Текст книги "Московский Ришелье. Федор Никитич"

Автор книги: Таисия Наполова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)

ГЛАВА 70
БЕДА ИСТИННО РУССКАЯ

Со свойственной ему дотошностью Филарет собрал много известий о Дионисии. Позже он не раз упоминал о нём в своим проповедях и нашёл в его жизни пример для личного мужества и подвига.

История Дионисия – это повесть о том, как местечковый поп возвысился до архимандрита, преодолел тяжкие превратности судьбы, прошёл все круги ада, поднялся до высот духа, доступных немногим из смертных.

Дионисий, в миру Давид Зобниновский, родился в Ржеве в 1570 году. Его отец и мать были посадскими людьми. Семи лет Дионисий переселился с ними в Старицу, где отец был старостой ямской слободы. В 1595 году Дионисий был поставлен в священники церкви Богоявления Господня в селе Ильинском. Здесь он прослужил шесть лет и после смерти жены и детей постригся в Старицком монастыре. Был там назначен архимандритом, а в 1610 году его перевели архимандритом в Троице-Сергиеву лавру. В дни осады обители поляками он сумел превратить её в крепость, писал и рассылал «поучительные грамоты» к народу, бесстрашно появлялся в сёлах, где хозяйничали враги. «Станем называться именем чудотворца Сергия и будем спасены», – говорил он в таких случаях. Монахам и жителям окрестных сёл он проповедовал: «Мужайтесь в Боге и крепитесь. Если ныне не постраждем за правду, потом всё равно умрём без пользы и награды. Воистину милостивый и человеколюбивый Владыка избавит нас от латинского порабощения».

Приехавший из Москвы посыльный вручил архимандриту грамоту царя и патриарха за верность отечеству.

Патриарх Гермоген ценил Дионисия и поддерживал во всех его начинаниях. Когда Филарет узнал об этом, он с особенным интересом ознакомился с грамотами, которые архимандрит рассылал окрестному населению в годы польского нашествия, а затем и осады монастыря. Он приравнивал подвиг Дионисия к подвигу Минина и Пожарского и искал человека, которому можно было бы доверить написание истории защитников лавры.

Но как изменилось всё в Троице-Сергиевом монастыре после тех героических лет! Падение нравов и духовная шаткость привели к тому, что силу взяли люди корыстолюбивые и ничтожные. Дорвавшись до власти, они задумали погубить Дионисия, зная, что их поддержат сверху.

А что же Дионисий? Ужели он был лишён проницательности? Или не видел, как стали ополчаться против него недостойные людишки? Филарет понял, что архимандрит допустил ошибку, присущую многим русским православным людям. Доведённая до крайности евангельская заповедь о любви к врагам своим может иметь обратный результат: зло одолеет добро и обесчестит его. Злу лишь дай послабление...

Многое тут зависело и от нрава. Будучи от природы мягким и кротким, Дионисий часто не находил в себе необходимой твёрдости в обращении с подвластными ему людьми и был излишне деликатен. Его повеление звучало как просьба: «Брат, если хочешь, сделай...» Естественно, что многие приказания его не исполнялись и дисциплина ослабевала.

Впрочем, имей Дионисий и твёрдый нрав, ему не избежать бы злой судьбы, ибо стоявшие над ним силы хотели его погибели. Сокровища Троице-Сергиевой лавры, самого богатого на Руси монастыря, давно были соблазном для корыстолюбивых людей, получивших силу в державе. Дионисий явно им мешал.

Как избыть его? Избран был непростой, но надёжный способ: обвинение в ереси. Однако у Дионисия была высокая репутация духовного пастыря, некогда его чтил святейший Гермоген. Оттого и медлили вначале, пока не решились обесчестить его и принизить как «неучёного сельского попа».

Ход дела был предрешён заранее. Главным обличителем архимандрита был монах – клирошанин Логин, которого в монастыре называли «горланом», видимо, за громкий голос во время пения на клиросе и крикливый тон в обращении с монашеской братией.

Предметом преследований Логина и стал Дионисий с той разницей, что в них чувствовалась не просто грубость, но преднамеренность. Так Логин искажал смысл духовных стихов, которые он пел на клиросе, а его товарищ-подельник тем временем произносил богохульные речи. Всё было рассчитано на то, чтобы вызвать гнев Дионисия. Но кроткий архимандрит ограничился внушением ослушникам:

   – Подите, не принуждайте меня ко греху, ведь это дело всей церкви Божией, а я с вами по любви наедине беседую и спрашиваю вас для того, чтоб царское величество и власть патриаршая не знали, чтоб нам в смирении и в отлучении от церкви Божией не быть.

На эти слова Логин нагло отвечал:

   – Погибли места святые от вас, дураков. Везде вас теперь много – неучёных сельских попов. Людей учите, а сами не знаете, чему.

Сам Логин самоуверенно поучал Дионисия, требуя, чтобы тот не читал поучения святых отцов и не пел на клиросе. Он так и заявил:

   – Не ваше это дело – петь или читать. Знал бы ты одно, архимандрит, чтоб с мотовилом своим на клиросе, как болван, онемев, стоять.

Но и эту грубость Дионисий пропустил мимо. Тогда Логин от грубых слов перешёл к грубым действиям. Когда Дионисий сошёл с клироса и хотел читать, Логин подскочил к нему и вырвал книгу из его рук. Налой с книгой полетел на землю. Дионисий лишь молча перекрестил своё лицо и пошёл на клирос. Логин читал сам и, когда закончил чтение, подошёл к архимандриту, начал ругать его и плевать ему в лицо. Дионисий, отстранив его посохом, мирно сказал:

   – Перестань, Логин, не мешай божественному пению и братию не смущай.

Но кроткий тон Дионисия не смирил взбесившегося клирошанина. Он выхватил из рук архимандрита посох, изломал его на четыре части и бросил ему на колени.

Дионисий был вправе наложить епитимью на святотатца, наконец, изгнать его из стен лавры. Вместо этого он стал молиться Богу и просить прощения за грех Логина.

Прощение архимандрита подвигло Логина на новые злодейства. Вместе со своим подельником он стал писать в Москву жалобы на Дионисия, наполненные клеветой и поношениями.

Дальнейшим шагом, рассчитанным на вовлечение архимандрита в западню, было поручение исправить «Потребник», куда переписчики внесли немало искажений.

Этот труд был возложен на Дионисия царской грамотой. «И мы, – писал царь, – указали исправление «Потребника» поручить тебе, архимандриту Дионисию, и с тобою Арсению и Ивану и другим духовным и разумным старцам, которым подлинно известно книжное учение, грамматику и риторику знают».

Это почётное, казалось бы, царское поручение обернулось, однако, для Дионисия великой бедой. Он удалил все неточности и ошибки, в том числе и ненужную прибавку «и огнём». Кто сделал эту прибавку, неизвестно. Возможно, и сам Логин – переписчик многих уставов. Но умысел этой прибавки был очевиден. Дионисия, который её удалил, начали обвинять в великом смертном грехе, хотя поступил он правильно: прибавка была ненужной.

Обнаружив, что Дионисий вычеркнул слова «и огнём», Логин со своими подельниками отправил новый донос в Москву, обвиняя архимандрита в том, что он еретичествует: «Духа Святого не исповедует, яко огнь есть».

Дионисия и его товарищей вызвали на патриарший двор. Их волокли туда с бесчестьем и позором, плевали в них, кидали каменьями. Потом начался допрос в Вознесенском монастыре, в кельях инокини Марфы. «Доказав» вину Дионисия, с него потребовали пятьсот рублей якобы за неё. Дионисий ответил, что денег у него нет. Его заковали в цепи и подвергли издевательствам. Дионисий с достоинством отвечал:

   – Денег у меня нет, да и давать не за что. Сибирью и Соловками грозите мне? Но я рад пострадать за Бога и правду. Это мне и жизнь.

Против Дионисия возбудили не только монахов, но и чернь. Распустили слух, что архимандрит Троице-Сергиевой лавры решил «вывести» огонь. Это вызвало злобу простых людей, особенно ремесленников, которые без огня ничего не могли делать. Голодные люди, поверившие, что в их несчастьях повинен архимандрит, выходили против него с дрекольем и камнями. А он стоял скованный, не в силах даже уклониться от ударов, от бесчисленных пинков и кулаков. Глаза его запорошило песком, которым кидали в него.

Между тем стояли жаркие дни июня, затем июля, и не было человека, который подал ему хотя бы воды. Пить ему приносили тайно, когда он лежал в застенке.

Эти публичные истязания были рассчитаны ещё и на то, чтобы оторвать от Дионисия его учеников и поборников. Одного из них, Арсения Глухого, судя по всему, принудили написать отречение, а по существу донос на Дионисия. Это отречение было составлено сбивчиво, бессвязно и бездоказательно. Он обвинял архимандрита в том, что он не выдаёт бедным клирошанам денег на платье и обувь, а рукоделье велит уничтожать.

Письмо это было адресовано на имя боярина Бориса Михайловича Салтыкова, хотя боярином в 1615 году он ещё не был. Тут явная лесть. Существенна также оговорка о «незлобливом сердце» Марфы Ивановны, которое «на ярость подвигнули». Снова лесть, теперь уже по адресу Марфы Ивановны.

Всё это происходило до приезда Филарета, и, прочитав по возвращении из плена письмо старца Арсения Глухого, он понял, что старица Марфа находилась как бы в одной связке со своими племянниками Салтыковыми.

Первое, что сделал Филарет, – он освободил Дионисия, явно невиновного, и вернул ему сан архимандрита Троице-Сергиевой лавры. Далее Филарет потеснил противников Дионисия, а о Логине доподлинно выяснил, что ещё при царе Василии Шуйском он печатал уставы с грубыми ошибками, видимо, преднамеренными. Филарет повелел убрать эти уставы, ибо их печатал «вор, бражник, Троицкого Сергиева монастыря крылошанин чернец Логин, и многие в них статьи напечатал не по апостольскому и не по отеческому преданию, а своим самовольством».

Беда, случившаяся в Сергиевой обители, была, однако, всеобщей. В ряде монастырей дерзкие людишки грабили монастырскую казну, били архимандритов и брали их под стражу. А в Хутынском монастыре монах Юрюханов пришёл в буйство, напал на своего архимандрита, а затем подал на него донос, обвиняя в непригожих речах. Митрополит, получивший этот донос, увидел, что дело было вздорным, и хотел его затушить. Всё было напрасно.

Архимандрита повели к допросу, жгли огнём, пытали. Более того, митрополиту в самом Софийском соборе, при всём народе, строго выговорили как потакателю «непригожих» речей, а это было равносильно неисполнению святительской обязанности.

Немирные случаи были делом нередким в самой духовной среде. Требовалось много сил, чтобы справиться с этой общей бедой. Разбои, насилие и прямые надругательства над верой были довольно распространённым явлением, особенно на Севере и в Сибири. Но Филарет видел в этом не только вину отдельных людей, но и следствие Смуты. Люди привыкли обманывать, присваивать чужое и даже убивать из корысти. Чья сила – тот и прав. Миром правил грех, и само правосудие было у него в услужении.

Как лицо духовное Филарет видел спасение в вере, как мирянин – в правосудии. Он сурово преследовал всякое беззаконие и прославлял святых людей, подобных Дионисию. Он хорошо знал историю Руси и понимал, что во многих испытаниях её спасали не только рука великого князя или царя, но и величие духа её церковных пастырей, подобных митрополитам Петру и Алексию, преподобному Сергию Радонежскому, святейшему патриарху Гермогену.

Удивительно ли, что в Смутное время был подъём религиозного чувства, который и спас Русское государство. Этому способствовали и многие духовные пастыри: патриарх Гермоген, подвигнувший на подвиг ополчение Минина и Пожарского, за что и был брошен в темницу; архиепископ Феоктист Тверской, замученный поляками за то, что его паства сохранила верность присяге; Иосиф Коломенский, которого пан Лисовский, прославившийся своей жестокостью, приковал к пушке; архиепископ Смоленский Сергий, погибший в польском плену...

Святейшего Гермогена Филарет особенно почитал и в трудные минуты часто пытался представить, как поступил бы тот на его месте. В молитвах своих Филарет всякий раз вспоминал подвиги отцов церкви и повторял: «Да будет благословенна Русская земля, что святится такими людьми!»

ГЛАВА 71
МИРСКИЕ ЗАБОТЫ

В конце утомительного дня Филарет часто спрашивал себя: «Кто из русских людей, облачённых высших духовным саном, имел на своих плечах ещё и сына-царя?» По многим признакам Филарет догадывался о влиянии на сына его матери. С этим приходилось мириться. Филарет уже подосадовал на себя, что пробудил в Марфе мнительность и гнев, когда бросил ей упрёк за её вину в драматической судьбе Дионисия. А всё нрав его – запальчивый: каким был в прежние годы – таким и остался. Марфа, видно, сыну пожаловалась.

Между тем предстояло сватовство сына. Хлопова продолжала жить в Нижнем Новгороде, лишь «корм» ей увеличили вдвое. Семейный выбор остановился на княжне Марье Владимировне Долгорукой. Но Марфа весьма нерадостно принимала участие в заботах о сватовстве, и это было дурным знаком. Род князей Долгоруких – древний и знатный, и Марфа, по-видимому, опасалась, что Долгорукие потеснят её родню – Салтыковых.

Свадьба, однако, получилась на славу. Было 19 сентября 1624 года. Сам патриарх соединил руки молодых. Праздновали не один день. Ликовала вся Москва. На площадь выкатили двести бочек мёда и триста бочек пива. Москва оглашалась радостными кликами. И во дворце давно не помнили такого пира. Столы были поставлены в четыре ряда по двести человек. Под балдахином за малым столом сидели царь с царицей и патриарх.

Потекли первые счастливые дни. Михаил души не чаял в своей царице – доброй, ласковой, красивой. Только отчего была в ней какая-то неуверенность и боязнь? Вскоре она занемогла и скончалась. В народе говорили, что царица была «испорчена».

Позже Филарету часто представлялись милые черты царицы, и долго не покидали его смутные мысли, что он словно бы повинен в этой беде. Удивительно, что несчастье с Хлоповой случилось до его приезда, и смерть царицы Марьи приключилась тоже в его отсутствие. Будто кто-то выжидал удобное время, чтобы совершить злое дело.

После смерти Марьи Долгорукой Филарет как-то опал душой. В домашние дела не мешался, и выбор третьей невесты прошёл как бы мимо него. Он знал, что Марфа сама выберет невесту незнатную, чтобы после можно было верховодить царицей, а значит, и царём.

Так оно и вышло. Скликали шестьдесят невест, именитых да красивых, назначили смотрины, но близким людям было известно, что это делается для порядка, невеста уже выбрана. Мать ещё загодя, до смотрин, показала Михаилу дворцовую прислужницу, дочь незначительного можайского дворянина Евдокию Лукьяновну Стрешневу. Всем взяла эта избранница Марфы – высокая, статная, краснощёкая, со светло-русой косой. Она покорила Михаила ласковым притягательным взглядом и мягкими манерами.

После женитьбы сына на Евдокии Стрешневой Марфа утихомирилась: видимо поняла, что сумеет влиять на сына-царя через покладистую невестку и станет делать всё по-своему, но только похитрее.

В эти дни Филарету было не до семейных дел. Из Новгорода Великого, из Спасского Хутынского монастыря продолжали приходить тревожные вести. Он знал, что мятежники и смутьяны пытали архимандрита Феодорита – по ложному доносу и вопреки воле митрополита. Глумились и над самим митрополитом – в Софийском соборе, прилюдно. И вот новая весть: митрополит Афоний тяжело занемог, не вынеся позора и надругательств. И ещё одно тревожное известие: к буйному монаху Брюханову приехал неведомо откуда взявшийся монах, и они чинят беспорядки в монастыре. Ясно, что в Новгороде взяли волю опасные тёмные силы.

Филарет решил поехать в Новгород, с тем чтобы самому во всём разобраться. Некогда, в ранние свои годы, он скакал туда с незабвенным царевичем Иваном, своим братом, и грудь распирало от гордости, что едет в царской свите бороться с крамолой, свившей себе гнездо в Новгороде. Какой же короткой показалась ему в те дни дорога!

А ныне карета подпрыгивала на каждом ухабе, и казалось, не будет конца пути.

Он не стал останавливаться в Хутынском монастыре, а проехал через детинец прямо к Софийскому собору. На месте ему сообщили, что митрополит после пережитых потрясений лежит больной и более суток не приходит в себя. Филарет велел позвать лекарей и вылечить митрополита за щедрое вознаграждение. Затем он поднялся по соборной лестнице и, минуя папертный навес, прошёл к двери, ведущей в особый притвор, где, как сказали ему, митрополит принимал и монастырскую братию и прихожан.

Войдя, он перекрестился на иконостас и оглядел притвор, похожий на келью; небольшой стол ближе к углу и скамьи возле стен. В своей богатой треволнениями жизни Филарет привык действовать, судя по обстоятельствам. Так выходило и теперь. Предстояло навестить больного митрополита и пришедшего в себя после тяжёлых пыток архимандрита. Откушать Филарет решил в этой келье, поручив своим прислужникам разобрать дорожные корзины.

Не успел он распорядиться, как резким рывком открылась дверь и вошёл высокий седой монах. Поклонившись, он оглядел притвор и, остановив странный взгляд на Филарете, произнёс громким, приятно-певучим голосом:

   – Удостоен чести звать в гости святейшего патриарха в Хутынский монастырь.

Филарет не сразу распознал в седом старике знакомые черты. «Не тот ли это неведомый монах, что прибыл в Хутынский монастырь?» – мелькнуло у него.

   – Авраамий Палицын? – не совсем уверенно уточнил он.

   – Твоя милость угадала.

   – Но ты был сослан в Соловки.

   – Или в приговоре было сказано: «На вечное житие»?

   – И всё же по чьей воле ты здесь? – строго спросил Филарет.

В больших сумрачно-тёмных глазах Авраамия мелькнул и тотчас погас злой огонёк.

   – А по Божьей воле... Яко всё в мире творится по Божьему соизволению.

«Увёртлив, как и прежде, – подумал Филарет. – Однако придётся допросить». Он понимал, что такой опасный и хитроумный человек прибыл в Новгород с заведомо губительной целью. С виду он ещё крепок. И всё-таки кто бы мог подумать, что он способен проделать столь долгий путь от Соловков? Далёкий Север. Белое море. У самого входа в Онежскую губу расположен Соловецкий остров, на котором более века назад и был построен Соловецкий монастырь. Места труднопроходимые. Почва то каменистая, то болотистая, то густо покрытая кустарниками. Без помощи монастырской братии Палицыну не решиться бы на столь отчаянный шаг. Во многих же монастырях, что стояли на пути, водились лошади. Как не помочь своему человеку! Авраамия многие монахи знали ещё по тому времени, когда он был келарем Троице-Сергиевой лавры.

Филарет оглядел Авраамия. На его широких плечах сидела новая ряска, а поверх опашень, явно с чужого плеча: где-то добыл, не иначе как силой отнял. Такому богатырю и лихие люди на дороге нипочём, недаром его предок получил прозвище Палица за то, что действовал в боях железной палицей весом в полтора пуда. Филарету рассказывали, что Авраамий часто вспоминал своего предка и гордился им. Что касается самого Авраамия, то у него в жизни была иная «палица». Всесильный келарь Троице-Сергиевой лавры, он многих подмял под себя. Будучи хозяйственным управителем богатого монастыря, он везде имел своих клевретов. Не они ли подсобили ему добраться до Новгорода?

Наблюдая за переменчивым выражением лица Авраамия, Филарет хотел понять: неужели он не опасался, что рано или поздно побег его откроется? Сколько помнил Филарет, келарь Палицын не боялся рисковать. В Польше, когда они находились в составе русского посольства, Палицын пошёл на прямую измену ради личной выгоды. Забыв о долге, он вместе со своими подельниками – дворянином Сукиным и дьяком Сыдавным – били челом королю Сигизмунду, чтобы наградил их поместьями, если они откажутся от посольских дел. Получив желаемое, трое изменников, презрев просьбы остальных послов, стали собираться в Москву. Филарет и его соратники уговаривали их: «Нигде не слыхано, чтобы послы, покинув государское и земское дело и товарищей своих, отъехали домой».

Филарет приглашал Авраамия для беседы, но он не явился. Отступники так и отбыли, не простившись с товарищами.

Вернувшись из плена и ознакомившись с положением дел в лавре, Филарет понял, зачем келарь Палицын добивался от Сигизмунда охранной грамоты на святую обитель. При ближайшем знакомстве с делами он обнаружил расхищение монастырской казны, сомнительные сделки и много беспорядков, которые способствовали падению монастырских нравов. Филарет не посмотрел на то, что подпись Авраамия стояла на избирательной грамоте Михаила Фёдоровича, и сослал келаря в Соловецкий монастырь.

Таким образом, обстоятельства в судьбе Авраамия повторялись. Тремя десятилетиями ранее он был отправлен в Соловки, а его имение конфисковано и отписано в казну, надо думать, не за добрые дела. Вот и ныне он отважился на дерзкий побег тоже, видно, не ради добродетельного жития. И что ему в Новгороде? Ужели задумал поменять один монастырь на другой?

Филарет догадывался, что в бегстве Авраамия из Соловков были заинтересованы духовные лица, и, может быть, не только духовные. Он решил допросить беглого монаха, не выдавая своих подозрений, но не мог принудить себя к мягкому, спокойному тону и произнёс резко:

   – Высоко ты, однако, мнишь о себе, Авраамий. Пошто надумал величать свой побег яко Божье соизволение?

   – Ошибаешься, владыка, называя мой путь в Новгород побегом. Ныне пребываю в Спасском Хутынском монастыре по приглашению братии.

   – То нарушение устава. Такие дела решаются патриаршей волей, с согласия собора.

   – Поведёшь злое дознание? – Авраамий обнажил крепкие ещё зубы.

Филарет с минуту спокойно наблюдал на ним, потом сказал:

   – Ты напомнил мне о злых пытках казначея Иосифа Девочкина, к которым, как говорили, ты имел касательство.

Филарет знал, что Палицын отрицал свою причастность к делу казначея, отрицал даже сам факт пыток. Он, видимо, рассчитывал, что дело это уже забыто, оттого и вскинулся так протестующе, когда Филарет упомянул о злосчастной судьбе казначея. Филарет и сам не предполагал напоминать о событии более десятилетней давности, но, видя, как повёл себя этот странный монах, понял, как тяготит его душу это вызванное словно из небытия трагическое дело.

История замученного на пытке Иосифа Девочкина ещё тогда показалась Филарету загадочной. Очевидным было одно: похищение монастырской казны, которой ведал келарь Палицын. Неведомо чьё преступление решили переложить на плечи кроткого бессребреника монаха Иосифа. За руку, что называется, никого не схватили, но строить верные догадки помогал вопрос: «Кому это выгодно?»

Когда на Девочкина возвели обвинение, его сторону приняли люди, вызывавшие полное доверие: ливонская королева старица Марфа, сам архимандрит и большинство монахов. В защиту невинно обвиняемого выступило всё окрестное население. Тем не менее казнь состоялась. Бедный монах не выдержал жестоких пыток и скончался.

Когда Филарет начал разбираться в этом деле, он понял, что келарь заметает следы. Палицын заявил, что никаких пыток не было, хотя в скором времени в своём «Сказании» написал об этих пытках, как если бы сам на них присутствовал, и даже не скрывал своей радости по поводу кончины казначея.

Филарет ожидал, что Авраамий начнёт отрицать своё касательство к делу казначея, но тот неожиданно спокойно произнёс:

   – А ты, патриарх, не будь злоречив к убогому монаху. Дело-то давнее, кругом была измена.

Он словно бы намекал на что-то.

   – Ты, Авраамий, забыл ответить на вопрос, зачем прибыл в Новгород.

   – А о том уже была речь – по приглашению монастырской братии.

   – Но для какой надобности?

   – Дело-то ещё не успели обговорить, – уклончиво ответил монах.

   – Тебя одного позвали?

   – Как же! Ожидают прибытия братьев духовных из Калягина да Звенигорода. Меня, однако же, первого почтили.

Филарет знал за Палицыным эту черту: он любил выставлять себя деятелем. В своё время он даже приписал себе некоторые героические дела Минина и Пожарского, и люди поверили, пока не дознались об истине. Может быть, и ныне он усердствует из тщеславия.

   – Не опасаешься ввязаться в крамолу?

   – Полагаюсь на Бога, который не единожды спасал меня не токмо от позора, но и от смерти.

   – А ты в Бога веришь по православному нашему учению? – неожиданно сурово спросил Филарет.

   – Люди не могут жить без веры. А где она – вера? Где надежда? Где любовь? Где евангельские заповеди? Где апостольская проповедь? Где непорочное священство? Где житие иноческое? Архимандриты, епископы сделались богами, высшими от Бога.

   – Ты о ком говоришь, Апраамий?

Но тот, не отвечая, продолжал:

   – Да будут прокляты владыки, архиепископы, игумены, которые монастыри запустили, со слугами и служителями скотскую жизнь проводят, на местах святых лежа. В монастырях иноческого чина нет, вместо молитвы и песнопения псы воют.

Он был вне себя, на губах его выступила пена. Глаза побелели и, казалось, выступили из орбит.

Но вдруг, словно опомнившись, он остановился.

   – Что же ты о святой церкви забыл? – строго спросил Филарет. – Или она тоже во грехе великом пребывает?

   – И церкви також запустили, людей злыми поборами обложили. Весь народ в убожество привели.

   – А не кажется ли тебе, Авраамий, что ты впал в святотатственное буйство?

Авраамий помолчал, что-то обдумывая, потом ответил:

   – То же самое, что и я, князь Хворостинин говорит.

   – Князь Иван, и про то все ведают, был в особом приближении у Гришки Отрепьева. Первый любимец Расстриги был. Оттого впал в ересь и в вере пошатнулся. Святую веру поносил, христианских обычаев не хранил. За это царь Василий сослал его в Иосифов монастырь. Государь Михаил Фёдорович помиловал его, но князь Хворостинин снова стал приставать к польским и литовским попам и в вере с ними соединился. Держал у себя латинские образа и книги и стал промышлять, как бы отъехать в Литву. Продал и дом свой и вотчины. А государя стал называть деспотом русским. Ды ты-то, русский православный монах, по какой нужде спознался с князем-еретиком?

Не получив ответа, Филарет спросил:

   – Не задумал ли и ты побег в Литву с монастырской братией, забыв про государское милование?

   – Требуешь от меня обещания и клятвы? Ныне у многих поползновения в вере, да не на мне сыскивать эту вину. Я в православной вере родился и вырос, её обряды исполнял и держал непоколебимо, никакой ереси не принимал и книг латинских не держал.

Видно было, что Авраамий струсил, оттого и изворачивался. Вся жизнь этого человека – свидетельство отпадения от православной церкви. Многие люди замечали, что он не соблюдал посты, не стоял у заутрени и обедни, ссылаясь на то, что молится У себя в келье. И Филарет в эту минуту подумал, что бывший келарь святой обители поддался католическому учению, но скрывал это. Не дивно ли, что он, скупой по природе, одарил Сигизмунда ценными дарами? Не брату ли своему, духовному единоверцу радел? «Велю ему вернуться в Соловки, – решил Филарет, – чтобы не мутил братию. А самых главных горланов из неё позовём в Москву на собор. Пускай допрашивают попы».

Он и сам не мог постичь, почему столь мягко обошёлся с бывшим изменником. Может быть потому, что, струсив, Авраамий стал тихим и покорным.

   – Отпусти мне мою вину, патриарх. Поступи со мной по овечьему незлобию, мудрости змеиной и чистоте голубиной, как Христос научил.

...Филарет думал, как привлечь к участию в соборе простых людей. «Пусть будет холоп, портной, сыромятник, но вспомните, что он вам брат родной, ибо в триединое божество крестился. Надобно дать волю всякому человеку. И простолюдину пособить, дабы увеличивались прибытки в доме. Зла не надо, – размышлял Филарет, – долг мудрых – испытать все способы благоразумия. Держава крепится верой, однако ежели не будет внутреннего спокойствия, не станет ни крепости, ни мира внешнего».

Вернувшись в Москву, Филарет получил несколько писем. Одно было из Соловецкого монастыря. Филарет сразу принялся его читать. В нём рассказывалось о многих бедах и бесчинствах среди монастырской братии, и первая беда: в монастырь с берега привозили вино и мёд, и крамольные монахи готовили медовую брагу. Соборных старцев отставили, их слово не имело силы. Чёрный собор не собирали, а выбрали своих келарей и казначеев из потаковников, которые молчали, когда бунтовщики чинили смуту. А старцев, кои чтили чудотворцев Зосиму и Савватия, бесчестили, на соборе им говорить не давали. И многое в монастыре непотребное творится, указывалось в письме, «чего прежде не бывало и чего быть не должно».

О том, «чего прежде не бывало», сообщалось и в других монастырских письмах: самовольный захват власти и монастырской казны, мятежи и поношения высших духовных чинов. Во всех обителях монахи держат питьё пьяное и табак, друг друга бранят позорной бранью, архиепископов и архимандритов ни во что не ставят, монахи сговариваются между собой, чтобы на них шуметь.

На фоне всех этих бед бегство Палицына из монастыря, как и постыдное издевательство над Дионисием, выглядело делом обычным. Беззаконие в церквах и монастырях, ставшее соблазном для прихожан, словно дурное поветрие охватило всю державу.

Для общественной безопасности были созданы чёрные сотни[37]37
  Чёрные сотни – здесь: соединения из одних монахов.


[Закрыть] и поставлены старосты чёрных соборов. Сам Филарет навещал понизовые церкви и монастыри и посылал туда своих подопечных. Но много ли они могли сделать? И что было в силах самого Филарета? В Новгороде он посадил под арест буйных монахов, велел беглецам вернуться в свои монастыри. Важной для него была беседа с Палицыным, который помог ему понять некоторые тайны монастырской жизни. Вопреки первоначальному намерению он милостиво поступил с ним, дал денег на обратный путь. И вот неожиданное известие: Авраамий умер вскоре после возвращения в монастырь. Филарет поставил свечку за упокой его беспокойной души и послал денег на похороны и поминки. Жизнь Палицына была скитальческой, но каких только странников не водилось на русской земле!

Тем временем Филарет начал переписку со многими обителями и церквами. Особенно беспокоила его Сибирь. Общение Москвы с Сибирью было непрерывным. Ходоки из сибирских мест, торговые люди привозили много вестей, и случалось, он, патриарх, знал о сибирской духовной жизни больше, чем тамошние архимандриты и епископы.

Особенно беспокоило Филарета опасное для духовной среды падение нравов в мирской жизни: содомский разврат, торговля людьми, особенно женщинами, пьянство, грабежи и бесчинства. Дошло до того, что некими лицами сибирякам дана была грамота, по которой им дозволялось уводить жён и девиц из других городов. Филарет приказал доставить эту грамоту в Москву для суда и следствия.

Филарет писал сибирскому архиепископу Киприану о том, что многие бесчинства в сибирских городах творятся из-за пренебрежения к вере. Иноземцы, крещённые в православную веру, крестов на себе не носят, христианских обетов и обрядов не исполняют. «Многие служилые люди, которых воеводы и приказные люди посылают в Москву и в другие города для дел, жён своих в деньги закладывают у своей братьи, у служилых же и у всяких людей на сроки, и те люди, у которых они бывают в закладе, с ними до выкупа блуд творят беззазорно, а как их к сроку не выкупят, то они их продают на воровство же и в работу всяким людям, а покупщики также с ними воруют и замуж выдают, а иных бедных вдов и девиц беспомощных для воровства к себе берут силою...»