Текст книги "Московский Ришелье. Федор Никитич"

Автор книги: Таисия Наполова

ГЛАВА 16
ЦАРЬ ИЗВОЛИТ ШУТИТЬ

Ближайшее время показало, что москвитяне напрасно тешили себя надеждой, что после возвращения из кровавого похода на Новгород царь станет искать тишины и спокойствия. Жизнь омрачили новгородские сыскные дела. Казни продолжались. А в довершение этих бед на Москву с огромным войском пришёл хан Девлет-Гирей. Позже будут говорить, что это было отмщение москвитянам за кровь Великого Новгорода. Татары пришли под Москву 24 мая 1571 года, в день Вознесения, и зажгли предместья. Был сильный ветер, пожар за три часа истребил деревянную громаду Москвы, уцелел лишь Кремль, погибло великое множество людей. Как и в Новгороде, числа погибших никто не знал. Одни сгорели, другие в бессмысленной давке во время бегства через дальние ворота так стеснили друг друга, что пришлось в три ряда идти по головам находящихся внизу. В страхе и пагубном беспорядке люди давили друг друга. Много пропало людей именитых, князей и княгинь, дворян и бояр. Трупы запрудили Москву-реку. Пришлось отрядить стрельцов, чтобы баграми спускать тела по воде.

Что делал в это время царь? Он приближался к Москве со своим войском, когда она была сожжена. Но Девлет-Гирей, видимо, был ещё нерешительнее его, если не стал брать Москву, ограничившись угрожающей грамотой, которую послал царю: «Жгу и пустошу всё из-за Казани и Астрахани, а всего света богатство применяю к праху, надеясь на величество Божие. Я пришёл на тебя, город твой сжёг, хотел венца твоего и головы; но ты не пришёл и против нас не стал, а ещё хвалишься, что-де я московский государь! Были бы в тебе стыд и дородство, так ты пришёл против нас и стоял. Захочешь с нами душевною мыслию в дружбе быть, так отдай наши юрты – Астрахань и Казань; а захочешь казною и деньгами всесветное богатство нам давать – не надобно; желание наше – Казань и Астрахань, а государства твоего дороги я видел и опознал».

Однако навстречу хану приблизилось русское войско. Благодаря стойкости московских воевод на берегах Лопасни и личному мужеству князя Михаила Ивановича Воротынского хан вернулся за Оку и, переменив тон, пошёл на мировую с Иоанном.

Тем временем Москва вновь поднялась из руин и пожаров, как и в былые годы. Снова сияли первозданной чистотой её светлые купола.

Терпеливые русские привыкли быстро залечивать раны. Благодатное лето вернуло многим погорельцам понесённые убытки. Московские леса на сотни километров были богаты ценной пушниной. Иностранцы охотно покупали русских соболей, лисиц, белок. Им были по нраву и шубы на медвежьем меху. В московских речках добывали жемчуг. В цене была и искусная чеканка по металлу.

Отстроился и зажил прежней жизнью боярин Никита Романович. Его каменный дом за тяжёлыми в два кирпича воротами мало пострадал: подпалило лишь деревянный верх. Удалось спасти и конюшню, и житный двор, и многие постройки на подворье.

За трудами да хлопотами лето пролетело быстро. Наступило бабье лето. Приближалась пора охотничьих забав.

И вдруг в гости к Захарьиным пожаловал сам царь. Переполох в доме начался великий. Испугался и сам Никита Романович. Что только не пришло ему на память! Вспомнил и слова Мишатки, рассказавшего, как царь спрашивал его, не ходят ли к его матери знахарки. Весной казнили многих людей, обвинённых в знахарстве. Знахарство да колдовство вменили в вину и князю Вяземскому. Страшно... Откуда было знать Никите Романовичу, что на уме Иоанна было иное: тайных мыслей ближнего ведь никто не ведает. Можно было лишь заметить, что царь особенно озабочен.

Действительно, Иоанна волновали в этот час думы чрезвычайной государственной важности. В июле умер польский король Сигизмунд-Август, не оставив наследника. После некоторых колебаний Польская и Литовская рады объявили Иоанну о своём желании видеть царевича Фёдора королём Польским и великим князем Литовским. Грамота от польских и литовских панов обрадовала русского царя. Он верил, что утвердит свои собственные права на польско-литовские земли помимо сына Фёдора. Он ответил гонцу Воропаю: «Ежели ваши паны, будучи теперь без государя, захотят меня взять в государи, то увидят, какого получат во мне защитника и доброго государя; сила поганская тогда выситься не будет, да не только поганство, Рим и ни одно королевство против нас не устоит, когда земли ваши будут одно с нашими. В вашей земле многие говорят, что я зол: правда, я зол; и гневлив, не хвалюся, однако пусть спросят меня, на кого я зол? Я отвечу, что кто против меня зол, на того и я зол, а кто добр, тому не пожалею отдать и эту цепь с себя, и это платье».

Пока паны медлили с ответом, Иоанн надумал жениться в пятый раз. Судьба четвёртой его жены, Анны Колтовской, менее всего заботила его. Велит ей постричься – и весь сказ. У него давно было на мысли взять в жёны иноземку. Ещё при жизни Сигизмунда-Августа он хотел жениться на одной из его сестёр. Но этот замысел не удался. Ныне же, когда ему предложили польско-литовскую корону, какая родовитая иноземка устоит перед соблазном стать русской царицей! Малюта Скуратов сказал ему: «Царь и государь преславный! Казна твоя не убога, в ней ты найдёшь, чем одарить любую знатную принцессу».

Малюта знает, как укрепить душу своего царя, он и слово верное умеет найти. Иное дело – бояре, князья да коварные и поперечные во всём люди духовного сана. Вот и надумал Иоанн пойти к Никите Романовичу, старому «ведуну», знавшему многие дворцовые тайны и людей церковного и монастырского чина. С его мнением считались и члены синклита, и духовные особы.

   – Слыхал, Микита, поляки грамоту нам прислали, корону королевскую нам предлагают?

   – Как не слыхал. Ныне дворяне многие и бояре говорят, что сия честь достойна великого государя земли Русской.

Никита Романович знал, что корону предлагали не Иоанну, а Фёдору, но промолчал.

Между тем чувствовалось, что царь сказал не всё важное, с чем пришёл, что им сделан только почин. Но, как это нередко случается даже с важными особами, царь начал издалека, а поскольку он был человеком с наклонностями к злу, то и вышла у него каверза.

   – Я пришёл к тебе, Микита, по доброй памяти. Пришёл сватать тебя. Хорошую невесту тебе сыскали. У боярина Ивана Головина девка Дарья на выданье. Род свой Головины ведут от Ховриных – ты знаешь про то. И скажу тебе ещё: прародитель их Иван Голова прозванье своё получил после крещения, а крестил его мой дед, великий князь Иван Васильевич. И девка Дарья в самой поре: телом бела и статью хороша.

Никита Романович слушал всё это в немом изумлении. Или шутит царь? Глаза хитровато прищурены. Смотрит в сторону, но самым краешком глаза следит за ним.

   – Воля твоя, государь, шутки надо мной шутить, – произнёс Никита Романович, покорно разводя руками.

   – Когда я над тобой шутки шутил, Микита?

Никита Романович всмотрелся в лицо царя – вид такой, словно и в самом деле не шутит.

   – Или при живой супруге посылают сватов к невесте?

   – Любишь ты поперечить мне, Микита! – как бы с досадой воскликнул Иоанн. – При живой-то жене кто же сватов засылает? Или у вас не сладилось дело с игуменшей? Или до меня довели вести неверные, что и жена твоя не хочет постригаться в Вознесенском монастыре? А дело-то божеское...

   – Ты правду сказал, государь: до тебя довели вести неверные.

Пока Никита Романович ошеломлённо соображал, кто же это ведёт с царём такие потешные речи, Иоанн продолжал, пропустив мимо возражения Никиты Романовича:

   – Я вот тоже думаю постричь свою Анну-плаксу. Или мало на свете цариц достойных?

   – Государь волен в своей царице. Но дозволь молвить тебе, государь: коли и возьмёшь новую царицу, такой, какой была наша Анастасия, тебе не найти...

   – Про то я сам знаю, Микита... А думаю я найти царицу в Польской земле. Сказывают, у воеводы минского Николая Сапеги дочь хороша...

«Господи Боже мой, что же мне на это ответить? – в растерянности думал Никита Романович. – На Анне Колтовской царь женился совсем недавно. Это была уже четвёртая жена царя. Духовенство разрешило этот брак после некоторых колебаний, но наложило на царя епитимью[13]13
  Епитимья – род наказания, налагаемого церковью на нарушившего религиозные нормы.


[Закрыть]: не входить в церковь до Пасхи и только на следующую Пасху причаститься Святых Тайн. Да вправду ли царь думает постричь царицу? Чем она стала ему неугодна?»

Словно почувствовав затруднение Никиты Романовича, Иоанн продолжал:

   – Вишь, какая кручина, Микита! Знаю, ты один печалуешься о моей судьбе – доброй памяти об единородной сестре твоей, царице Анастасии. Так, видно, Богу угодно – испытывать душу мою смертной печалью. С царицей Марфой один лишь месяц прожил, а думаешь, мало слёз по ней пролил?

Марфа Собакина, дочь новгородского купца, была третьей женой Иоанна.

   – А всё бояре... Ты ведаешь, Микита, о злобе их. Царицу мою Анастасию свели со свету: неугодна, вишь, им была. Царице Марии яду в питьё подсыпали. А Марфу зельем опоили... Ну да кто копает яму для ближнего, сам упадёт в неё...

   – Ежели возьмёшь царицу-иноземку, авось поопасятся против неё ковы ковать, – заметил Никита Романович, чтобы привести к концу тяжёлый и опасный разговор.

Иоанн внимательно посмотрел на него, будто добывая что-то своим взглядом.

   – Спасибо, Микита, за добрые слова. Вижу, от души говоришь. Дозволь и мне тебе душевный совет дать. Ведомо мне, что ты думаешь о невесте для сына, и ежели сватом будет царь, то какую хочешь невесту выбирай. И моё слово тебе: не ходи ты далеко и не ищи долго. У Шестова Ивана в самой поре дочка. А род свой они ведут от бояр Морозовых, как и вы, Захарьины. Токмо их прародитель – Михайло Иванович Морозов, а ваш род пошёл от его братца, Бориса Ивановича.

Никита Романович молчал, обдумывая слова царя, хотя в душе понимал, что, помимо произнесённого царём, иному не бывать: и то сказать, что Шестовы в русском дворянстве – не из последних, к тому же родня дальняя и соседи по имению.

   – Ну как, Микита, весёлым пирком да за свадебку?

Иоанн пришёл к своему ближнему боярину говорить о царской невесте, а свёл разговор на женитьбу Захарьина-старшего, затем Захарьина-младшего. Это было в обычае царя – сродни звериному обычаю – запутывать следы. Хоть и давним шурином приходился ему Никита Романович, но царская гордыня чувствовала себя всё же уязвлённой необходимостью искать посредничества своего родича в столь щекотливом деле, как пятая женитьба... Ему и невдомёк было, сколь был обеспокоен Никита Романович таким оборотом дела. Шестовы были незнатные дворяне, и, сказывали, дочь Ивана Ксения нехороша собой. Его ловкий красивый сын был достоин не такой невесты. Удручён был Никита Романович и шутливо-ироническим тоном царя. По горькому опыту знал боярин, что царь изволил ёрничать, когда бывал немилостив.

ГЛАВА 17
ВЕСЕННЕЕ СМЯТЕНИЕ ЧУВСТВ

Шли годы без особых перемен в судьбе Фёдора. Не ведая о планах отца, он жил своей жизнью – весь в охотничьих заботах и радостях. Он ещё и не помышлял о женитьбе. Жизнь, как большая река, сама несла его на своих водах, и ему казалось, что он на самом стрежне этой реки и не будет конца её течению. Отец раза два заговаривал с ним о женитьбе, но как-то вскользь, не всерьёз. Само сватовство пришлось отложить на следующую осень по причине матушкиной болезни. Фёдор продолжал жить прежней привольной жизнью. Осенью и весной со всей страстью отдавался охоте. Зимой усердно корпел над книгами в царской библиотеке. Он ничего не делал вполсилы, с ленцой.

Наступила памятная в его судьбе весна. Звон колоколов в тот день причудливо сливался с гомоном птиц. Фёдор любил охотиться на глухарей, которых пропасть водилось в лесу рядом с имением Захарьиных Кисели. Стременной приезжал туда первым и разжигал костёр. Ещё стояла полная луна, ещё только обозначалась на восходе заря, а лес уже пел. Слышнее других были нетерпеливые и бодрящие крики журавлей и звучно-нежное пение дроздов. Чуть позднее на болоте просыпались бекасы и цапли. Их суматошный галдёж покрывал грозящие кому-то, похожие на бычий рёв выкрики выпи. Слышнее становилось дыхание анемонов и молодых берёзок, к которым примешивались запахи моха и древесной коры.

После охоты тело приобретало лёгкость и силу. Хотелось мчаться неведомо куда. Он не помнил, сколько проскакал по весеннему выгону в тот день, но, увидев перед собой уютную усадьбу, привязал коня в сарае, а сам забрался на сеновал и заснул воистину богатырским сном. Он не помнил, как попал сюда. Да не всё ли равно? В дни охоты он мог выспаться на первой попавшейся соломе. И удивительно, как это совмещалось в нём со стремлением к роскоши, которое будет отличать его всю жизнь.

Разбудила его песня. Он стал слушать.

 
– Что, соловушек, невесело сидишь,
Повесил головушку, корму не клюёшь,
В золотой клеточке песен не поёшь?
– Не надо мне вашей клеточки с золотым шестом,
А надо мне рощинки с зелёным листом.
Зелёная моя рощинка сердце моё развеселит,
А золотая ваша клеточка помирать мне велит.
На ветках подруженьки, чай, тужат обо мне.
Плачут мои малы деточки, Богом даны мне.
– Вылетай, соловушка, вылетай ты мой!
Я построила себе горенку к рощице лицом,
А сама сяду, девушка, с добрым молодцом.
– Что ты грустен больно, молодец, ненаглядный мой?
Иль любишь ты других девушек, сведался с тоской?
– Люблю, люблю красную, что она молчит?
Ретиво моё сердечушко крушит и сушит.
– Ты брось, милый, думу думати, брось ты, позабудь!
Склони свою головушку на мою белу грудь.
Словно темна ноченька, сердце у меня,
Об тебе, мой размиленький, тоскую я.
– Вы подуйте, ветры буйные, унесите вы меня,
Унесите вы меня, где отроду не был.
 

Русскому уху Феодора было сладко слышать старинный грустный напев. Припомнилось, что слышал его в детстве. Голос доносился из сенника[14]14
  Сенник – задняя комната в избе, холодная горница; клеть, чулан.


[Закрыть]. Сенная девушка? Нет, выговор искусный и слишком нежный для простой девки.

Певица меж тем смолкла, затем скрипнула дверь, послышался звук осторожных шагов и лёгкий вздох. Сердце Фёдора дрогнуло от жалости: ему почудилось чужое страдание. Душа его, как это бывало после охоты, настраивалась на минуты светлые и чистые. Он продолжал прислушиваться. Вздох повторился.

Ему пришла на ум шутливая поговорка, и он тихо, но внятно произнёс:

   – Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко...

Фёдор сразу почувствовал, как испуганно затаилась девушка.

   – Не пугайся, красавица, я незаметно зашёл сюда после охоты. Незаметно и уйду... А ты, видать, чародейка. Прознала, что я почиваю рядом, и песню запела.

   – Тебе помстилось, боярин.

   – И ты не ведунья? – спросил Фёдор, обрадованный тем, что девушка заговорила.

   – Бог миловал, боярин...

   – А как ты прознала, что я боярин?

   – По выговору...

   – Дозволь мне поглядеть на тебя?

Вместо ответа скрипнула дверь. Видимо, девушка поспешно скрылась в горнице. И столь желанной показалась она Фёдору, что он едва не решился переступить чужой порог. Но осторожность требовала оставить чужое подворье, так и не дознавшись, кто была прекрасная певунья. Да и расспрашивать не полагалось: не было бы какого позора для боярышни. Он узнал, однако, что подворье принадлежало Шереметевым. Ужели певунья была дочерью знаменитого боярина-монаха?

История этого монаха была не столь давней. Боярин Иван Шереметев едва не угодил под беспощадную секиру грозного Иоанна, виновный лишь в том, что был богат, а царь повадился к тому времени отрубать богатеньким головы, чтобы их состоянием пополнять свою казну. Ивана Шереметева спас остроумный и достойный ответ. Когда царь спросил, где его богатство, опальный боярин ответил:

   – Ныне оно ко Христу отошло.

Спасённый от топора, он, однако, понял, что судьба подсказывает ему верное решение – уйти в монастырь. Вскоре умерла его жена, оставив дочь-отроковицу на руках тётки, его сестры Юлиании.

Всё это понемногу вызнал Фёдор и однажды утром поскакал через широкий выгон к боярскому подворью, распугивая пасущихся там коров. Затем он придержал жеребца, подъехал к знакомому сеновалу, привязал коня и направился к крыльцу, на котором ещё совсем недавно незнакомая певица выводила свою чудную песню. Крыльцо было мокрым от мелкого дождя. Раннее утреннее солнце отражалось в слюдяных оконцах.

Фёдор пригладил волосы неуверенной рукой, поправил расслабленный кушак, быстро оглядел полы ферязи[15]15
  Ферязь – старинная русская распашная одежда без воротника и перехвата в талии.


[Закрыть]: не забрызгал ли, скача по лужам. Он решился пройти прямо к Юлиании Даниловне. Видимо, у него вид был решительный, ибо заспанный сторож, выглянувший из конюшни, поглядел на него с особенным вниманием. Фёдор всё же задержался на крыльце, в который раз обдумывая, что скажет хозяйке. И вдруг послышались голоса:

   – Уж больно ты пуглива, душа моя... Чуть стук какой – побледнеешь, встрепенёшься. Помстилось тебе.

   – Тётушка... Право слово, пошли сенных девушек разведать. Кто-то чужой на крыльце.

Фёдор узнал голос, который проникал до сердца, и весь задрожал.

   – Ах, душа моя, наскучило мне потакать всякому твоему капризу... И когда я тебя замуж выдам?

   – Прости, родимая, не буду!

   – Слышь, звонят к заутрене? Пора в церковь.

Фёдор поспешно сошёл с крыльца, довольный тем, что случай избавил его от опрометчивого поступка. Что бы он сказал Юлиании? Я, мол, слышал, как пела песню ваша племянница, и надумал просить своего родителя, чтобы засылал сватов...

Старая матрона посмеётся, и только. Такие дела делаются согласно свадебному чину... Или её племянница – простая девка, чтобы без родительского слова являться в дом к невесте?! «Ох, горячая голова! Едва не наделал бед, – корил он себя. – И кого ты чаял прельстить сей поспешностью? Худой молвы захотелось? Вспомни, как родитель учил тебя: «Опрометчивость да глупость рядом живут».

Как радостно пели в то утро колокола!

Фёдор выехал огородами на улицу, по которой люди шли в церковь. Лишь теперь он понял, что это было не господское подворье Шереметевых. Боярышня жила с тётушкой в хуторке, и церкви домовой у них не было. Стало быть, и собирались они в сельскую церковь.

С пригорка Фёдору хорошо было видно, как боярышня вместе с тётушкой вышли с подворья. Боярышня в кокошнике, из-под которого спадает толстая чёрная коса, в летнике из камки, шитой серебром. У неё бледное продолговатое лицо. Черты тонкие, как на иконе. Она с трудом поспевает за широкими шагами тётушки и пытается оглядеться. Что-то беспокоит её. Ему почудилось, будто она увидела его боковым зрением и в её лице что-то затрепетало. О, милая!

Восторженное возбуждение любви было в нём столь сильным, что он, не помня себя, поскакал по знакомым косогорам и не сразу заметил, что конь привёз его в родной костромской хутор.

В тот день Фёдор узнал, что она боярышня Шереметева, узнал её имя. Только она была дочерью не Ивана-монаха, а его младшего брата, тоже Ивана, прозванного Меньшим.

Нетерпеливый и горячий, он не стал раздумывать, а поклонился в ноги родителю и попросил сосватать за него Елену Ивановну Шереметеву. Никита Романович окинул сына суровым взглядом. Никогда он так не смотрел на него.

   – Матушка больна, а ему, вишь ты, жениться приспичило!

   – Она благословит меня, я знаю!

   – Ишь ты, благословит, да я не благословлю...

Фёдор понял, что причиной отказа отца была не болезнь матушки, а неведомая и важная причина. Но думать об этом не хотелось. Понимая, что толку от отца не добьёшься, он начал размышлять, как бы встретиться с Еленой. Приехал наугад ранним утром, как и в прошлый раз, но голоса её не было слышно, а постучать в дверь не решился. Несколько раз проскакал на коне мимо её окон – напрасно. Тут взгляд его упал на деревенского мальчишку лет десяти, стоявшего у ворот. На нём была посконная рубаха с разорванным воротом, достававшая ему чуть ли не до пят. Лицо его было унылым и бледным, но в глазах сквозили острая приглядка и живой интерес к молодому боярину, объявившемуся в их хуторе. Фёдор поманил мальчика пальцем. Тот охотно приблизился.

   – Ты чей будешь?

   – Степахи-кузнеца.

   – А зовут как?

   – А тебе на што?

   – Дело доброе можешь мне сделать, а я тебе за то грошик дам.

Мальчик метнул быстрый взгляд на кошель, привязанный у пояса всадника. Фёдор протянул ему монетку.

   – Бери! Да скажи боярышне Елене Ивановне, что завтра поутру я буду ждать её в церковном саду после службы. Скажи, что у меня к ней есть важное дело...

Мальчик взял монету и кивнул головой.

   – Только никому не сказывай!

   – Нешто я сам себе ворог!

Елена появилась внезапно в самом начале запущенной аллеи, когда Фёдор отчаялся дождаться её. Светло-зелёный летник, искусно вышитый гладью и серебром, казался на ней свободным, словно слегка наброшенный плащ. Она шла так, будто ничего не видела и не слышала, и, если бы он не остановил её, она так бы и прошла мимо, не поднимая глаз.

   – Елена!

Она вздрогнула и встала, но глаз не подняла.

   – Разреши называть тебя этим прекрасным именем!

   – Зови меня Еленой Ивановной!

   – Подними на меня глаза, Елена. Я не обижу тебя. Я говорил со своим родителем, чтобы засылал к вам сватов, а слова твоего ещё не слышал.

Она взглянула на него с ласковым удивлением, но тотчас же смущённо опустила глаза. А как много выразил этот взор в одно мгновение! В нём было и зарождающееся чувство, и тоска, и мольба о чём-то.

   – Согласна ты стать со мной под венец, Елена?

   – Как Бог изволит, а мы своей волей ничего не установим. Пора, боярин.

Она быстро огляделась: не увидели бы злые люди, не то оплетут сплетнями да наговорами. Фёдор и сам опасался за неё.

   – Скажи, радость моя, как устеречь минутку, чтобы увидеть тебя?

Елена молчала. Раздавшиеся вблизи голоса разлучили их. Они расстались, так и не договорившись о встрече.

Но хмельные ароматы весны вновь привели Фёдора на знакомое подворье на другой же день. Ещё не пропели первые петухи, а он уже издали сторожил её двери и скоро был вознаграждён за любовное нетерпение. Елена показалась на крылечке. Увидев его, она слегка вскрикнула, но пошла ему навстречу. Они договорились встретиться вечером.

Самым потаённым местом на подворье был густой орешник. Укрыв Елену плащом, Фёдор повёл её в этот укромный уголок. Господь даровал им эту лунную ночь. Как красивы в лунном сиянии, как лучезарны были её глаза, как трепетно отозвались губы на его поцелуй!

Это свидание тоже было недолгим. Она пугливо вздрагивала при малейшем шорохе в ночи.

   – Ничего не бойся, моя царица! Нынче же поклонюсь родителю, чтобы слал сватов безотлагательно.

   – Ах, нет... Ныне ещё не пришло время. Станем ждать батюшку. Он должен скоро вернуться из похода. А поначалу с матушкой обговорить надобно. Она ныне за больным братом ходит. Это недалеко от хутора. Я скоро вернусь.

   – Ах нет... Мне надобно поначалу в монастырь съездить к батюшке, дабы благословил меня...

Фёдору пришлось долго ждать, пока Елена через сенную девушку не подала ему весточку о своём возвращении. А без неё даже солнце казалось тусклее и дни тянулись, точно годы.

При встрече он так сжал её в объятиях, что она вскрикнула.

   – Елена, я потерял из-за тебя весь разум.

Она засмеялась каким-то новым грустным смехом.

   – Так скоро?

   – Тебе смешно, а я сам не свой. Забываю выполнить поручения отца, книги не идут мне на ум. Я забросил даже охоту.

Но вскоре неясные печальные предчувствия Елены оправдались. Судьба послала ей тяжёлые испытания и большое горе. Не вернулся из похода её отец. Мужественный воевода, он погиб в битве под Колыванью. После его похорон Елена слегла от горя. Сам царь навестил её, больную. Боярин Иван Шереметев Меньшой был у него в приближении, не в пример своему старшему брату-монаху. Иван Васильевич Меньшой был обласкан при жизни царским вниманием.

Не определит ли это впоследствии и судьбу Елены Ивановны?

Но в то время думалось о другом. Фёдор с нетерпением ожидал конца траура.

Однажды, чтобы сделать ей приятное, он сказал:

   – А верно ли говорят, что ты похожа на своего родителя?

Она печально опустила голову. Подавляя непонятную, внезапно подступившую к сердцу тревогу, Фёдор произнёс:

   – Я буду твоей защитой, Елена!

И такая неизъяснимая безмерность любви была в его голосе, что лицо её просияло от счастья.

   – И ты не станешь думать о печальном.

Она покачала головой.

   – Как не думать, коли на сердце тяжело?

   – Дай срок, и я возьму твои тяжести на свои плечи!

   – Нет, родимый, нет! Ты не волен взять на себя мою горькую долю!

Он вздрогнул: таким страдальческим было её лицо. Вспоминая позже этот разговор, он станет думать, что Елену посетило в те минуты пророческое видение. Ещё не испив до конца отпущенных ей страданий, она словно бы предчувствовала грядущие беды...

Ему же эти страхи казались излишними. Жизнь в избытке наградила его упорством, неистребимой верой в свою счастливую судьбу. Все эти дни он жил как в хмельном тумане, не помня себя от радости, и был далёк от мысли, что его подстерегает злая судьба.

Но в тот вечер и его коснулась неясная тревога. Луна светила тускло, вся в белой наволочи, а над лугами неслась песня. И пел её, видимо, табунщик, пасший лошадей:

 
– Ах, что ж ты, молодчик, невесел сидишь.
Невесел сидишь и нерадостен?
– Как же мне, молодчику, весёлому быть,
Весёлому быть и радостному?
Вчера у меня девица была,
Девица была, со мной сидела,
А нынче девицу замуж отдают,
Замуж отдают, просватывают.