджан воевал с Арменией, Грузия с Абхазией, шла война в Молдавии, в Таджикистане, в Туркмении.

Одним словом, по «нотам», написанным Даллесом, разыгрывался полный «концерт». Во главе средств массовой информации стояли люди, трубившие антисоветскую пропаганду, издеваясь над идеями Ленина, обвиняя во всех смертных грехах «коммуняков», истинных патриотов Родины.

По дирижерской палочке Даллеса умирало производство страны. На тех предприятиях страны, которые влачили жалкое существование, начался произвол: дирекция не выплачивала зарплату не месяцами, а уже годами; себе же набивала карманы, строила коттеджи, ездила в туристические путешествия. В связи с упадком производства опустели и магазины. Вот тогда и хлынули подчас гнилые товары из-за рубежа. Стало неприлично одеваться в натуральную русскую одежду. Подобно обезьянам, народ навешивал на себя синтетические тряпки, вредные для здоровья, зато «модные», потому что импортные.

Разлагалась и молодежь. По телевизору перестали показывать добрые советские фильмы, учившие людей честно работать, честно любить и дорожить своей Родиной. Демонстрировались боевики, толкающие молодежь на преступления, подлость, грубость, эротические фильмы, бессмысленные мыльные сериалы.

По радио уже не звучали веселые задорные песни, поднимающие настроение. Слышалась незнакомая мелодия и песни на чужом языке.

А народ все сильнее расслаивался на богатых и бедных, ловкачей и бомжей. Из дома в дом бродили нищие, прося кусочек хлеба, а по городам – толпы беженцев из тех мест, где шли теперь непрекращающиеся войны.

Если вдуматься, парадокс: девятнадцатилетний парень, вчерашний двоечник, изловчившись, приспособился и уже разъезжает на «Мереседесе», а умница-профессор, которому хитрить не позволяет совесть, да он и не умеет хитрить и приспосабливаться, влачит жалкое существование.

Нелегко стало и пенсионерам. Пенсии задерживали по два-три месяца. Лечение стало платным. Не каждый мог позволить себе сделать обследование состояния здоровья и купить лекарства, цены на которые в советское время были просто символическими, а теперь «космическими».

Богатство страны стало продаваться за рубеж.

Да наша ли это Родина, необъятная, недавно еще веселая, звонкая, боевая и задорная? Что же сделали с ней?

Строительство в Орске из-за недостатка стройматериалов сходило на нет, соответственно в проектный институт мало поступало заказов на проекты. Инженеры оставались без работы. Из трехсот сотрудников института осталось около пятидесяти, да и тем из-за недостатка заказов частенько приходится сидеть в отпуске без сохранения содержания. Люда пока не была сокращена.

Произошли изменения и в Куйбышеве. На кафедре прочности, где работал Игорь, упали заработки. Игорь перешел на рекламную работу. Забот было немало, но, как он говорил, на хлеб заработать было можно. Тогда уже не мы им, а материально стали помогать нам они.

Сыновья их росли. Сержик занимался танцами, но однажды он сломал ключицу. К счастью, это случилось летом, когда занятий было меньше. Ключица срослась нормально.

Глава 10. Родные вы мои Турки

Турки. Никогда не забудешь писать это родное слово. Оно вечное.

Старики в Турках никак не могли смириться со сложившейся обстановкой в стране. Папа Сережа верил в восстановление решающей силы компартии, а мама Катя все ждала, когда же государство на продукты и промтовары установит твердые цены.

Как же они постарели! Мы в который уже раз уговаривали их переехать в Орск: вместе легче. Мама – со всей бы радостью. Но папа Сережа об отъезде из Турков не хотел и слышать.

– Умирать буду на своей земле.

В таком случае мы и в письмах, и когда приезжали к ним, стали агитировать их приезжать хотя бы на зиму. Все-таки не топить дом, не таскать воду, не мучиться с дровами, снегом, который их заваливал, а сил на всю эту работу становилось все меньше. Но и на это уговорить папу Сережу было невозможно. Объяснял тем, что не на кого оставить дом. Однажды мы с Людой затеяли у себя в квартире ремонт. Начинать было страшно. Но хотелось чистоты.

Все оказалось еще сложнее, так как я – плохая помощница.

Подошло лето, Люда получила отпуск, прервала ремонт и поехала в Турки. Как мне не хотелось оставаться в этой межремонтной разрухе, но не пустил меня грудной хондроз, лето стояло очень жаркое.

Зато в августе, когда стало прохладнее, и в груди задышало, я поехала; от Самары до Турков меня проводил Игорь.

Мама была рада мне непередаваемо. Но как они оба снова постарели! Маму уже не занимали посиделки на лавочке. Или не было на это сил. А я снова стала их уговаривать ехать зимовать к нам.

– Эту зиму прозимуем здесь, – сказала мама, – а на будущий год приедем к вам. А не захочет дед, одна к вам приеду хоть в гости.

Маме казалось, что папа Сережа не считается с ее мнениями. Я старалась убедить ее, что это не так, что он боится города, боится стеснить в Орске и нас, что ему трудно покидать родное село.

Зиму мы продолжали ремонт. И всю эту зиму мама Катя писала об одном и том же, что она страшно скучает, что дольше такого скоро не выдержит, что хуже себя чувствует, что почти ничего уже сама делать не может, и многое по дому делает папа Сережа, что перемолвиться словом ему с ней некогда, а если сходит за молоком и добредет до дома, то ложится, чтоб прийти в себя.

– Вот и молчим, как немые. Да он ведь больше в гараже, а я живу как в тюрьме, людей вижу только в окно. На улицу не выхожу совсем, я упаду там: коленки не дают покоя. Я не рада своей жизни. Пишите почаще, письмами и живу.

У меня разрывалось сердце, письма писала ей через день-два. Чем больше могу порадовать? Чем помочь?

Тоска мамы Кати стала болезнью ее мечущейся души. Да и понятно: она больна, стара и, как в клетке, беспомощная.

Нелегко было и папе Сереже выполнять больному и старому всю мужскую и часть женской работы. Но он делал ее через силу, лишь бы не ехать в город и не жить непривычной городской жизнью. Силой их не увезешь.

С наступлением следующего лета мы засобирались в Турки. И снова моя беда – обострение грудного остеохондроза.

– Дочка, вези ее к нам, – просила я Люду, – поездка встряхнет ее, такой безысходный тоски уже не будет, поднимется настроение, а погостив недели две, соскучится о доме и, вернувшись, скажет: «В гостях хорошо, а дома лучше». Сколько лет она весной приезжала в Орск за детьми, а осенью увозила из Турков в Орск! Поэтому ее желание, заветное и страстное, видимо, она считала последним. И нельзя было считать это блажью. Она заслужила исполнения своей мечты.

Люда возвратилась одна. А я все представляла, как откроется дверь и они появятся обе, я увижу такие дорогие мне лица.

– Она необыкновенно хотела поехать, очень радовалась принятому решению, но ее очень беспокоило то, что пришлось бы с обратной дорогой снова беспокоить меня или Игоря. Я ее успокоила, и она засобиралась. Однако, ее тревожило мнение папы Сережы. Видимо, у них был разговор и не в ее пользу. Я попробовала поговорить с ним сама, ведь сколько лет она живет этой мечтой.

– А если она умрет дорогой? – спросил папа Сережа, чуть не заплакав.

Она все поняла.

Я оделась идти за билетами и спросила:

– Мама Катя, так я возьму два билета?

– Нет, дочка, – и она горько заплакала, – покупай один, я потерплю зиму, а потом все равно поеду.

Зиму 1994-95 годов мы торопились с окончанием ремонта. Оставалось покрасить только пол в коридорчиках.

– Только сама поеду за мамой Катей и привезу непременно, – мечтала я.

Она, работник искусства, любит кино, никогда не видела до сих пор цветного телевизора. Пусть насмотрится у нас досыта. Она не знает и что такое мебельная стенка. Вот и полюбуется, порадуется за нас.

Вешаем ли мы люстру, покупаем ли новые портьеры, а мысль возвращается к одному:

– А маме Кате, наверное, понравится.

И мне казалось в ту пору ремонта, что все мы делаем не столько для нас, сколько для нее: порадовать ее за нас.

Но письма этой зимой приходили все печальнее. Старики, чтоб меньше жечь дров, жили в эту зиму в одной кухне. Сквозь замерзшие окна ничего и никого не было уже видно.

– К нам никто не ходит. С виду папа Сережа угрюмый, все считают его нелюдимым. Сам заходит в дом лишь поесть, оба молчим, стареем, оба плачем.

Господи, ну как же им помочь? Написали знакомым письма, чтоб навестили. Таня Буткова ответила:

– Я дядю Сережу видела. Идти уж и незачем. Остальные отмолчались, не заходил никто.

Ближе к весне письма стали еще более горькими. Сообщала, что почему-то слишком быстро слабеет, передвигается с трудом, что с прошлой осени ни разу не выходила на улицу, до встречи с нами, боится, не дотянет.

Что же делать? Стали посылать туда разные гостинцы – и к праздникам, и в будни. Письма писала им теперь через день. И от мамы приходили часто. Писала, что и жива только ожиданием встречи:

– Мне все тут опостылело, я как в тюрьме. Не сплю и ночи. Доченьки мои, приезжайте скорее.

Крик души ее разрывал сердце и звал в Турки.

Едва потеплело, и Люда в мае поехала. Договорились, что летом вместе мы съездим еще раз.

Старики Люду удивили. Никогда они за один год так не старели. И, как всегда, особенно мама Катя. Лицо ее было мертвенно-бледное, а губы непонятного ярко-вишневого цвета.

– Тетя Катя-то как хорошо стала выглядеть, а то в апреле она была устрашающе зеленая, – сказала Т. Буткова, увидев Люду.

– Неужели она была еще хуже, чем теперь?

И Люда стала стряпать все самое вкусное, кормить повкуснее и все время выводить маму Катю в сад. А она, как дитя, радовалась каждому цветочку, травинке, листочку.

В начале июня Люда уехала, пообещав месяца через полтора приехать вместе со мной.

Можно только представить, как мама Катя ждала, если через десять дней она в письме удивлялась, почему же мы так задерживаемся. Но Люде не просто было так сразу опять отпрашиваться на работе, меня подводила обострившаяся грудь, и приехать мы смогли только в конце августа.

И вот я на пороге родного дома.

– Что же вы меня забыли? – были первые слова, сказанные мамой, грустно сидевшей у окна.

Оказывается, она отчаялась нас дождаться. Казалось бы, она должна успокоиться. Но нервная система была настолько напряжена, что с момента нашего приезда она не расслабилась, с момента нашего приезда ей не спалось. Едва забрезжит рассвет, а она, уже одетая, идет к стулу, стоявшему около моей кровати. Идет медленно-медленно, едва по сантиметру передвигая ноги. Как же ей, вот такой, предлагать поездку в Орск? Кожа пергаментная, губы неестественно пунцовые. С ней что-то неладно. А ноги не идут. Доедет ли? По силам ли? Не пригласить – обидится. Ведь она только этого и ждет, хоть сама не напоминает, стесняется. И я спросила:

– А в Орск поедешь с нами?

– А то разве нет? – засияли ее синие глаза, – с радостью!

– Вот и хорошо, – говорю, а от нас тебя Игорь привезет. Совсем повеселела, засуетилась, рассказывает о чем-то смешном.

Ожила.

– Мама, только вот по перрону к поезду тебе трудно будет идти. А вот если постараться, как ты могла бы идти?

Не знаю, каких ей стоило сил, но от комода к двери она пошла бодрым, быстрым, молодым шагом.

Артистка моя милая! Во мне все сжалось. Как же ей хочется отлучиться из дома!

– Мама, а если тебя закачает в поезде? Не дай Бог, в пути что-нибудь с тобой случится.

Она лишь рукой махнула:

– Ну и пусть. Я пожила. Только вот лечь я бы хотела в своей земле, здесь.

Господи! До чего же ей хотелось поехать! Больше жизни. Она и умереть согласна.

С этого дня она словно помолодела душой.

Вскоре я обратила внимание на то, что от газового баллона, стоявшего в сенях, исходит все время запах газа и настолько сильный, что даже при всегда распахнутой двери во двор, тем не менее в сенях застаивается острый запах газа.

Вызывали мастеров горгаза, сделали обследование – мыльная пена запузырилась: газ идет.

– Да, у вас утечка газа, – подтвердили специалисты и сделали новую прокладку, которая помогла, но мало – газ шел. Папа Сережа сам сделал поаккуратнее прокладку – запах газа чувствовался уже мало.

– Да у нас все баллоны такие, в дом не заносите, отравитесь, – сказали мастера и ушли.

Зимой газовый баллон стоял не в сенях, а прямо в кухне.

– А баллон был все этот же? – поинтересовалась я.

– А то какой же? Этот, – сказал папа Сережа.

– А разве ты не чувствовал запах газа?

– Нет. Я от бензина еще с войны потерял обоняние.

Вот оно что. Мама Катя отравилась. Они впервые зимовали в кухне. И в горнице, как прежде, она не спала. И впервые в зиму внесли баллон. Папа Сережа жил, можно сказать, в гараже, а ночью спал повыше, на печке. Поэтому досталось сильнее маме Кате, тем более, не выходящей на воздух с прошлой осени.

Она отравилась. Бедная моя, благодаря сильному от природы организму она осталась жива, но была так слаба, что постоянно падала, и ходить могла, только держась за стенку и предметы. Решили никогда больше баллон в кухню не вносить.

Но радость так и не сходила с ее лица. Раз уж зимой не умерла от газа, а она почти умирала, то сейчас, особенно, когда мы рядом, она даже с нами пела. И неплохо.

– Как же я люблю свою горницу! – сказала она однажды, стоя на пороге и любуясь комнатой, в четыре окна которой лился солнечный свет.

На окнах тюлевые шторы, в горшочках цветы, комод покрыт вышитой гладью скатертью, под книгами на этажерке вышитые ришелье накрахмаленные салфетки, под телевизором бархатная скатерть, на полу палас, на столе букет живых цветов. Как же она в свои девяносто лет, едва держась за стеночку, поддерживала такую чистоту? Но очень страдала оттого, что в доме давно не было ремонта. Каждый день в это последнее наше лето мы с ней уходили в сад, садились на кровать и говорили обо всем на свете.

– Встану я, дочка, перед домом, любуюсь им и думаю: как же так? Все это будет вот так же, а меня не будет.

– Не думай об этом, мама.

– Да ведь это же закон природы.

И часто вспоминала она в последнее время горести и трудности военных лет, несправедливые обиды. Об этих своих годах она не раз писала в письмах, рассказывала, эти тексты находили под клеенкой, а позже в тетради с ее автобиографией.

Мы старались уводить ее от этих воспоминаний, мол, в основном жизнь прошла неплохо, с папой Сережей в основном ладили.

– Да и с ним всякое было. С трудом с помощью матери купили свой дом, а он вдруг решил уйти, чтоб сойтись с первой женой.

Потом все улеглось, но узнаю, что у него есть любовница из буфета. А он и отрицать не стал. Это, мол, оттого, что приезжает дочь с внуками, а ему внимания достается мало. Потом как-то поладили. А как потеряла я силу, стала зависимая от него, беспомощная, он перестал меня уважать, я плачу. Ведь не жадный, а хмурый, и люди не любят к нам приходить.

– Конечно, он меня по своему жалеет, иной раз сам плачет. И ни одной кровиночки рядом нет.

– Ну поедем, погости у нас. Совсем бы вас обоих взять: ведь ты уже ничего сама не можешь делать, за тобой уход нужен. Продлите свою жизнь.

Нет, совсем он не согласится ехать, а погостить напоследок жизни, ты знаешь, как бы я была рада. Это бы как подарок напоследок. Она помолчала и продолжила:

– Ты прости меня, Тома.

– За что?

– За то, что я замуж за него вышла. За то, что мало с тобой жила. Возможно, лучше бы у вас было жить, детей нянчить.

И она с улыбкой на лице все мечтала о своей последней прощальной гастроли.

А вечерами мы втроем играли в карты, в блюндыри. Мама Катя играла без очков да нас еще и обыгрывала. И всем было весело. Она чувствовала себя счастливой.

Часто ненадолго она ложилась отдохнуть.

Однажды я вошла в спальню и увидела, что мама Катя не спит, а молча плачет.

– Что с тобой, мама?

– Тома, я не поеду с вами, я не могу его обидеть, человек он хороший.

Я поняла, что у них был разговор. Папа Сережа снова был против ее поездки. А идти наперекор ей не позволяла совесть. И дни потянулись снова грустными.

– Тамара, вы положите меня в могилу с отцом и матерью. И ты обязательно приезжай меня хоронить.

– О чем ты говоришь? Ты дождешься нас снова.

– Не знаю. Но я и раньше говорила, чтоб положили меня с отцом и матерью.

– А папа Сережа? – спросила я.

– Не надо, – ответила она твердо. И, помолчав, добавила, что, возможно, он захочет жениться.

– В общем, выполните мою просьбу: хочу лежать между отцом и матерью.

Ее душили слезы, но изменить она ничего не могла, хоть хотела всем сердцем напоследок пожить с теми, кто мил сердцу, кого очень любила. Папа Сережа продолжал упорно отказываться ехать, а она не могла его предать. И на короткий срок он тоже ее не отпускал, он боялся за ее жизнь.

– А ты поживи у нас еще с месяц, – посоветовал папа Сережа, – а Люда пусть уезжает на работу.

– Не надо. Мне жалко беспокоить Игоря, – сказала мама Катя, – а одна она не доедет.

И мы уезжали. Я села в «инвалидку», а мама Катя, до того несчастная, стояла рядом. Я два раза давала ей успокоительное, но ничего не помогало, она вся дрожала и казалось, что вот-вот упадет. Я посоветовала ей пойти на веранду, где теплее, и обещала помахать ей рукой, когда будем проезжать вдоль веранды. Она послушалась. Но папа Сережа свернул в Громов переулок, позвоночник не дал мне к ней развернуться, взглянуть в последний раз. Я стала терзаться, что она вдруг не поняла меня, обиделась, не дождавшись моего взмаха рукой. Я знала, что она заливается слезами.

И действительно, с ней сразу сделалось плохо. Когда вернулся папа Сережа, нога ее была полностью парализована. Она могла стоять лишь на второй ноге, обеими руками держась за мебель. Я чувствовала, что никогда никто меня в Турках не встретит с такой непередаваемой и неописуемой радостью, как умела мама Катя. Ее богатая чувствительная натура требовала иной судьбы, только до почти последнего своего смертного часа, она скрывала, что сердцу было одиноко. За месяц до смерти открылась только мне. Как актриса, соседям она показывала, что жизнью довольна, а сама страдала. Возможно, поэтому она писала необыкновенные письма, так непонятно звала всегда и жадно ждала.

А мы медленно все ехали и ехали к вокзалу.

– Это точно, мать эту зиму не переживет, – вздрогнула я вдруг от голоса папы Сережи.

Хотелось крикнуть во все горло: «Неужели тебе дом и железки дороже всего? У вас же обоих предел человеческого здоровья. Вместе нам будет легче».

В Самаре я не хотела портить настроения родным. Веселость была моей ширмой. Это как истерика.

– А Турки тебе пошли на пользу, – сказал Игорь, – ты порозовела.

Я горела, зная, как страдает и Люда. Много последних лет мы коллективно агитировали переехать в Орск хоть навсегда, хоть на зиму. Как здоровела мама от одной только мысли поехать к нам!

Уже из Самары я написала в Турки письмо, потому что не могла иначе, так как душою я каждую минуту была с мамой, зная, как страдает и мечется ее чуткая душа в ожидании повторного заточения в четырех стенах, как ждет она мою весточку – ее радость.

Говорят, что беду предчувствуют, а мне никогда еще в жизни не было так плохо, даже при разводе, когда ломалась семья, было страшно. Но все оставались живы.