Текст книги "Московский Ришелье. Федор Никитич"

Автор книги: Таисия Наполова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)

ГЛАВА 9
И СНОВА МЯТЕЖНЫЕ МЫСЛИ

Когда царевич показался на паперти церкви Успения, его суровое лицо устрашило собравшихся богомольцев. Москвитяне были напуганы приготовлениями к новым казням. Они знали, что на торговой площади города и прилегающих к ней улицах были поставлены виселицы. На перекладинах висел огромный котёл. В конце площади стояли столбы с цепями, и между ними в эти часы сооружался костёр. В стороне высилась дыба в окружении орудий пыток.

Не надо было иметь богатое воображение, чтобы представить себе это зрелище преисподней с адскими муками людей ещё при их жизни. Москва в иные дни бывала похожа на застенок.

Не по себе было, видно, и царевичу. Он прибавил прыти своему коню, чтобы быстрее проскочить мимо страшного места. За ним поспешал и Фёдор. Но конь его вдруг упёрся, заржал, словно чуя недоброе, и долго так упрямился. Поэтому Фёдор несколько отстал от царевича, нагнав его уже у заставы. Улицы, которыми они проскакали, были пусты: люди прятались по домам.

Впереди лежала дорога, ведущая к святилищу Троице-Сергиевой лавры, она же вела и в город-вертеп – Александровскую слободу, куда спешили наши путники. Там был и царский двор, где больной Никита Романович ожидал возвращения сына.

Лихой аргамак под царевичем нёсся так лихо, что было слышно, как он грудью рассекает воздух. Оба они, и царевич, и Фёдор Захарьин, любили быструю езду, когда кажется, что не на коне скачешь, а несёшься по воздуху и в теле лёгкость и сила.

Вот уже проскочили монастырские угодья, что тянулись вдоль Москвы-реки; и сам монастырь остался позади. Всадники свернули на дорогу, которая недавно была проложена через дремучий лес – ради краткости пути. В лесу было темно, и не вдруг можно было понять – то ли зверь ломает кусты, то ли пробирается сквозь чащу человек. Присмотревшись, Фёдор разглядел острым отроческим оком, что их, видно, испугались мужики, дравшие лыко. Неподалёку были разбросаны мотки белых древесных нитей. Послышался тихий говор:

   – Не боись. Сказываю тебе, не боись. То не люди царёвы. Чёрные вороны ныне на Москву слетелись. А это – бояре добрые.

В придорожном посаде путники остановились напоить лошадей. Боярин велел слугам накрыть стол. От долгой скачки и тяжких впечатлений в Москве Фёдор казался усталым.

   – Ты никак сомлел? – насмешливо спросил царевич.

   – Невмочь тебе с царевичем тягаться... – поддержал высокомерный тон царевича стременной.

Фёдор не понимал, что с ним. Вытер пот с лица рукавом золочёного кафтана. Продолжая наблюдать за ним, царевич протянул ему чашу с вином. Опорожнив чашу, Фёдор почувствовал, как силы возвращаются к нему. Царевич выглядел по-прежнему угрюмым и держался высокомерно. Им владела какая-то забота, и Фёдору показалось, что он хочет поговорить с ним. Тут к царевичу подошёл боярин и, поклонившись, просил пройти в хоромы, ежели державной милости угодно отдохнуть.

Слуги помогли царевичу снять кафтан и сапоги. Фёдор разделся сам. И вот они уже растянулись на пуховых постелях и тихо беседуют.

   – Ты, Фёдор, навык в древней истории, – начал царевич, заложив руки за голову. – Скажи, бывало от миру в благочестивых державах, чтобы святители указывали властительным князьям и царям в мирских делах? Чтобы отказывали им в благословении?

   – Видно, что нет, – ответил Фёдор, понимая, какого ответа ожидает от него царевич.

Тот пристально глянул на него сбоку. Подозрительный, подобно Иоанну, и столь же скорый на суд, сказал:

   – Сдаётся мне, ты мирволишь мятежному чернецу.

   – Нет-нет, царевич, не о том моя тоска... Отец болен...

Фёдор смолк на полуслове. Мог ли он позволить себе быть откровенным с царевичем? Ему было не по себе от своего лукавства. Так ведь и царевич лукавил с ним. Или он не знал древней истории? Или сам же не вспоминал о преподобном Мартиниане Белозерском? Или не читали они вместе «Книгу летописную Русской земли»? Или, молясь у Живоначальной Троицы в Сергиевом монастыре, не говорили о Мартиниане, шестом игумене святой обители после Сергия-чудотворца? Да и случай с ним был памятный. Это было время княжения Василия Тёмного. Князь послал к Мартиниану с просьбой, дабы он возвратил к нему боярина, отъехавшего от него к тверскому великому князю. Когда преподобный вернул беглеца, Василий Тёмный, не сдержав мстительной ярости, велел заковать его в цепи и кинуть в темницу. Разгневанный и опечаленный Мартиниан поехал к великому князю. Войдя к нему и помолившись Богу, он сказал: «Так ли праведно ты, самодержавный князь, научился судить? Почто душу мою грешную продал и послал в ад? Почто боярина, душой моей призванного, повелел заковать и слово своё нарушил? Не будет моего благословения ни на тебе, ни на твоём великом княжении!»

Не убоялся игумен князя и не только обличил его, а и запрет на благословение наложил. И князь не прогневался на него, не возмутился, но подумал: «Виноват я перед Богом, согрешил, нарушил слово своё». А с боярина в тот же день опалу снял, и вотчину ему дал, и приблизил к себе.

Но как напомнить царевичу о праведном смирении великого князя Василия Тёмного? Опасался Фёдор опечалить царевича, вызвать его досаду.

И снова дорога и быстрая езда. Ближе и ближе слобода, ставшая для Фёдора вторым домом. Вот замелькали её крыши, словно бы самим лукавым цветисто украшенные... Там, в одном из теремов, дожидается его возвращения отец. Открыть ли ему всё, что было между царём и Филиппом в соборе, или утаить, дабы душа его была покойна?

У самого Фёдора на душе смутно. Не по силам отроку эти тяжкие вопросы. И, подъезжая к слободе, он с чувством облегчения отдался на волю живым впечатлениям.

Сколь же пестры толпы людей, бредущих на богомолье в лавру. Не оторвать взгляда от скоморохов с гудками, балалайками и свистульками. То-то привольная у них жизнь! Опричники не трогают их и задерживают бег коней, чтобы посмеяться. Один скоморох что-то поёт, играя на волынке. Фёдор прислушивается.

 
Ты слобода, слобода,
Невольная сторона...
 

Что такое? Почему «невольная сторона»? Опричник хмурится. Явно дьявольская игра слов настораживает его. Слово «слобода» значит «свобода». Отчего же «невольная сторона»? Он подступил к скомороху с волынкой. Но тот понял его и запел весёлую частушку:

 
Вы не все, цветочки, вяньте!
Хоть ты, аленький, алей!
Вы не все меня корите,
Хоть ты, опричный, пожалей!
 

Дивясь находчивости скомороха, опричник хохотнул и отъехал в сторону. Фёдор бросил скомороху деньгу. Хотя что ему эта мелочь. Ночью скоморохи вместе с разбойниками ограбят обоз. Вот где они поживятся!

...Матушка первой увидела из окна Фёдора, въехавшего во двор. Перекрестилась, вознося благодарение Пресвятой Богородице. Москва, куда он ездил, казалась ей страшнее Александровской слободы. Выбежала навстречу в сени, кинулась на грудь, тоненькая, словно девочка, маленькая. После казни родителя Иоанном она так и не пришла в себя, жила, каждый день ожидая беды.

   – Чтой-то щёки у тебя горят... И лоб горячий.

Она приказала сенной девушке приготовить липовый цвет. Велела накрыть стол в покоях Никиты Романовича и сама кинулась к супругу с радостной вестью, опережая сына.

Никита Романович выпаривал недуг на горячей лежанке, хотя дни стояли тёплые. Сына встретил взглядом ещё у самой двери. Его встревожило, что Фёдор вошёл понурив голову. Романов-старший, отец четверых сыновей, с тревогой думал, что горе земли не обходит ныне и молодых. Но судьба старшего, Фёдора, тревожила его более других. Он скрывал эту тревогу от супруги и сердился, видя на её лице слёзы, унимал её чрезмерную заботливость и любил вспоминать слова Евангелия от Матфея: «...не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своём: довольно для каждого дня своей заботы».

Но лукавил Никита Романович перед своей супругой: завтрашний день не только заботил его, но и тревожил.

Фёдор опустился на колени перед изразцовой лежанкой, расписанной цветами и птицами, поцеловал руку отца.

   – Говори, сын мой, что повидал на матушке-Москве, с чем ныне приехал?

Фёдор рассказал о том, что было в Успенском соборе между царём и святителем.

   – Вишь, притча какая бывает, – растерянно произнёс Никита Романович. И, помолчав, добавил: – Хоть Филипп и владыка наш духовный, да не должен он так перечить государю на виду у всех...

Фёдору снова пришёл на память святой Мартиниан Белозерский. Он обличал великого князя, однако не при народе.

От Никиты Романовича не укрылись следы раздумий на лице сына. Он взял себе за правило не лукавить с сыном и не обходить стороной острые вопросы. Некогда он и сам указал Фёдору на слова из Писания: «Муж обличающий лучше льстящего».

   – А царевич Иван не толковал с тобой дорогой о бедственном деле?

   – Толковал и, паче того, серчал на меня.

Фёдор рассказал о том, что было между ними. Никита Романович призадумался.

   – Сыщи, сын мой, в шкафу «Послания старца Филофея» и найди его послание великому князю Василию.

Фёдор принёс тяжёлую книгу посланий знаменитого псковского игумена, открыл нужную страницу.

   – Читай после слов: «Увы, как долго терпит милостивый наш Господь, нас не судя».

Найдя нужное место, Фёдор стал читать:

   – «Всё это я написал, много и горько рыдая, и сам я, окаянный, полон грехов, но боюсь и молчать, подобно рабу, что скрыл свой талант. Ибо я грешен и недостоин во всём и невежда в премудрости, но ведь и бессловесная валаамова ослица разумного поучала, и скотина пророка наставляла, так и ты не зазри о том, благочестивый царь, что дерзнул я писать твоему величеству».

   – Видишь, сын, и прежде не один только святой Мартиниан обличал, но и старец-игумен Филофей.

Заметив, как вспыхнули глаза сына, Никита Романович решил дать остуду его порыву, отличавшему от века всех правдолюбцев. Припомнилось, как ещё в детстве Фёдор сказал ему: «Батюшка, или велишь мне в неправде жить?»

Посмеялись тогда они с матушкой над его словами, но с той поры оба избегали прямых укоров сыну за оплошки. Вот и теперь как остеречь его?

   – Так было, сын мой, но не таково ныне. Филипп творит наперекор державе. Рассуди сам, какая смута начнётся в ней, ежели царю станут указывать да поучать... Или не понимает Филипп, что царь хоть и грозен, но самим Богом поставлен государить над нами?

   – Царь ли правит нами? А ежели царь, то пошто такая воля опричникам дана? Сдаётся мне, отец, что ныне всё свершается по Писанию: «Но теперь ваше время и власть тьмы...»

Слушая сына, Никита Романович думал: «Видно, моя вина в том, что мой сын стал много себе в голову брать». Любуясь им – истый Захарьин! – Никита Романович спросил:

   – Помнишь, Федюня, как гусляр сказывал былину о Добрыне Никитиче и слова матушки?

 
Уж ты, гой еси, дитя моё рожоное!
Ты малёшенек, Добрынюшка, глупешенек,
Да неполного ума, да пути-разума.
 

Так оно и ныне, сын мой: опасно довериться раздолью-то широкому. И мой совет тебе: поди повинись перед царевичем Иваном, дабы не был гневен на тебя.

Всё дальнейшее совершилось с неожиданной быстротой. Фёдор начал глотать воздух, как если бы ему не хватало дыхания. Голова упала на грудь. Никита Романович испуганно крикнул людей, слез с лежанки, стал тереть побелевшие щёки сына. Вбежала мать. Но Фёдор к этому времени очнулся. Отец дал ему вина. Боярыня причитала:

   – Ох, Микита Романович, умучил ты речами мудрыми дитя наше любезное!

Она увела сына, хотя Никита Романович собирался посидеть с ним за столом. Редко противилась Прасковья Александровна воле супруга, но на этот раз, видимо, подчинилась материнскому чутью и вовремя прекратила их разговор.

ГЛАВА 10
ЖЕСТОКИЙ ИСХОД ВЕЛИКОГО ПОДВИГА

Внезапный недуг сына, горячечное состояние его души встревожили Никиту Романовича. Он не лёг, подошёл к окну, стараясь собраться с мыслями. Знакомые быстрые и тяжёлые шаги за дверью заставили его вздрогнуть. В горницу вошёл царь, гремя посохом о порог.

   – A-а... Ты встал, а сказывали, нездоров. А я, проведав о том, решил навестить тебя в твоей болезни.

Чувствовалось, что не с добром пришёл к нему царь. Верный признак его гнева – спокойный, с характерным придыханием голос. «Какую вину он сыскал во мне? – лихорадочно соображал Никита Романович. – Или царевич привёз ему недобрые вести? Или Бориска, коего он к себе приблизил, насевает в его душе недоверие ко мне? Никогда не узнаешь, что у царя на душе. Неподвижные, будто что-то стерегущие глаза. Смотрит мимо. Лицо опавшее, как после долгой болезни».

Никита Романович поклонился царю, молвил с лаской в голосе:

   – То тебе правду сказывали, государь-батюшка. Нездоровье, вишь, одолело. Ноги так скрутило, что думал, не встать мне боле.

Никита Романович запнулся, словно пристальный взгляд царя сковал его язык.

   – Так ли худо у тебя со здоровьем, как сказываешь? Или пустое наносят на тебя, будто ты, Микита, помышляешь, как бы в Литву отъехать? Собака Курбский всем изменникам путь указал.

Говоря это, Иоанн незаметно наблюдал за шурином, и ни одна чёрточка в его лице не выдавала коварного лукавства.

Чувствуя, как тяжело забухало сердце, Никита Романович, молитвенно сложив руки, произнёс со спокойной твёрдостью в голосе:

   – Великий государь! Захарьины испокон веков поступали честно перед великими князьями и царями. Чёрные изменные дела за ними не водились. И ты, государь, шептунов не слушай! Я, московский природный человек и твой верный холоп, готов живот свой положить за твою державную милость...

Царь продолжал пристально смотреть на него. Улови он малейший ропот в голосе Никиты Романовича – и несдобровать бы боярину. Ни в голосе его, ни в лице не было даже намёка на подобную «крамолу». Но Грозный был упорен в своих подозрениях.

   – Ты знаешь, Микита, что Захарьины были у меня в чести, да тем тебе боле не отговориться. Ты дерзко повелеваешь мне: шептунов-де не слушай. Ты, может, думаешь, что бояре истину мне приносят? Или, может быть, не знаешь, что у бояр правды нет?

   – Не ведаю, о каких боярах изволишь говорить, государь, но я тайны от тебя не таил.

Иоанн бросил на своего шурина недобрый взгляд.

   – Или ты не держишь у себя латинские образа и книги? Или неправда, что людям своим ты не велишь ходить в церковь?

   – Государь, шептуны наклепали на меня. Тебе открыты моя душа и мои помыслы. Доселе я жил твоими милостями и мудростью.

   – Коли так, пошто сын твой в неправде и неверии живёт? Весь в деда-крамольника, казнённого мной князя Суздальского-Шуйского!

Никита Романович почувствовал, как от лица отлила кровь, как похолодели губы. Кто наклепал на Фёдора? Царевич? Бориска?

Собравшись с силами, он произнёс:

   – Дозволь сказать тебе, государь: мой сын Фёдор – истый Захарьин. Будет тебе верным слугой.

У Никиты Романовича не случайно вырвались эти слова. Иоанн ненавидел Шуйских. Когда же по его велению псари затравили до смерти князя Андрея Шуйского, он уже не гневался на представителей этого рода. В своё время сами Захарьины в борьбе за место у трона теснили Шуйских. Но после того как Никита Романович женился на дочери князя Горбатого-Суздальского при содействии царя-свата, можно ли было отрекаться от родства с древним княжеским родом Шуйских?

И всё же в эту опасную минуту Романов-старший отрекался, как бы забыв, что Фёдор был внуком достойного деда – князя, большого боярина и казанского наместника Александра Борисовича Суздальского. Но именитый князь был казнён Иоанном. Станешь ли гордиться таким родством?

Царь молчал. В его лице чувствовалась скрытая досада. Казалось, мысли его были далеко. Наконец он поднялся с кресла и строго, но без гнева произнёс:

   – Ныне мне недосуг говорить о твоём сыне. Ныне мне надобна твоя служба.

Помолчав некоторое время, он продолжал с приливом раздражения:

   – Соберём Боярскую думу, игумен Паисий привёз из Соловецкого монастыря свитки. Ты в Писании горазд, прочитаешь перед боярами те свитки, дабы сыскать вину Филиппа... Суд учиним над Филиппом, сведём его со святительского престола.

Никита Романович задрожал, не зная, как уклониться от богопротивного дела. Или не знает Иоанн, что не подобает царям расследовать дело святителей? Согласно правилам и чину Филиппа могут судить только епископы. Никита Романович опустил голову и произнёс:

   – Как будет воле твоей угодно, государь!

Кровожадная мстительность Иоанна определила неотвратимо-беспощадное решение судьбы митрополита Филиппа. Задумано было по-иезуитски. Для начала царь послал своих прислужников в Соловецкий монастырь, где ранее Филипп был игуменом, чтобы привезли в Москву дурные вести об его игуменстве. Или неведомо было ему, что дурных вестей не могло быть, ибо Филипп во время пребывания в Соловецком монастыре прославился святостью?

Известно, что посланные царя применили и самые тяжкие угрозы, и льстивые обещания. Но самыми верными оказались угрозы. Ими и удалось склонить к предательству игумена Паисия – ученика Филиппа. Печальный пример того, что охваченный страхом человек перестаёт быть человеком. Составленные Паисием обвинения были недостоверными и, что особенно прискорбно, глумливыми. Клеветника привезли в Москву лжесвидетельствовать.

Суд над Филиппом вершили не в новой столице царя, а в Москве. Хотя и перенёс Иоанн столицу в Александровскую слободу, Москва продолжала оставаться центром государственной жизни Руси. Многие понимали, что переезд царя в слободу был вызван не столько разумной волей и необходимостью, сколько желанием устрашить подданных своим отъездом и тем сделать их более послушными. Да и привольная жизнь в слободе позволяла Иоанну тешить свою плоть содомскими развлечениями.

Поначалу Иоанн надеялся образумить Филиппа и призвал его к себе.

   – Филипп, отрекись от ложного свидетельства, дабы не навлечь на себя позор вечный. Ведаешь ли, что тебя обличает лучший ученик твой игумен Паисий?

По знаку царя боярин Беклемишев подал свитки.

   – Ведаю и скорблю о грешной душе Паисия, ибо страх перед царём земным затмил в нём страх перед Царём Небесным. Но ты, Иоанн, самовольно и неправедно чинишь суд. Не подобает царям вину святителей расследовать.

   – Или я не властен в своих подданных и не вправе лишить тебя живота? – закипел гневом царь.

   – Государь! Думаешь ли ты, что я боюсь твоих угроз или смерти? Честно дожил я до старости; честно предам душу мою Господу, который рассудит нас. Лучше мне умереть за свидетельство истины, нежели в сане митрополита безмолвно взирать на ужасы этого несчастного времени. Вот жезл святительский, вот клобук и мантия, которыми ты хотел возвеличить меня, – возьми их назад!

Говоря это, Филипп снял клобук и мантию. Царь, наблюдавший за ним с гневной гримасой, надменно велел ему взять назад знаки его достоинства и исполнять святительские обязанности до конца следствия.

Дальнейшее было задумано Иоанном по-мучительски.

Был день архангела Михаила. Святой Филипп готовился начать обедню в храме Успения, Вдруг с шумом вошёл Басманов с опричниками. У руках у него был свиток. Он развернул его и велел читать. Присутствующие вначале молчали в немом изумлении. Затем послышался слабый ропот. Под сводами храма прозвучал чей-то горестный голос:

   – О Господи!

Филипп обвинялся в чревоугодии, нарушении постов, глумливых речах, неповиновении царю, за что и лишался святительского сана как недостойный его.

Вслед за этим опричники бросились на митрополита, сорвали с него святительскую одежду, надели ветхую ризу и мётлами выгнали из храма. Филипп всё перенёс спокойно и утешал народ и духовенство:

   – А вы, служители алтаря, пасите верно стадо Христово, готовьтесь дать Богу ответ и помните, что надо страшиться Царя Небесного ещё более, нежели земного.

На другой день Филиппа привезли на митрополичий двор. В митрополичьей палате его ожидали архиереи. Вошёл царь. Но Филипп смотрел не на царя, а на обвинителя своего Паисия. С выражением печальной кротости, без всякой укоризны он сказал ему несколько ободряющих слов, затем обратился к царю:

   – Удались, государь, от столь нечестивых деяний!

Вспомни, что добрые цари ублажаются и по смерти, о злых же никто не вспоминает с благодарностью. Постарайся принести плоды добродетели и собрать себе сокровища на небесах, ибо каждому воздаётся по делам его.

Удивительнее всего, что царь ничего не ответил на эти слова. Что думал, что чувствовал он, некогда так любивший Филиппа?

Вдруг среди всеобщего молчания подал голос казанский епископ Герман:

   – Государь, какую вину ты сыскал в сём праведнике? Или поверил клевете безумной?

Сурово глянув на Германа и не желая слушать продолжение его «крамольной» речи, царь вышел. Он велел опричникам заключить Филиппа в темницу. Святителю забили ноги в колодки, заковали руки, хотели уморить голодом, но, привыкший поститься, Филипп остался жив. Тогда в его земляную тюрьму поместили голодного медведя в надежде, что тот растерзает Филиппа, но медведь не коснулся его. Это более всего потрясло суеверного царя. Когда ему донесли об этом, он воскликнул:

   – Чары, чары готовит враг мой и изменник Филипп!

Филиппа перевели в Никольский монастырь. Начались казни его родственников – бояр Колычевых. Царь послал в монастырь отрубленную голову любимого племянника Филиппа и велел передать ему: «Чары твои не спасли его». Святой Филипп облобызал голову, благословил её и сказал только: «Блаженны те, кого избрал и принял Господь! Память их из рода в род».

Филипп понимал, что настали его последние дни на земле. Между тем народ беспрерывно толпился возле Никольского монастыря, жалел святителя, говорил о чудесах, совершенных им. Тогда царь решил удалить Филиппа из Москвы в Тверь, в Отроч монастырь.

Наступили декабрьские морозы. Плохая одежда едва защищала Филиппа от холода. Ему по несколько дней не давали пищи, сторож обращался с ним грубо и жестоко. Но святой Филипп всё переносил с кротостью и так провёл в заточении целый год.

За три дня до смерти он сказал:

   – Приспело время завершить мой подвиг, скоро моё отшествие.

Святой старец обладал тайновидением сокровенных вещей. Предчувствуя близкую смерть, он принял причастие и всю ночь молился.

Внезапно в его келью вошёл Малюта Скуратов. С коварно-льстивым умилением он припал к ногам Филиппа и проговорил:

   – Подай благословение царю, владыко святой, чтобы идти ему в Великий Новгород!

Филипп ответил:

   – Напрасно меня искушаешь! И желаешь лестью похитить дар Божий.

Затем он поднял глаза на Малюту Скуратова. В эту минуту вспомнились ему из Евангелия слова Христа, обращённые к предателю Иуде: «Что делаешь, делай скорее». И, помолчав немного, Филипп произнёс:

   – Делай то, для чего ты послан, не обманывай меня, испрашивая дар Божий.

Малюта бросился на святителя и задушил его. После этого, выйдя из кельи, он сказал игумену и братии, что Филипп умер от печного угара, и велел поскорей похоронить его. Слуги царя боялись святителя и мёртвого.