Текст книги "Московский Ришелье. Федор Никитич"

Автор книги: Таисия Наполова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 40 страниц)

ГЛАВА 37
ВЕЛИКАЯ ТЕМНОТА

По совету Годунова царь посылал Фёдора наместником то в Новгород, то в Псков. Видимо, правитель не хотел видеть рядом с собой человека именитого и сильного, тем более родственника царя. В делах державных Фёдор был как бы его совместником, как некогда сам Годунов был совместником Никиты Романовича. Фёдор понимал это. Беседа с Годуновым с глазу на глаз, когда он удостоил его, больного, своим посещением, оставила у Фёдора чувство страха перед правителем.

Этот страх поддерживала в нём и Ксения. Она боялась, как бы Годунов не отравил её сына. Первые дети – две девочки – умерли, не достигнув и двухлетнего возраста. Ксения была наслышана о разных способах отравления младенцев. Ей рассказали, что княгиню Марью Владимировну, дочь потомка Калиты князя Старицкого, Годунов вызвал в Москву, обещал ей блага, но вместо них её безуспешно пытались отравить, затем постригли. А когда её ребёнка постигла внезапная смерть, многие говорили о ведовстве.

Москва полнилась слухами о ведунах, которые портили людей, вызывали смертельные немочи. Известно было, что ведуны сгубили в Астрахани крымского царевича Мурат-Гирея. Они испортили его так, что вылечить было нельзя.

Распространение чародейства в державе связывали с именем Годунова. Ему же приписывали и ослепление великого тверского князя Симеона Бекбулатовича, который при Иване Грозном одно время сидел на троне. После смерти царевича Димитрия надежда Годунова на царство в случае кончины Фёдора усилилась. Он был так предусмотрителен, что запретил жениться Фёдору Мстиславскому и Василию Шуйскому, опасаясь, как бы их наследники не стали спорить о троне с его наследником – Фёдором. Станет ли Годунов терпеть рядом с собой такого совместника, как Фёдор Романов?

Время было тревожное и опасное. Царь слабел здоровьем. Люди со страхом внимали слухам, верили в знамения. А тут случилось ещё и ужасное событие. Гора, на которой стоял Печерский Нижегородский монастырь, треснула и «в сотрясении рванулась к Волге», разрушила и засыпала землёй церковь, монастырь, кельи и ограду. Это был знаменитый монастырь, где спасались угодники Божии Дионисий Суздальский и Макарий Желтоводский. В сём событии увидели опасное знамение, ожидали бедствий неминуемых и крушения царства. Многие предчувствовали, что со смертью царя начнутся великие беззакония. В тревожном ожидании грядущих бед был и сам царь, надеясь предотвратить их. Вероятно, по совету Годунова он задумал переместить мощи святого Алексия – митрополита – в новую серебряную раку. Он велел Годунову взять их в руки, сказав при этом:

   – Осязай святыню, правитель народа христианского! Управляй им и впредь с ревностью. Ты достигнешь желаемого; но всё суета и миг на земле.

Видимо, эти слова царь загодя обговорил со своей царицей Ириной, ибо они отвечали желаниям и намерениям Годунова. «Ты достигнешь желаемого» – эти слова укрепляли волю Годунова в достижении желаемого, выдвигали его в глазах людей на первое место среди претендентов на трон в случае смерти Фёдора.

Фёдор Романов знал, что бояре открыто говорили об этом, и сам с тревогой ожидал кончины царя. Ужели троном завладеет «проныра лукавый»? Фёдор не раз возвращался мысленно к своим отроческим надеждам на трон и понемногу находил в них опору. У него больше прав на царство, чем у Годунова. Он в кровном родстве с царём. Допустим, после смерти Фёдора он откажется от скипетра, а царём станет Годунов, успокоится ли душа правителя, достигшего желаемого? Он, погубивший столько душ, остановится ли перед опалой и смертью Романовых?

Последнее время Фёдор часто беседовал с бывшим главой Посольского приказа. Андрей Щелкалов знал, что скоро умрёт, и давал своему названому сыну последние наставления. Фёдор в тоске великой смотрел на лицо, покрытое предсмертной бледностью, в потухшие, некогда василькового цвета, глаза... Умирал последний друг незабвенного Никиты Романовича. Кто мог так остеречь, так наставить, как он! Фёдор жадно прислушивался к его словам:

   – Мы давно с твоим родителем обговаривали, что тебе пристало быть русским самодержцем. Во всём волен Господь, а всё ж у Романовых более, нежели у других, прав на престол. Слушай меня, Никитич. Ежели Бориска вскочит на трон, пуще глаза своего береги детей своих. А затем надо думать, как спихнуть Бориску с трона. Есть у меня на примете отрок, похожий на царевича Димитрия. Зовут того отрока Юшкой. У него литовские корни, и будет тот отрок силён именем царевича Димитрия и польской подмогой. Пан Сапега ведает о том. Скоро он будет на Москве. Я, может, и не дождусь, но знаю, что Годунов устрашится «воскресшего» царевича. Тут на него и погибель придёт, и весь род его будет истреблён.

   – Чем же лучше Годунова будет сей Юшка? – с насмешливым недоверием спросил Фёдор.

   – Я не говорю, что лучше. Его царство будет недолгим. И все будут согласны венчать его на царство, только бы погубить Годунова. А царствовать в России – Романовым.

   – Но кто поверит новому Димитрию?

   – Сохранился нательный крест угличского царевича. Сей крест ныне у князя Мстиславского, его крёстного отца. Он и снабдит им «воскресшего» претендента на престол. Мы с боярами толковали о том, что смерть угличского царевича – дело тёмное, и, стало быть, кто станет спорить, что царевичу удалось спастись от Борисовой грозы?

Помолчав, Щелканов добавил:

   – Пойдёшь к пану Сапеге, как приедет, он всё знает. Он ныне в Польше. Я, может, и не дождусь его.

Разговор со Щелкаловым сильно озадачил и смутил Фёдора, а посоветоваться не с кем. Было от чего прийти в смущение Фёдору. Друг его покойного родителя завещал ему дружбу с Сапегой. Или времена так изменились, что зло начало почитаться добром? Фёдор хорошо помнил, как отец незадолго до смерти говорил ему: «Никогда не сносись с Сапегой Львом Ивановичем, он из подьячих стал важным паном и выслужил у короля честь себе бездушием и московским разорением».

Смущало Фёдора и то, что какого-то неведомого Юшку хотят объявить царевичем Димитрием и князь Мстиславский заодно. И никто не думает, что начнётся смута и прольётся кровь.

Но тайный голос в душе Фёдора говорил: «Пусть себе затевают смуту, лишь бы избыть Годунова. Или не прольётся кровь, когда он сядет на трон? Погибли князья Рюриковичи: Мстиславский, Шуйские, многие в ссылке и тюрьмах. И это только начало. Кто станет удерживать Бориса, когда он захватит царство?»

...Через несколько дней умер Андрей Щелкалов. Вместе с чувством скорби Фёдор ощутил тоску одиночества. У старинного друга своего отца Фёдор находил теплоту, понимание в своей непростой судьбе. Он часто говаривал: «Доброе слово сказать – посошок в руки дать». Старый дьяк, видно, и умирая, мыслил, что дал Фёдору в руки надёжный посошок и путь указал – боярский заговор против Годунова.

О многом передумал Фёдор, вспоминая разговор со Щелкаловым. Будь жив Андрей Петрович, он бы знал сейчас, что возразить ему. Называть ли добром заговоры и смуты, хотя бы во имя хорошего конца? Покойный родитель любил повторять: «Добро не умрёт, а зло пропадёт. У лиха – недолгий век. Оно, лихо-то, минёт, а добро и правда останутся».

Фёдору хотелось думать, как мыслил его отец. Но отчего же разговор со Щелкаловым оставил такой тревожный осадок в душе?

Между тем ему предстояло свидеться с Сапегой и вопреки неприязни к нему прийти к обоюдному согласию с ним. Встреча произошла на сороковинах по Щелкалову. На пышный поминальный обед сошлось много бояр, дворян и дьяков. Каждый из них был обязан некогда главному дьяку: кто боярством, кто выгодным местечком, кто именьицем. Никого не надо было созывать на поминальный обед. Всяк пришёл почтить память своего милостивца.

Фёдор и Сапега отыскали друг друга глазами в потоке людей, устремившихся к столу, сели рядом как бы случайно. Разговор не клеился: кругом были уши, да и Сапега был занят. Он усердно попивал русскую водку, закусывая солёностями, до коих был охотник, и духмяными пирогами, что таяли во рту. Фёдор думал, глядя на него, что, при всей своей ясновельможной выправке, Сапега был прост и груб. Его былое подьячество так и не соскочило с него.

После поминального обеда они нашли случай уединиться в небольшой комнате-боковушке. Возле столика помещалась широкая скамья, покрытая синим сукном. Она показалась им уютной и удобной. Сапега привычно опустил подбородок на рукоятку трости, скосил глаза в сторону Фёдора:

   – Важная просьба до тебя, боярин: возьми на своё подворье Юшку Отрепьева. Он может выполнять для тебя любые работы. И при лошадях его можно держать, и на охоте первый слуга.

   – Такого холопа любой боярин возьмёт. Какая нужда тебе хлопотать за него особо?

   – Этого человека надобно содержать в тайне.

   – Что так?

   – Или тебе Андрей Щелкалов не сказывал?

   – Может, и сказывал. Но скажи ты.

Сапега огляделся, понизил голос:

   – В нём признали царевича Димитрия.

   – Или царевич не умер и угличане не похоронили его?

   – Нашли свидетелей, кои знают, что гроб, где лежал царевич, был похищен из Преображенского собора города Углича, а похоронили отрока, схожего с царевичем.

   – Да кто из разумных людей поверит? Что станут говорить о нас в иных государствах?

   – Нет ничего доверчивее молвы. Люди правду по каплям принимают, а выдумку по ложке.

   – Для державы решения одной молвы не довольно.

   – Можно будет назначить новое следствие. Свидетели ещё не сказали, как учинилась смерть царевичу. Тут начинается великая темнота.

   – Да кто станет затевать новое следствие, когда есть соборное решение!

Сапега молчал.

   – Скажи, ясновельможный пан, зачем тебе мешаться в наши русские дела?

   – Иль забыл, сколь говорено было о вашем согласии с Польшей? О том, что жить нам вместе под одной короной?

   – Скажи лучше, что забыл о том ваш король Сигизмунд. И что ныне о том вспоминать?

   – Вспомните! И ещё не раз вспомните. Или думаете, Годунов не достигнет царства? Руки у него длинные, а ухват у рук ещё более велик.

Фёдор возразил ему словами, какие не раз приходили ему в голову:

   – Прежде всего, как Годунов вздумает вскочить на царство, Господь покарает его за злые дела и помышления. Покарал уже смертью его сына-младенца. Бог призвал к себе его дитя раньше времени, чтобы вразумить родителя. Как сказал пророк, «нанёс ты им раны, Господи, а они не почувствовали боли, не захотели принять наказания, ожесточили свои лица, словно каменные».

Сапега с любопытством посмотрел на Фёдора:

   – Полагаясь на Господа, полагайся, друже, прежде на себя самого да гляди кругом себя, ищи силу, на какую мог бы опереться. И запомни мои слова: сей Юшка, наречённый царевичем Димитрием, зело пригодится вам, когда надобно будет избыть Годунова.

Фёдор молчал. Условились, что Юшку возьмёт к себе на подворье брат Фёдора – Александр Никитич. Ныне он окольничий, сей чин обязывает его бывать на дворцовых приёмах и при важных делах. Худо ли для Юшки, ежели он станет сопровождать его во дворец?

Фёдор поступил как русский человек. Махнув на всё рукой, сказал себе: «Чему быть, того не миновать».

Вдруг неожиданная встреча внесла в его душу смятение. К нему в кабинет пришёл Устим, дожидавшийся его накануне всё утро. Стал на пороге кабинета, поклонился в пояс, долго мял в руках шапку, наконец произнёс:

   – Боярин, к брату твоему Александру Никитичу поступил на службу дурной человек. Юшкой прозывается.

Фёдор строго посмотрел на Устима. В позе старого холопа была тревога и неуверенность. В кудлатой голове появились седые волосы.

   – Ты как его знаешь?

   – Добре знаю, я ему проигрался. А как проигрался, то и догадался, что играет он нечисто. И пьяница он знатный. Где мне до него!

   – Не твоё дело судить такого человека.

   – Такого человека? Милостивый боярин, люди болтают про Юшку, что он царевич. И сам он не отказывается. Упаси вас Господь поверить ему, боярин!

   – Ты никак решил учить меня, холоп?! Вон с моих глаз! Я велю высечь тебя на конюшне!

Устим поклонился.

   – То как твоя милость изволит. Однако выслушай поначалу. Люди говорят: «Ежели следствие учинили по добру да по совести, зачем поспешили тело царевича земле предать? Тут-де великая темнота. Всем ведомо, что царевич порезался, да сродственники спасли его».

Фёдор, услышав от Устима слова Сапеги «великая темнота», вздрогнул, поняв, что в народе усиленно распространялись слухи о «спасённом царевиче».

   – Ты, Устим, не разводи мне здесь «темноту» и лучше поищи себе другое подворье!

   – Не гони меня, боярин! Я к твоему подзорью сердцем прирос, у меня и тут сын Малой к делу пристроен.

Фёдор вспомнил Малого. Усердный отрок, тихий, молчаливый. Лицо его и весь вид выражали услужливость и преданность. Фёдор слегка остыл.

   – Поклянись мне, что и впредь будешь верно мне служить и ни разу не обмолвишься об Юшке.

Устим упал в ноги боярину.

Фёдор и впредь воспрещал любые досужие разговоры о Юшке. Ксения была с ним согласна и как-то сказала в сердцах: «Лучше чёрту угодить, чем Годунову».

А тут ещё вышел горячий случай. Годунов призвал к себе Фёдора и велел уменьшить стражу на подворье. Фёдор протестующе дёрнулся. Это движение не укрылось от Годунова. На лице его показались желваки. Он выжидающе-угрюмо смотрел на Фёдора. Наконец тот резко произнёс:

   – Я тебе не Симеон Бекбулатович!

Фёдор имел в виду печальную историю ослепления великого тверского князя. Сначала ему приказали сократить личную стражу, затем на его подворье ворвались стрельцы и, быстро истребив малочисленную охрану, ослепили.

   – Боярину Романову надлежит подчиниться решению Боярской думы!

После этого разговора с Годуновым Фёдору оставалось признать правоту Сапеги и подумать о том, как защитить себя и своё семейство. Он стал реже бывать в Кремле, всё чаще наведывался в Коломенское, в бывший дворец Ивана Грозного. Там ещё сохранились палаты Никиты Романовича. Порядок в них поддерживал старый слуга первого вельможи Иоанна. Ныне он радовался приезду его старшего сына. Время для него как бы возвратилось вспять, когда он был столь необходим. Здесь находили приют и молодой князь Мстиславский с Голицыным, не любившие Годунова, и многие бояре. Частым гостем был здесь и Сапега. Тут тебе и дворец царский, и охотничьи угодья рядом, а повар Романовых готовил отменные обеды.

Однажды Сапега приехал вместе с Юшкой Отрепьевым. Фёдор впервые так близко присмотрелся к Юшке и был поражён его некрасивостью. Лоб узкий, глаза маленькие, нос широкий, всё лицо в бородавках. Хорош будет новоявленный «царевич»! Кто видел Димитрия, вспомнит, что отрок был пригож собой и даром что мал – держался с царским достоинством. Вскоре Фёдор заметил одно важное обстоятельство: одна рука Юшки была короче другой, и он старался Скрыть этот недостаток, что, очевидно, мешало ему держаться свободно. На Юшке была венгерка, входившая в моду среди европейской молодёжи, и, красуясь новым нарядом, он понемногу забыл о своём недостатке. В нём появилась свобода и даже обаяние. Сам князь Мстиславский любезно беседовал с ним. Спустя немного князь подошёл к хозяину и спросил:

   – Ты не замечаешь, Фёдор Никитич, что у протеже Сапеги есть что-то приятное и достойное?

Слышавший эти слова Сапега решил блеснуть своей учёностью. Он процитировал Плутарха, несколько видоизменив его слова:

   – Успех возвышает даже низких людей. При счастливых обстоятельствах в них обнаруживается и величие, и достоинство.

Все закивали головами, с почтительным интересом поглядывая на Юшку.

Князь Голицын усомнился:

   – Достанет ли у него мужества на такое рискованное дело? Кажется, он даже не думает об опасности.

   – Это обличает в нём смелость, – возразил Сапега.

   – Смелость, но не мужество, – возразил князь непререкаемо, так что Сапега внимательно на него посмотрел. Впрочем, всё покажет время, – заключил Голицын.

Похоже, никто из присутствующих здесь не подумал, какие потрясения ожидают Русь, если Юшка-«царевич» при поддержке сил, враждебных Годунову, заявит о своих правах на престол.

ГЛАВА 38
ЗАВЕЩАНИЕ ЦАРЯ

Царь Фёдор умирал как святой. Не хотел слышать о мирских делах, которые и в прежнее-то время, когда ещё было здоровье, он считал за докуку. День у него проходил в молитве, беседе с царицей и духовными особами.

Да, умирал Фёдор, как и жил: ничего не решал сам. После него не оставалось потомства. Единственная дочь Феодосия умерла младенцем. Трудный вопрос избрания нового царя ложился на патриарха Иова и бояр. Патриарх, державший сторону Годунова, надеялся, что Фёдор укажет на него и что поможет ему в этом царица Ирина. Этим указанием царь освободит народ и его, патриарха Иова, от многочисленных испытаний в избрании нового царя.

В тот час у ложа умирающего Фёдора были лишь патриарх и бояре. Годунов с царицей вышли, и патриарх знал, что Годунов оставил его, надеясь на окончательное решение вопроса о наследнике престола. Поэтому Иов приступил к царю с твёрдым намерением получить ответ:

   – Государь, кому приказываешь царство, нас, сирот, и свою царицу?

Фёдор вздохнул, понимая, что ему не уйти от этого вопроса, и ответил тихим голосом:

   – Во всём царстве и в нас волен Бог: как ему угодно, так и будет. И в царице моей Бог волен, как ей жить. Об этом у нас с ней улажено.

В эту минуту, стараясь ступать неслышно, вошли в царскую палату братья Романовы. Фёдор Никитич заметил, с каким смятением смотрел на них патриарх, когда они, низко поклонившись ему, прошли к ложу царя. Фёдор поцеловал вялую, бессильную руку того, кто был ему братом. Кое-кто не хотел об этом помнить. Но ведь всё это было: лучшие дни и часы, проведённые с этим добрым ласковым братишкой. Может быть, царь тоже вспомнил об этом. По лицу его покатились слёзы, и чувствительный Фёдор заплакал вместе с ним. Кто мог бы вычислить, сколько воспоминаний в иные мгновения в состоянии вместить душа! Говорят, что перед смертью в такие мгновения спрессовывается вся прожитая жизнь. В чертах Фёдора царь в эти минуты узнавал черты незабвенной матушки, с портретом которой он никогда не расставался. Он и теперь лежал у него под подушкой, и куда потом исчез этот портрет, никто не знал. Одни говорили, что захоронили его вместе с царём, другие указывали на Годунова, сгубившего-де портрет царицы Анастасии, чтобы и память о ней не жила.

   – Не оставляй нас, надёжа-государь! Царствуй, как и всегда царствовал. А болезнь твоя пускай идёт на сухой лес.

Фёдор слабо махнул рукой.

   – Какой я царь! Ныне пришло, видно, время тебе царствовать. А я с лёгкой душой вручу тебе в руки свой скипетр.

   – Спасибо тебе на добром слове, государь! Только при живом царе соглашаться на его царство мне невозможно. Да и не мыслил я быть на таком превеликом государстве.

Тут внезапно появился Годунов. Он внимательно оглядел присутствующих, и по лицу его нельзя было понять, слышал ли он слова Фёдора Романова. Приблизившись к ложу царя, он сказал:

   – Твоя благоверная великая государыня Ирина Фёдоровна в неутешных слезах и молитве. Как приказываешь ей жить после себя?

Большие печальные глаза Фёдора наполнились слезами:

   – Мою неутешную добрую царицу я оставляю после себя на всех превеликих государствах. Остаётся она достойно на престоле своего отечества.

Взгляды Годунова и Фёдора Никитича встретились. Годунов смотрел победителем.

Через несколько дней, 7 января 1598 года, Фёдор умер, не примирив своей смертью враждующие стороны. На другой день его похоронили в Архангельском соборе.

Дальнейшие события развивались по плану, начертанному Годуновым. Фёдор был последним царём Рюрикова племени, и, чтобы избежать смуты, все присягнули царице Ирине. Но вопреки завещанию Фёдора царица отказалась от престола, хотя патриарх и бояре с народом били ей челом, чтобы не оставляла их, сирот, была на государстве, править велела брату своему – Борису Годунову. Но Ирина в своём отказе была непреклонна, на девятый день после смерти Фёдора приняла постриг и под именем Александры поселилась в Новодевичьем монастыре. Многие были в недоумении: что же, присяга Ирине была напрасной, и ныне вновь надо думать, кому присягать?

Междуцарствия люди страшились более, нежели грозного царя. Да и само междуцарствие складывалось не по обычаю. Править делами должен был патриарх как первое лицо в государстве после царя. Но все указы писались именем царицы. Да вправе ли инокиня, удалившаяся от мирских дел, быть государыней? А коли нет, то почему же затягивалось дело с избранием царя?

Умные люди видели в этом тайные расчёты Годунова. Это он, «проныра лукавый», и сестру свою, царицу, заставил постричься – вопреки воле покойного Фёдора, оставившего её «на всех государствах». Ясное дело – не хотел он быть правителем при сестре-царице, задумал сам добиваться царства и будет делать это по-хитрому.

Между тем дела в государстве делались по царицыну указу, но в них угадывалась рука Годунова. Бояре, читая эти указы, укреплялись в мысли, что правитель помышляет о царстве. Они знали, что патриарх Иов за него, что везде – и в Думе, и в приказах, и в управлении – были поставленные им люди. Да и кому другому, как не родному брату, передаст царица-инокиня скипетр? Многим в те дни приходили столь неутешительные мысли.

Тогда-то и собрались бояре в Думе, чтобы перехватить власть у Годунова. Решили обратиться к народу с требованием дать присягу на имя Боярской думы. К народу вышел дьяк Василий Щелкалов, но в ответ на это требование, им оглашённое, услышал:

   – Не знаем никаких бояр! Знаем лишь царицу!

   – Царица постриглась и ныне находится в Новодевичьем монастыре.

Но толпа и слышать не хотела о присяге боярам. Настойчивость дьяка её раздражала. Послышались голоса:

   – Да здравствует Борис Фёдорович!

Настроение складывалось в пользу Годунова, и надо было думать, как избежать беды. Некоторые именитые князья и бояре собрались в царском дворце в селе Коломенском, чтобы решить, как помешать Годунову занять престол. Знали, что патриарх с боярами и служилыми людьми всех сословий отправились в Новодевичий монастырь просить царицу-инокиню, чтобы она благословила брата на царство. Это не тревожило гостей Коломенского дворца. Знали, что помыслы брата и сестры совпадают, но что царица-инокиня столь же хитроумна и неправдива в речах, как и её брат. Патриарху не добиться от неё скорого согласия.

Тем временем князья и бояре, враждебно настроенные к Годунову, расположились в бывших палатах Никиты Романовича в Коломенском дворце. С часу на час ожидали возвращения боярина Биркина, который выехал вместе с патриархом в Новодевичий монастырь. Дорога по лёгкому морозцу взбодрила вельмож. В романовских палатах было тепло и пахло сосной, уютно потрескивали дрова в старинных печах. Хотя хозяева бывали здесь редко, оставшиеся слуги сумели соблюсти в палатах жилой дух. Всегда были наготове любимые романовские пироги и вина. Гости расположились по-домашнему на скамьях за дубовыми столами, скинули кафтаны, сидели в однорядках, расспрашивали князя Голицына, из-за чего вышел у них спор с князем Трубецким. На красивом и породистом лице князя Андрея Ивановича появилось упрямое хмурое выражение.

   – Или не знаете князя Тимофея Романовича? Ему бы всех, кроме разве царя и патриарха, подвести под своё начало. Начал учинять мне зло, дабы я стал делать всякие мелкие дела, понижающие княжеский сан. А как я от дел тех удалился, начал бить на меня челом государыне Александре Фёдоровне. Патриарх писал мне по царицыну указу, дабы я всякие дела с Трубецким делал, а не стану делать – выдадут меня-де Трубецкому головою... Я и приехал к патриарху искать правды, ибо князю Голицыну неможно быть ниже его, князя Трубецкого. Патриарха ныне нет. Я и приехал к вам искать совета.

Князья и бояре слушали, опустив головы. Они знали, сколь своенравным был князь Трубецкой, сколь любил себя возвеличивать, а других принижать. Как было князю Андрею Ивановичу уступить ему, не причинив обиды всему роду Голицыных? То-то возрадовалась бы душенька Годунова, не терпевшего Голицыных за их дружбу с покойным дьяком Андреем Щелкаловым. А Трубецкой угождает Годунову, за то и в чести у него. Воля же правителю большая дана, чего доброго и выдаст князя Андрея Ивановича Трубецкому головою. А тот будет волен хоть на конюшню его послать и там выпороть. Это его душеньке великая услада станется – обесчестить князя, чей род познатнее его будет.

   – Так что, может, станем бить челом патриарху, дабы вызволил от обиды князя Андрея Иваныча? – спросил молодой князь Темкин.

Он понимал, сколь опасно местничество, да кто откажется защитить честь своего рода?

   – У патриарха нет своей воли, – возразил князь Буйносов, известный своей опытностью и умением избегать спорных дел, касающихся княжеской чести. – Он будет делать, как велит ему Годунов. Помните, как он сказал: «Превеликую милость имел я, смиренный, от Бориса Фёдоровича и в давнее время, когда был на Коломенской епископии, и ныне...»?

В разговор вмешался всё это время молчавший Фёдор Никитич:

   – Я думаю, тебе, князь Андрей Иванович, будет больше чести, ежели оставишь обиды разрядные. А спустя малое время бей челом патриарху, дабы перевёл тебя на другую службу.

Не успел князь Голицын ответить, как в палату вошёл боярин Биркин. Взгляды присутствующих разом устремились на него. По тому, как боярин оглядел собрание, как неспешно снял опашень, можно было понять, что он привёз важную новость.

   – Что молчишь, Петрович, ничего не сказываешь? – обратился к нему Фёдор Никитич. – Садись к нашему столу да мальвазии отведай – язык-то и развяжется.

Биркин выпил чару, поданную ему дьяком Щелкаловым.

   – Никак Годунов принял благословение сестры-инокини на царство? – спросил Щелкалов.

Биркин отрицательно покачал головой.

   – Что же ты молчишь, будто в скорби великой?

   – А то и молчу, что не сподобил Господь уразуметь хитрости Бориса Фёдоровича.

   – Сказывай! – раздались нетерпеливые голоса.

   – Борис Фёдорович отказался от венца и тем поверг молящих его в великую горесть.

   – Каков отказник!

   – А резоны какие выставил?

   – Себя умалял!

   – Ну, это у него в обычае...

   – Как-де мне помыслить на такую высоту, на престол такого великого государя, моего пресветлого царя! Мне никогда и на ум не приходило о царстве...

   – И, чай, нашлись простецы? Поверили речам лукавым?

   – Как не найтись!

   – Худо, что и сам патриарх поверил лукавцу и ну пуще прежнего его умаливать!

   – Поверьте моему слову – патриарх учинит крестный ход в монастырь, где затворился Годунов с сестрой.

   – Видно, что так, – согласился Биркин, – потому как Борис Фёдорович долго толковал, как станет помышлять об устройстве праведной и беспорочной души усопшего царя.

   – А что Иов?..

   – Прослезился при этих словах. И Годунов, глядя на него, прослезился да и говорит: «Тебе, отец наш, и боярам ныне помышлять о государстве и земских делах».

   – А что же Иов?

   – Молебен велел служить, дабы склонить Бориса Фёдоровича принять царство, а затем слёзно молил отказника явить Москве свои пресветлые очи.

   – А что Годунов?

   – Одно токмо и твердил: «Ежели Москве пригодится моя работа, то я за святые Божии церкви, за одну пядь Московского государства, за всё православное христианство и за грудных младенцев рад кровь свою пролить и голову положить».

   – Так и сказал: «За грудных младенцев»? – полюбопытствовал Фёдор Никитич.

   – Так и сказал.

   – Видно, нейдёт у него из мыслей царевич убиенный, – произнёс как бы про себя князь Хворостинин.

Все с любопытством посмотрели на смельчака. На лицах князей Сицкого и Черкасского появилось испуганное выражение, они дёрнулись, словно хотели немедленно выскочить из палаты. Наконец Черкасский сказал с грубой назидательностью:

   – Ты, князь, попридержал бы язык. Стены ныне не из кирпича, стены ныне из ушей.

На некоторое время воцарилось молчание.

   – Вы, родичи мои дорогие, правителя опасаетесь более, чем некогда опасались грозного царя, – с лёгкой насмешкой заметил Фёдор Никитич.

   – Ты, Никитич, никак думаешь, что в Борисово царство люди избудут грозу? – насмешливо отозвался князь Буйносов.

   – Ты сказал, князь, «в Борисово царство»? – спросил Василий Иванович Шуйский с лукавыми искорками в глазах. – И не ошибся ты, князь Пётр... Оно грядёт на нас – Борисово царство.

   – Грядёт-то грядёт. Да ещё долго будет отказник играть свою комедь, – со свойственной ему прямотой заметил князь Буйносов.

Он был храбрым воеводой на поле брани (буйное – молодец, смельчак), а в мирной жизни любил правдивое слово.

При этих словах со скамьи поднялись Сицкий с Черкасским и направились к выходу с явной поспешностью. За ними стали прощаться с хозяином молодой Воротынский с Шереметевым. Князь Шуйский весело посмеивался, глядя на Буйносова:

   – Напугал ты честных бояр!

Фёдор Никитич с озабоченным видом провожал испуганных гостей. Вернувшись, он остановился перед князем Буйносовым.

   – Впредь это наука нам, Пётр Иванович. Осторожнее будем. Не дай бог, дойдёт до Годунова!

   – Ты прав, боярин, – согласился с ним Шуйский, – осторожность сродни мужеству.

Положив руку на могучее плечо Буйносова, он добавил:

   – Горяч ты, князь Пётр! Не по нынешним временам – горяч!

   – Каким Господь сотворил, таков и есть, – хмуро отозвался князь Буйносов.

Много лет крепилась их дружба. Князья Рюриковичи, они умели ценить верность и прямоту. Нелёгкой была их боярская служба при таком правителе, как Годунов. Каждый из них понимал его опасную силу и коварство, и не раз меж ними было говорено, что если на троне утвердится новая династия Годуновых, русскому боярству придёт окончательная погибель. Худо будет и народу. Годунов ловок давать посулы, умеет подсластить пилюлю, а русская деревня в его правление пришла в полный упадок. Плохо стало и землевладельцам, и служилому люду.

Шуйский вдруг обернулся к Фёдору Никитичу.

   – А что, боярин, может быть, и прав князь Пётр Иванович. Есть осторожность мудрая и осторожность неразумная, что повергает человека в страх. Ныне самое время остановить Годунова. Коли он отвергает царский венец, на то его добрая воля. Медлить не будем: созовём собор да выберем нового царя.

При этом князь Василий так внимательно поглядел на Фёдора Никитича, что не могло быть сомнений, кого партия князя Шуйского станет выдвигать в цари.

Фёдору с трудом удалось скрыть внезапно охватившее его волнение. Неужели его отроческим мечтам суждено сбыться? Слово потомка святого Александра Невского, более других имеющего право претендовать на престол, имеет решающее значение, а он, Фёдор Романов, двоюродный брат покойного царя.

   – Боярин, ежели сбудется, о чём я думаю, сам Бог велел тебе принять скипетр из рук царицы-инокини... Ужели дозволим царствовать Годунову?