Текст книги "Московский Ришелье. Федор Никитич"

Автор книги: Таисия Наполова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 40 страниц)

Московский Ришелье. Федор Никитич

К читателям

Новая серия исторической художественной прозы «Романовы. Судьбы в романах» продолжает выходившую ранее серию «Романовы. Династия в романах».

Три столетия находились представители старинного русского рода на престоле. Три столетия, вместившие в себя государственные перевороты и отречения от власти, большие и малые войны, яркие победы и досадные поражения, свершения и разочарования. Три столетия, заключённые в рамки Великих смут: начала семнадцатого века и начала века двадцатого.

Двадцать государей из Дома Романовых правили нашим Отечеством. В 17-летнем возрасте взошёл на престол сын боярина Фёдора Никитича Михаил. Со смертью императора Петра II династия пресеклась в прямом мужском поколении, а со смертью императрицы Елизаветы Петровны – в прямой женской линии. Однако фамилию Романовы продолжали носить Пётр III и Екатерина II, Павел I и Александр I...

Им – правителям Российской империи – и была посвящена серия «Романовы. Династия в романах». Но не только государи и государыни оставили след в истории. Не меньший, а порой и больший интерес вызывают такие представители романовского семейства, как Фёдор Никитич, в 1619-1633 гг. являвшийся фактическим правителем страны, великий князь Константин Павлович, отказавшийся во имя любви от короны, старшая дочь Петра Великого Анна, которой смерть помешала стать императрицей, и многие-многие другие...

В заключение – немного об авторах. В отличие от предыдущей, в новой серии почти не будет переизданий. Большинство произведений написаны (и пишутся) современными авторами специально для серии «Романовы. Судьбы в романах».

Итак, первый том издан. За ним последуют другие: «Константин Павлович», «Анна Петровна», «Алексей Петрович»... Впереди вас ждёт путешествие по векам, характерам, судьбам. Скажем же друг другу: «В добрый путь!»

Энциклопедический словарь

Изд. Брокгауза и Ефрона

т. LXX, СПб, 1894.

иларет – патриарх российский, в мире Феодор, старший сын боярина Никиты Романовича. Предполагают, что он родился от второго брака Никиты Романовича, между 1554 и 1560 г. В детстве он получил хорошее образование и научился даже латинскому языку по собранию латинских речений, написанных для него славянскими буквами одним англичанином. Двоюродный дядя царя Феодора, любознательный и начитанный, весёлый и приветливый, красивый и ловкий, соединявший любовь к книгам с любовью к развлечениям и нарядам, он играл в молодости видную роль, пользуясь популярностью и у соотечественников, и у иностранцев. Он женился на дочери бедного костромского дворянина Ксении Ивановне Шестовой и имел от неё пять сыновей и одну дочь. Из всех детей его пережил только сын Михаил, избранный на царство. В 1586 г. Феод. Ник. упоминается как боярин и наместник нижегородский, в 1590 г. участвует в качестве дворового воеводы в походе на Швецию, в 1593-1594 гг. состоит наместником псковским и ведёт переговоры с послом имп. Рудольфа, Варкочем. В 1596 г. состоит воеводой в правой руке. От 90-х годов дошло до нас несколько местнических дел, касающихся Феод. Ник. и рисующих влиятельное положение его среди московского боярства. По смерти царя народная молва называла Феод. Ник. ближайшим законным преемником престола; в Москве ходили слухи, что покойный царь перед смертью прямо назначил его своим преемником. Борис Годунов, сев на царство, оправдывался перед ним ссылкой на народное избрание и давал ему клятву держать его главным советником в государственном управлении. Были ли у самого Феод. Ник. планы на воцарение, неизвестно; в Коломенском дворце, однако, был найден его портрет в царском одеянии, с подписью «царь Фёдор Микитич Романов». Как бы то ни было, он подписался под избирательной грамотой Бориса. В 1601 г., во время разгрома фамилии Романовых Борисом, Феод. Ник. был пострижен в монахи под именем Ф. и сослан в Антониев Сийский монастырь; жена его, постриженная под именем Марфы, сослана в Заонежские погосты, а малолетний сын Михаил и дочь заточены на Белоозере, с тёткой Настасьей Никитичной. Жизнь Ф. в монастыре была обставлена очень сурово: пристава пресекали всякие сношения его с окружающим населением и изнуряли его грубым соглядатайством и мелочными притеснениями, жалуясь в то же время в Москву на его крутой и запальчивый нрав. С появлением в 1605 г. известий о движениях Лжедмитрия в настроении Ф. была замечена резкая перемена: он повеселел и громко стал высказывать надежду на скорый переворот в своей судьбе. 30 июня 1605 г. Лжедмитрий возвёл Ф. в сан ростовского митрополита. Кажется, Ф. редко наезжал в свою митрополию, проживая с тех пор большею частью в Москве. По воцарении Василия Шуйского Ф. ездил в Углич открывать мощи Дмитрия Царевича. В 1609 г. Ростов подвергся нападению тушинцев; Ф., запёршийся с народом в соборе, был схвачен и, после различных поруганий, с бесчестием отправлен в Тушино. Однако тушинский вор, по мнимому своему родству с Ф., назначил его патриархом всея Руси. В качестве наречённого патриарха Ф. рассылал грамоты по церковным делам в области, признавших власть тушинского вора, а после бегства вора в Калугу участвовал в переговорах тушинцев с польским королём о приглашении последнего или его сына на русский престол. Когда Рожинский в марте 1610 г. сжёг Тушино, отряд польских тушинцев, отступивший к Иосифову Волоколамскому монастырю, захватил с собою и Ф. Только по разбитии этого отряда русским войском Ф. получил свободу и отъехал в Москву. По свержении Шуйского Ф., по указанию Жокевского, желавшего удалить из Москвы наиболее влиятельных лиц, был назначен вместе с кн. Голицыным в посольство к Сигизмунду для заключения договора о вступлении на русский престол королевича Владислава. 7 октября послы приехали под Смоленск. Переговоры, затянувшиеся до 12 апреля, не привели ни к чему, а после получения известия о приближении к Москве ополчения Ляпунова, Трубецкого и Заруцкого послы были арестованы. Ф. пробыл в плену у поляков до 1619 г., проживая в доме Сапеги. По-видимому, уже тотчас по воцарении Михаила Феод, был предрешён вопрос об избрании Ф. в патриархи. Ещё до возвращения Ф. из плена он именовался в правительственных актах и на церковных антиминсах митрополитом не Ростовским, а всея Руси. После Доулинского перемирия 1 июня 1619 г., на р. Поляновке, за Вязьмой, совершился размен пленных; Ф. был обменён на польского полковника Струся. 14 июня Ф. въехал в Москву, торжественно встреченный сыном. Тогда же сложилась на Москве народная песня, посвящённая этому событию. Через несколько дней собор русского духовенства предложил Ф. сан патриарха, и 24 июня Ф. был посвящён. С саном патриарха Ф. совместил сан великого государя, чем поднял до высшей степени государственное значение патриархата. Установилось настоящее двоевластие: царь и патриарх оба писались государями; правительственные дела решались обоими государями, а иногда Ф. решал их единолично, даже без ведома царя. В качестве правителя Ф. показал себя крутым, властолюбивым и «опальчивым». Он быстро обуздал своеволие людей, приблизившихся в его отсутствие к трону его сына, подверг опале Салтыковых, самовольно отдаливших от царя его невесту Хлопову, Грамотина и др. На соборе 1619 г. он выдвинул вопрос о составлении новых писцовых и дозорных книг и о вызове в Москву выборных людей от духовенства, дворянства и посадских людей для подачи заявлений о местных нуждах населения. Он руководил дипломатическими сношениями и, между прочим, составил «тайнопись», т.е. шифр для дипломатических бумаг. Патриаршая деятельность Ф. состояла в энергичной охране чистоты православия, в развитии печатания богослужебных книг и в реформе церковной администрации. Строгое преследование религиозного вольнодумства и нравственной распущенности выразилось в мерах, принятых против кн. Хворостинина, в распоряжениях о прекращении кулачных боев, развратных скопищ, четверобрачия, некоторых языческих обрядов (кликания, коляды, овсеня), в грамотах сибирскому архиепископу и Соловецкому монастырю о пророках и непорядочной жизни мирян и монахов. Нередко в своих мерах по охране чистоты православия Ф., за отсутствием богословского образования, переходил границы необходимости. Так, он настойчиво требовал перекрещивания обращающихся в православие латинян и в 1620 г. на соборе духовенства осудил мнение крутицкого митроп. Ионы, находившего в этих случаях достаточным совершение одного миропомазания. Тогда же Ф. установил перекрещивание белорусов, выходящих из Польши и Литвы, хотя бы они и считались там православными. В 1627 г. по приказанию Ф. сожжено «Учительное евангелие» Кирилла Транквиллиона Ставровецкого, не содержавшее в себе, в сущности, ничего еретического, и начаты гонения на литовские книги, обращавшиеся в русских церквах. Тогда же был напечатан катехизис Лаврентия Зизания Тустаневского, после весьма мелочных и придирчивых исправлений и нескольких прений, устроенных между Зизанием и игуменом Ильёй и справщиком Онисимовым. Печатанию и исправлению книг Ф. уделял много внимания. В самом начале своего правления Ф., по представлению патриарха Иерусалимского Феофана, возбудил пересмотр дела о справщиках Дионисии, Арсении и Иване Наседке, незадолго перед тем обвинённых за исключение из Требника слов: «и огнём» в молитве на Богоявление. Собор в присутствии Ф., Феофана и государя оправдал справщиков, и по получении разъяснительных грамот от других патриархов прибавка: «и огнём» была окончательно вычеркнута из Требника. В 1620 г. Ф. возобновил типографию на Никольской, на старом печатном дворе, и устроил особое помещение («правильню») для работ справщиков, а также положил начало знаменитой впоследствии типографской библиотеке, сделав распоряжение о доставлении туда из городов древних харатейных книг. Московская типография при Ф. выпустила много изданий – все 12 миней месячных и ряд богослужебных книг, причём некоторые издания были свидетельствованы самим Ф. При печатании обращалось много внимания на исправление текста, для чего Ф. привлёк к работам более образованных справщиков, сличавших тексты с древними славянскими рукописями, а в некоторых (редких) случаях – и с греческим. Книги рассылались по городам, в церкви, монастыри и торговые лавки по цене, в которую обошлось их напечатание, без прибыли, а в Сибирь – безвозмездно. В 1622 г. Ф. издал «Сказание действенных чинов св. соборной церкви Успения св. Богородицы», т.е. устав для отправления праздничных богослужений и церковных торжеств, а также «Поучение великого господина на поставление митрополитам, архиепископам и епископам»; ему же приписывают «Поучение на поставление архимандритам, игуменам и священникам» и «Поучение игуменьям». Ф. заботился и о насаждении школ, призывал архиепископов к учреждению училищ при архиерейских домах и сам завёл в Чудовом монастыре греко-латинское училище, порученное Арсению Глухому. В 1632 г. приехавший в Москву протосингель александрийского патриарха Иосиф был оставлен Ф. в Москве для перевода книг и для устройства греческой школы. Важный след оставила деятельность Ф. в области церковного управления. Двор патриарха устроился при нём совершенно по образцу двора государева; организовался класс патриарших дворян и детей боярских, верстаемых поместными окладами. Патриарший вотчины значительно увеличились покупками и царскими пожалованиями. Власть патриарха над населением этих вотчин была расширена царской грамотой 20 мая 1625 г., которою уничтожались все прежние несудимые грамоты отдельных церквей и монастырей патриаршией области, и патриарх получал право судить и ведать духовное и крестьянское население этой области во всяких делах, кроме татьбы и разбоя. Управление патриаршей областью облекается при Ф. в правильные формы, аналогичные светским государственным учреждениям. Возникают патриаршие приказы: 1) судный или разряд – для судебных дел, 2) приказ церковных дел – по делам церковного благочиния, 3) казённый – ведающий сборы с духовенства и 4) дворцовый – заведовавший хозяйством патриарших вотчин. В каждом приказе сидел патриарший боярин, с дьяками и подьячими. Дела решались с доклада патриарху. Энергичная устроительная деятельность Ф. не ограничивалась одною патриаршей областью. Во всём государстве производились подробные описания церковных и монастырских имуществ, пересмотр и подтверждение жалованных грамот, выданных монастырям, новые пожалования их землями. В 1620 г. открыта новая Тобольская епархия. При Ф. состоялась канонизация двух святых – Макария Унженского (1619) и Авраамия, еписк. Чухломского и Галицкого (1621), а также присылка в 1625 г. персидским шахом части Господней ризы, которая была поставлена в ковчег в Успенском соборе. При Ф. возобновились прерванные в эпоху Смуты сношения Москвы с греческой и восточными православными церквами и приезды в Москву за милостыней многочисленных представителей духовенства этих церквей. Ф. скончался 1 окт. 1633 г., имея около 80 лет от роду.

ГЛАВА 1
ГРОЗА НА РОМАНОВСКОМ ПОДВОРЬЕ

лощадь кипела торгом. День был летний, базарный. Плотно теснились ряды лавок и столов, где на самом виду были разложены товары, коими была обильна и богата Древняя Русь. Мало кто из современных читателей знает, что Красная площадь в те времена именовалась Пожаром (Красной она стала позже), что была она некогда средоточием торговой жизни России. Здесь можно было присмотреть и ценную пушнину, и жемчуг, выловленный в реках. Поражали дешевизной искусное женское шитьё, тонкая резьба по дереву, расписная глиняная посуда.

И всюду торжествовали запахи русской кухни. На базаре можно было отведать и студня, и кулебяки, и блинов, и взвара. Тут же бойко тараторили зазывалы из питейных заведений и разбитные бабёшки из притонов. Напоказ гуляли бражники, готовые пропить последнюю рубашку.

А немного подалее, на Спасском мосту, шла торговля духовным товаром. Торговали книгами, рукописями, иконами, но спрос был небогатый. Грамотой владели немногие, и высокое искусство древних иконописцев тоже редко находило достойного покупателя. Что касается зарубежных гостей, то они ещё не научились ценить шедевры русской духовной жизни.

Общий торг шёл успешно, но в нём была заметна суетность. Чувствовалось, что купцы спешили продать свой товар. Они помнили, что нынче придётся до времени закрывать лавки. Возле Лобного места скоро начнутся приготовления к смертной казни, и народ станут сгонять туда для устрашения и назидания. Толковать об этом опасались. Всяк занимался своим делом.

Только возле собора Василия Блаженного, казалось, без дела толпились чем-то озабоченные люди. Они переговаривались меж собой, не обращая внимания на скомороха, который играл на сопелке и дразнил их смешными ужимками. Сиротливый вид этих людей заставил скомороха отойти к паперти, где толпились божедомы, как называли тогда людей, лишённых пристанища, но там его сердито прогнали прочь. Храм пустовал, ибо, возведённый недавно, был весь в лесах. И назывался он не собором, а храмом Покрова на Рву. Место за храмом было пустынным. Позади тянулся ров. Слева через дорогу располагались боярские и купеческие палаты. Планировки не было, обустраивались, как кому заблагорассудится. Теснота была нешуточной. Крыши громоздились одна на другую. С каменными строениями соседствовали деревянные домики, с металлическими решётками – деревянные же заборишки. Меж ними вились тропинки, именуемые переулками. Но запоры на дверях у всех были железные: Москва полнилась слухами о разбойных нападениях.

От этих застроек собор отделяла дорога, называемая Москворецкой улицей. Самой этой улицы нет на карте современной Москвы, но ранее она соединяла Китай-город, начинавшийся от восточной стороны Кремля, с Замоскворечьем. И хоть место было безлюдным, реки не было видно даже с пригорка, её берег густо порос ивняком и соснами.

Москворецкая улица шла прямо с Красной площади, а её начало было положено деревянным брусчатником. На эту улицу время от времени поглядывали озабоченные люди возле собора. Можно было заметить, как успокаивал их молодой боярин, как он пытался покинуть их, но его за руку держала боярыня и плакала, не отпуская от себя.

Но вот послышался звук многих подков, и боярин рванулся по направлению к Москворецкой улице: туда выезжал царь со своими опричниками. Мигом опустело всё пространство перед ними. Людей словно ветром сдуло – столь страшен был им грозный царь. Страшны и опричники. Одеты они в чёрное, к седлу привязаны метла и собачья голова.

Всё дальнейшее произошло в мгновение ока. Едва царь въехал на деревянный настил улицы, как боярин упал на колени, загораживая дорогу коню.

   – Помилуй, государь, брата моего единородного, князя Оболенского! Не вели казнить его казнью лютой! Отпусти нам вину его и мою!

В склонённой позе поверженного, в скорбном преданном взоре, который он обратил к царю – смиренная надежда на милость. Казалось, в облике государя в эту минуту не было ничего свирепого. Но мало кто даже из близко знавших царя мог догадаться, что творилось в его душе. Не ведали его ближники[1]1
  Ближник – товарищ, друг, приятель.


[Закрыть] и о том, сколь он был подвержен страхам, какую власть имел над ним испуг. Да и кто бы смел подумать, что царь испугался? И кого? Своего раба!

Но это было так. Иоанн испугался неожиданного и дерзкого поступка молодого боярина. Царь не был храбрецом, поэтому смелость других людей была ему подозрительна. Самые мужественные его воеводы были казнены им. Не терпел он и бесстрашных правдолюбцев, подвергал их опале.

Царь выхватил привязанный к седлу посох и, наступая конём на поверженного боярина, ударил его посохом по голове. От этого удара отлетела в сторону боярская шапка и сам боярин упал на спину, но он был ещё жив и силился поднять голову. И тогда, склонившись над ним, царь проткнул ему шею остриём посоха. Брызнула кровь. Сделав судорожное движение руками, несчастный затих.

   – Подох, аки пёс, – молвил кто-то из опричников.

   – Уберите боярина! Божиими судьбами он испустил дух под копытами коня...

Сказав это, царь злобно посмотрел на Афанасия Вяземского.

   – А ты, князюшка, али не видал, как злодей кинулся ко мне? Пошто не упредил? Не ты ли клялся на кресте отдать за своего государя не токмо кровь, но и жизнь!

Князь Афанасий Вяземский был ближником царя, с него и спрос особый. Не дай Бог навлечь на себя царский гнев... Опустив повинную голову, он раболепно произнёс:

   – Не вели, государь, казнить, вели миловать... Сослужу тебе ещё не одну службу.

Ничего не ответив, Иоанн пустил лёгкой рысью своего высокого поджарого аргамака. Князь Вяземский понял, что прощён, но на душе у него было смутно. Он знал, что ему завидуют, называют царским любимцем. Но что впереди у него, Афанасия? Царь князей не жалует, язвит их поносными словами, чинит им тесноту, оставляет не у дел. Оттого-то и надумал Афанасий-князь пойти на опричную службу. И что же? Где она, милость царская? Милостью ныне одаряют при дворе людей незнатных.

Но тут Вяземский задумался, вспомнив об Алексее Адашеве. Поначалу царь ласкал его, сделал своим мовником этого безродника, сравнял его с первым боярином, князем Мстиславским, и шурином своим Никитой Романовичем. А ныне Алёшка Адашев в великой опале... Нет ни в чём постоянства у царя Ивана Васильевича. Вот и теперь, с добром ли едет царь к своему шурину Никите Романовичу? Пока была жива царица Анастасия, брат её Никита имел большую силу при дворе. Знатности его и богатству и по сей день многие завидуют. Да, видно, недаром люди говорить стали, что царь держит нелюбие к своему первому вельможе. Осторожный Вяземский не ввязывался в эти разговоры. Но как не думать об этом? Вот и сейчас в голове стоит вопрос: что за нужда такая ехать с опричной свитой к своему родичу? И чело у царя хмурое, и лошадь он погнал рысью, хотя всей дороги-то с воробьиный скок.

...Вид на романовское имение открывался с пригорка Москворецкой улицы. Меж садами и огородами – дворовая церковь, приусадебные постройки, мельница, житные дворы, мыльня, конюшня, псарня, кузница. Стеной к проезжей части Варварки, выходившей к Москворецкой улице, выставлен двухэтажный боярский дом знатной каменной кладки. Слюдяные оконца изукрашены резными наличниками. Дом этот сохранился до наших дней, и находится он по соседству с гостиницей «Россия» – крохотный уголок боярской старины. В те времена имение было окружено высокой каменной стеной, но так как и стена не спасала от нападения разбойников (лес-то рядом), то за оградой была поставлена вышка. Под стропилами, состоявшими из двух брусьев, собранных под углом, подвешен небольшой колокол. Днём и ночью возле него дежурил сторож из смердов[2]2
  Смерд – здесь: презрительное название крепостного крестьянина, а позднее простолюдина, человека незнатного происхождения.


[Закрыть]. В обычные дни колокол звонил редко: к заутрене звал либо к вечерне. Поэтому когда в полуденный час раздался тревожный звон, на подворье начался переполох. Когда встревоженный хозяин вышел на крыльцо, дворецкий оповестил:

   – Ваша боярская милость, к вам изволил пожаловать государь-батюшка!

Никита Романович гневно крикнул ему:

   – Что стоишь, смерд?! Вели отворять ворота! Пресветлый царь, государь великий изволил к нам пожаловать. Да живее, окаянный! Или батогов захотел?

Подгоняемый страхом дворецкий кинулся исполнять приказание. И когда ворота наконец отворились, побледневший Никита Романович поспешил встретить царя. В голове испуганно метались мысли: «Ужели опричники въедут во двор? Вот так же негаданно приехали они к тестю, князю Горбатому-Суздальскому, и казнён был знатный воевода, прославившийся удалью и воинской смекалкой при взятии Казани. Недруги винили его в измене. Ведаю, что изветами и мои недруги досаждают царю. Вот оно...» – ужаснулся своей догадке Никита Романович, вспомнив о сегодняшней казни.

Между тем опричник, князь Вяземский, помог царю спешиться. Никита Романович склонился в низком поклоне.

   – Благодарение Богу, пресветлый государь пожаловал ко мне, своему верному слуге и рабу!

Царь глянул на него надменно и подозрительно.

   – У тебя в красном бору лихие люди гнездовье основали. Пошто не предуведомил?!

   – Не ведал... Истинный Бог, не ведал.

   – Неведение – не напасть, да как бы не пропасть, – хохотнул Вяземский.

Иоанн строго на него посмотрел.

   – Ты, Афонька, бери своих молодцев, и Никита Захарьин даст своих людей. Да чтобы тех злодеев живыми или мёртвыми приволокли к Лобному месту.

Вяземский изменился в лице: мыслимо ли изловить разбойников в одночасье! Но царь уже забыл о нём. Всё с тем же выражением хмурой неприязни он смотрел на смиренно склонённую перед ним хозяйку. Певуче лились слова:

   – Свет ты наш, государь-батюшка! Видно, Господь услышал наши молитвы, прими поклонное слово рабы твоей и пожалуй в наши хоромы!

   – Цыц!

Царский посох загремел о первую ступеньку порога. Очевидно, напомнила ему боярыня о князе Александре Борисовиче, её отце. Царь Иоанн не имел обыкновения прощать людям своей злобы к ним.

Бедный Никита Романович всё это видел и понимал: грозы не миновать. Ныне царь на многих положил свой гнев. Но какую вину сыскал он в своём шурине? Или он, Никита Романович, не родной дядька царевича? Или государю не угодна его служба?

И только успел это подумать, как царь бросил не него подозрительный взгляд.

   – Ты никак, Микита, не в себе?

Никита Романович вздрогнул. Он знал цену царской подозрительности, изведал её на себе, когда Иоанн был ещё отроком. Всю жизнь памятен ему был тот день, когда затравили псами князя Андрея Шуйского. Злая участь грозила и Никите, да спас Господь. Спасёт ли ныне? Никита Романович знал, что страх находил на царя в ту минуту, когда он начинал подозревать людей в злых умыслах против себя. Он давно приметил, сколь недоверчив к людям царь. С болью в сердце догадывался он, что причиной царской подозрительности была слабость души. Хуже лютого зверя становился Иоанн, когда по жилам его пробегал трепет страха. Увы, жестокосердие и трусость живут рядом. Или не грех подозревать его, первого вельможу, в недобрых чувствах к царю? Но пройдут годы, и в опалу попадут царевичи, родные дети, подозреваемые Бог весть в чём.

Никита Романович не вдруг ответил царю.

   – Али не слыхал, Никита Романович, сам государь тебя изволит спрашивать? Ты пошто не в себе? – подал голос опричник Фёдор Рваный, неотступно оберегавший царя во время его выходов, готовый по первому знаку вязать «изменника».

Никита Романович, словно не слыша обращённого к нему голоса опричника, низко поклонился Иоанну.

   – Ты правду молвил, великий государь, ныне я и впрямь не в себе. Ныне мы поминали сестру нашу, незабвенную царицу Анастасию. Во сне она ко мне приходила.

Что-то дрогнуло как будто в лице царя. Он молча слушал шурина, и в глазах его не было прежней угрюмости. Он несколько смешался. Может быть, перед ним возник образ любимой царицы, со смертью которой он многое утратил.

   – Вечная ей память! – перекрестился Иоанн и стал подниматься на крыльцо, провожаемый хозяином.

В кабинет боярина можно было войти лишь через трапезную. Такое расположение палат отвечало духу того хлебосольного времени. Гостя поначалу угощали питием и яствами, а уж затем беседой. Не разогрев себя вином, не ублажив вкусной пищей, как станешь вести дела!

Хозяин и гость, оба высокого роста, низко склонились под притолокой и вступили в трапезную. Но царь отказался от угощения. Вошли в кабинет.

Возле единственного оконца кресло, куда и опустился Иоанн. Кабинет обит голландскими шпалерами. Тона коричневые. На маленьком столике возле кресла – серебряный подсвечник и раскрытое Евангелие в серебряном переплёте. Жарко, но ни хозяин, ни царственный гость не сняли кафтанов. Первым делом царь кинул взгляд на Евангелие. Видно было, что хозяин прервал чтение, не успев перевернуть страницу.

Иван Грозный ценил в своих подданных благочестие и сам был благочестив, не упускал случая сказать, что благоустраивает свою державу в благочестии, благословлял строительство новых церквей и монастырей, посылал им дары из своей казны. Но позже он немало притеснял святые обители многими поборами, так что они опускались до нищенского существования, а на самих священников и монахов устраивал гонения.

Однако сам Грозный так не думал, православную веру чтил свято и нерушимо, пресекал всякие поползновения на неё, усердно читал священные книги. Оттого-то он и устремил свой пристальный взгляд на Евангелие, лежавшее на столе боярина. Оно было открыто на Екклесиасте. Царь прочёл первое попавшееся ему на глаза: «Слова мудрых, высказанные спокойно, выслушиваются лучше, нежели крик властелина между глупыми. Мудрость лучше воинских орудий: но один погрешивший погубит много доброго» – и тотчас же нашёл то, что отвечало его заботе:

«Но один погрешивший погубит много доброго».

Он произнёс эти слова словно угрозу. Глаза его вспыхнули гневом. Он пристально глянул на Никиту Романовича.

– Ты пошто о собаке Алёшке Адашеве молчишь? Или не сказано в Писании, что один погрешивший погубит много доброго?!

Никита Романович смешался. Он не ожидал этого вопроса. Алексей Адашев был мовником и спальником царя, пользовался его доверием и любовью. Он был незнатного происхождения, но из ненависти к боярам царь окружал себя людьми низкого звания. Он дал Адашеву чин окольничего, а брата его Данилу назначил воеводой. Но братья Никиты Романовича, гордившиеся своим родством с царём, не захотели делить своё влияние на него с каким-то Адашевым и начали крамольничать против окольничего. Они оговаривали его, будто во время болезни царя он, вместе с мятежными боярами, не хотел присягать его сыну-младенцу и чаял видеть на троне двоюродного брата царя Владимира Старицкого. Никита Романович знал, что его братья поверили досужим домыслам, что вышла клевета на человека, но отмалчивался: не хотел брать грех на душу. В подозрительном уме царя Ивана стоило лишь посеять сомнения, чтобы навести опалу на ни в чём не повинного человека.

Однако оговоры Адашева получили силу не по одной только мнительности царя Ивана. Беда людей, его окружавших, была ещё в том, что царь не отличался постоянством в своих привязанностях. Алексей же Адашев, будучи человеком искренним и честным, надоел царю Ивану своими хлопотами об опальных людях и благими советами, поэтому клевета быстро попала в цель.

   – Ты никак, Микита, думаешь запираться? Тебе жалко погубителей своего государя?

Никита Романович поднял свои большие тёмные глаза, в которых была одна лишь преданность государю. Он видел, сколь гневен тот, но считал этот гнев справедливым: царь беспокоился о тишине в своей державе, её крепости. Или мало было у него недругов? Оттого и не видел Никита Романович в лице своего царя признаков злого нрава и грубой жестокости. Он судил о царе Иване по отношению к себе, его подданному. Гневается государь – и Никита Романович смутен; благорасположен к нему – и Никита Романович счастлив.

   – Ты никак, Микита, думал запираться? Тебе жалко моих изменников? – повторил царь.

Никита Романович опустил голову.

   – Вели послать на плаху, государь, ежели в чём согрешил противу тебя!

Царь молчал, несколько успокоенный видом покорности своего шурина. В ту минуту он вновь напомнил ему царицу Анастасию: тонколик и так же безропотно темнеют глаза под дугами бровей. Но царица бывала лютой против государевых изменников, а братец её норовит запираться. И снова на бугристый лоб царя набежали морщины гнева, отвисла нижняя толстая губа.

   – Или не погрешил? Молчанием своим погрешил! – выкрикивает Иоанн резким пронзительным голосом.

В маленьком кабинете душно. Из-под царской шапки выбилась повлажневшая прядь рыжих мелко-курчавых волос, на лбу выступили капельки пота. Боярина Никиту кидает то в жар, то в холод. Не сразу находит он нужный ответ:

   – Рассуди, государь, своим Богом дарованным разумом и богорассудным смыслом – мне ли, худому рабу твоему, сказывать тебе о том, что и самому тебе ведомо!

Но слова эти не понравились царю. Он оборвал боярина, стукнув посохом:

   – Ты сказывай мне, пошто не доводил до меня злые умыслы боярские? Или я не жаловал тебя своим жалованьем? Или в записи моей целовальной не написано про то, чтобы всякое злое слово на царя в дело ставить!

И, грозно помолчав, царь спросил немного мягче:

   – Добр ли тот человек, что слышал дурное про государя и молчит?! Не по сердцу ты мне ныне, Микита! Или скажешь, что мало видал от меня милостей?!

Никита Романович понял, что должен твёрдо стоять на своём.

   – Что слыхал о лихе или добре, всё тебе, государь, сказывал. А с Адашевым мне не случалось водиться.

   – Ой ли? Не был ли этот пёс вашим начальником? Я взял его на службу из навоза, сравнил с вельможами, возвысил до телохранителя, надеясь на его верность. Каких только почестей не удостоили мы его... И чем он нам отплатил? А вы, бояре? Почто дозволили ему подчинить вас своей воле и вывести себя из-под нашей власти?! Поверив ему, вы стали прекословить нам, почти сравняли и себя с нами...