Текст книги "Московский Ришелье. Федор Никитич"
Автор книги: Таисия Наполова
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц)
ГЛАВА 11
ДУРНЫЕ ПРЕДЧУВСТВИЯ
Погода чудила всю осень. После затянувшегося лета сначала ударили холода, выпал снег, но скоро растаял, и начались затяжные дожди, такие тёплые, что на деревьях по-весеннему набухли зелёные почки. К добру ли обманное тепло? Видно, что к худу. Какое ныне добро! После свержения святителя Филиппа царь надумал идти походом на Новгород и Псков. Вновь литься кровушке на русской земле... Ужели будет, как в старину: «Своя своих посекоше»?
Тревожно было и на душе Никиты Романовича. На днях на охоте видел он лисицу. Бежала она стороной и смотрела на него и вдруг залаяла по-собачьи.
– Бес тебя возьми! – выругался Никита Романович.
Примета-то недобрая. Не прошло и получаса, как он сломал ногу, и, пока его подсаживали на лошадь, по-дурному и не вовремя заухал филин, словно пророчил ему беду. На душе у Никиты Романовича было сумно. И будто кто-то нашёптывал рядом: «Вражий сын... Вражий сын». Что ещё за «вражий сын»? А, Бориска, Бориска...
Последнее время Никита Романович немало думал о Борисе Годунове. Слышал, как многие бояре завидовали ему: «Бориска-то Годунов в великой милости при царе находится». Никита Романович знал, что старая мамка царя была недовольна его новым любимцем. Можно было догадаться, что она знает больше других. Но для прочих оставалось тайной, за что Иоанн осыпал Бориса милостями и почему он держал его при дворе вместе с сестрой Ириной как родных детей. А вскоре многих удивила неслыханная новость: царь, известный своей скупостью, подарил Годунову богатый кремлёвский двор ныне опального князя Владимира Старицкого. Любой князь считал бы для себя за честь купить за богатый взнос этот двор, расположенный в центре Кремля – по соседству с Успенским собором.
«Сколь же обласкан царём этот малый, ежели царь задаром отдал ему поместье рядом со своими кремлёвскими палатами... Стало быть, ожидает от него важной услуги, – думал Никита Романович. – Да мы-то что же? Али немощными сделались, и царь не чает от нас помощи? Нет, видно, нашёл Борис важную отмычку к сердцу царя. Пошто ни одного из бояр либо князей не почтил он столь глубокой привязанностью, как Бориску?»
Тёмные предчувствия сулили Никите Романовичу неясную беду. К добру ли, что безвестный потомок Мурзы Чета норовит обойти Фёдора? Или Фёдор хуже его? Красив, статен, ловок. Пошто царь отвратил от него взор? Пошто хмурится, когда видит его?
В минуту этих горьких и тревожных раздумий и вошёл, как на помине, Фёдор. В эти часы у него заведено было скакать верхом вдоль поля. Декабрьский морозец порозовил его щёки. Вид решительный, но как будто смущённый.
– Садись, сын.
Фёдор приблизился к лежанке, на которой Никита Романович грел больную ногу, но садиться не стал.
– Сказывай, какие новости.
– Государь собрался походом на Новгород.
– Про то мне ведомо.
– Царевич меня с собой зовёт.
Никита Романович смотрел на сына, что-то обдумывая. Он знал, что Фёдору надоела тревожная и однообразная слободская жизнь. Он рвался в Москву. И вот поход на Новгород. Никита Романович знал также, что царь, задумав идти на Новгород, готовился к пиру кровавому, доселе неслыханному... По силам ли невинному отроку участие в деле столь жестоком? Не будет на то его отцовской воли! Но отказал не сразу, на всякий случай спросил:
– Бориска-то Годунов також в поход едет?
– Ну, где ему! Царевич говорил, что отступился Бориска: «Я-де в таких делах не горазд».
– Так и сказал: «не горазд»? Добро. Токмо ты его, сынка, не замай. Он, видно, и впрямь не горазд в делах походных. Однако же и ты в бранных делах не бывал. Я потолкую с царевичем, надо ли ему брать тебя в поход?
– Христом Богом молю тебя, отец: не мешайся в мои дела с царевичем. Он подумает, что я трус, что избегаю опасности!
– Ежели ты пришёл просить у меня дозволения, скажи царевичу, что не велено покинуть больного родителя!
Фёдор не стал возражать, почтительно поцеловал руку отца, но от царевича решил не отставать. Да и великий соблазн был попробовать себя в деле.
Весь тот день он был сам не свой. Не было ни ясности в мыслях, ни порядка в душе, да и всё вокруг было так неустойчиво и ненадёжно. Главное – он не знал, к чему предназначен. Прежде была детская мечта стать царём, была цель в жизни. А теперь? Нет, от царевича ему отставать нельзя. Ему надоела пустая сутолока будней. Настоящая жизнь мужчин – в походе.
А вечером у самого входа в терем царевича Фёдор столкнулся с Годуновым. Он был в тёмной хламиде вместо кафтана. Во взгляде его бархатных глаз была как бы тихая печаль. Он остановил на Фёдоре ласковый взор, но тот сурово спросил:
– Ты что же, Борис, укручиваешься, как монах? Тебе к походу надо готовиться, а ты монашеское одеяние примеряешь.
Но вместо недоброго ответа Фёдор услышал примиряющие слова:
– Ты понапрасну опаляешься гневом, Фёдор Никитич. Как мне выйти из воли государя? Я его верный холоп.
Фёдор долго не мог ничего ответить и только смотрел на Годунова, дивясь его спокойствию, его змеиной мудрости. Он ещё не освоился с мыслью, что, будучи скупым, царь подарил самое богатое подворье Кремля сыну незнатного московского боярина. И за какие заслуги? А у Бориса и тени спеси не видно. Стал ещё более тихим и замкнутым. Фёдор чутьём улавливал, однако, коварство Бориса и решил раззадорить его:
– Тебе государь подарил дорогое поместье, ты взял, а в поход не идёшь. Ты награду прежде дела получил.
Годунов внимательно посмотрел на Фёдора. У него был удивительный приветливо-хитроватый взгляд. Казалось, этот взгляд вбирал в себя всё. Но кто бы сказал, какая работа совершалась в его душе и на какие выводы способен был этот человек!
Помолчав немного и как бы давая возможность собеседнику взять свои слова назад, он произнёс:
– У государя нашего нет обычая награждать прежде дела и обсуждать такие дела непристойно. И ты бы о том поразмыслил, Фёдор Никитич, прежде чем говорить. Ведь коли люди узнают, какие речи ты вёл, и станут о том болтать, тебе дурно будет.
Фёдору хотелось крикнуть: «Да какие опасные речи я говорю тебе, татарская твоя душа!» – но вместо этих слов сказал спокойно:
– От тебя или, может, от меня узнают люди, какие мы с тобой вели речи? Ты, Борис, говори да не заговаривайся!
– Наш государь – тайновидец! И ты бы, Фёдор, отдал мне своё нелюбие. Запальчивость – не к добру.
Вдруг, круто повернувшись, он пошёл прочь.
Позже Фёдор не раз корил себя, что не нашёл слов для резкой отповеди ловкому выскочке. В душе он был смущён ещё и недобрыми приметами, о которых поведал ему отец. Но заботы предстоящего похода помогли ему одолеть дурные предчувствия.
ГЛАВА 12
ПИР КРОВАВЫЙ
Готовясь идти на Новгород, Иоанн велел царевичу ехать вперёд, во всём накрепко разузнавать и разведывать, нет ли где какой измены. Однако послушный сын своего державного родителя имел свои задумки и затеи. Он спешил приехать пораньше в Тверь, дабы попировать на свадьбе в доме боярина Акиндиева, женившего своего сына Андрея, с которым царевич находился в приятельстве.
Царевич Иван и Фёдор, освежённые декабрьским морозцем, стали беседовать.
– Ты не имей более никаких дел с малым, – начал царевич. Так меж собой они называли малорослого Годунова. – А пуще того не замай его. Или, мыслишь, государь о том не проведает?
– Ужели Бориска успел пожалобиться?
– А то! Не замай его более!
– Ладно. Отдам ему своё нелюбие за его малый рост.
Царевич засмеялся, хлестнул лошадь и поскакал вперёд. А Фёдор обругал про себя Годунова и помчался за царевичем. С этой поры он будет обходить стороной опасного ябедника.
Между тем у боярина всё было готово к приезду почётных гостей. Собрались и чиновные люди, и бояре. Свадебный стол богатыми яствами не уступал московскому. Осушив чару вина, Фёдор незаметно вышел вон. Кружило голову, но морозный воздух быстро освежил его. Он дошёл до городской площади, где в центре трёхлучевой застройки возле церкви Белая Троица толпилось много самого пёстрого люда. Живой и любопытный Фёдор не удержался, оставил знатных гостей, чтобы посмотреть на город.
Чудное зрелище открылось ему. Белая Троица, устремив ввысь узорчатые кокошники, была подобна освещённому солнцем светлому облаку с замысловатыми очертаниями, и воздух над нею лучезарно струился тоненькими, вытянутыми к небу струйками. Вспомнив слова матушки, Фёдор представил себе, что такими струйками восходят к Богу молитвы верующих, и ему самому тоже хотелось молиться. На душе было тревожно. Ладно ли он сделал, что вопреки воле родителя поехал с царевичем? И ладно ли он теперь сотворил, покинув свадебный стол? И пригоже ли ему быть на чужой свадьбе? Лица незнакомые. А царевич нехорош и много пьёт. Взгляд тяжёлый, губы язвит недобрая усмешка, словно он что-то затеял.
Тем временем на площади началась суматоха. Не ведая о её причине, Фёдор вернулся за свадебный стол. Царевич казался возбуждённым. Взгляды гостей были опущены. Боярышня-невеста была очень бледна, а жених неспокоен.
А случилось в отсутствие Фёдора нечто неожиданное, не ко свадебному чину. К царевичу приблизился царский гонец и сказал ему, что государь по дороге в Тверь разорил Клин, а жителей его сгубил. Узнав о том, тверичи кинулись кто куда.
– Вели их остановить! Скажи, государь, слово царское!
Гонец произнёс эти слова, склонившись перед царевичем в низком поклоне.
– Эй, воевода! Или не слышишь? Вели поставить рогатки на всех улицах! Вели всем тверичам встречать царя с хлебом-солью! Кто станет говорить, что государь немилостив и казнит людей, то отвечать: государь милостив, а лихих людей везде казнят. А про клинчан государь сыскал, что они мыслили над ним и над его землёю лихо и что меж бояр свары делают. И государь волен в своих людях: добрых жалует, а лихих казнит.
И, обратившись к хозяину, царевич крикнул:
– Эй, боярин, зови скоморохов и гусляров!
Двери отворились, и в просторную палату на свадебный пир ввалились бедно одетые люди в армяках и сильно изношенных кафтанах. Это были скоморохи. Они внесли с собой морозные запахи, смешанные с запахами пота, сухих трав и лошадиного стойла. Их голодные глаза скользили по богатому столу.
Слуга поднёс им ковш вина, к которому они поочерёдно прикладывались, и каждый прижимал к груди единственную драгоценность: одни – самодельные гусли, другие – рожки и погудошники. Утолив жажду, артисты обратили к хозяину неуверенно-вопросительные взоры, по губам расползлись приветливые улыбки. Старшим среди скоморохов был самый старый. Он и повернулся к царевичу:
– Дозволь спросить у твоей царской милости, о чём велишь сказывать – о старине ли дальней...
– Тебе ли, седой лис, смущать честной люд лживыми байками! – гневно перебил его царевич. – Али ты не слыхивал про славные деяния благоверного государя нашего, царя всея Руси Ивана Васильевича?
– Как не слыхивал? От века славен наш царь-батюшка делами многотрудными...
Старый гусляр немного помолчал, будто споткнулся на слове, и продолжил:
– И не токмо делами многотрудными, но и грозой своего праведного гнева на своих подданных. Не одно токмо простонародье живёт перед ним в страхе, но и бояре многие, и ближники его...
Седой гусляр пристально смотрел на царевича, словно желая понять, что ему нужно, потом положил пальцы на струны и запел. В песне говорилось о том, как Никита Романович спас от верной смерти царевича Фёдора, своего родного племянника и крёстного сына, которому уготовил её Малюта Скуратов – по воле самого царя. Гости слушали молча, испуганно. Царевич казался бледным, безжизненным.
Тут наехал старый Никита Романович,
Соскочил он со добра коня,
Как взимал он племничка да крестничка,
Взимал со плахи со дубовые,
Кидал немилого постельничка
На плаху на дубовую,
И отсекли ему буйную голову,
Окровавили саблю кровавую...
Тут Грозный-царь Иван Васильевич
Велел всем надеть платья чёрные,
Платья чёрные, все печальные.
Старый Никита Романович
Надевал шубу, которой лучше нет,
Племничку и крестничку тоже надевал
Платья, которых лучше нет.
Пошли они к обедне воскресенские,
Приходили во собор да во Успенский.
Тут старый Никита Романович
Становился подле Грозного царя Ивана Васильевича,
Племничка-крестничка брал под полу под правую,
Сам крест кладёт по-писаному,
Поклон ведёт по-учёному,
Клонится на все четыре стороны,
Грозному-царю Ивану Васильевичу в особину
С царицей Настасьей Романовной:
«Здравствуй, Грозный царь Иван Васильевич,
Со своей царицей благоверною,
Со всеми со царскими семенами!»
Как тут говорит Грозный царь Иван Васильевич,
Говорит таковы слова:
«Ай же ты старая курва, седой пёс!
Разве ты про невзгоду не знаешь и не ведаешь,
Разве тебе да не известно было,
Аль ты надо мною насмехаешься?
Выйду от обедни воскресенские,
Публикую я указы все строгие,
Что со всех господ, со всех князей
Со живых шкуры сдеру,
А с тебя, старая курва,
Шкуру сдеру и в волчью зашью!»
Опять проздравствовал он и в третий на кон:
«Ты здравствуй, Грозный-царь Иван Васильевич,
Со своей царицей благоверною,
Со всеми со царскими семенами
И с Фёдором Ивановичем!»
Тут он выпущал из-под полы из-под правые,
Становил перед Грозного-царя Ивана Васильевича,
Тут говорил Грозный-цнрь Иван Васильевич:
«Ай же, шурин мой любезный,
Старый Никита Романович!
Аль тебе жаловать сёла с присёлами,
Города с пригородками,
Улицы с переулками,
Аль жаловать тебя несчётной золотой казной?»
Внезапно царевич оборвал певца и грозно повернулся к хозяину терема.
– Так-то ты бережёшь честь царскую! За это примешь позорную смерть на плахе со своим скоморохом!
Испуганный боярин стал на колени перед царевичем.
– Благоверный, всемилостивый государь, отдай мне мою вину, прости холопа твоего! А скомороха я сам накажу!
– Эй, дворецкий, вели страже схватить его!
Но гнев царевича не унялся. Эта дьявольская песня словно бы пророчила его собственную судьбу. Как посмел скоморох вывести наружу запретное, тайное: страшный родительский гнев царя против своего семени...
Царевич Иван едва сдержал порыв снести певцу голову саблей. И, может быть, если бы певец упал перед ним ниц, он сделал бы это. Но певец с достоинством поклонился и начал говорить:
– Государь, ты волен меня казнить, но дозволь молвить слово ответное. Господь всякому судил своё: тебе, государь, царевать, мне, недостойному скомороху, песни складывать. И уж так повелось исстари, что во всякой песне есть своя быль. Не гневайся, государь, на убогих скоморохов!
Правдивая речь гусляра в другое время понравилась бы царевичу, но не теперь, когда недостойный скоморох посмел недобрым словом отозваться о делах великого государя.
– Вы что стоите? В темницу его! Отрезать его недостойный язык!
Слуги царевича кинулись к певцу, но в эту минуту в свадебную палату с шумом ворвались опричники в чёрных одеждах. Гости тотчас же выскочили из-за столов, кинулись к дверям. Раздался звон сабель, и полетели боярские головы. Вину не спрашивали, к ответу не призывали... Разбойничья орда не привыкла церемониться со своей жертвой. Пол боярской палаты обагрился кровью. Кто не успел спрятаться под стол, был посечен, и уже не имело значения, кого посекли.
Не дай Бог оказаться во власти этой жестокой неистовой силы! Запятнал себящевинной кровью и царевич. Он снёс голову боярину, хозяину богатого терема, где только что шумела свадьба.
Так свадебный пир окончился пиром кровавым. Спастись удалось немногим.
...Фёдор, сидевший недалеко от двери, выскользнул первым. За спиной слышал грозный рык царевича, напоминавший его державного родителя, и удар его сабли. Фёдор бежал по направлению к пологому спуску реки, думая найти там лодку, чтобы удалиться на ней от опасного места. Мысли неслись беспорядочно. В ушах стояли дикие крики, женский визг и рык царевича. Оглянувшись, он увидел, как над городом подымались всплески огня. Пламенем и дымом был охвачен боярский терем, где ещё недавно праздновали свадьбу. Мелькнула пугливая мысль: «А ежели дознаются, где чаял укрыться, и настигнут?»
Никогда прежде он так жарко не молился: «Боже, прости мои прегрешения и паче всего мою вину перед родителем, что ослушался его! Не за грех ли сей был подвигнут внимать глумливой песне скомороха о моём родителе?» В ушах, словно в наказание ему, звучали ругательства, кои будто бы источались из уст самого царя: «курва», «седой пёс»... Но ежели царь и ругался на Никиту Романовича – прости его Господи! – отколь сие ведомо гнусному скомороху? И потто ему дана воля изрыгать скверные слова на царёва шурина и первого боярина?
Не успел, однако, Фёдор свернуть к реке, как его нагнал стременной царевича и велел садиться на лошадь и торопиться к нему.
В поспешном исчезновении Фёдора царевич увидел не страх перед опричниками, а гнев против боярина Акиндиева и скомороха, глумившегося над благоверным государем. Оттого он и был ласков со своим брательником, терпел его хмурое молчание. Сам и заговорил первым, едва миновали заставу:
– Тверичи искони мешали московским князьям утвердиться на своей московской вотчине. Бог гордым противится...
Он оглянулся, проверяя впечатление для верности. В Твери полыхали пожары. На берегу Волги, в том месте, где некогда стояли корабли Афанасия Никитина, теперь лежали посеченные опричниками люди, несчастные потомки сподвижников и современников героического путешественника, которым не удалось спастись бегством.
Царевич был весёлый, пока не повстречали у дороги странника. На нём была рваная пестрядинная рубаха, едва прикрывавшая лохмотьями тело, на груди висела тяжёлая цепь, обёрнутая три раза вокруг шеи. Это был юродивый.
Царевич сошёл с коня и, поклонившись ему, произнёс:
– Благослови, человек Божий!
– Отыди, душегубец! От тебя кровью пахнет. Сыроядец, зверь плотоядный! Как тебя земля держит!
– Благослови, юрод! Господь да простит наши грехи.
Юродивый три раза постучал посохом о землю и гневно ответил:
– Простит ли Господь сатану и дела сатанинские! Да будет вовек на тебе проклятие Божие вместе с воинами твоими! Да разразится над тобой гнев Божий!
От этих слов многие вздрогнули. Фёдора трясло. Ещё минута, и с ним случился бы нервный припадок. Но царевич зло выругался и быстро вскочил на коня. Войско тронулось в путь. Скакали быстро, так что к вечеру подъезжали к Новгороду.
Фёдор знал, что благодаря торговле и удачному местоположению Новгород был самым богатым, обширным и благолепным городом Северо-Восточной Руси, что московские цари испокон веков не любили Новгород. Сердце Фёдора сжималось от тяжких предчувствий. Озёрное раздолье и красота вечернего заката понемногу уняли его тоску. Авось всё обойдётся миром. Вот уже показались розовевшие на солнце древние храмы Новгорода.
Первой величественно выступала София – хранительница и вестница седой старины, построенная сыном Ярослава Мудрого, князем Владимиром. За нею высились огромный Георгиевский собор и церковь Рождества, а далее празднично, словно встречали дорогих гостей, золотились маковки церквей – Благовещения, Спаса-на-Нередице, Феодора Стратилата.
Всадники въезжали в город со стороны озера Ильмень. Оно голубело в невысоких берегах, и только приблизившись к нему, можно было увидеть, что по краям озеро покрылось белой кружевной кромкой льда, спокойно дожидаясь, пока студёная зима скуёт его. А широкий Волхов, вытекающий из озера, зима ещё не тронула. Он плавно нёс свои воды, будто гордясь тем, что течёт мимо славного Новгорода.
ГЛАВА 13
РАСПРАВА С ВЕЛИКИМ НОВГОРОДОМ
Царских воинов встречали в Новгороде хлебом-солью. Кто бы мог тогда предвидеть роковой исход событий! Правда, новгородцы знали, что бродяга из Волыни, именем Пётр, наказанный на Торговой площади кнутом за воровские дела, воспылав местью за обиду, уехал в Москву с доносом. Над этим посмеялись. Или царь поверит бродяге?
Между тем донос Петра-волынца имел вид правдоподобия и возымел силу. Доносчик дерзко явился к царю с «уликой». Он довёл до царя, что в Софийском соборе, за образом Богоматери, находится грамота Новгорода польскому королю с прошением принять Новгород под своё подданство. Грамота была составлена, как говорили, самим Петром, и стояли под ней искусно подделанные подписи архиепископа Пимена и лучших граждан Новгорода.
До сих пор остаётся тайной: как мог бродяга проникнуть в Софийский собор, строго охраняемый? Не менее удивительно, каким образом человек, посланный от Иоанна, мог без ведома новгородцев извлечь эту «грамоту» из божницы? Да и как сам волынец Пётр проведал о «грамоте» и её местонахождении? Оснований для недоумения было много. Мог и Иоанн подумать о том, что крамольные послания не держат в общедоступном месте.
Но, очевидно, царю нужна была любая улика, хотя бы и фальшивая, чтобы разгромить и опустошить Новгород. Уж не с согласия ли царя был спровоцирован донос? На эту мысль наводит задуманная Иоанном жестокая расправа с жителями всей новгородской земли. Опустошены были даже посады, отстоявшие от Новгорода за несколько сот километров. И цель везде была одна – беспощадный и циничный грабёж. Царские посланцы шастали даже по отдалённым монастырям, грабя всё подчистую.
Длилось это шесть недель.
Передовой отряд царской дружины, подойдя к Новгороду, начал строить крепкие заставы вокруг города, «чтобы даже мышь не проскочила». Царевич приказал боярам и детям боярским опечатать казну Юрьевского монастыря, сам же вместе со своим державным родителем и его свитой выехал на Городище. Никто из них даже не взглянул на горожан, молитвенно склонившихся перед ними с хлебом-солью. Стояла тревожная тишина, даже ветерка не было слышно. И вдруг поднялся ветер. Как заметил летописец, «всё переменилось от тихости до воздвижения бури». Низко над городом залегли мрачные облака. Людей охватил мистический ужас. В городе стало известно, что игуменов и монахов поставили на правёж, забивают палками.
Простые ратники смело и дерзостно приступали к высоким духовным особам, изгоняли их из домов и многих убивали. Чинили немало злых дел, и люди в ужасе бежали куда придётся.
Ночь была тревожной. Если бы не были закрыты все городские ворота, люди мчались бы куда глаза глядят.
После ночи, которую новгородцы провели в страхе и трепете, вышло повеление развозить трупы монахов по монастырям для погребения. В городе стоял плач великий. Царские воины «растеклись по дворам и домам, яко волки, из леса набежавшие...». Разоряли дворы и лавки. Перехватили поначалу всех знатных горожан, бояр, торговых людей, приказных. Их жёны и дети содержались под стражей.
В исторической песне говорилось о воинах царских:
Которыми улицами ехали,
На воротах записи повыписывали,
По углам номера выставляли,
Что эти улицы пленные, казнённые.
Все ожидали, что скажет владыка Пимен, и чаяли от него защиты. Но владыка молчал.
И вот наступило воскресенье. Иоанн отправился в Кремль к обедне, что должна была состояться в Святой Софии. Согласно обычаю, его на мосту дожидался архиепископ Пимен, чтобы дать ему своё благословение. Он был бледен, но казался спокойным и твёрдым. При взгляде на него отпадало всякое подозрение в дурном умысле. В облике его была мудрая простота, во взгляде – правдивость и отрешённость от всего мирского. Поклонившись царю, владыка поднял крест, чтобы благословить его. Какое-то мгновение он искал его взгляда, но Иоанн отвёл глаза, кипевшие чёрной злобой. Отойдя в сторону, он произнёс своим резким голосом, срывавшимся на крикливые ноты:
– Ты, злочестивый, держишь в руке не крест животворящий, а оружие и этим оружием хочешь уязвить наше сердце; со своими единомышленниками, здешними горожанами, хочешь нашу отчину, этот великий богоспасаемый Новгород, предать иноплеменникам, польскому королю Сигизмунду-Августу; с этих пор ты не пастырь и не учитель, но волк, хищник, губитель, изменник, нашей царской багрянице и венцу досадитель.
Владыка сделал движение, указывающее на то, что он хотел что-то сказать, но царь не желал замечать этого движения. Он повелел Пимену идти с крестами в Софийский собор и служить там обедню.
Однако у входа в храм царя подстерегала неприятная неожиданность. Увидев на паперти юродивого, он обратился к нему, прося благословения. Это был небольшого росточка человек в лохмотьях, в шапочке, наподобие монашеской, и с огромным металлическим крестом поверх лохмотьев. Он слегка отодвинулся от царя и произнёс хрипловатым голосом:
– Нет тебе моего благословения. Ты почто владыку изобидел? Или забыл, как Давид сказал: если с миром пришли вы ко мне, чтобы помогать мне, то да будет у меня с вами одно сердце?
– Ты забыл али не ведал, юрод, как устроил Давид скинию для ковчега Божьего и возносил Богу всесожжения и прочие жертвы, ибо он считал совершаемые им убийства жертвами, угодными Господу!
После обедни царь пошёл к владыке в pro столовую палату, мирно отобедал с ним, ничем не обнаруживая своих далеко не мирных целей. И вдруг, будто изготовившись к чему-то, издал страшный рык, словно он был не царём, а разбойничьим атаманом. Этот рык и был условным сигналом, который вошёл в обычай при царском дворе. По этому сигналу служившие за столом бояре и опричники кинулись грабить покои архиепископа, его казну и двор. Слуг его перехватали. Самого владыку, сбросив с него священные одежды и облачив в монашеские, отдали под стражу.
После этого началось беспримерное на Руси ограбление священного собора – своими же. Это было страшное зрелище. Важные мужи в долгополых кафтанах с квадратными воротниками, именуемых охабнями, неловко натыкаясь на старинные установки с горящими свечами, спешили похитить оклады, иконы, сосуды, шитые золотом пелены, золотые и серебряные подсвечники и прочую церковную утварь.
И вдруг под самыми сводами раздался густой голос, прозвучавший словно с самого неба:
– Святотатцы, трепещите!
Расхитители, вздрогнув, остановились на миг. Голос продолжал:
– Бог поругаем не бывает! И мор и глад на вас за многие неправды! Вечное проклятие вам, антихристовы дети!
На паперти стояли дворецкий Лев Салтыков и протопоп Евстафий. Они распоряжались, куда сносить похищенные церковные богатства. Стоявшие в сторонке прихожане молили:
– Смилуйтесь, государи! Оставьте святые иконы! Коли надо, берите прочее! Иконы оставьте!
Но опричники кинулись на людей с великим неистовством и шумом. Остальные бояре двинулись за царём по направлению к Городищу. Там их ожидал Малюта Скуратов. Он приехал позже остальных. Он ещё не совсем остыл от яростного гнева на митрополита Филиппа, и даже расправа с жертвой не утихомирила его ярость. Бедные новгородцы! Они ещё не знали Мал юту Скуратова. Он приготовил для них испытание воистину адово – пострашнее раскалённого железа и дыбы. А чтобы пытка стала ещё мучительнее, среди очередных страдальцев пустили слух, что их будут пытать завезённой из-за кордона «составной мудростью огненной». Истязая людей, Малюта имел обыкновение заранее распалять в себе злость.
Отсветы пыточных костров и пожары зловеще озаряли город, отражаясь в реке. Снег, покрывший улицы Новгорода, был всюду обагрён кровью, и красный след тянулся за санями, к которым привязывали мучеников, чтобы свезти их на волховский мост и оттуда сбросить в реку. Малых детей, чтобы их не спасли, привязывали к матерям. А стрельцы и дети боярские ездили на лодках с рогатинами, копьями и баграми, погружая в глубину всякого, кто пытался спастись.
Вот что рассказывают о трагических событиях того времени летописец, уроженец Новгорода: «От чужих и неверных не предполагал я получить столько зла и страданий, сколько принял от моего владыки, от его рук, из-за наговоров на меня лживых доносчиков, ибо он всю землю мою напоил кровью, подвергая моих людей различным мучениям; не только землю кровью полил, но и воду ею сгустил. Всякое место от рук убивающих до того наполнилось телами мёртвых, что не было возможности пожрать их трупы всяческим животным, по земле рыскающим, и в водах плавающим, и по воздуху летающим, так как они сыты были выше меры; а для многих тел, которые из-за страха не оберегались и сгнивали, то место было и гробом их. Кто и где был свидетелем сему? Небо со светилами и вместе земля с теми, кто живёт на ней. А всё имение моих людей царь равно разделил по жребию между рабами.
Подробного описания обрушившегося на меня царского гнева невозможно и поместить на этой убогой хартии, и никому из земных не исчислить количества погубленных людей – их число объявится лишь в день суда Божия, в его пришествие».